Дополнительное примѣчаніе.
Князья И. С. Гагаринъ и П. Д. Долгоруковъ въ дѣлѣ Пушкина.

4 ноября 1836 года Пушкинъ и близкіе его друзья и знакомые получили обидный для чести Пушкина и его жены анонимный пасквиль слѣдующаго содержанія:

Les Grands Croix, Commandeurs et Chevaliers du sérénissime Ordre des Cocus réunis, au Grand-Chapître, sous la présidence du vénérable Grand-Maître de l’Ordre, S. E. D. L. Naryshkine, ont nommé à l’unanimité M-r Alexandre Pouchkine coadjuteur du Grand-Maître de l’Ordre des Cocus et historiographe de l’Ordre. Le Secrétaire perpétuel Comte Borck2).

Вопросъ о томъ, кто составлялъ этотъ дипломъ и кто разослалъ его Пушкину и его знакомымъ, остается невыясненнымъ и по сей день. Вопросу этому придавали особо важное значеніе всѣ говорившіе и писавшіе о дуэли, считая составителей и распространителей непосредственными виновниками катастрофы, лишившей насъ Пушкина. Но, несмотря на столь преимущественное вниманіе къ этому вопросу, изслѣдователи не собрали никакихъ фактическихъ данныхъ и не пошли дальше голословныхъ заявленій и подозрѣній. Мы думаемъ, что разслѣдованіе объ авторахъ и распространителяхъ не имѣетъ существеннаго значенія для исторіи послѣдней дуэли: мы далеки отъ мысли приписывать рѣшающую роль пасквилю. Пасквиль былъ поводомъ, пасквиль переполнилъ чашу терпѣнія Пушкина, но не было бы пасквиля — нашелся бы другой поводъ, и все равно катастрофѣ было не миновать. Поэтому, при изложеніи обстоятельствъ дуэли, мы не нашли возможнымъ останавливаться на разслѣдованіи этого вопроса. Но, въ виду того, что въ дневникѣ А. И. Тургенева

341

содержится первое по времени указаніе на подкидчиковъ, считаемъ умѣстнымъ войти въ нѣкоторыя разъясненія.

Съ наибольшимъ упорствомъ молва называла три имени: князя И. С. Гагарина, князя П. В. Долгорукова и графа С. С. Уварова. Эти имена стали произносить въ первые же дни послѣ смерти Пушкина. А. И. Тургеневъ записалъ въ дневникѣ подъ 30 января 1837 года: «Вечеръ о Карамзинѣ. О князѣ Иванѣ Гагаринѣ». Подъ 31 января: «Обѣдалъ у Карамзиной. Споръ о Геккеренѣ и Пушкинѣ. Подозрѣнія опять на К. И. Г.» (т. е. на князя И. Гагарина). Такъ какъ князь И. С. Гагаринъ жилъ вмѣстѣ съ княземъ П. В. Долгоруковымъ, то, естественно, подозрѣніе распространилось и на него. Н. М. Смирновъ, мужъ А. О. Смирновой, въ 1842 году, т. е. черезъ пять лѣтъ послѣ событій, изложилъ въ своемъ дневникѣ взглядъ на происхожденіе и распространеніе подметнаго пасквиля, — взглядъ, очевидно, принятый въ свѣтскихъ кругахъ, сочувствовавшихъ Пушкину: «Весьма правдоподобно, что Геккеренъ былъ виновникомъ сихъ писемъ съ цѣлью поссорить Дантеса съ Пушкинымъ и, отвлекши его отъ продолженія знакомства съ Натальей Николаевной, — исцѣлить его отъ любви и женить на другой. Подозрѣніе также падало на двухъ молодыхъ людей — кн. Петра Долгорукаго и кн. Гагарина, особенно на послѣдняго. Оба князя были дружны съ Геккереномъ и слѣдовали его примѣру, распуская сплетни. Подозрѣніе подтверждалось адресомъ на письмѣ, полученномъ К. О. Россетомъ: на немъ подробно описанъ былъ не только домъ его жительства, куда повернуть, взойдя на дворъ, по какой идти лѣстницѣ, и какая дверь его квартиры. Сіи подробности, неизвѣстныя Геккерену, могли только знать эти два молодые человѣка, часто посѣщавшіе Россета, и подозрѣніе, что кн. Гагаринъ былъ помощникомъ въ семъ дѣлѣ, подкрѣпилось еще тѣмъ, что онъ былъ очень мало знакомъ съ Пушкинымъ и казался очень убитымъ тайною грустью послѣ смерти Пушкина. Впрочемъ, участіе, имъ принятое въ пасквилѣ, не было доказано, и только одно не подлежитъ сомнѣнію, — это то, что Геккеренъ былъ ихъ сочинитель»1).

