1.

Въ моментъ смерти Пушкина и сейчасъ послѣ нея друзьямъ Пушкина пришлось дѣйствовать на двѣ стороны: на современниковъ и на Государя.

Въ письмахъ, назначенныхъ для широкаго распространенія, Жуковскій и Вяземскій, искусно и тщательно подкрашивая дѣйствительность, давали ей то изображеніе, которое вызывалось потребностью момента: необходимостью оградить моральные и матеріальные интересы семьи Пушкина. Та исторія трагическаго конца Пушкина, которую они предлагали вниманію современниковъ, имѣла въ виду прежде всего охрану добраго имени Пушкина и его жены. «Доброе имя», конечно, въ соотвѣтствіи съ уровнемъ тогдашнихъ представленій. Стремясь убѣдить окружавшихъ въ высокомъ и государственномъ значеніи дѣятельности Пушкина, друзья его въ своихъ разсказахъ внушали современникамъ, что Государь принялъ смерть Пушкина, какъ національное горе; заботливостью своей, проявленной въ моментъ смерти поэта, засвидѣтельствовалъ любовь къ нему, какъ человѣку, а милостями, оказанными его семьѣ, высказалъ высокую оцѣнку его дѣятельности.

Но дѣйствительность далеко не соотвѣтствовала той картинѣ, которую рисовали друзья Пушкина. Такой выводъ намѣчается уже при разборѣ письма Жуковскаго къ С. Л. Пушкину. Документы, впервые печатаемые въ настоящемъ отдѣлѣ книги, даютъ возможность развить и укрѣпить этотъ выводъ. Мы получаемъ возможность судить, въ какомъ направленіи совершалось воздѣйствіе друзей Пушкина на Государя и какими результатами оно сопровождалось. Разными путями друзья Пушкина старались убѣдить

76

Государя въ томъ, что потеря Пушкина — великая національная потеря, и что Пушкинъ былъ искренній приверженецъ существующаго строя и Государя и, какъ таковой, достоинъ великихъ милостей. Старались убѣдить, но убѣдили ли? Образъ дѣйствій друзей Пушкина могъ повести только къ заключенію, что Государь убѣжденъ и раздѣляетъ всѣ ихъ взгляды на Пушкина. На основаніи публикуемыхъ теперь документовъ можно съ достовѣрностью утверждать, что убѣжденія Жуковскаго не достигли цѣли, и роль Государя въ моментъ смерти поэта и послѣ нея не была такой, какой она рисуется намъ на основаніи свидѣтельствъ друзей Пушкина.

Всѣ, стоявшіе въ Россіи на сторонѣ Пушкина, прославляли Николая Павловича за трогательное отношеніе къ памяти умершаго, съ восторгомъ говорили о его щедрыхъ милостяхъ вдовѣ и дѣтямъ умершаго и шопотомъ одобряли отъ души приказаніе его Жуковскому разобрать бумаги покойнаго и сжечь все, что онъ найдетъ предосудительнаго для памяти Пушкина. Представители иностранныхъ державъ, находившіеся въ 1837 году при Петербургскомъ Дворѣ, сочли непремѣннымъ своимъ долгомъ въ своихъ депешахъ подчеркнуть отношеніе Государя къ Пушкину, и никто изъ нихъ не упустилъ упомянуть о пожертвованіяхъ Государя семьѣ Пушкина и о приказѣ его сжечь все предосудительное въ бумагахъ Пушкина. Всѣ предполагали, что въ бумагахъ поэта должны быть произведенія антиправительственныя, антирелигіозныя, рѣзко сатирическія или даже направленныя противъ самого Государя. Поэтому въ глазахъ современниковъ это разрѣшеніе или даже повелѣніе сжечь рукописи «возмутительныя» ярко иллюстрировало высокое благородство характера Государя. Государь творитъ доброе дѣло и не желаетъ ничего слышать о произведеніяхъ Пушкина, какъ бы несовмѣстимыхъ съ щедрымъ покровительствомъ его памяти.

