Два сербскихъ юнака въ изображеніи Пушкина.

(Ко дню 35-лѣтія дѣятельности Ильи Александровича Шляпкина).

«...Я вынужденъ призвать моихъ добрыхъ и храбрыхъ Сербовъ подъ сербскія трехцвѣтныя знамена въ полной увѣренности, что они и въ настоящемъ случаѣ покажутъ себя достойными своихъ славныхъ предковъ...». (Изъ Сербскаго манифеста о войнѣ съ Австріей, 17 іюля 1914 г.).

Пушкинъ ѣхалъ изъ Крыма въ Кишиневъ, полный «умиленья» и неизгладимыхъ «замѣтъ сердца». Онъ только что разстался съ «милымъ» семействомъ Раевскихъ, въ кругу котораго провелъ, по выраженію письма къ брату Льву отъ 24-го сентября 1820 г., «счастливѣйшія минуты жизни» своей. Надо было «торопиться» на службу. Онъ явился въ Кишиневъ, въ распоряженіе генерала Инзова, 21-го сентября.

Но въ первые дни пребыванія здѣсь поэтъ врядъ-ли жилъ чѣмъ-либо другимъ, кромѣ своихъ яркихъ и жгучихъ воспоминаній о только что пробѣжавшихъ дняхъ Гурзуфа. Въ городѣ вокругъ него была повсюду пестрая сутолока и шумъ, — между тѣмъ, какъ поэтъ, черезъ три дня по пріѣздѣ въ Кишиневъ, жаловался своему брату, въ названномъ письмѣ: «Теперь я одинъ въ пустынной для меня Молдавіи». «Жаръ», который «проснулся» въ его груди «тамъ, межъ хижинокъ татаръ», не могъ остыть на разстояніи, отдѣляющемъ его сейчасъ отъ Раевскихъ. Хотѣлось снова туда — «увидѣть опять полуденный берегъ и семейство

30

Раевскаго» или, по крайней мѣрѣ, хотѣлось, пока, жить хотя бы этими «замѣтами сердца».

Было скучно... Умиляющія душу воспоминанія смѣнялись часто тоскливыми мыслями о «разлукѣ», и поэту казалось тогда, что онъ снова, какъ на Кавказѣ, «полонъ» пустоты:

...Гдѣ же вы, минуты умиленья,
Младыхъ надеждъ, сердечной тишины?
Гдѣ прежній жаръ и нѣга вдохновенья?
Придите вновь, года моей весны!

Но живой, какъ искра, умъ Пушкина не могъ, конечно, долго оставаться безучастнымъ къ тому, что было вокругъ. То — свое поэтъ оставилъ для себя, для своей поэзіи и бережно прикрылъ его молчаніемъ души своей. Для жизни же и для окружающихъ онъ скоро сталъ снова такимъ же, какимъ былъ всегда, — другомъ и пріятелемъ, собесѣдникомъ и сотрапезникомъ, — даже здѣсь, «въ грязи молдавской»1).

_______

Въ тогдашнемъ Кишиневѣ было много своеобразно-интереснаго, на чемъ могло остановиться вниманіе Пушкина; но, конечно, первѣе и ярче всего другого была особенная пестрота населенія. Въ этомъ отношеніи Кишиневъ и его окрестности предоставили поэту гораздо больше разнообразія, чѣмъ даже только что оконченное путешествіе по Кавказу и Крыму, и поэтъ, пріобрѣвшій, за время этого путешествія, нѣкоторые навыки наблюдателя, могъ ими пользоваться здѣсь въ полной, при желаніи, мѣрѣ2).

31

Но изъ пестрой толпы Кишинева Пушкинъ выдѣлилъ прежде всего сербовъ, — не такъ ихъ самихъ, какъ то, что̀ было связано тогда, въ представленіи Россіи и даже Европы, съ именемъ этого племени. О такомъ первенствѣ я заключаю на основаніи указаній поэзіи Пушкина (увидимъ дальше) и подчеркиваю это, какъ весьма любопытный фактъ.

Въ Кишиневѣ и въ Бессарабіи вообще жило въ то время не мало сербовъ. Нѣкоторые изъ нихъ были большими политическими дѣятелями у себя на родинѣ, но обстоятельства заставили ихъ бѣжать и скрываться въ предѣлахъ Южной Россіи. Многіе изъ нихъ принадлежали къ партіи знаменитаго Карагеоргія, — но онъ въ 1817 г. былъ убитъ въ Сербіи, и они жили, пока, у насъ, въ чаяніи болѣе подходящей для себя, если случится, политической конъюнктуры. Въ Кишиневѣ нашли пріютъ, напримѣръ, воеводы Симоновичъ, Чарапичъ, Иличъ, Лазаревичъ, главный секретарь Карагеоргія Джуричъ; въ Хотинѣ съ 1813—17 гг. жилъ самъ Карагеоргій; въ настоящее время тамъ оставалась его семья и господарь Алекса Карагеоргіевичъ. Въ статьѣ П. А. Лаврова «Пушкинъ и Славяне» имѣется слѣдующая любопытная справка1): «Какъ много было сербовъ на югѣ, можно судить по тому, напримѣръ, что среди подписчиковъ на извѣстную поэму сербскаго поэта Симы Милутиновича «Сербіянку» мы насчитали до 75 сербовъ изъ самыхъ разнообразныхъ мѣстностей Сербской территоріи Бѣлграда, Шабца, Смедерева, Ужицъ, Крушева, Фрушкой Горы, Сараева, Мостара, Боки, Котора, Рисна и даже Черногоріи, — и все это были жители Одессы, Кишинева, Хотина, Измаила, Аккермана».

Не забудемъ, что въ Кишиневѣ жилъ въ 1819—25 гг. и этотъ «сербскій Оссіанъ» Сима Милутиновичъ Сарайлія, который съ 1821 г. работалъ здѣсь надъ поэмой «Сербіянка»2).

32

Ко времени пребыванія Пушкина въ Бессарабіи начался на Балканахъ послѣдній актъ той великолѣпной трагедіи — эпопеи

33

борьбы за свободу и за свои «очаги», которая тогда велась съ турками съ 1804 г. Правда, знамя возстанія было теперь въ рукахъ грековъ; первые же и главные участники этой эпопеи — сербы не принимали уже участія въ борьбѣ, — по крайней мѣрѣ оффиціально, удовольствовавшись достигнутыми результатами.