Обвиненія князя И. С. Гагарина и князя П. В. Долгорукова были оглашены въ печати впервые въ 1863 году въ брошюрѣ Аммосова «Послѣдніе дни жизни и кончина А. С. Пушкина»2). Аммосовъ писалъ со словъ К. К. Данзаса слѣдующее: «Авторомъ пасквилей, по сходству почерка,

342

Пушкинъ подозрѣвалъ барона Геккерена-отца и даже писалъ объ этомъ графу Бенкендорфу. Послѣ смерти Пушкина многіе въ этомъ подозрѣвали князя Гагарина; теперь же подозрѣніе это осталось зажившимъ тогда вмѣстѣ съ нимъ княземъ Петромъ Владимировичемъ Долгоруковымъ.

«Поводомъ къ подозрѣнію князя Гагарина въ авторствѣ безъименныхъ писемъ послужило то, что они были писаны на бумагѣ, одинаковаго формата съ бумагою князя Гагарина. Но, будучи уже за границей, Гагаринъ признался, что записки были писаны дѣйствительно на его бумагѣ, но только не имъ, а княземъ Петромъ Владимировичемъ Долгоруковымъ.

«Мы не думаемъ, чтобы это признаніе сколько-нибудь оправдывало Гагарина — позоръ соучастія въ этомъ грязномъ дѣлѣ, соучастія, если не дѣятельнаго, то пассивнаго, заключающагося въ знаніи и допущеніи — остался все-таки за нимъ»1).

Заявленія Аммосова были перепечатаны во многихъ русскихъ журналахъ и газетахъ и нашли широкое распространеніе какъ въ Россіи, такъ и за границей2). Обвиняемые были въ то время живы: князь Ив. Серг. Гагаринъ, принявшій католичество еще въ 1843 году, былъ священникомъ іезуитскаго ордена, а князь П. В. Долгоруковъ былъ эмигрантомъ и велъ жестокую литературную войну съ Русскимъ правительствомъ. И тотъ, и другой не оставили безъ отвѣта позорившія ихъ сообщенія Данзаса.

Первымъ отозвался князь П. В. Долгоруковъ. Онъ напечаталъ въ Герценовскомъ «Колоколѣ» (1863 годъ, № 168 отъ 1 августа) и въ своемъ журнальчикѣ «Листокъ» (1863 годъ, № 10) письмо въ редакцію «Современника», повторившаго на своихъ страницахъ заявленія Аммосова въ рецензіи на его книжку. Это письмо появилось затѣмъ и въ сентябрьской книжкѣ «Современника» за 1863 годъ, съ исключеніемъ одной фразы, выброшенной цензурой3). Приводимъ полностью это письмо, содержащее кое-какія любопытныя фактическія данныя.

«М. Г. Въ іюньской книгѣ Вашего журнала прочелъ я разборъ книжки г. Аммосова: «Послѣдніе дни жизни А. С. Пушкина» и увидѣлъ, что г. Аммосовъ позволяетъ себѣ обвинять меня въ составленіи подметныхъ писемъ

343

въ ноябрѣ 1836 г., а князя И. С. Гагарина — въ соучастіи въ такомъ гнусномъ дѣлѣ, и увѣряетъ, что Гагаринъ, будучи за границею, признался въ томъ.