Не только современники, но и позднѣйшіе изслѣдователи и біографы Пушкина излагаютъ эту страничку изъ исторіи отношеній Императора къ поэту такъ же и съ такимъ же паѳосомъ,

77

какъ ее излагали въ свое время друзья поэта. Эпизодъ Государевой милости за гробомъ обычно является въ изображеніи біографовъ поэта лишь увѣнчаніемъ этой исторіи. Государь, по ихъ мнѣнію, послѣ смерти поэта далъ высшее и прекрасное доказательство тому, что онъ любилъ лично Пушкина, и что онъ признавалъ все его огромное значеніе для Россіи.

Печатаемые нами документы заставляютъ безпристрастнаго историка устранить обычный паѳосъ съ послѣднихъ страницъ исторіи отношеній поэта и Государя.

2.

Щедрыя милости Николая Павловича семьѣ Пушкина до сихъ поръ приписывали безраздѣльно его собственной иниціативѣ. Теперь приходится твердо установить, что вдохновителемъ Государя былъ В. А. Жуковскій, что распоряженія, сдѣланныя Государемъ 30-го января, были въ значительной мѣрѣ предусмотрѣны и продиктованы Жуковскимъ. Въ собраніи А. Ѳ. Онѣгина сохранился черновикъ записки, въ которой Жуковскій изложилъ свои соображенія по вопросу, какъ достойнымъ образомъ почтить память умершаго поэта. Эта записка составлена вечеромъ 29 января 1837 года и должна была быть подана Жуковскимъ Государю. Въ бѣловомъ видѣ она еще неизвѣстна. Впрочемъ, быть можетъ, Жуковскій ограничился устнымъ изложеніемъ своихъ предположеній Государю.

Черновикъ свидѣтельствуетъ намъ о благодѣтельной иниціативѣ постояннаго ходатая и благотворителя русскихъ писателей — Жуковскаго. Это онъ «осмѣлился представить на благоусмотрѣніе Его Величества мысль» объ очищеніи отъ долговъ сельца Михайловскаго; это онъ убѣдилъ присоединить «къ такому великодушному дару и другой, столь же національный» — изданіе сочиненій Пушкина, съ предоставленіемъ дохода въ пользу его семьи; это онъ указалъ на необходимость «единовременно пожаловать что-либо на первыя домашнія нужды». Но Жуковскій

78

хотелъ, чтобы милость Пушкину за гробомъ была оказана не по нуждѣ, а по заслугѣ; Жуковскій желалъ, чтобы милость не была совершена келейно, а была оглашена манифестомъ и, слѣдовательно, понята, какъ знакъ Высочайшаго признанія государственнаго значенія дѣятельности Пушкина. Въ 1826 году именно такъ былъ почтенъ Карамзинъ, и Жуковскій писалъ манифестъ по этому поводу. «Позвольте мнѣ, Государь, — пишетъ въ своей запискѣ Жуковскій, — и въ настоящемъ случаѣ быть истолкователемъ Вашей Монаршей воли и написать ту бумагу, которая должна будетъ ее выразить для благодарнаго отечества и Европы».

30 января Николай Павловичъ вручилъ Жуковскому собственноручно карандашомъ написанную записочку, въ которой обозначены милости семьѣ Пушкина. Изъ этой записочки, давно извѣстной и вновь печатаемой нами по подлиннику, видно, что Императоръ осуществилъ всѣ высказанныя Жуковскимъ пожеланія матеріальнаго характера и для семьи сдѣлалъ даже больше, чѣмъ онъ просилъ. Но самое главное желаніе Жуковскаго, характера не вещественнаго, осталось неисполненнымъ. Императоръ не пожелалъ своимъ милостямъ сообщить значеніе государственнаго дѣла и придалъ имъ характеръ личной, частной благотворительности. Въ письмѣ А. И. Тургенева отъ 1-го февраля къ А. И. Нефедьевой находимъ и объясненіе такого отношенія Государя къ памяти Пушкина. Умѣстно повторить уже цитированныя нами выше (стр. 16—17) любопытныя подробности, находящіяся въ этомъ письмѣ.

