18

Нѣсколько замѣчаній
къ комментарію проф. Н. Н. Ѳирсова
на „Исторію Пугачевскаго бунта“.

Примѣчанія къ «Исторіи Пугачевскаго бунта» представляютъ обширный трудъ, — цѣлое историко-критическое изслѣдованіе, въ которомъ проф. Ѳирсовъ сначала выясняетъ, какъ возникла у Пушкина мысль написать эту «Исторію», какъ и при какихъ условіяхъ писалась книга, и даетъ вмѣстѣ съ тѣмъ характеристику пріемовъ и воззрѣній Пушкина, какъ историка. Перейдя затѣмъ къ самой «Исторіи», онъ содержаніе ея расчленяетъ на рядъ вопросовъ, соотвѣтственно послѣдовательнымъ событіямъ бунта, и для каждаго изъ нихъ отдѣльно выясняетъ исторію текста у Пушкина, его источники и отношеніе къ нимъ автора, а затѣмъ по опубликованнымъ позднѣе матеріаламъ производитъ анализъ того, насколько вѣрно у Пушкина вышло изображеніе даннаго событія или освѣщеніе вопроса.

Составленный по прекрасно выработанному и продуманному плану, комментарій проф. Ѳирсова представляетъ собою весьма цѣнный вкладъ въ изученіи Пушкинскаго текста; тщательно и трудолюбиво разработанный, съ большимъ знаніемъ литературы вопроса, по которому работалъ самъ Н. Н. Ѳирсовъ, онъ даетъ въ большинствѣ случаевъ исчерпывающій анализъ и текста «Исторіи», и самыхъ вопросовъ пугачевщины. Мои замѣчанія, изложенныя ниже, касаются нѣкоторыхъ взглядовъ Пушкина, какъ историка, въ пониманіи которыхъ я нѣсколько расхожусь съ проф. Ѳирсовымъ, и поправокъ немногихъ деталей.

19

I.

Характеризуя Пушкина, какъ историческаго писателя, проф. Ѳирсовъ говоритъ: «въ своихъ общихъ историческихъ воззрѣніяхъ великій поэтъ не пошелъ далѣе Карамзина и вообще старой исторической школы, которая главную роль въ исторической жизни народовъ относила къ лицу и случаю» (— 29)1). «Изучая пугачевщину не какъ явленіе, а какъ исторію приключеній Пугачева, какъ исторію борьбы съ нимъ правительства, А. С. Пушкинъ въ очеркѣ событій естественно выдвигаетъ на первый планъ «военныя дѣйствія»... Собственно-же народное движеніе осталось въ тѣни, въ глубинѣ сцены, почти совершенно стушевавшись передъ Пугачевымъ и «военными дѣйствіями» (— 31)».

Если Пушкинъ не успѣлъ усвоить новыхъ для тоговремени взглядовъ на роль личности въ исторіи, то тѣмъ болѣе удивительно, какую малую роль приписываетъ онъ Пугачеву въ пугачевщинѣ, и если онъ дѣлалъ это независимо отъ своего пониманія историческаго процесса, по чутью или интуиціи геніальнаго писателя, то тѣмъ болѣе заслуживаетъ оно быть отмѣченнымъ; на стр. 63 (84) имѣемъ: «Бибиковъ понималъ ихъ (Яицкихъ казаковъ) и Пугачева, когда писалъ фонъ-Визину слѣдующія замѣчательныя строки: «Пугачевъ не что иное, какъ чучело, коимъ играютъ воры, Яицкіе казаки; не Пугачевъ важенъ; важно общее негодованіе»2).

Отсюда очевидно, что и самъ Пушкинъ, наравнѣ съ Бибиковымъ, не придавалъ значенія личности Пугачева и центръ тяжести бунта видѣлъ въ общемъ недовольствѣ. Какое-же это было «общее

20

негодованіе», чье и противъ кого? Распространяться на эту тему подробно было невозможно при тогдашней цензурѣ, и мысли Пушкина объ этомъ надо собирать клочками въ разныхъ мѣстахъ книги. Стр. 297 (110). «Общія замѣчанія. Весь черный народъ былъ за Пугачева; духовенство ему доброжелательствовало.... Одно дворянство было открытымъ образомъ на сторонѣ правительства. Пугачевъ и его сообщники хотѣли сперва и дворянъ склонить на свою сторону, но выгоды ихъ были слишкомъ противуположны»1).