«Это клевета и только: клевета и на Гагарина, и на меня. Гагаринъ не могъ признаться въ томъ, чего никогда не бывало, и онъ никогда не говорилъ подобной вещи, потому что Гагаринъ человѣкъ честный и благородный и лгать не будетъ. Мы съ нимъ соединены съ самаго дѣтства узами тѣснѣйшей дружбы, неоднократно бесѣдовали о катастрофѣ, положившей столь преждевременный конецъ поприщу нашего великаго поэта, и всегда сожалѣли, что не могли узнать именъ лицъ, писавшихъ подметныя письма.

«Г. Аммосовъ говоритъ, что писалъ свою книжку со словъ К. К. Данзаса. Не могу вѣрить, чтобы г. Данзасъ обвинялъ Гагарина или меня. Я познакомился съ г. Данзасомъ въ 1840 г., черезъ три года послѣ смерти его знаменитаго друга, и знакомство наше продолжалось до выѣзда моего изъ Россіи въ 1859 г., т. е. 19 лѣтъ. Г. Данзасъ не сталъ бы знакомиться съ убійцею Пушкина и не онъ, конечно, подучилъ г. Аммосова напечатать эту клевету.

«Г. Аммосову неизвѣстно, что Гагаринъ и я, послѣ смерти Пушкина, находились въ дружескихъ сношеніяхъ съ людьми, бывшими наиболѣе близкими къ Пушкину; Г. Аммосову неизвѣстно, что я находился въ дружескихъ сношеніяхъ съ друзьями Пушкина: гр. М. Ю. Віельгорскимъ, гр. Гр. А. Строгановымъ, кн. А. М. Горчаковымъ, кн. П. А. Вяземскимъ, П. А. Валуевымъ; съ первыми двумя до самой кончины ихъ, съ тремя послѣдними до выѣзда моего изъ Россіи въ 1859 г. Г. Аммосову неизвѣстно, что уже послѣ смерти Пушкина я познакомился съ его отцомъ, съ его роднымъ братомъ и находился въ знакомствѣ съ ними до самой смерти ихъ.

«Начальнику III Отдѣленія, по офиціальному положенію его, лучше другихъ извѣстны общественныя тайны. Л. В. Дубельтъ (младшій сынъ его женатъ на дочери великаго поэта) никогда не обвинялъ ни Гагарина, ни меня по дѣлу Пушкина. Когда въ 1843 г. я былъ арестованъ и сосланъ въ Вятку, въ предложенныхъ мнѣ вопросныхъ пунктахъ не было ни единаго намека на подметныя письма.

«Съ негодованіемъ отвергаю, какъ клевету, всякое обвиненіе какъ меня, такъ и Гагарина въ какомъ бы то ни было соучастіи въ составленіи или распространеніи подметныхъ писемъ. Гагаринъ, нынѣ находящійся въ Бейрутѣ, въ Сиріи, вѣроятно, самъ напишетъ Вамъ то же. Но обвиненіе — и какое ужасное обвиненіе! — напечатано было въ «Современникѣ» и долгъ чести предписываетъ русской цензурѣ разрѣшить напечатаніе

344

этого письма моего1). Прося Васъ помѣстить его въ ближайшей книгѣ «Современника», имѣю честь быть, Милостивый Государь, вашимъ покорнѣйшимъ слугою

Князъ Петръ Долгоруковъ»2).