«Когда Жуковскій представлялъ Государю записку о семействѣ Пушкина, то, сказавъ все, что у него было на сердцѣ, онъ прибавилъ à peu près такъ: «Для себя же, Государь, я прошу той же милости, какою я уже воспользовался при кончинѣ Карамзина: позвольте мнѣ такъ же, какъ и тогда, написать указы о томъ, что Вы повелѣть изволите для Пушкина» (Жуковскій писалъ докладную записку и указы о пенсіи Карамзину и семейству его). На это государь отвѣтилъ Жуковскому: «Ты видишь, что я

79

дѣлаю все, что можно для Пушкина и для семейства его, и на все согласенъ, но въ одномъ только не могу согласиться съ тобою: это — въ томъ, чтобы ты написалъ указы, какъ о Карамзинѣ. Есть разница: ты видишь, что мы насилу довели его до смерти христіанской, а Карамзинъ умиралъ, какъ ангелъ».

Итакъ, если Николай Павловичъ творилъ добро семьѣ Пушкина, то онъ дѣлалъ это отнюдь не во имя Пушкина, отнюдь не въ силу признанія за его личностью и дѣятельностью національнаго и государственнаго значенія, а по инымъ соображеніямъ. Тутъ играли роль и вліяніе Жуковскаго, и хорошее отношеніе къ женѣ Пушкина, которую онъ любилъ видѣть на придворныхъ балахъ, и, наконецъ, конечно, значительную роль игралъ и разсчетъ на добрую славу о его великодушіи и щедрости.

Несмотря на ясный смыслъ категорическаго отказа Государя огласить манифестъ сочувствія памяти Пушкина, Жуковскій, а за нимъ и остальные друзья Пушкина продолжали придавать поступку Государя тотъ смыслъ, который они хотѣли бы въ немъ видѣть и котораго въ немъ, завѣдомо для нихъ, не было.

3.

В. А. Жуковскій старался изобразить передъ Николаемъ Павловичемъ и современниками смерть Пушкина, какъ идеалъ христіанской кончины. Государь не повѣрилъ и остался при особомъ мнѣніи, продолжая относиться къ религіозности Пушкина съ весьма большимъ сомнѣніемъ. Надо думать, Государь не отдѣлался отъ воспоминаній объ эпизодѣ съ «Гавриліадой», разыгравшемся въ 1828 году, и не позабылъ, какъ Пушкинъ, сначала отрекшійся отъ своей кощунственной поэмы, потомъ приносилъ покаяніе въ письмѣ, которое прочелъ одинъ онъ, Императоръ.

В. А. Жуковскій, отождествлявшій политическое міросозерцаніе съ своимъ сентиментально-монархическимъ, старался и при жизни Пушкина, и послѣ его смерти убѣдить Государя въ благонамѣренности политическихъ настроеній и политическихъ взглядовъ

80

поэта. Государь не вѣрилъ благонадежности Пушкина. Государю, повидимому, было мало того, что въ этомъ пунктѣ всѣ показанія были на сторонѣ Пушкина; ему хотѣлось, чтобы Пушкинъ не только внѣшне, но и внутренне былъ бы весь его, насквозь весь, съ его сердцемъ и его совѣстью. Тому, что Николай Павловичъ не вѣрилъ въ искренность Пушкина, мы имѣемъ не мало доказательствъ. Новыя и яркія подтвержденія такому взгляду Государя на поэта даютъ публикуемые нами матеріалы, относящіеся къ сношеніямъ Жуковскаго съ графомъ А. Х. Бенкендорфомъ въ первые дни по кончинѣ Пушкина.

Николай Павловичъ не вѣрилъ тому, что говорилъ о Пушкинѣ Жуковскій. Въ этомъ пунктѣ вліяніе Жуковскаго на Николая Павловича столкнулось съ вліяніемъ, діаметрально противоположнымъ, рѣзко враждебнымъ — графа А. Х. Бенкендорфа, шефа жандармовъ и начальника III Отдѣленія. Но, конечно, Бенкендорфъ былъ ближе Государю, чѣмъ воспитатель его сына, рѣчи Бенкендорфа уму и сердцу Государя были понятнѣе рѣчей Жуковскаго. Не могли забыть и Государь, и Бенкендорфъ о 14-мъ декабря 1825 года, и Пушкинъ оставался для нихъ человѣкомъ 14-го декабря, однимъ изъ «des amis de 14».