Едва-ли возможно въ болѣе сжатой формѣ точнѣе и яснѣе выразить пониманіе пугачевщины, какъ борьбы низшихъ классовъ противъ дворянства и правящихъ круговъ. Характерно слѣдующее: эти знаменательныя и серьезныя слова поставлены на невидномъ мѣстѣ — въ концѣ примѣчаній къ послѣдней главѣ. А въ заключеніе текста «Исторіи» поставлено нѣсколько яркихъ фразъ о бунтѣ, «разгорѣвшемся благодаря непростительному нерадѣнію начальства».

Стр. 95 (140): «Переправа Пугачева на правую сторону Волги произвела общее смятеніе... Господскіе крестьяне взбунтовались; иновѣрцы и новокрещенные стали убивать Русскихъ Священниковъ. Воеводы бѣжали изъ городовъ, дворяне изъ помѣстій; чернь ловила тѣхъ и другихъ и отовсюду приводила Пугачеву. Пугачевъ объявилъ народу вольность, истребленіе дворянскаго рода, отпущеніе повинностей и безденежную раздачу соли».

Стр. 96 (141). «Пугачевъ бѣжалъ; но бѣгство его казалось нашествіемъ. Никогда успѣхи его не были ужаснѣе, никогда мятежъ не свирѣпствовалъ съ такою силою. Возмущеніе переходило отъ одной деревни къ другой; отъ провинціи къ провинціи. Довольно было появленія двухъ или трехъ злодѣевъ, чтобы взбунтовать цѣлыя области. Составлялись отдѣльныя шайки грабителей и бунтовщиковъ: и каждая имѣла у себя своего Пугачева....» (многоточіе Пушкина).

21

Причины народнаго недовольства надо читать здѣсь изъ его проявленій и изъ «обѣщаній Пугачева». Самая-же картина народнаго возстанія обрисована здѣсь, въ этихъ цитатахъ съ захватывающею живостью и яркостью. Ничтожность личности Пугачева передъ стихійнымъ характеромъ народнаго движенія особенно ясно подчеркнута Пушкинымъ антитезою въ послѣдней цитатѣ.

Послѣ приведенныхъ цитатъ едва-ли можно согласиться со слѣдующими выводами проф. Ѳирсова: «Собственно же народное движеніе осталось въ тѣни, въ глубинѣ сцены, почти совершенно стушевавшись передъ Пугачевымъ и «военными дѣйствіями». Конечно, тутъ, какъ отмѣчено выше, замѣтную роль сыграли тогдашнія цензурныя условія; но едва ли можно въ данномъ случаѣ отрицать вліяніе примитивной точки зрѣнія на изучаемый имъ вопросъ, той точки зрѣнія, которая была неотъемлемою принадлежностью усвоенной поэтомъ «исторической философіи»; послѣдствіемъ упрощеннаго пониманія возникновенія и хода такихъ событій, какъ Пугачевскій бунтъ, и явилось то, что историкъ Пугачева могъ обойтись безъ болѣе широкихъ и глубокихъ изслѣдованій. Отсюда — элементарность (на современный взглядъ) пріемовъ историческаго изображенія Пушкинымъ Пугачевскаго бунта, вообще свойственная историкамъ этого типа» (— 31—32).

Здѣсь цензурныя условія только упомянуты, а главное вниманіе проф. Ѳирсовъ обратилъ на черты, въ которыхъ находитъ у Пушкина «примитивную точку зрѣнія» на историческій процессъ1). Конечно, въ этомъ сказался въ немъ профессіональный современный историкъ; но комментатору Пушкина слѣдовало бы