Душой возстанія 1804 года былъ Карагеоргій; онъ еще въ 80-хъ годахъ XVIII в. участвовалъ въ войнѣ съ турками. Это возстаніе окончилось взятіемъ Бѣлграда, въ 1806 г., и Карагеоргій сдѣлался господаремъ Сербіи. Но въ 1813 году турки снова овладѣли Сербіей, — и Карагеоргій бѣжалъ въ Россію, въ Хотинъ. Здѣсь онъ жилъ до 1817 г. «подъ щитомъ Россійскимъ»; хотя его жизнь и была, повидимому, спокойна, но онъ напоминалъ собой «погасшій вулканъ, готовый ежеминутно вспыхнуть»1).

Передъ Пасхой 1815 г. начался второй актъ борьбы Сербіи съ турками: возстаніе въ Таковѣ воеводы Милоша. Воинъ и дипломатъ, онъ въ 1817 г. достигъ Сербскаго престола. Но этотъ же 1817 годъ оказался для Карагеоргія роковымъ. Томясь бездѣйствіемъ въ Хотинѣ, онъ согласился поддержать подымавшуюся гетерію и явился въ Сербію, чтобы поднять снова возстаніе, — но 12-го или 13-го іюля былъ, коварнымъ образомъ, убитъ своимъ завистливымъ соперникомъ Милошемъ.

Таковы основные этапы этой Сербской борьбы. Къ 1817 году на борьбу съ турками выступаетъ уже гетерія; но главные моменты этого послѣдняго періода будутъ значительно позже, — съ началомъ «прекраснаго и блистательнаго шага» Ипсиланти, какъ выразился Пушкинъ въ письмѣ своемъ отъ мая 1821 г.2)

Оба предводителя сербовъ — Карагеоргій и Милошъ — весьма интересовали собой современниковъ, оба представлялись красивыми героями; впрочемъ, обычнѣе, Карагеоргій пользовался бо́льшими предпочтеніями. Въ «Кнежевина Србија» сравниваются

34

оба героя по заслугамъ и достоинству, но на вопросъ, кто изъ нихъ выше, мы отвѣта не находимъ: они — «два највећа сина китне Шумадије, два најкориснија радника на пољу нове српске историје»1). Milivoj Šrepel въ статьѣ «Puškin i hrvatska književnost», называя обоихъ «junak’ами srpskoga ustanka», пишетъ, что «ovaj je ustanak ne samo zanimao, nego i zanosio najbolje duhove u Europi»2).

Отношеніе Россіи къ эпохѣ Карагеоргія и Милоша вообще было полно самаго живого и дѣйственнаго вниманія. Намъ пришлось помогать Сербіи, въ это время, не только дипломатическими выступленіями или деньгами, но и оружіемъ. Во второй половинѣ

35

1810-хъ годовъ такое вниманіе сдѣлалось еще болѣе значительнымъ1). Въ 1816 г. Карагеоргій пріѣзжалъ даже въ Петербургъ представляться Александру I.

Мнѣ думается, что проф. Кулаковскій вполнѣ правъ, указывая, что «еще въ Лицеѣ и въ родительскомъ домѣ Пушкинъ могъ слышать плѣняющіе воображеніе разсказы о героической борьбѣ Сербовъ, о подвигахъ суроваго гайдука Кара-Георгія»2); о томъ же онъ могъ знать кое-что и изъ журналовъ.

Кишиневъ далъ поэту возможность не только по разсказамъ ознакомиться съ исторіей этой борьбы Сербіи, но даже лично видѣть и слышать нѣкоторыхъ изъ ея участниковъ. Соратники Карагеоргія, пріютившіеся здѣсь, успѣли уже окружить своего недавно почившаго вождя ореоломъ истиннаго героя и жили, конечно, воспоминаніями о немъ. Здѣсь же въ Кишиневѣ, какъ разъ къ пріѣзду туда Пушкина, забурлила гетерія, изъ-за которой, три года назадъ, сложилъ свою голову Карагеоргій. Все это не могло не захватить поэта, — тѣмъ болѣе, что и герои Сербіи, и гетеристы служили дѣлу «свободы»; а послѣднее было для тогдашняго Пушкина однимъ изъ желанныхъ упованій сердца3).

Въ дневникѣ Липранди читаемъ4), что Пушкинъ «собиралъ изустно, болѣе отъ выходцевъ, въ особенности отъ Сербовъ,

36

пѣсни и т. п.; но въ Одессѣ я узналъ отъ него, что многое растерялъ». Въ другомъ мѣстѣ дневника сказано о томъ же подробнѣе (стр. 1266): «Пушкинъ могъ получить нѣкоторыя свѣдѣнія о Сербіи отъ Алексѣева... Николая Степановича, который, по порученію Киселева, занимался выпиской изъ архива дипломатическихъ сношеній съ Сербіею нашихъ главнокомандующихъ, начиная отъ Михельсона, Прозоровскаго, Багратіона, Каменскаго и Кутузова. Главное же, — Пушкинъ очень часто встрѣчался у меня съ Сербскими воеводами, поселившимися въ Кишиневѣ, Вучичемъ, Ненадовичемъ, Живковичемъ, двумя братьями Македонскими и пр., доставлявшими мнѣ матеріалы... Отъ помянутыхъ же воеводъ онъ собиралъ пѣсни и часто при мнѣ спрашивалъ о значеніи тѣхъ или другихъ словъ для перевода. На короткое время пріѣзжалъ Стойковичъ, профессоръ Харьковскаго Университета; онъ былъ Сербъ, но видѣлся съ Пушкинымъ раза два». Къ названному необходимо прибавить имя поэта Милутиновича, жившаго тогда въ Кишиневѣ, знакомство съ которымъ Пушкинъ врядъ-ли могъ обойти, такъ какъ оно должно было быть для него весьма интереснымъ. Милутиновичъ былъ полонъ пѣсенъ, преданій и разсказовъ о Сербіи и объ ея юнакахъ и уже приступалъ къ своей эпопеѣ о нихъ.