Не разъ Жуковскому приходилось схватываться съ Бенкендорфомъ за Пушкина при его жизни. Была суждена ему и послѣдняя схватка съ Бенкендорфомъ — уже у гроба Пушкина. И если при жизни поэта борьба Жуковскаго оканчивалась нѣкоторыми видимыми побѣдами, то въ послѣднемъ столкновеніи, послѣ смерти Пушкина, онъ былъ разбитъ, а сердце его растерзано. Жуковскаго долженъ былъ мучить не тотъ верхъ, который взялъ надъ нимъ Бенкендорфъ, а то сочувствіе, которое оказалъ Бенкендорфу Государь. Для насъ же это сочувствіе является лишнимъ, неложнымъ свидѣтелемъ истиннаго отношенія Государя къ Пушкину. Столкновеніе разыгралось вокругъ бумагъ Пушкина.

Мы знаемъ изъ заявленій Жуковскаго объ исполненномъ великодушнаго благородства приказаніи Государя Жуковскому о разборѣ бумагъ Пушкина. Государь предполагалъ, что въ бумагахъ

81

могутъ оказаться вещи антиправительственныя, предосудительныя, но онъ не желалъ ихъ знать. Онъ поручалъ Жуковскому запечатать бумаги Пушкина и затѣмъ на досугѣ разобрать ихъ. Жуковскій долженъ былъ сжечь все предосудительное, возвратить письма ихъ авторамъ, а казенные документы — по принадлежности. Такова была первоначальная воля Государя.

Пушкинъ умеръ 29-го января, въ 2¾ часа по полудни. Черезъ часъ тѣло его было вынесено изъ кабинета, и кабинетъ, въ которомъ находились бумаги Пушкина, былъ опечатанъ Жуковскимъ. Приступить къ разбору Жуковскій предполагалъ, конечно, послѣ похоронъ поэта, но не прошло и двухъ дней со дня смерти, какъ Жуковскій узналъ, что разбирать бумаги будетъ онъ не одинъ, а совмѣстно съ жандармскимъ офицеромъ по назначенію графа Бенкендорфа. Чѣмъ было вызвано такое измѣненіе Высочайшей воли? Прежде всего, конечно, — вліяніемъ Бенкендорфа, а затѣмъ проснувшимся вновь недовѣріемъ къ Пушкину и страхомъ, теперь уже загробнымъ, передъ его сатирами и эпиграммами. Измѣненіе первоначальнаго распоряженія свидѣтельствовало и о недовѣріи къ Жуковскому и должно было оскорбить его, но къ такимъ оскорбленіямъ Жуковскій привыкъ. Что касается недовѣрія, то Бенкендорфъ всегда питалъ къ нему оное, считая его единомышленникомъ Пушкина, а Имп. Николай не довѣрялъ потому, что считалъ Жуковскаго человѣкомъ, довѣріе котораго легко можетъ быть обмануто. Такъ или иначе, но Жуковскій долженъ былъ раздѣлить трудъ по разбору пушкинскихъ бумагъ вмѣстѣ съ помощникомъ Бенкендорфа генераломъ Дубельтомъ.

Какими же указаніями должны были руководствоваться при разборѣ бумагъ Жуковскій и Дубельтъ? Въ своемъ простодушіи Жуковскій полагалъ, что должны остаться тѣ же правила, которыя были изложены имъ передъ Государемъ и были приняты послѣднимъ. Вотъ какъ изложилъ Жуковскій эти правила къ свѣдѣнію графа А. Х. Бенкендорфа въ письмѣ отъ 5 февраля.

1) Бумаги, кои по своему содержанію могутъ быть во вредъ памяти Пушкина, сжечь.

82

2) Письма, отъ постороннихъ лицъ къ нему писанныя, возвратить тѣмъ, кои къ нему ихъ писали.

3) Оставшіяся сочиненія какъ самого Пушкина, такъ и тѣ, кои были ему доставлены для помѣщенія въ «Современникѣ», и другія такого же рода бумаги сохранить (сдѣлавъ имъ списокъ).

4) Бумаги, взятыя изъ государственнаго архива, и другія казенныя возвратить по принадлежности.

Къ правиламъ Жуковскій присоединилъ еще свое мнѣніе, что письма жены Пушкина надо возвратить ей безъ разсмотрѣнія.