Оправданіе князя Ивана Гагарина появилось въ № 154 «Биржевыхъ Вѣдомостей» за 1865 годъ и было отвѣтомъ на помѣщенную въ № 102 этой газеты статью, которая въ свою очередь была заимствована изъ «Русскаго Архива». Въ «Русскомъ Архивѣ» этого года былъ помѣщенъ отрывокъ «Изъ воспоминаній графа В. А. Соллогуба»3). Сообщивъ со словъ Дантеса о томъ, что документы, поясняющіе смерть Пушкина, цѣлы и находятся въ Парижѣ и среди нихъ дипломъ, написанный поддѣльной рукой, графъ Соллогубъ высказалъ предположеніе: «Стоитъ только экспертамъ изслѣдовать почеркъ, и имя настоящаго убійцы Пушкина сдѣлается извѣстнымъ на вѣчное презрѣніе всему Русскому народу. Это имя вертится у меня на языкѣ, но пусть его отыщетъ и назоветъ не достовѣрная догадка, а Божіе правосудіе!» Графъ Соллогубъ не назвалъ этого имени, но редакторъ «Русскаго Архива» Н. И. Бартеневъ въ примѣчаніи къ этому мѣсту процитировалъ приведенное нами выше заявленіе Аммосова. Князь И. С. Гагаринъ опубликовалъ любопытнѣйшее письмо, которое мы и приводимъ безъ измѣненій. Упоминаемыя въ письмѣ его лица обозначены иниціалами, которые раскрыты (вполнѣ вѣрно) Бартеневымъ, перепечатавшимъ письмо Гагарина въ «Русскомъ Архивѣ» (1865, изд. 2-ое, 1242—1246).

«Въ № 102 «Биржев. Вѣдомости» помѣщена статья, въ которой, по поводу безъименныхъ писемъ, причинившихъ смерть Пушкина, приводится мое имя. Статья эта меня огорчила, и невозможно мнѣ ее пропустить безъ отвѣта. Въ этомъ темномъ дѣлѣ, мнѣ кажется, прямыхъ доказательствъ быть не можетъ. Остается только честному человѣку дать свое честное слово. Поэтому я торжественно утверждаю и объявляю, что я этихъ писемъ не писалъ, что въ этомъ дѣлѣ я никакого участія не имѣлъ; кто эти письма писалъ, я никогда не зналъ и до сихъ поръ не знаю. Чтобы устранить всѣ недоразумѣнія и всѣ недомолвки, мнѣ кажется нужнымъ войти въ нѣкоторыя подробности. Въ то время, какъ случилась вся эта исторія, кончившаяся смертью Пушкина, я былъ въ

345

Петербургѣ и жилъ въ кругу, къ которому принадлежали и Пушкинъ, и Дантесъ, и я съ ними почти ежедневно имѣлъ случай видѣться. Съ Пушкинымъ я былъ въ хорошихъ сношеніяхъ; я высоко цѣнилъ его геніяльный талантъ и никакой причины вражды къ нему не имѣлъ. Обстоятельства, которыя дали поводъ къ безъименнымъ письмамъ, происходили подъ моими глазами; но я никакимъ образомъ къ нимъ не былъ примѣшанъ, о письмахъ я не зналъ и никакого понятія о нихъ не имѣлъ. Первый человѣкъ, который мнѣ о нихъ говорилъ, былъ К. О. Р.1). Въ то время я жилъ на одной квартирѣ съ кн. П. В. Д.2) на Милліонной. Съ Д. я также съ самаго малолѣтняго возраста былъ знакомъ. Бабушка его, княгиня Д. и особенно тетушка, его М. П. К. были въ дружной и тѣсной связи съ моей матушкою. Мы въ Москвѣ очень часто видались, потомъ Д. отправленъ былъ въ Петербургъ въ Пажескій корпусъ. Я потерялъ его изъ виду и встрѣтился съ нимъ опять въ Петербургѣ въ 1835 или 1836 году. Мы наняли вмѣстѣ одну квартиру. Однажды мы обѣдали дома вдвоемъ, какъ приходитъ Р. При людяхъ онъ ничего не сказалъ, но какъ мы встали изъ-за стола и перешли въ другую комнату, онъ вынулъ изъ кармана безъименное письмо на имя Пушкина, которое было ему прислано запечатанное подъ конвертомъ, на его (Р.) имя. Дѣло ему показалось подозрительнымъ, онъ рѣшился распечатать письмо и нашелъ извѣстный пасквиль. Тогда начался разговоръ между нами; мы толковали, кто могъ написать пасквиль, съ какою цѣлію, какія могутъ быть отъ этого послѣдствія. Подробностей этого разговора я теперь припомнить не могу; одно только знаю, что наши подозрѣнія ни на комъ не остановились и мы остались въ невѣдѣніи. Тутъ я имѣлъ въ рукахъ это письмо и разсматривалъ. Другого экземпляра мнѣ никогда не приходилось видѣть. Сколько я могу припомнить, Р. намъ сказалъ, что этотъ конвертъ онъ получилъ наканунѣ.