22

возможно обстоятельнѣе выяснить, насколько цензурныя условія мѣшали Пушкину высказывать свои мысли, и пытаться возстановить ихъ возможно полнѣе. Такъ какъ основныя причины недовольства крестьянской массы — крѣпостное состояніе и недостатки чиновничьей администраціи были налицо и въ 1833 году, то Пушкинъ не могъ говорить о нихъ свободно въ виду тогдашней цензуры. Насколько осторожно онъ принужденъ былъ выражаться, показываютъ примѣры въ родѣ слѣдующаго, на стр. 207 (110): «Разбирая мѣры, предпринятыя Пугачевымъ и его сообщниками, должно признаться, что мятежники выбрали средства самыя надежныя и дѣйствительныя къ достиженію своей цѣли». Здѣсь дается выводъ, а изъ чего онъ полученъ, въ чемъ заключались упомянутыя «мѣры», представляется разыскивать самому читателю, говорить объ этомъ подробнѣе авторъ не можетъ. Одинъ такой примѣръ объясняетъ, какимъ «эзоповскимъ» языкомъ, — языкомъ загадокъ приходилось говорить на щекотливыя темы тогдашнему историку. Требовать при такихъ условіяхъ отъ Пушкина пространныхъ разсужденій о причинахъ народнаго движенія, — значитъ не считаться съ временемъ и обстоятельствами, и тѣмъ болѣе несправедливо выносить ему на этихъ основаніяхъ такой суровый приговоръ, какъ историку. Послѣдній тѣмъ менѣе заслуженъ, что Пушкинъ, какъ видно изъ приведенныхъ выше цитатъ, ясно понималъ и стихійный характеръ народнаго движенія, и его экономическія и соціальныя причины.

Обращаясь далѣе къ соціально-политическимъ взглядамъ Пушкина, проф. Ѳирсовъ совершенно справедливо замѣчаетъ, что «можно было воздержаться отъ столь прочувствованнаго эпитета, какъ «сволочь» по адресу приставшихъ къ самозванцу инсургентовъ. А. С. Пушкинъ же внесъ въ свое изложеніе именно эту узко-сословную черту, безъ нужды представляющую дѣло не въ совсѣмъ правильномъ и спокойномъ свѣтѣ» (— 33). Однако, дальнѣйшія поясненія не вполнѣ правильно передаютъ воззрѣнія Пушкина. «Дѣло въ томъ, что А. С. Пушкинъ, гордившійся древнимъ происхожденіемъ своего рода, высоко ставилъ въ обществѣ

23

аристократическій принципъ» (— 34), и далѣе: «все-же онъ (въ 30-хъ годахъ) въ значительной степени измѣнилъ свои крайніе, сродные съ политическимъ радикализмомъ взгляды (въ выноскѣ: «см., напр., въ «Историческихъ замѣчаніяхъ» Пушкина характеристику самодержавія» [изд. С. А. Венгерова, ч. IV, 475]) гораздо болѣе умѣренными» (— 35). «Характеристика самодержавія», на которую здѣсь ссылается проф. Ѳирсовъ, есть афоризмъ: «En Russie le gouvernement est un despotisme mitigé par la strangulation», представляющій собою нѣсколько передѣланное замѣчаніе г-жи Сталь1). Но это было въ «Историческихъ замѣчаніяхъ» Пушкина заключительное острословіе, приведенное, какъ парадоксъ, какъ «славная шутка». Серьезная же характеристика значенія самодержавія въ исторіи Россіи находится страницею раньше: «аристокрація неоднократно замышляла ограничить самодержавіе; къ щастію, хитрость государей торжествовала надъ честолюбіемъ вельможъ, и образъ правленія остался неприкосновеннымъ. Это спасло насъ отъ чудовищнаго феодализма» и т. д. Гдѣ-же здѣсь «крайніе, сродные съ радикализмомъ взгляды»? Такого же взгляда на самодержавіе держался Пушкинъ и въ 1830 г., судя по наброску статьи III по поводу «Исторіи Русскаго Народа» Полевого и къ аристократіи, какъ политической партіи, всегда относился отрицательно. Съ другой стороны, Пушкинъ считалъ дворянство единственнымъ въ Россіи культурнымъ и политически сознательнымъ сословіемъ и въ этомъ смыслѣ называлъ его Русскимъ третьимъ сословіемъ (Разговоръ А. и Б., Разговоръ съ Испанцемъ). Для комментатора историческаго труда Пушкина необходимо ясно представлять себѣ, что̀ онъ понималъ подъ словами «дворянство», «аристократія» и не выдавать сказанный для краснаго словца парадоксъ за серьезное воззрѣніе Пушкина на одинъ изъ главныхъ факторовъ Русской исторіи.

24

II.