Графъ Бенкендорфъ отвѣтилъ Жуковскому 6 февраля. Бенкендорфъ вновь повергнулъ на благоусмотрѣніе Государя правила, уже разъ повергнутыя Жуковскимъ и принятыя Государемъ. Результаты были неожиданные: на этотъ разъ правила были отвергнуты. Пожалуй, нельзя даже сказать «отвергнуты», но въ правила были внесены измѣненія столь существенныя, что измѣнился теперь самый смыслъ приказа о разборкѣ бумагъ. Достаточно посмотрѣть, во что обратились пункты Жуковскаго.

Предосудительныя для памяти Пушкина бумаги надо сжечь, — такъ говорилъ Жуковскій, — и съ нимъ согласился Царь. Что ихъ надо сжечь, — съ этимъ былъ согласенъ и Бенкендорфъ, но эту мѣру онъ дополнялъ еще одной: предварительно бумаги эти должны быть доставлены къ нему для прочтенія! Великолѣпно объясненіе, которое даетъ Бенкендорфъ такой мѣрѣ: «Мѣра сія принимается отнюдь не въ намѣреніи вредить покойному въ какомъ бы то ни было случаѣ, но единственно по весьма справедливой необходимости, чтобы ничего не было скрыто отъ наблюденія правительства, бдительность коего должна быть обращена на всевозможные предметы».

Письма къ Пушкину надо вернуть ихъ авторамъ, — полагалъ Жуковскій и получилъ царское одобреніе. Письма постороннихъ лицъ будутъ возвращены тѣмъ, кои къ нему писали, не иначе, какъ послѣ моего прочтенія, — полагалъ Бенкендорфъ и тоже получилъ Высочайшее одобреніе.

83

Бенкендорфъ соглашался и съ мнѣніемъ Жуковскаго о необходимости сохранить сочиненія Пушкина и литературные матеріалы для «Современника», но онъ почиталъ необходимымъ сдѣлать имъ разборъ, — которые изъ нихъ могутъ быть допущены къ печати, которые возвратить сочинителямъ и которые истребить совершенно.

Относительно писемъ вдовы Пушкина Бенкендорфъ, конечно, соглашался съ мнѣніемъ Жуковскаго и считалъ нужнымъ вернуть ихъ ей «безъ подробнаго оныхъ прочтенія, но только съ наблюденіемъ о точности ея почерка».

Таковы тѣ измѣненія первоначальнаго распоряженія Государя, которыя послѣдовали по докладу Бенкендорфа, и о которыхъ онъ поставилъ въ извѣстность Жуковскаго.

И при измѣнившихся обстоятельствахъ Жуковскій не счелъ возможнымъ уклониться отъ разбора бумагъ. Мало того, онъ по-прежнему продолжалъ вкладывать въ распоряженіе Государя о разборѣ и сожженіи бумагъ тотъ смыслъ, который онъ увидалъ въ первомъ изъявленіи его воли и который совершенно исчезъ во второмъ изъявленіи. Но, вѣдь, никоимъ образомъ нельзя усмотрѣть никакого благородства и великодушія въ преподанныхъ Бенкендорфомъ правилахъ разбора бумагъ, ибо большая разница между сожженіемъ бумагъ до прочтенія и сожженіемъ послѣ прочтенія.

В. А. Жуковскій и Л. В. Дубельтъ приступили къ разбору бумагъ и разобрали ихъ. Бенкендорфъ сдѣлалъ единственную уступку Жуковскому, отмѣнивъ свое распоряженіе разбирать бумаги въ помѣщеніи Третьяго Отдѣленія и разрѣшивъ сдѣлать это въ покояхъ Жуковскаго. Немало тяжелыхъ минутъ пришлось пережить Жуковскому во время разбора. Сохранился публикуемый ниже черновикъ его обращенія къ Государю, свидѣтельствующій о такомъ моментѣ въ жизни Жуковскаго. Исполняя буквально волю Государя, онъ долженъ былъ бы перечитать всѣ чужія письма, но онъ все же имѣлъ силы не дѣлать этого и предоставилъ чтеніе чужихъ писемъ жандармскому генералу. «Но