«Нѣсколько времени послѣ того, однажды утромъ, въ Канцеляріи Министерства Иностранныхъ Дѣлъ, я услышалъ отъ графа Д. К. Н.3), что Пушкинъ наканунѣ дрался съ Дантесомъ, и что онъ тяжело раненъ. Въ тотъ же день я отправился къ Пушкину и къ Дантесу; у Пушкина не принимали; Дантеса я видѣлъ легко раненаго, лежавшаго на креслахъ.

«Въ то время было въ Петербургѣ много толковъ о безъименныхъ письмахъ; многіе подозрѣвали барона Геккерена-отца; эти подозрѣнія тогда, какъ и теперь, мнѣ казались чрезвычайно нелѣпыми. Я и не

346

воображалъ, что меня также подозрѣвали въ этомъ дѣлѣ. Прошло нѣсколько лѣтъ; я провелъ эти года въ Лондонѣ, въ Парижѣ и въ Петербургѣ. Въ Парижѣ я часто видался со многими Русскими; въ Петербургѣ я вездѣ бывалъ и почти ежедневно встрѣчался съ Л.1), и во все это время помину не было о моемъ мнимомъ участіи въ этомъ темномъ дѣлѣ. Въ 1843 году я оставилъ свѣтъ и поступилъ въ повиціатъ ордена іезуитовъ, въ ахеоланскую обитель (l’acheul), гдѣ и оставался до сентября 1845 года. Въ ахеоланской обители меня навѣстилъ А. И. Т.2), мы долго съ нимъ разговаривали про былое время. Онъ мнѣ тутъ впервые признался, что онъ имѣлъ на меня подозрѣніе въ дѣлѣ этихъ писемъ, и разсказывалъ, какъ это подозрѣніе разсѣялось. На похоронахъ Пушкина онъ съ меня глазъ не сводилъ, желая удостовѣриться, не покажу ли я на лицѣ какихъ-нибудь знаковъ смущенія или угрызенія совѣсти; особенно пристально смотрѣлъ онъ на меня, когда пришлось подходить ко гробу — прощаться съ покойникомъ. Онъ ждалъ этой минуты: если я спокойно подойду, то подозрѣнія его исчезнутъ; если же я не подойду или покажу смущеніе, онъ увидитъ въ этомъ доказательство, что я дѣйствительно виноватъ. Все это онъ мнѣ разсказывалъ въ ахеоланской обители и прибавилъ, что, увидѣвши, съ какимъ спокойствіемъ я подошелъ къ покойнику и цѣловалъ его, всѣ его подозрѣнія исчезли. Я тутъ ему дружески примѣтилъ, что онъ могъ бы жестоко ошибиться. Могло бы случиться, что я имѣлъ бы отвращеніе отъ мертвецовъ и не подошелъ бы ко гробу. Подходить я никакой обязанности не имѣлъ, — не всѣ подходили, и онъ тогда бы очень напрасно остался бы убѣжденнымъ, что я виноватъ.