Липранди, правда, указываетъ (стр. 1261), что интересъ къ Сербіи сталъ явно обнаруживаться у Пушкина лишь «во вторую половину» пребыванія его въ Кишиневѣ, начиная съ весны 1821 г., — когда онъ возвратился изъ Каменки и Кіева, а главное, когда вспыхнуло возстаніе Ипсиланти. Но толчокъ къ такому интересу былъ данъ, очевидно, раньше, — первыми впечатлѣніями поэта по пріѣздѣ въ Кишиневъ1).

37

Изъ собранія Сербскихъ пѣсенъ Караджича видно, что эпоха выступленій Карагеоргія — Милоша сравнительно обильно изобразилась въ Сербской народной поэзіи, при чемъ нѣкоторыя изъ такихъ пѣсенъ сохранили въ себѣ слѣды полной свѣжести. Вполнѣ естественно предположить, что кое-какія изъ этихъ пѣсенъ могъ слышать и Пушкинъ — отъ Кишиневскихъ сербовъ. Впрочемъ, его собственныя стихотворенія на сербскія темы являются скорѣе отголосками не пѣсенъ, а разсказовъ и преданій; по крайней мѣрѣ, ближайшей связи съ пѣснями у этихъ стихотвореній я не нашелъ1).

_______

Первымъ стихотвореніемъ Пушкина на тему о сербскихъ юнакахъ было стихотвореніе: «Дочери Карагеоргія». Подъ первоначальнымъ текстомъ его, имѣющимся въ записной тетради Пушкина, хранящейся въ Имп. Публичной Библіотекѣ, стоитъ помѣта: «Кишиневъ 5 окт.». Слѣдовательно, это стихотвореніе явилось и первымъ2) въ его Кишиневской музѣ вообще, что́ весьма знаменательно. Очевидно, что изъ всѣхъ впечатлѣній, которыя пришлось пережить поэту во дни перваго знакомства съ Кишиневомъ, впечатлѣніе отъ образа Карагеоргія было для него однимъ изъ наиболѣе яркихъ и интересныхъ.

Хотя это стихотвореніе и бѣдно фактами, но оно писано, внѣ всякаго сомнѣнія, на основаніи слышанныхъ Пушкинымъ разсказовъ и удержало въ себѣ нѣкоторый ихъ, такъ сказать, колоритъ

38

и настроеніе. Поэтъ не скрылъ здѣсь своего восхищенія Карагеоргіемъ, которое перешло къ нему также отъ разсказчиковъ. Карагеоргій — «гроза Луны, свободы воинъ, покрытый кровію святой»1), «преступникъ и герой», достойный «и ужаса людей, и славы»; его кинжалъ — «братоубійствомъ изощренный»; онъ — «сумрачный, ужасный до конца».

Конечно, между этими штрихами далеко не всѣ принадлежатъ народно-поэтическому представленію о Карагеоргіи. Въ этомъ портретѣ мы видимъ, наоборотъ, и много романтическаго — Пушкинскаго, соотвѣтствующаго тогдашнему настроенію и міросозерцанію поэта. Его поэтика мѣстами грѣшитъ даже мелодраматизмомъ; указываю, напримѣръ, на такія выраженія, какъ: «на пламенной груди рукой окровавленной», «возбудивъ свирѣпой мести жаръ», «надъ твоей невинной колыбелью убійства новаго обдумывалъ ударъ»; еще больше такихъ штриховъ, конечно, въ черновыхъ редакціяхъ этого стихотворенія. Между эпитетами Карагеоргія на первомъ же мѣстѣ стоитъ у Пушкина — «свободы воинъ»2). Романтическое чувствуется и въ самой концепціи стихотворенія, — въ этомъ контрастѣ между сумрачнымъ преступникомъ-отцомъ и невиннымъ младенцемъ-дочерью3).

Ближайшихъ поводовъ къ написанію этого произведенія мы не знаемъ. Въ цѣнной для насъ книгѣ Д. Н. Бантышъ-Каменскаго «Путешествіе въ Молдавію, Валахію и Сербію» (М. 1810), въ которой имѣется біографія Карагеоргія до 1808 г., составленная на основаніи разсказовъ, слышанныхъ авторомъ отъ самихъ

39

сербовъ, читаемъ (стр. 128): «У Чернаго Георга четыре дочери, изъ коихъ одна за мужемъ за однимъ Сербскимъ чиновникомъ, и два сына». Но Пушкинъ ни одной изъ дочерей въ Кишиневѣ и вообще въ Бессарабіи не видѣлъ. Липранди даетъ слѣдующую справку по этому поводу, которой не вѣрить нѣтъ основанія1): «Пушкинъ никогда не видалъ дочери Кара-Георгія. Мать ея, въ началѣ 1820 года, пріѣзжала на нѣкоторое время въ Кишиневъ, провожая обратно въ Россію старшаго сына Кара-Георгія, корнета нашихъ войскъ, скоро умершаго. Въ Кишиневѣ находился младшій сынъ, впослѣдствіи князь, обучался подъ надзоромъ жившаго въ Кишиневѣ воеводы Вучича, но какъ съ мальчикомъ никакъ нельзя было совладать, то она взяла его и мѣсяца за три до пріѣзда Пушкина возвратилась въ Хотинъ. Пушкинъ же, что я знаю положительно, никогда въ Хотинѣ не былъ, а при томъ въ это время дочь Кара-Георгія имѣла не болѣе 6—7 лѣтъ»2).

_______

Черезъ 13 лѣтъ Пушкинъ снова обратился, въ поэзіи, къ образу Карагеоргія. Я разумѣю XI пѣсню изъ собранія «Пѣсенъ западныхъ славянъ», имѣющую заглавіе: «Пѣсня о Георгіи Черномъ». Она, какъ и слѣдующая за ней — XII: «Воевода Милошъ», писана едва ли не въ серединѣ 1833 г., во всякомъ случаѣ до «Сказки о рыбакѣ и рыбкѣ», помѣченной 14-мъ октября 1833 г. и названной Пушкинымъ «18-я пѣсня сербская». Съ этой сказкой обѣ пѣсни, особенно первая, имѣютъ много общаго какъ въ размѣрѣ,

40

такъ и въ стилѣ. Впрочемъ, опредѣлить болѣе точно время написанія этихъ пѣсенъ не возможно, ибо до насъ не дошло ихъ черняковъ съ какимъ-либо внѣшнимъ указаніемъ на хронологію1).