84

все было мнѣ, — писалъ онъ впослѣдствіи Государю, — прискорбно, такъ-сказать, присутствіемъ своимъ принимать участіе въ нарушеніи семейственной тайны; передо мной раскрывались письма моихъ знакомыхъ». Такая щепетильность должна была казаться нѣсколько странной Николаю Павловичу. Ему постоянно докладывали письма, перлюстрированныя почтой; въ 1835 году ему было, напримѣръ, доставлено письмо Пушкина къ женѣ. По этому поводу Пушкинъ записалъ въ своемъ дневникѣ (подъ 10-мъ мая 1835 года): «Какая глубокая безнравственность въ привычкахъ нашего правительства! Полиція распечатываетъ письма мужа къ женѣ и приноситъ ихъ читать Царю, человѣку благовоспитанному и честному, и Царь не стыдится въ томъ признаться и давать ходъ интригѣ, достойной Видока и Булгарина».

Чтеніе писемъ въ общемъ сошло благополучно, но два письма графа В. А. Соллогуба, найденныя въ бумагахъ Пушкина, доставили не мало тревоги Жуковскому. Одно изъ писемъ касалось той дуэли, которая чуть было не состоялась въ началѣ 1836 года между Пушкинымъ и графомъ В. А. Соллогубомъ. Другое письмо было писано имъ къ Пушкину въ ноябрѣ 1836 года: указывая на рѣшеніе Дантеса жениться на Е. Н. Гончаровой, Соллогубъ вызывалъ Пушкина на примиреніе. Это послѣднее письмо Бенкендорфъ поспѣшилъ препроводить въ Военно-Судную Коммиссію по дѣлу о дуэли Дантеса и Пушкина. Графу В. А. Соллогубу грозили непріятности. Можно себѣ представить, какое впечатлѣніе произвело это обстоятельство на Жуковскаго. Тяжело и теперь читать строки его обращенія къ Государю, которое дѣлается нынѣ извѣстнымъ въ черновомъ видѣ: «по найденнымъ двумъ запискамъ, какъ я слышалъ, хотятъ предать суду Соллогуба. Государь, будьте милостивы, избавьте меня отъ незаслуженнаго наказанія. Сохраните мнѣ доброе имя. Меня назовутъ доносчикомъ. Вы не для этого благоволили поручить мнѣ разсмотрѣніе бумагъ Пушкина: здѣсь не можетъ быть и мѣста наказанію».

Дѣлу противъ Соллогуба не было дано хода, а самое письмо

85

было возвращено графу Бенкендорфу и сохранялось до самаго послѣдняго времени въ архивѣ III Отдѣленія1).

Такъ было выполнено приказаніе о разборкѣ и сожженіи предосудительныхъ бумагъ, — приказаніе, о которомъ съ восторгомъ говорили современники, писали заграничные журналисты, доносили иностранные дипломаты, какъ о поступкѣ высокаго благородства.

У гроба Пушкина проснулась вся недовѣрчивость Николая Павловича. Онъ не вѣрилъ христіанскимъ чувствамъ умершаго, не вѣрилъ въ искренность его политическихъ взглядовъ. Какъ же онъ могъ относиться къ Пушкину, какъ къ человѣку и какъ дѣятелю? Онъ не могъ любить перваго и не могъ цѣнить и уважать послѣдняго. Таковы выводы, къ которымъ приводитъ насъ знакомство съ новыми матеріалами. Жуковскій, несмотря на цѣлый рядъ личныхъ непріятностей, несмотря на довольно категорическое выраженіе истинныхъ чувствъ Государя, продолжалъ твердить о томъ, что «Государь постигнулъ потерю Пушкина, какъ личный благотворитель и создатель своего поэта, какъ представитель своего народа, какъ образецъ и блюститель народной нравственности» и т. д., и т. д. Мы можемъ не придавать никакой цѣнности этимъ утвержденіямъ: все это — слова, слова, слова! Въ то время Жуковскій считалъ необходимыми, въ своихъ цѣляхъ, всѣ эти слова. Теперь уже нѣтъ такой необходимости въ нихъ, и наша обязанность передъ памятью Пушкина заключается въ возстановленіи истины, какъ она есть.