«Послѣ этого нѣсколько разъ до меня доходили слухи, что тотъ или другой человѣкъ меня подозрѣвалъ въ томъ же дѣлѣ. Я, признаюсь, не обращалъ на эти подозрѣнія никакого вниманія. Съ одной стороны я такъ твердо убѣжденъ былъ въ моей невинности, что эти слухи не дѣлали на меня впечатлѣнія. Съ другой стороны, такъ много людей не могли себѣ объяснить, почему я оставилъ свѣтъ и сдѣлался инокомъ. Стали выдумывать небывалыя причины. Иные предполагали, не знаю, какой романъ, любовь, отчаяніе и Богъ вѣсть что такое. Другіе полагали, что я непремѣнно совершилъ какое-нибудь преступленіе, а какъ за мною никакого преступленія не знали, то стали поговаривать: «а можетъ быть онъ написалъ безъименныя письма противъ Пушкина»?

«Пушкинъ убитъ въ февралѣ 1837 г., если я не ошибаюсь; я вступилъ въ орденъ іезуитовъ въ августѣ 1843 г., — слишкомъ шесть лѣтъ

347

спустя; въ продолженіи этихъ шести лѣтъ никто не примѣтилъ за мной никакого отчаянія, даже никакой грусти, и сколько я знаю, никто не останавливался на мысли, что я эти письма писалъ; но какъ я сдѣлался іезуитомъ, тутъ и стали про это говорить.

«Нѣсколько лѣтъ тому назадъ одинъ старинный мой знакомый пріѣхалъ въ Парижъ изъ Россіи и сталъ опять меня разспрашивать про это дѣло; я ему сказалъ, что я зналъ и какъ я зналъ. Разговоръ палъ на бумагу, на которой былъ писанъ пасквиль; я дѣйствительно примѣтилъ, что письмо, показанное мнѣ К. О. Р., было писано на бумагѣ, подобной той, которую я употреблялъ. Но это ровно ничего не значитъ: на этой бумагѣ не было никакихъ особенныхъ знаковъ, ни герба, ни литеръ. Эту бумагу не нарочно для меня дѣлали: я ее покупалъ, сколько могу припомнить, въ англійскомъ магазинѣ, и вѣроятно половина Петербурга покупала тутъ бумагу.

«Кажется, къ этимъ объясненіямъ на счетъ моего мнимаго участія въ безъименныхъ письмахъ болѣе ничего прибавлять не нужно. Но не могу умолчать о кн. Д. Конечно, онъ въ моей защитѣ не нуждается и самъ себя защищать можетъ. Одно только я хочу сказать. Какъ видно изъ предъидущаго, во время несчастной этой исторіи я съ нимъ на одной квартирѣ жилъ, — слѣдовательно, если бы были противъ него какія-нибудь улики или доказательства, никто лучше меня не могъ бы ихъ примѣтить. Поэтому я почитаю долгомъ объявить, что никакихъ такого рода уликъ или доказательствъ я не примѣтилъ.

Примите увѣреніе и т. д.

Ивана Гагарина,
Священника общества Іисусова.

Объясненія князя И. С. Гагарина и князя П. В. Долгорукова не удовлетворили нѣкоторыхъ изслѣдователей1). Но въ сущности какія же доказательства могли они привести, и не лежитъ ли тяжесть доказательства на тѣхъ, кто предъявляетъ къ нимъ подобныя обвиненія? Въ частности, въ указаніяхъ князя Гагарина мы не находимъ никакихъ противорѣчій. Ссылка на А. И. Тургенева находитъ подтвержденіе въ его дневникахъ. Намъ не встрѣтилась запись А. И. Тургенева о посѣщеніи и разговорѣ въ Ахеоланской обители, но въ дневникахъ масса упоминаній

