Вліяніе графа А. Х. Бенкендорфа было только одною изъ причинъ, побудившихъ Императора Николая взять назадъ опрометчиво данное Жуковскому приказаніе разобрать бумаги Пушкина и по своему усмотрѣнію уничтожить въ нихъ все предосудительное памяти покойнаго и вредное для общества. Вопреки первоначальной волѣ Государя бумаги были разсмотрѣны въ исключительныхъ условіяхъ, съ принятіемъ чрезвычайныхъ мѣръ предосторожности: такъ прочна была увѣренность въ существованіи предосудительныхъ рукописей въ наслѣдіи Пушкина и такъ велика была боязнь возможнаго ихъ распространенія въ обществѣ. Графъ А. Х. Бенкендорфъ и вмѣстѣ съ нимъ Императоръ Николай Павловичъ не вѣрили Жуковскому и не полагались на него: боялись, что онъ не уничтожитъ, а распространитъ такія произведенія Пушкина. Графъ Бенкендорфъ не остановился даже передъ обвиненіемъ Жуковскаго въ похищеніи бумагъ изъ кабинета Пушкина. Трудно повѣрить въ возможность такого обвиненія, но это такъ! Жуковскому пришлось оправдываться противъ злокозненнаго навѣта. Безъ риска ошибиться можно утверждать, что шефъ жандармовъ выдвинулъ это обвиненіе для того, чтобы измѣнить первоначальную волю Государя. Но навѣты Бенкендорфа не ограничились предъявленіемъ обвиненія въ похищеніи бумагъ. Ему нужно было окончательно дискредитировать Жуковскаго и всѣхъ друзей и защитниковъ Пушкина въ глазахъ

106

Государя. Онъ могъ достичь этого испытаннымъ пріемомъ всѣхъ, кто стоитъ во главѣ тайной полиціи. На основаніи донесеній своихъ агентовъ онъ утверждалъ, что друзья Пушкина желали воспользоваться похоронами Пушкина и произвести возмущеніе въ народѣ или, выражаясь въ современныхъ терминахъ, устроить противоправительственную демонстрацію. Правда, такое утвержденіе всякому непредубѣжденному человѣку должно казаться нелѣпостью, но «такъ доносили агенты», а кромѣ того Пушкинъ остался Пушкинымъ. По глубокому убѣжденію Бенкендорфа и вмѣстѣ съ нимъ Николая Павловича, Пушкинъ, несмотря на всѣ его слова и дѣйствія, былъ человѣкомъ по меньшей мѣрѣ оппозиціоннымъ правительству, а, возможно, и членомъ невѣдомой тайной политической партіи и во всякомъ случаѣ знаменемъ для лицъ, настроенныхъ враждебно правительству. И въ этомъ пунктѣ Государь повѣрилъ графу Бенкендорфу. Въ результатѣ — поражающія своей безсмысленностью мѣры, принятыя полиціей Бенкендорфа при погребеніи Пушкина. Нельзя не сказать, что дѣйствія Бенкендорфа противъ памяти Пушкина и противъ его друзей были тѣмъ острѣе и интенсивнѣе, должно быть, потому, что ему были извѣстны ходившіе тогда слухи, будто онъ, зная время и мѣсто дуэли, не принялъ мѣръ къ ея устраненію.

Возбуждающій и рѣзко враждебный образъ дѣйствій графа Бенкендорфа привелъ Жуковскаго къ рѣшенію объясниться съ нимъ начисто; защититься противъ всѣхъ на него нападокъ Бенкендорфа и его агентовъ, высказать все, что накопилось у него на душѣ, и показать, что въ той травлѣ, которая издавна велась противъ Пушкина и кончилась его смертью, не послѣдняя роль принадлежала ему, графу А. Х. Бенкендорфу. Жуковскій задумалъ представить шефу жандармовъ подробную записку не безъ тайной — надо думать — надежды на то, что записка станетъ извѣстна Государю. Въ собраніи А. Ѳ. Онѣгина сохранились черновики этого любопытнаго произведенія Жуковскаго, которое до сихъ поръ было извѣстно лишь по очень краткимъ изъ него выдержкамъ, приведеннымъ въ книгѣ академика