Если движеніе крѣпостного крестьянства, какъ одно изъ слагаемыхъ пугачевщины, Пушкинъ принужденъ былъ обрисовывать кое-гдѣ разбросанными штрихами въ разсчетѣ на читателя, у котораго тогдашняя цензура выработала умѣніе и особую сноровку читать между строками, — то другому слагаемому, возстанію Яицкаго войска, онъ могъ свободно посвятить цѣлыя главы, такъ какъ никакого сравненія съ современностью оно вызывать не могло. Правда, это слагаемое было не столь значительнымъ по количеству, по сравненію съ первымъ, но ему приписывалъ Пушкинъ роль какъ бы фермента, все направлявшаго, — такимъ оно было, какъ единственный элементъ пугачевщины, обладавшій организаціей. Нѣсколько неожиданно, въ виду этого, замѣчаніе проф. Ѳирсова, что «Пушкинъ не оттѣняетъ значенія въ Пугачевскомъ станѣ Яицкихъ казаковъ» (— 136): онъ ярко подчеркиваетъ это значеніе, при томъ характеризуя его не описаніемъ его «гвардіи» и ея роли на парадныхъ выѣздахъ, какъ проф. Ѳирсовъ (— 137), а болѣе существенными чертами: стр. 38 (44): «Ядромъ онаго (войска Пугачева) были Яицкіе казаки и солдаты, захваченные по крѣпостямъ.... Жалованье получали одни Яицкіе казаки». Стр. 39 (45): «Яицкіе казаки, зачинщики бунта, управляли дѣйствіями пришлеца.... Онъ не предпринималъ ничего безъ ихъ согласія; они-же часто дѣйствовали безъ его вѣдома, а иногда и вопреки его волѣ...» Стр. 40 (46): «Не терпя посторонняго вліянія на царя, ими созданнаго, они не допускали самозванца имѣть иныхъ любимцевъ и повѣренныхъ». Мнѣніе Бибикова, который называлъ Пугачева чучеломъ и игрушкою въ рукахъ Яицкихъ казаковъ, и которое Пушкинъ приводитъ, какъ вѣрно изображавшее положеніе, я уже цитировалъ выше.

Что̀ хотѣлъ сказать проф. Ѳирсовъ цитированными словами, тѣмъ болѣе трудно понять, что далѣе (на стр. — 137—144)

25

слѣдуетъ глава «Положеніе Пугачева среди его сообщниковъ», гдѣ съ обычною для автора обстоятельностью доказывается, что Пугачевъ былъ далеко не такимъ безвольнымъ, какимъ его изображаетъ Пушкинъ1).

Третьему крупному слагаемому пугачевщины — движенію инородческому, въ которомъ главное мѣсто принадлежитъ возстанію башкиръ, Пушкинъ мало посвятилъ вниманія. По вѣрному замѣчанію проф. Ѳирсова (— 229), онъ даже «ничего не говоритъ о бѣдствіяхъ осажденной Уфы.... и стойкой ея защитѣ»; въ этой осадѣ главную часть осаждавшихъ составляли башкиры и татары. Конечно, Башкирія и съ нею Уфа были какъ бы въ закоулкѣ отъ маршрутовъ Пугачева, и судьбы той и другой имѣли мало значенія въ общемъ ходѣ дѣла бунта. Это составляетъ несомнѣнный дефектъ Пушкинской «Исторіи», тѣмъ болѣе, что проф. Ѳирсовъ изъ напечатанныхъ самимъ Пушкинымъ приложеній указываетъ (— 115) данныя, которыми можно было съ достаточною полнотою освѣтить причины и характеръ башкирскаго возстанія.

Въ результатѣ разбора данныхъ относительно взятія Пугачевымъ Нижне-Озерной проф. Ѳирсовъ приходитъ къ выводу, что нѣкоторыя подробности, которыхъ не находится въ источникахъ, Пушкинъ почерпнулъ, «вѣроятно, изъ слышанныхъ имъ разсказовъ и свѣжихъ еще тогда преданій о пугачевщинѣ» (— 101). Въ этомъ случаѣ можно было высказаться опредѣленнѣе, что слѣдуетъ отнести ихъ къ разсказу Бунтовой, уроженки Нижне-Озерной, разсказывавшей Пушкину въ Бердахъ о взятіи Пугачевымъ ея родного села. Прямого указанія на этотъ разсказъ очевидца, помѣщенный въ «Русскомъ Архивѣ» 1902, № 8, стр. 658—6602), проф. Ѳирсовъ не даетъ, — повидимому, оттого, что знакомъ съ нимъ не въ первоисточникѣ, а въ пересказѣ

26

Н. Г. Иванова, на статью котораго «А. С. Пушкинъ въ Бердахъ» онъ только и ссылается. Вслѣдствіе этого онъ приписываетъ «одной старой казачкѣ» сообщеніе Пушкину, будто во время церковной службы возглашалось и имя «Государыни Екатерины Алексѣевны» (— 134), а затѣмъ, будто Пугачевъ «изъ киржаковъ происхожденіе имѣлъ и осѣнялся большимъ крестомъ» (— 135); между тѣмъ, — это все добавленія отъ себя Н. Г. Иванова, вѣроятно, для оживленія разсказа, первоначально прочитаннаго на торжественномъ публичномъ засѣданіи Оренбургской Ученой Архивной Комиссіи 27-го мая 1899 г. и предназначеннаго для широкой публики, а вовсе не для ученыхъ.