348

о князѣ Гагаринѣ самаго дружественнаго характера; въ особенности ихъ много въ 1838 году, когда Тургеневъ жилъ въ Парижѣ и чуть не ежедневно встрѣчался съ княземъ И. С. Гагаринымъ. Трудно было бы допустить такую легкость общенія, если бы А. И. Тургеневъ питалъ хоть сколько-нибудь основательное подозрѣніе на князя И. С. Гагарина. Значитъ, подозрѣніе, возникшее-было, дѣйствительно разсѣялось у А. И. Тургенева въ моментъ похоронъ, но какъ же оно было неосновательно, разъ для его разсѣянія достаточно было одного мимолетнаго впечатлѣнія! Психологическая трудность усвоенія пасквиля князю Гагарину бросается въ глаза при чтеніи опубликованныхъ писемъ князя И. С. Гагарина къ Ѳ. И. Тютчеву отъ 1836 года1). Гагаринъ въ 1833—1835 служилъ въ нашей дипломатической миссіи въ Мюнхенѣ и здѣсь сблизился съ Ѳ. И. Тютчевымъ. Переѣхавъ въ концѣ 1835 года въ Петербургъ, князь Гагаринъ сталъ дѣятельнымъ пропагандистомъ поэзіи Пушкина. Черезъ него именно попали въ «Современникъ» стихотворенія Ѳ. И. Тютчева. Гагаринъ писалъ Тютчеву въ слѣдующихъ выраженіяхъ: «До сихъ поръ, любезнѣйшій другъ, я не поговорилъ съ вами какъ слѣдуетъ о тетради, которую вы мнѣ прислали съ Крюднерами. Я провелъ надъ нею пріятнѣйшіе часы. Тутъ вновь встрѣчаешься въ поэтическомъ образѣ съ тѣми ощущеніями, которыя сродны всему человѣчеству и которыя болѣе или менѣе переживались каждымъ изъ насъ; но сверхъ того для меня это чтеніе соединялось съ наслажденіемъ совершенно особеннымъ: на каждой страницѣ живо припоминались мнѣ вы и ваша душа, которую бывало мы вдвоемъ такъ часто и такъ тщательно разбирали... Пушкинъ цѣнитъ ваши стихи какъ должно и отзывался мнѣ о нихъ весьма сочувственно. Я отмѣнно радъ, что могу передать вамъ эти извѣстія. По моему, мало что можетъ сравниться со счастіемъ напечатлѣвать мысли и доставлять умственныя наслажденія людямъ съ дарованіемъ и со вкусомъ. Поручите мнѣ почетную должность быть вашимъ издателемъ». Трудно представить и повѣрить, чтобы пасквиль Пушкину писало то самое перо, которому принадлежатъ такія письма.

Приведенное нами оправданіе не является единственнымъ высказываніемъ князя Гагарина по поводу дуэли Пушкина. Н. С. Лѣскову принадлежитъ интереснѣйшій разсказъ объ его бесѣдахъ съ Гагаринымъ по этому вопросу2). Свои выводы Лѣсковъ резюмируетъ слѣдующимъ образомъ: «Изъ встрѣчъ и бесѣдъ съ Гагаринымъ у меня сложилось убѣжденіе: 1) что дѣло смерти Пушкина тяготило и мучило Гагарина ужасно;

349

2) что онъ почиталъ себя жестоко оклеветаннымъ; 3) что опроверженій своихъ онъ не почиталъ достаточно сильными для ниспроверженія всей этой клеветы; и 4) что онъ былъ убѣжденъ въ существованіи болѣе сильнаго и неопровержимаго доказательства его правоты, каковое доказательство и есть во Франціи... Характеръ и судьба И. С. Гагарина чрезвычайно драматичны, и всякій честный человѣкъ долженъ быть крайне остороженъ, въ своихъ о немъ догадкахъ. Этого требуютъ и справедливость и милосердіе».