107

А. Н. Веселовскаго о В. А. Жуковскомъ1. Ниже мы издаемъ полностью краткую и полную редакцію записки. Въ подлинникѣ записка неизвѣстна, и остается открытымъ вопросъ, была ли она подана Бенкендорфу, и не оказался ли замыселъ Жуковскаго лишь благимъ намѣреніемъ. Въ дневникѣ А. И. Тургенева подъ 8 марта 1837 года читаемъ слѣдующую запись: «Жуковскій читалъ намъ свое письмо къ Бенкендорфу о Пушкинѣ и о поведеніи съ нимъ Государя и Бенкендорфа. Критическое разсмотрѣніе дѣйствій жандармскихъ: онъ закаталъ Бенкендорфу, что Пушкинъ погибъ отъ него, что его не пустили ни въ чужіе края, ни въ деревню, гдѣ бы ни онъ, ни его жена не встрѣтили Дантеса. Совѣтовалъ ему не посылать этого письма въ такомъ видѣ». Вѣроятнѣе, пожалуй, Жуковскій послѣдовалъ совѣту А. И. Тургенева.

Несмотря на то, что въ запискѣ выдержанъ условный придворно-свѣтскій тонъ вѣжливости и деликатности, записка очень рѣзка по существу. Жуковскій сумѣлъ понять трагедію жизни Пушкина широко и глубоко. Онъ не останавливается на ближайшихъ обстоятельствахъ, послужившихъ причинами дуэли. Жуковскій говоритъ о томъ предубѣжденіи, которое было противъ Пушкина въ Бенкендорфѣ и, конечно, въ самомъ Николаѣ Павловичѣ. Жизнь Пушкина была окружена всевозможными запрещеніями: ему дѣлали выговоры за переѣзды съ мѣста на мѣсто, за чтеніе трагедіи друзьямъ; ему не разрѣшили ни съѣздить за границу, ни переѣхать на житье въ деревню. Милость Государя, выразившуюся въ разрѣшеніи Пушкину представлять свои произведенія на государеву цензуру, обратилась въ бремя для поэта. Самъ Бенкендорфъ, убѣжденный въ антиправительственномъ настроеніи Пушкина, не далъ себѣ труда хоть разъ побесѣдовать съ нимъ по вопросамъ политическимъ. Но Пушкинъ не заслуживалъ такого къ себѣ отношенія. «Не долженъ ли онъ былъ, спрашиваетъ Жуковскій, необходимо, съ тою пылкостію, которая дана

108

была ему отъ природы и безъ которой онъ не могъ бы быть поэтомъ, наконецъ притти въ отчаяніе, видя, что ни годы, ни самый измѣнившійся духъ его произведеній, ничто не измѣнили въ томъ предубѣжденіи, которое разъ навсегда на него упало и, такъ сказать, уничтожило все его будущее?» Жуковскій пишетъ Бенкендорфу о тягостномъ надзорѣ, которымъ онъ, Бенкендорфъ, окружилъ поэта; о раздражительной тягости положенія послѣдняго, объ угнетающемъ чувствѣ, которое грызло и портило жизнь Пушкина и котораго, конечно, не замѣчалъ Бенкендорфъ. Роль, сыгранная Пушкинымъ въ его трагедіи, не есть въ ней самая худшая.

Характеристика положенія Пушкина — самая цѣнная часть письма Жуковскаго, ибо это — показаніе очевидца. Даже онъ, столь склонный затирать въ потокѣ идеализаціи всѣ шероховатости, былъ вытолкнутъ изъ своего безразлично, мягкаго и добраго настроенія и вдругъ понялъ то глубокое горе, которое наполняло чашу жизни Пушкина и которое было создано обстановкой, окружавшей поэта. Но въ устройствѣ этой обстановки и самъ Жуковскій принялъ не малое участіе, нерѣдко сковывая волю Пушкина напоминаніями о чувствѣ неблагодарности къ Государю, которымъ могли бы быть объяснены нѣкоторые его поступки.