«Пѣсня о Георгіи Черномъ» разсказываетъ о томъ же фактѣ, по поводу котораго (главнымъ образомъ) писано и стихотвореніе «Дочери Карагеоргія», т. е., объ убійствѣ отца, точнѣе отчима. Безъ сомнѣнія, Пушкину были извѣстны и многіе другіе факты изъ жизни героя, но онъ остановился, при томъ дважды, именно на этомъ, — какъ на наиболѣе стильномъ.

Поэтъ зналъ объ этомъ убійствѣ — можно съ увѣренностью сказать — изъ устныхъ разсказовъ въ Бессарабіи; быть можетъ, кое-что даже записалъ себѣ на память.

Многіе изслѣдователи предполагали, что источникомъ пѣсни о Георгіи Черномъ и служили Пушкину устные разсказы2). Но въ такое рѣшеніе вопроса объ источникахъ можно внести, кажется, бо́льшую опредѣленность. Дѣло въ слѣдующемъ.

41

Изъ извѣстнаго примѣчанія Пушкина къ этой пѣснѣ слѣдуетъ, что онъ зналъ, по меньшей мѣрѣ, двѣ версіи объ убійствѣ Карагеоргіемъ отца. Мало этого, вышеуказанная приписка Пушкина — въ одномъ изъ черновиковъ стихотворенія «Дочери Карагеоргія» — «отца и брата» — указываетъ, что поэтъ, еще въ Бессарабіи, слыхалъ и о другомъ убійствѣ, совершенномъ этимъ героемъ, т. е. объ убійствѣ брата.

Отличительныя подробности версіи, изложенной въ пѣснѣ Пушкина, таковы: «словно два волка въ оврагѣ грызутся», бранится въ пещерѣ старый Петро со своимъ сыномъ: «гдѣ тебѣ съ султаномъ тягаться, воевать съ Бѣлградскимъ пашою»; сынъ оскорбляетъ отца бранью; въ гнѣвѣ отецъ выходитъ изъ пещеры и хочетъ «отправиться въ Бѣлградъ» — «объявить убѣжище сербовъ»; сынъ догоняетъ отца, проситъ «отпустить невольное слово» и трижды уговариваетъ его вернуться; наконецъ, Георгій «горько заплакалъ» и «выстрѣлилъ тутъ же»; при возвращеніи въ пещеру его встрѣчаетъ мать; на ея вопросъ объ отцѣ Георгій отвѣчаетъ, что «старикъ пьянъ напился и заснулъ на Бѣлградской дорогѣ»; тогда мать «догадалась» и прокляла его, назвавъ Чернымъ; съ тѣхъ поръ онъ и прозывается «у людей» Черный.

Пушкинская версія представляетъ собою много отличнаго по сравненію съ обычными народными версіями. Отсылая за подробностями къ названной статьѣ П. А. Лаврова (стр. 98—101), а также къ книгѣ М. Вукићевић’а о Карагеоргіи, позволю себѣ остановиться на существенномъ. Пушкинская версія, сознательно или нѣтъ, забываетъ, что въ дѣйствительности былъ убитъ не отецъ, а отчимъ; имя Петро принадлежитъ отцу Карагеоргія, отчима же звали, по указанію Караджича1), Петроније; отчимъ въ это время былъ дѣйствительно уже старикомъ, но мать Карагеоргія была еще, безъ сомнѣнія, не старой, ибо это убійство, по указанію того же Караджича, произошло въ 1788 году; многія преданія говорятъ, что Карагеоргій самъ не рѣшался убить и

42

передалъ ружье или пистолетъ своему товарищу; а, главное, обычнѣе въ преданіяхъ видимъ, что мать была на сторонѣ Карагеоргія и даже требовала отъ него этого убійства; прозвище свое Черный герой, по большинству преданій, получилъ не отъ матери и не за убійство.

Изъ сербскихъ преданій приведу, для ознакомленія, наиболѣе типичное1): «Кад је ђорђе опазио да му Турци, пошто по то, спремају смрт, он крене породицу и потегне на Сави da пређе у Срем. Путујући тако, кришом, дођу између села Лисовића и Губереваца. Ту се старац Петроније покаје што је оставио свој завичај, и не хтедне ићи даље, него хоће да се врати натраг. Сви се сад нађу у чуду: јер ако се он врати, од часа ће потера за њима: мушки ће сви изгинути, се жене и деца стићи у ропство. Сви су Петронија молили да бар до Саве дође с њима, докле они пређу на ону страну, па после нека иде куда хоће. Он се никако не хте ни на то склонити. Најпосле ће рећи Марица, Карађорђева мајка: — Убите га! Сва грехота на моју душу! Волим за њега једнога одговарати Богу, него да оволике нас Турци поробе! — ђорђе намигне на некога Илију, а овај потегне пиштољем и Петронија убије на место. После га затрпају у некој Црвеној јарузи. — Много година после тога десио сам се, прича Јокић: — у лову баш у оном крају, и Господар ће ми рећи: — Видиш ли, Петре, ону Црвену јаругу? — Видим, Господару! — Онде је укопан мој отац! И више ни речи ни он ни ја»2).

Сказать, какую изъ народныхъ версій слышалъ Пушкинъ, очень трудно. Одно несомнѣнно, что онъ сгустилъ краски и представилъ намъ героя въ гораздо болѣе трагическомъ положеніи, чѣмъ изображаютъ его народныя преданія. Я вполнѣ согласенъ

43

со слѣдующимъ предположеніемъ А. И. Яцимирскаго1): «Мы думаемъ, что въ глазахъ его сложился цѣльный образъ «преступника и героя», который «и ужаса людей, и славы былъ достоинъ». Ему нужно было примирить «ужасъ людей» со «славой», а послѣдняя густымъ ореоломъ окружала героя, рисовала его человѣкомъ необычайно твердой воли, способнымъ устранять съ пути всякія препятствія, гордымъ, одинокимъ и т. д. Поэтому, если поэтъ и зналъ о роли матери въ преступленіи, то долженъ былъ не только замолчать ее, но еще придать своему герою образъ одиночества во всемъ, даже въ борьбѣ за общее дѣло».