Проф. Ѳирсовъ ссылается изъ рукописей только на рукописи самого Пушкина, о рукописяхъ же, служившихъ ему самому, въ числѣ источниковъ и не напечатанныхъ, не упоминается у него ни въ одной ссылкѣ. Въ Пушкинской тетради № 2394 Румянцовскаго Музея находится нѣсколько рукописей съ матеріалами по пугачевщинѣ и изъ комментарія проф. Ѳирсова совершенно не видно, насколько пользовался ими Пушкинъ. Изложеніе у него осады Оренбурга проф. Ѳирсовъ сличаетъ съ Лѣтописью Рычкова, а изложеніе осады Яицкаго городка — съ «частнымъ письмомъ» объ этой осадѣ, напечатаннымъ въ 1824 г.; между тѣмъ, въ указанной тетради подъ лит. А и № 13 значится «Оборона крѣпости Яика противъ мятежниковъ», а подъ лит. Б и № 14 — «Прибавленіе о разбойникѣ и самозванцѣ Пугачевѣ изъ дневныхъ записокъ 1773 г., г. Оренбурга Благовѣщенской церкви, что на Гостинномъ дворѣ, священника И. О. Нумарова».

По поводу комментарія къ изложенію осады Оренбурга укажу: загородный домъ Военнаго Губернатора, какъ предполагаетъ проф. Ѳирсовъ (— 121), «могъ быть въ числѣ неуничтоженныхъ зданій форштадта» (Оренбургское казачье предмѣстье). Между тѣмъ, возможно доказать, что и не могъ быть, и не былъ: не могъ быть потому, что Военный Губернаторъ, какъ лицо не-войскового сословія, не могъ имѣть казеннаго дома на войсковой территоріи; что онъ тамъ и не былъ, видно изъ списка ограбленныхъ мятежниками

27

церквей, гдѣ на стр. 168 (62) «въ Оренбургскомъ предмѣстіи» названа одна только (она долгое еще время оставалась тамъ единственною), церковь Георгіевская, затѣмъ церковь Мѣнового Двора и уже послѣ нея — «въ загородномъ Губернаторскомъ домѣ» церковь св. Іоанна Предтечи.

Дѣйствительно, въ приложеніи III «Сказанія Современниковъ» «Осада Оренбурга (Лѣтопись Рычкова)», на стр. 287, находимъ, что Пугачевъ, «вышедъ изъ Чернорѣчья и оставя Оренбургъ вправѣ, поворотилъ на лѣвую сторону. Разграбивъ имѣвшіеся тутъ хуторы, въ томъ числѣ и Губернаторскій (сей хуторъ отъ Оренбурга 12 верстъ, имѣлъ изрядно выстроенный домъ, а притомъ и церковь съ хорошимъ украшеніемъ. Злодѣи.... и церковь Божію разорили...), прошелъ въ Сеитову Татарскую слободу». Какъ Чернорѣченская крѣпость, такъ и Сеитовскій посадъ находятся (отъ Оренбурга) за р. Сакмарою; стало-быть, тамъ-же былъ и загородный домъ, или «хуторъ» Губернаторскій. Это подтверждаетъ выноска * той же Лѣтописи Рычкова, на стр. 289: «ниже сего Сакмарскаго моста (т. е., какъ видно изъ текста «Лѣтописи», подъ Сакмарскимъ городкомъ. — Д. С.) черезъ Сакмару рѣку еще два моста были: «одинъ около Бердской слободы по дорогѣ на Губернаторскій хуторъ и въ городъ Самару...». Сопоставленіемъ этихъ двухъ мѣстъ исключается всякая надобность строить догадки о мѣстѣ нахожденія загороднаго Губернаторскаго дома: онъ былъ по правой сторонѣ р. Сакмары. по дорогѣ на г. Самару, въ 12 верстахъ на СЗ отъ Оренбурга.

Д. Соколовъ.