Изложенными выше данными исчерпывается также и все то, что мы знаемъ о роли князя П. В. Долгорукова. Никакихъ выводовъ отсюда дѣлать было нельзя, но темные слухи съ теченіемъ времени превращались въ категорическія утвержденія. Такъ, въ изданной въ Берлинѣ въ 1869 году русской книжкѣ «Нынѣшнее состояніе Россіи и заграничные русскіе дѣятели», на стр. 13-ой можно прочесть: «Вѣроятно, вамъ памятно, какъ онъ, Долгоруковъ, будучи еще молодъ и неопытенъ, позволилъ себѣ написать анонимное письмо къ нашему народному поэту Пушкину». Князь П. А. Вяземскій, весьма освѣдомленный свидѣтель-современникъ, противъ этой фразы отмѣтилъ на поляхъ книжки: «Это еще не доказано, хотя Долгоруковъ и былъ въ состояніи сдѣлать эту гнусность»1). Неприглядность нравственной личности князя Долгорукова, дѣйствительно, не есть еще достаточное основаніе для его обвиненія въ составленіи и распространеніи пасквиля.

Обвиненія Министра народнаго просвѣщенія графа С. С. Уварова въ составленіи и распространеніи пасквилей никогда не были формулированы прямо и высказывались намеками2). Главной опорой этимъ обвиненіямъ послужилъ, конечно, непререкамый фактъ исключительно враждебнаго отношенія къ Пушкину въ послѣдніе года его жизни и къ памяти Пушкина. Самъ Пушкинъ въ одѣ «На выздоровленіе Лукулла» далъ достаточный поводъ къ такимъ чувствамъ графа Уварова. Никакихъ фактическихъ указаній на его роль въ интригѣ, которая велась противъ Пушкина въ концѣ 1836 года, у насъ не имѣется3).

Гораздо большаго вниманія, чѣмъ слухи, указывавшіе на князя И. С. Гагарина, князя П. В. Долгорукова, графа С. С. Уварова, заслуживаютъ, по нашему мнѣнію, два сообщенія, идущія отъ современниковъ.

350

Чрезвычайно характерное, одно изъ нихъ принадлежитъ князю А. В. Трубецкому1). «Въ то время нѣсколько шалуновъ изъ молодежи, — между прочимъ Урусовъ, Опочининъ, Строгановъ, мой cousin, — стали разсылать анонимныя письма по мужьямъ-рогоносцамъ. Въ числѣ многихъ получилъ такое письмо и Пушкинъ». Характерно въ этомъ сообщеніи то, что авторъ не видитъ ничего особенно въ дѣйствіяхъ шалуновъ изъ молодежи, что ему представляется разсылка пасквилей по мужьямъ-рогоносцамъ дѣломъ обыкновеннымъ, въ порядкѣ вещей. Какой же низкій моральный уровень современнаго Пушкину свѣта зафиксированъ свидѣтельствомъ князя Трубецкого! Но если онъ дѣйствительно таковъ, то является еще одно лишнее основаніе къ тому, чтобы вопросу объ авторахъ и распространителяхъ писемъ было отведено въ исторіи послѣдней дуэли мѣсто даже не второстепенное, а просто послѣднее. Къ сообщенію князя А. В. Трубецкого надо добавить разсказъ графа В. А. Соллогуба о пасквиляхъ. Отъѣзжая изъ Петербурга въ началѣ декабря 1836 года, графъ Соллогубъ зашелъ проститься съ д’Аршіакомъ. «Онъ показалъ мнѣ нѣсколько печатныхъ бланковъ съ разными шутовскими дипломами на разныя нелѣпыя званія. Онъ разсказалъ мнѣ, что Вѣнское общество цѣлую зиму забавлялось разсылкою подобныхъ мистификацій. Тутъ находился тоже печатный образецъ диплома, посланнаго Пушкину. Такимъ образомъ гнусный шутникъ, причинившій его смерть, не выдумалъ даже своей шутки, а получилъ образецъ оть какого-то члена дипломатическаго корпуса и списалъ»2).

_________