Нѣкоторые изслѣдователи указываютъ, что Пушкинъ для своей пѣсни о Карагеоргіи могъ воспользоваться разсказомъ Милутиновича, имѣющимся въ «Сербіанкѣ»2). Хотя между версіями Милутиновича и Пушкина много общаго, но доказать, что Пушкинъ зналъ и читалъ эту поэму, трудно. Вѣрнѣе предполагать, что оба поэта, должно быть знакомые между собой въ Кишиневѣ, пользовались одинаковыми преданіями3). Въ пользу этого предположенія могу привести слѣдующее.

Въ уже упомянутомъ собраніи W. Gerhard’a «Serbische Volkslieder und Heldenmährchen» (Leipzig. 1828) glossarium къ которому писанъ при непосредственномъ участіи Милутиновича, имѣется слѣдующій разсказъ объ убійствѣ, принадлежащій, очевидно,

44

самому Милутиновичу. Приведу его цѣликомъ, въ виду того, что онъ могъ быть извѣстенъ и Пушкину1): «Beym Ausbruche des östreichischen Kriegs begleitete Georg mit einem Haufen die Bewohner seines Dorfes über die Sau nach Oestreich, wo sie Schutz vor den Türken suchten, die das Land vor dem Ausbruch eines Kriegs durch Plünderung und Mordthaten zu verheeren pflegen. Seine Mutter hatte unlängst wieder geheyrathet. Ihr Gatte, Georgs Stiefvater, war Aeltester im Dorfe, und hatte auch mit zur Flucht gestimmt. Am Ufer der Sau fanden sie nicht gleich Ueberfahrt, und die Ausgewanderten bargen sich einstweilen in Büschen, bis vom jenseitigen Ufer Schiffe gesandt werden konnten. Nachdem aber drei Tage verstrichen, ehe diess geschah, verlor Georgs Stiefvater den Muth und rieth zurückzugehen. Niemand wollte seinem Räthe folgen. Da ging er allein fort, drohend, wenn sie nicht mitgingen, sie in Belgrad zu verrathen. Alles wehklagte. Georg stand auf und rief ihm nach: «Vater, bleib doch bey uns, kehre wieder um und theile unser Schicksal!» Jener wollte nichts davon hören, sondern ging durch den Wald immer weiter. Georg rief noch einigemal und bat ihn dringend, sie durch Muthlosigkeit nicht alle in gewisses Verderben zu stürzen, aber Jener hörte nicht. Da nahm Georg seine Gewehr und schoss ihn nieder, indem er leise rief: «Besser du allein, als wir Alle!» Diess sind die nähern und wahren Umstände seines Vatermordes».

Очень можетъ быть, что этимъ разсказомъ Милутиновича и воспользовался Пушкинъ въ 1833 г., — по памяти или, скорѣе, на основаніи своей записи, — для своего стихотворенія, тѣмъ болѣе, что этотъ разсказъ былъ, по словамъ Милутиновича, самый близкій къ дѣйствительности.

Могу указать еще на одинъ вѣроятный источникъ стихотворенія Пушкина, — это разсказъ объ убійствѣ, находящійся въ книгѣ Д. Н. Бантыша-Каменскаго: «Путешествіе въ Молдавію,

45

Валахію и Сербію» (М. 1810). Этотъ разсказъ тѣмъ цѣненъ, что записанъ авторомъ со словъ самихъ сербовъ въ 1808 г.1). Пушкинъ могъ знать книгу Бантыша-Каменскаго еще въ Бессарабіи, — если не въ 1820, то въ слѣдующихъ годахъ; онъ могъ, конечно, заглядывать въ нее и въ 1833 г., когда писалъ свою пѣсню.

Этотъ разсказъ въ общихъ чертахъ близокъ къ версіи Пушкина, особенно въ самомъ концѣ (стр. 120): «Турки, желая отомстить Сербамъ за чинимыя Чернымъ Георгомъ убійства, осуждаютъ на смерть двадцать шесть главнѣйшихъ Сербскихъ военачальниковъ и одного Архимандрита и готовятся напасть на самого его вооруженною силою. Со всѣхъ сторонъ стекаются Сербы къ Черному Георгу; одинъ только престарѣлый отецъ, жившій съ нимъ до того времени, хочетъ его оставить — упрекаетъ его въ чинимыхъ имъ убійствахъ, въ пролитіи невинной крови, и въ неминуемой гибели, угрожающей всѣмъ его соотечественникамъ. Онъ хочетъ идти къ Туркамъ, предать имъ своего сына и всѣхъ его соумышленниковъ. Тщетно Черный Георгъ умоляетъ его; онъ не внемлетъ его представленіямъ — отправиться въ Бѣлградъ. Черный Георгъ слѣдуетъ за нимъ — въ послѣдній разъ проситъ его воротиться; старикъ упорствуетъ въ отказѣ — и наконецъ сынъ находитъ себя принужденнымъ застрѣлить отца своего»; самый конецъ (стр. 128): «настоящее имя его Георгій Петровичъ; зовутъ же его Чернымъ не по смугловатому лицу его, а потому, что въ то время, какъ онъ убилъ отца своего, мать его дала ему сіе названіе».

Характерными особенностями этихъ двухъ версій, т. е., помѣщенной въ собраніи Gerhard’a и у Бантыша-Каменскаго, являются: 1) непричастность матери къ убійству и 2) то, что убиваетъ самъ Георгій, а не кто-либо изъ его товарищей. Обѣ

46

подробности находятся налицо и въ пѣснѣ Пушкина, но очень рѣдки въ народныхъ преданіяхъ. Это и даетъ возможность считать именно оба послѣдніе разсказа вѣроятными источниками пѣсни Пушкина.