Оправдывая Пушкина, Жуковскій уступалъ Бенкендорфу молодого Пушкина, автора буйныхъ произведеній безпорядочной молодости, но выдвигалъ противъ него Пушкина тридцатыхъ годовъ, созрѣвавшаго. Весьма любопытно въ устахъ Жуковскаго признаніе Пушкина въ моментъ смерти не зрѣлымъ, а созрѣвавшимъ... Благодаря отеческимъ заботамъ Государя, которыя привели бы въ порядокъ и душу, и жизнь Пушкина, онъ со временемъ произвелъ бы много истинно превосходнаго и сдѣлался бы славной принадлежностью славнаго времени своего Царя и благотворителя — такъ убѣждалъ Бенкендорфа Жуковскій, совершенно не замѣчая того противорѣчія, въ которое онъ впалъ. Онъ раскрылъ сущность жизненной трагедіи Пушкина и показалъ раздражительную

109

тягость его положенія, созданную отеческими заботами графа А. Х. Бенкендорфа. Эти отеческія заботы грызли и портили жизнь Пушкина, но Жуковскій не могъ не видѣть, что Бенкендорфъ былъ лишь исполнителемъ воли Николая Павловича. Жуковскій сознавалъ, но, быть можетъ, не имѣлъ силъ признаться въ томъ, что будь Николай Павловичъ дѣйствительно расположенъ къ Пушкину, такимъ отеческимъ заботамъ не было бы мѣста. Еще одно противорѣчіе въ разсужденіяхъ Жуковскаго должно быть отмѣчено для правильной оцѣнки его взгляда на отношенія высшей власти къ поэту. Поборникъ свободы поэтическаго творчества, защитникъ творческой индивидуальности, Жуковскій съ какимъ-то наслажденіемъ говоритъ о томъ, что Николай Павловичъ присвоилъ Пушкина, присвоилъ и душу его, и жизнь. Присвоеніе души — выраженіе просто кощунственное для памяти Пушкина. И врядъ ли у Жуковскаго это выраженіе — только раболѣпство стиля! Тутъ сказывается уже раболѣпство идеаловъ Жуковскаго зрѣлаго возраста.

Выдвигая Пушкина тридцатыхъ годовъ противъ Пушкина двадцатыхъ, Жуковскій набрасываетъ политическое credo Пушкина: Пушкинъ признавалъ самодержавіе необходимымъ условіемъ бытія Россіи, былъ врагомъ іюльской революціи и революціи Польской, отрицалъ принципіально свободу книгопечатанія. Не мѣсто останавливаться здѣсь на правильности такой характеристики Пушкина. Разрозненныя высказыванія, подтверждающія ее, найдутся въ сочиненіяхъ и письмахъ Пушкина, но гораздо важнѣе опредѣлить ихъ дѣйственность, ихъ удѣльный вѣсъ въ политическомъ міросозерцаніи и настроеніи Пушкина. Нельзя не отмѣтить, что подтвержденіе, приводимое Жуковскимъ въ доказательство перваго своего положенія, — ссылка на письмо къ Чаадаеву — не очень состоятельно. Изъ заявленія Пушкина, что онъ не хотѣлъ бы имѣть для Россіи исторіи иной, кромѣ существующей, еще нельзя вывести признанія существующаго строя необходимымъ условіемъ бытія. Но получилось бы впечатлѣніе, неожиданное и сильное, если бы Жуковскій вмѣсто глухой ссылки

110

на письмо Чаадаева процитировалъ бы изъ него слѣдующія строки: «Хотя я лично сердечно привязанъ къ Императору, но я далеко не всѣмъ восторгаюсь что вижу вокругъ себя; какъ писатель, я раздраженъ; какъ человѣкъ съ предразсудками, я оскорбленъ. Но клянусь вамъ честью, что ни за что на свѣтѣ я не захотѣлъ бы перемѣнить отечество, ни имѣть другой исторіи, какъ исторіи нашихъ предковъ, такую, какъ намъ Богъ ее послалъ». И еще: «Нужно признаться, что наша общественная жизнь весьма печальна. Это отсутствіе общественнаго мнѣнія, это равнодушіе ко всякому долгу, къ справедливости и правдѣ, это циническое презрѣніе къ мысли и къ человѣческому достоинству дѣйствительно приводятъ въ отчаяніе»1.