Я выше говорилъ, что поэтъ зналъ еще объ одномъ ужасномъ убійствѣ, совершенномъ Карагеоргіемъ, — а именно объ убійствѣ брата. Онъ слышалъ объ этомъ, очевидно, также въ Бессарабіи; но въ поэзіи дальше намека на этотъ фактъ въ стихотвореніи «Дочери Карагеоргія» онъ не пошелъ. Въ статьѣ П. П. Свиньина «Письмо къ брату»1), въ патетической формѣ, сообщается: «Римъ удивлялся Бруту, осудившему на смерть своихъ сыновей, и почти никто не знаетъ, что Георгій, уличивъ брата своего въ грабежахъ и разбояхъ, велѣлъ повѣсить его при своихъ глазахъ». Въ указанной книгѣ Бантыша-Каменскаго сообщается объ этомъ слѣдующее (стр. 126): «онъ прошлаго года (т. е. 1807-мое) велѣлъ повѣсить роднаго брата своего, за сдѣланныя имъ разныя преступленія! Если поступокъ сей и служитъ обвиненіемъ ему въ несоблюденіи правъ родства, то не менѣе оправдываетъ его въ точномъ исполненіи правосудія»2).

_______

Пушкинъ не могъ обойти интересомъ и другого большого героя Сербіи — воеводы Милоша. Послѣдній выступилъ на широкую арену политической дѣятельности въ одно время съ Карагеоргіемъ, а именно въ 1804 г. Въ этомъ году онъ былъ сдѣланъ воеводой, «то есть, предводителемъ войска въ строжайшемъ смыслѣ слова», какъ поясняетъ это Караджичъ3). Съ уходомъ Карагеоргія, въ 1813 г., въ предѣлы Россіи, Милошъ принялъ на

47

себя дѣло защиты Сербіи и въ 1815 году сталъ главой новаго возстанія противъ турокъ. Въ 1817 году мы видимъ его княземъ Сербіи, и онъ правитъ до 1839 года.

Доблестный юнакъ, дипломатъ и правитель, въ частности же врагъ и убійца Карагеоргія, Милошъ долженъ былъ стать извѣстнымъ Пушкину, въ разсказахъ и, быть можетъ, пѣсняхъ, одновременно съ Карагеоргіемъ. Кишиневскіе изгнанники-воеводы, лелѣя память своего Карагеоргія, не могли не говорить и объ его врагѣ, тогдашнемъ князѣ. Мало этого, Пушкинъ слышалъ въ Кишиневѣ, безъ сомнѣнія, не мало разсказовъ и о страшныхъ мукахъ, которыми мучили сербовъ турки во время возстанія Милоша и передъ нимъ1).

Пѣсня Пушкина «Воевода Милошъ» замѣтно отличается отъ пѣсни про Карагеоргія: она по формѣ представляетъ собою лирическій плачъ или, также, гимнъ, и гораздо менѣе конкретна по содержанію. Въ этой пѣснѣ двѣ части, при чемъ вторая является, во многомъ, повтореніемъ первой. Комментируя пѣсню данными исторіи, мы видимъ, что ея содержаніе относится къ ранней веснѣ 1815 года, — къ начальному моменту возстанія Милоша.

Šrepel указываетъ, что и пѣсня о Милошѣ писана подъ вліяніемъ соотвѣтствующихъ страницъ поэмы «Сербіанка»2). Но изъ сопоставленія мы видимъ, что сходство между изложеніемъ Пушкина и Милутиновича дальше общихъ мѣстъ не идетъ и, во всякомъ случаѣ, оно гораздо менѣе значительно, чѣмъ при темѣ о Карагеоргіи. А. И. Яцимирскій даетъ слѣдующее заключеніе3):

48

«Находить сходство между «Сербіанкой» и пѣснью Пушкина очень трудно: общіе моменты, даже въ болѣе близкой формѣ, найдутся и въ любомъ стихотвореніи сербскихъ поэтовъ-патріотовъ, вдохновлявшихъ свой народъ на борьбу противъ турокъ, и даже въ любой газетной статьѣ второй половины 70-хъ годовъ, когда выработался особый стиль при описаніи турецкихъ звѣрствъ».

Въ нашемъ распоряженіи имѣется сейчасъ указаніе на болѣе вѣроятный источникъ, который могъ быть подъ руками Пушкина, когда онъ въ 1833 году, припоминая, должно быть, разсказы, слышанные въ Бессарабіи, писалъ свою пѣсню о Милошѣ. Это уже названная книга Караджича «Жизнь и подвиги князя Милоша Обреновича» (С.-Пб. 1825); эта же книга была издана затѣмъ на сербскомъ языкѣ въ Будимѣ, въ 1828. Изданіе 1825 года нашлось въ библіотекѣ Пушкина; причемъ, — обращаю вниманіе, — между страницами 38—39 и 80—81 сохранились бумажныя закладки, какъ указалъ Б. Л. Модзалевскій1) и что видѣлъ я самъ. Пушкинъ могъ знать объ этой книгѣ, между прочимъ, еще въ 1826 г., — изъ рецензіи о ней, помѣщенной въ «Московскомъ Телеграфѣ», ч. XI, № 20, отд. I, 283—7; въ рецензіи пересказывается кратко исторія Милоша. На эту книгу могъ натолкнуть его тогда же или немного позже и Погодинъ.

Позволю себѣ дать нѣсколько выписокъ изъ этой книги, — для комментированія пѣсни Пушкина и для того, чтобы показать зависимость пѣсни отъ этой книги. Но прежде приведу для ясности первую половину самой пѣсни:

Надъ Сербіей смилуйся ты, Боже!
Заѣдаютъ насъ волки-янычары,
Безъ вины намъ головы рѣжутъ,
Нашихъ женъ обижаютъ, позорятъ,
Сыновей въ неволю забираютъ,
Красныхъ дѣвокъ заставляютъ въ насмѣшку

49

Распѣвать зазорныя пѣсни
И плясать бусурманскія пляски.
Старики даже съ нами согласны:
Унимать насъ они перестали —
Ужъ и имъ нестерпимо насилье.

Въ этихъ строкахъ изображается печальное положеніе Сербіи передъ моментомъ возстанія Милоша, весной 1815 года.