Въ оцѣнкѣ записки Жуковскаго нельзя не присоединиться къ академику А. Н. Веселовскому. «Цѣнность этого документа, говоритъ онъ, опредѣляется его назначеніемъ; онъ писанъ для Бенкендорфа, въ оправданіе Пушкина, въ интересахъ его семьи, въ защиту всѣхъ, кто близко стоялъ къ нему. Въ этомъ смыслѣ характеристику легко заподозрить въ преднамѣренномъ шаржѣ, но, не касаясь оцѣнки взглядовъ самого Пушкина, я допускаю и безсознательный, невольный шаржъ — идеализаціи, къ чему, какъ никто, способенъ былъ Жуковскій. Эта черта давно и хорошо извѣстна его пріятелямъ: все, что входило въ кругъ его симпатіи, выростало или поэтизировалось въ его мѣрку. Жуковскій зналъ своего Пушкина, который, казалось, зрѣлъ въ его глазахъ къ тѣмъ цѣлямъ общественнаго служенія и возвышенной поэзіи, которыя онъ ему ставилъ. Эти цѣли выяснились для Жуковскаго изъ того ограниченнаго круга идей, въ которыхъ онъ выросъ и созрѣлъ и которыя начинаетъ приводить въ систему»2.

111

Съ точки зрѣнія интересовъ Жуковскаго и друзей Пушкина важна въ запискѣ какъ разъ вторая часть, въ которой подвергнута критикѣ дѣятельность полиціи, послѣ кончины Пушкина, у его гроба и выяснена полная нелѣпость полицейскихъ предположеній о заговорѣ на демонстрацію, которую будто бы собирались устроить друзья покойнаго. Жуковскій съ необыкновенной обстоятельностью разбираетъ обвиненіе, выдвинутое противъ него и друзей Пушкина. Для насъ эта часть письма не имѣетъ большого значенія.

________

Съ запиской Жуковскаго надо сопоставить письмо князя П. А. Вяземскаго къ Великому Князю Михаилу Павловичу, письмо, которое мы печатаемъ вслѣдъ за запиской Жуковскаго. Одни и тѣ же побужденія руководили и Вяземскимъ, и Жуковскимъ: важно было защитить и охранить память Пушкина, важно было реабилитировать вмѣстѣ съ Пушкинымъ и себя. Вяземскій писалъ Михаилу Павловичу, конечно, въ надеждѣ, что онъ доведетъ содержаніе письма до свѣдѣнія Государя. Недалекимъ отъ истины будетъ предположеніе, что Вяземскій работалъ надъ своимъ письмомъ совмѣстно съ Жуковскимъ. Характеристика политическихъ взглядовъ Пушкина, сдѣланная Вяземскимъ, совершенно совпадаетъ съ характеристикой Жуковскаго. Иногда совпадаютъ даже подробности: подобно тому, какъ Жуковскій указываетъ, что Бенкендорфъ не удостоивалъ его разговоромъ на политическія темы, и Вяземскій пишетъ, что Бенкендорфъ не удостоилъ его разговоромъ хоть бы на четверть часа о его убѣжденіяхъ. Сходны разсужденія князя Вяземскаго и Жуковскаго о мѣрахъ, принятыхъ полиціей, и т. д.

Для характеристики взглядовъ Пушкина письмомъ Вяземскаго должно пользоваться съ такой-же осторожностью, какая требуется и отъ изслѣдователей, желающихъ опираться на записку Жуковскаго.

112

Цѣнность письма Вяземскаго — не въ повѣствованіи объ обстоятельствахъ похоронъ Пушкина и не въ характеристикѣ его взглядовъ, а въ историческомъ очеркѣ роковой дуэли. Для историка дуэли описаніе Вяземскаго является источникомъ первостепеннаго значенія.

________