Изъ книги Караджича Пушкинъ, по крайней мѣрѣ, могъ знать, что Милошъ, до своего возстанія, былъ въ довѣріи и у турокъ, и у сербовъ: у турокъ потому, что не присоединился, пока, къ бунтовавшимъ бандамъ сербовъ и даже усмирялъ ихъ для турокъ; у сербовъ же потому, что удерживалъ турокъ отъ грабежа въ Сербіи (стр. 27). Но Милошъ, наконецъ, потерялъ вѣру въ турокъ и въ Солимана-Пашу, — когда послѣдній нарушилъ клятву и казнилъ въ Бѣлградѣ, въ 1814 г., около 300 сербовъ. Милошъ боялся, что турки изведутъ и его самого. Обдумывая планъ возстанія, онъ бѣжалъ изъ Бѣлграда «въ деревню Цернултю, посреди Рудницкаго хребта горъ, гдѣ въ одной неприступной долинѣ на крутизнѣ горы построилъ себѣ домъ и нѣкоторыя хозяйственныя заведенія» (стр. 33). «По причинѣ же новыхъ со стороны турокъ насилій и изъ опасенія подвергнуться ихъ мученіямъ, сокрылись въ сіе жилище Милоша Мутафъ, Симонъ Пастрамацъ и Благой изъ Кница.., равно какъ и многіе другіе Момаки, опасавшіеся, что турки лишатъ ихъ жизни» (стр. 33). Забѣгая впередъ, скажу, что эта деревня Цернултя, въ горной долинѣ, и есть, должно быть, упомянутое въ пѣснѣ Пушкина «Велійское ущелье», — гдѣ «гроза готовится на турокъ», гдѣ «дружину свою собираетъ старый сербинъ, воевода Милошъ».

Третья строка пѣсни Пушкина, очевидно, намекаетъ, главнѣе и скорѣе всего, на названное дѣло въ Бѣлградѣ, въ 1814 году. У Караджича Пушкинъ могъ прочесть слѣдующее1): «По прибытіи

50

Кегаія-Паши въ Ягодину, явился къ нему простой народъ съ жизненными припасами; а затѣмъ велѣлъ онъ, подобно тому, какъ въ Чачакѣ и Крагоевацѣ, ловить всѣхъ мнимыхъ зачинщиковъ возмущенія и другихъ знатныхъ людей и заковывать ихъ въ кандалы. Спустя нѣсколько дней, выступилъ онъ съ войсками своими и привелъ всѣхъ сихъ плѣнниковъ въ цѣпяхъ въ Бѣлградъ. Когда же возмущеніе совершенно прекратилось и народъ усмирился, то плѣнники сіи, числомъ сто пятнадцать человѣкъ, выведены были 17 декабря 1814 г. за городъ, — и всѣмъ имъ предъ четырьмя городскими воротами отсѣчены были головы, и головами ихъ украшены стѣны Бѣлграда. Игуменъ же Тернавскій, купно съ тридцатью шестью другими, которые въ разныхъ мѣстахъ были поиманы, живые посажены были на колья. Такимъ образомъ погибли въ семъ возмущеніи какъ сіи сто пятьдесятъ человѣкъ, которымъ Солиманъ-Пашею въ Бѣлградѣ отсѣчены головы или которые посажены на колъ, такъ и подобное же число другимъ образомъ схваченныхъ и умерщвленныхъ, всего же около трехъ сотъ человѣкъ лучшихъ и отличнѣйшихъ людей; а около пятидесяти человѣкъ попало въ неволю».

Бунтъ Милоша начался, фактически, съ его выступленія въ Таковѣ. Въ книгѣ Караджича объ этомъ разсказывается на стр. 39—41, при чемъ въ экземплярѣ, имѣющемся въ библіотекѣ Пушкина, здѣсь, между 38—39 стр., сохранилась, какъ разъ, бумажная закладка.

Приведу это мѣсто цѣликомъ, — такъ какъ оно, вѣроятно, и было главнымъ руководящимъ источникомъ пѣсни Пушкина: «Милошъ прибылъ въ недѣлѣ Ваіи рано по утру въ Таково, созвалъ тамъ передъ церковію народъ и началъ публично совѣтоваться съ нимъ и со старѣйшинами о томъ, что̀ имъ подлежитъ дѣлать. Все собраніе было того мнѣнія, что борьбы съ турками избѣгнуть нельзя, и что должно съ ними сражаться дотолѣ, пока они истреблены будутъ. Удивительнѣе всего при семъ случаѣ было то, что даже старцы, которые въ прежнія времена всегда гнушались всякаго возстанія и отъ онаго отвращали другихъ,

51

нынѣ сами на оное согласились и кричали, что нѣтъ инаго способа къ спасенію1), и что надлежитъ сражаться съ Турками и обороняться противъ нихъ. Всѣ они начали въ одинъ голосъ кричать и просить Милоша, чтобъ онъ принялъ верховное надъ ними начальство и ихъ не оставлялъ. На сіе Милошъ имъ отвѣтствовалъ, что онъ согласенъ принять верховное надъ ними начальство, если они будутъ ему повиноваться и станутъ любить другъ друга, какъ братья, и прощать другъ другу причиненныя оскорбленія: на что всѣ и согласились. За симъ отправился Милошъ со старымъ своимъ и нынѣ вновь за нимъ послѣдовавшимъ Момакомъ въ Цернултю. Тамъ, послѣ продолжительнаго размышленія и совѣтованія, вошелъ онъ во внутренній свой покой, надѣлъ Воеводскую свою одежду, препоясался въ броню серебряную и въ такомъ уборѣ вышелъ къ Момакамъ, держа въ рукѣ Воеводское знамя, которое дотолѣ было гдѣ-то сокрыто и которое онъ отдалъ Симону Пастрамцу, сказавъ притомъ: «се я, и симъ объявляю войну противу Турокъ». Всѣ предстоявшіе, увидѣвъ Милоша въ семъ нарядѣ, встрепетали отъ восторга... ибо каждый мыслилъ про себя: нынѣ дѣйствительно наступила война, и онъ съ нами согласенъ. Пастрамацъ водрузилъ въ землю принятое имъ изъ рукъ Милоша знамя, и подъ онымъ начали собираться воины. Милошъ же возвратился въ свой покой и, сѣвъ съ писцами, велѣлъ писать повсюду окружныя грамоты, чтобы всѣ, отъ мала до велика, принялись за оружіе и нападали на Турокъ, гдѣ только узрятъ кончикъ зеленаго сукна... По сему воззванію возсталъ весь народъ, началъ собирать сокрытое въ пняхъ и дуплахъ оружіе и имъ снова ополчаться».

Вѣроятно, этимъ мѣстомъ, повторяю, и руководился, главнымъ образомъ, Пушкинъ, когда писалъ свою пѣсню. Конецъ пѣсни,

52

по смыслу, вполнѣ соотвѣтствуетъ концу этого мѣста, — гдѣ говорится о сборѣ сербскихъ воиновъ:

Вы бросайте ваши бѣлые домы,
Уходите въ Велійское ущелье —
Тамъ гроза готовится на турокъ,
Тамъ дружину свою собираетъ
Старый сербинъ, воевода Милошъ.

Беру изъ книги Караджича еще одно мѣсто, которое считаю текстуально близкимъ къ нѣсколькимъ строкамъ первой части пѣсни1) (стр. X): «...присоединились и другіе бунтовщики изъ Янычаръ и начали производить въ Сербіи неслыханныя злодѣянія; женъ и дѣтей побрали къ себѣ, мужей и отцевъ ихъ вѣшали, сажали на колъ и умерщвляли безъ суда и безъ вины, заставляли молодыхъ дѣвицъ производить всякія неблагопристойныя пляски и пр., и пр.». У Пушкина читаемъ:

Нашихъ женъ обижаютъ, позорятъ,
Сыновей въ неволю забираютъ,
Красныхъ дѣвокъ заставляютъ въ насмѣшку
Распѣвать зазорныя пѣсни
И плясать бусурманскія пляски.

Я считаю вторую половину пѣсни Пушкина, во многомъ, повтореніемъ первой половины, — новаго здѣсь только указаніе на Велійское ущелье, въ укоризнѣ же гусляровъ слышатся тѣ же рѣчи о бѣдственномъ положеніи сербовъ2):

53

Гусляры насъ въ глаза укоряютъ:
Долго ль намъ мирволить янычарамъ?
Долго ль намъ терпѣть оплеухи?
Или вы ужъ не сербы — цыганы?
Или вы не мужчины — старухи?

Эти строки, повторяя, въ общемъ, содержаніе первой половины пѣсни, не заключаютъ въ себѣ ничего характернаго и, потому, могли быть написаны Пушкинымъ независимо отъ какого-либо источника. Исключеніе представляетъ только строка: «Или вы ужъ не сербы — цыганы», въ которой чувствуется нѣчто реальное и, именно, характерное1). Но такое сопоставленіе съ цыганами могъ Пушкинъ дать на основаніи Кишиневскихъ разсказовъ о дѣйствіяхъ сербовъ.

Итакъ, первая часть пѣсни Пушкина писана, по моему мнѣнію, на основаніи указанныхъ мѣстъ книги Караджича; строки же о бѣдствіяхъ сербовъ во второй части я считаю композиціей самого поэта.

Впрочемъ, необходимо сдѣлать одну оговорку. Хотя большинство стиховъ близки, такимъ образомъ, къ опредѣленному книжному источнику, тѣмъ не менѣе, вся вообще картина бѣдствія Сербіи, изображенная въ пѣснѣ, представляетъ собой, по содержанію, какъ бы общее мѣсто темъ такого рода2).

54

Здѣсь, напримѣръ, найдется много параллелей образамъ народныхъ сербскихъ пѣсенъ на ту же тему; и вполнѣ возможно, что Пушкинъ, создавая въ 1833 г. эту пѣсню, припоминалъ и кое-какія изъ народныхъ, слышанныхъ имъ въ Бессарабіи1). Этимъ объясняется, между прочимъ, замѣчательно удачный эпитетъ «старый сербинъ», примѣненный Пушкинымъ къ имени Милоша: онъ употребленъ здѣсь именно въ народно-эпическомъ смыслѣ, такъ какъ Милошу въ 1815 г. было, на самомъ дѣлѣ, только 35 лѣтъ2).

Остановлюсь еще на географическомъ терминѣ «Велійское ущелье». П. А. Лавровъ правъ, недоумѣвая, откуда могъ взять Пушкинъ такое имя, ибо «нигдѣ не упоминается Велійское ущелье при разсказѣ о возстаніи Милоша»3). А. И. Яцимирскій видитъ4) здѣсь искаженіе имени Ваљево; это — мѣстечко, въ которомъ турки ожидали возставшія войска Милоша и которое 14—16-го мая было взято однимъ изъ сербскихъ воеводъ5). Но съ такимъ указаніемъ

55

едва ли можно согласиться, зная, какъ Пушкинъ былъ всегда остороженъ при пользованіи историческими, географическими и другими датами. Кромѣ того, операція у Вальева произошла послѣ факта возстанія Милоша, 14—16-го мая, между тѣмъ, какъ пѣсня Пушкина говоритъ о самомъ начальномъ моментѣ этого возстанія и, даже, о послѣднемъ времени передъ нимъ1). Поэтому думаю, что «Велійское ущелье» играетъ у Пушкина ту роль, которая фактически принадлежала указанной выше деревнѣ Цернултѣ. Въ силу такихъ соображеній я не могу согласиться съ мнѣніемъ А. И. Яцимирскаго и оставляю вопросъ о «Велійскомъ ущельѣ» открытымъ.

Вторая закладка въ Пушкинскомъ экземплярѣ книги Караджича находится между 80 и 81 страницами. На этихъ страницахъ говорится о переговорахъ между турками и Милошемъ относительно мира и упоминается, между прочимъ, Вуичъ Вуличевичъ, котораго Милошъ оставилъ въ станѣ за себя. Вуичъ раньше думалъ бѣжать вмѣстѣ съ Карагеоргіемъ въ Бессарабію, но ему пришлось задержаться въ Сербіи. Не объ этомъ-ли Вуичѣ говоритъ Пушкинъ въ тѣхъ своихъ наброскахъ Пѣсни о Георгіи Черномъ, которые находятся на листкѣ, найденномъ въ Майковской коллекціи Пушкинскихъ рукописей?2).

Таковы въ изображеніи Пушкина эти два сербскихъ вождя, — славѣ которыхъ соревнуетъ нынѣшнее сербское войско, славно защищая, подъ трехцвѣтными знаменами, свои очаги и родную землю.

Николай Трубицынъ.

Великіе Сорочинцы,
Полтавской губерніи.

_______