01

1.

Благополучіе рода Дантесовъ было прочно обосновано на рубежѣ XVII и XVIII столѣтій Жаномъ-Генрихомъ Дантесомъ (1670—1733), крупнымъ земельнымъ собственникомъ и промышленникомъ. У него были доменныя печи, серебряные рудники, занимался онъ производствомъ жести и учредилъ фабрику холоднаго оружія. Имъ было пріобрѣтено имѣніе въ Зульцѣ, ставшее постояннымъ мѣстопребываніемъ семьи Дантесовъ. Въ 1731 году Жанъ-Генрихъ Дантесъ былъ возведенъ въ дворянское достоинство. Его ближайшіе потомки ревностно служили своимъ королямъ и вступили въ родственныя связи со многими родовитыми семьями. Внукъ его Жоржъ-Шарль-Франсуа-Ксавье Дантесъ (1739—1803) былъ женатъ на баронессѣ Рейтнеръ де Вейль; въ революціонную эпоху онъ долженъ былъ эмигрировать, но ему посчастливилось: онъ не потерялъ своего состоянія. Продолжателемъ рода былъ второй его сынъ — Жозефъ-Конрадъ (1773—1852). Во время бѣгства Людовика XVI въ Вареннъ онъ служилъ въ тѣхъ войсковыхъ частяхъ, которыя должны были подъ руководствомъ маркиза Булье содѣйствовать бѣгству короля. Эмигрировавъ изъ Франціи, онъ поселился въ Германіи, у своего дяди и крестнаго отца, барона Рейтнера, командира Тевтонскаго ордена. Вернувшись изъ Германіи на родину въ Зульцъ, онъ женился здѣсь въ 1806 году на графинѣ Маріи-Аннѣ Гацфельдтъ (1784—1832). Отъ этого брака

02

родился Жоржъ Дантесъ, которому суждено было стать убійцей Пушкина1).

Графиня Гацфельдтъ принесла въ семью Дантесовъ значительныя родственныя связи. Ихъ слѣдуетъ отмѣтить, такъ какъ ими объясняются кое-какія позднѣйшія отношенія Жоржа Дантеса. Мать Дантеса принадлежала къ роду Гацфельдтовъ. Отецъ ея — братъ перваго въ роду князя Гацфельдта, бывшаго губернаторомъ Берлина во время оккупаціи его французами. Одна изъ его сестеръ была замужемъ за графомъ Францемъ-Карломъ-Александромъ Нессельроде-Эресгофенъ (1752—1816). Эта вѣтвь Нессельроде родственна той вѣтви, отпрыскомъ которой является знаменитый «русскій» графъ Карлъ Нессельроде (1780—1862), канцлеръ и долголѣтній министръ иностранныхъ дѣлъ при Императорѣ Николаѣ Павловичѣ. Мать графини Гацфельдтъ, вышедшей за Дантеса, — графиня Фредерика-Элеонора Вартенслебенъ; ея сестра, графиня Шарлотта-Амалія-Изабелла Вартенслебенъ, родившаяся въ 1759 году, вышла въ 1788 году замужъ за графа Алексѣя Семеновича Мусина-Пушкина, русскаго дипломата, бывшаго посланникомъ въ Стокгольмѣ. Умерла она въ Россіи и похоронена въ Москвѣ, на иновѣрческомъ кладбищѣ. На ея могильномъ камнѣ значится: «Графиня Елизавета Ѳедоровна Мусина-Пушкина, дѣйствительная тайная совѣтница и кавалерственная дама. † 27 августа 1835 года»2).

Жозефъ-Конрадъ Дантесъ, отецъ Жоржа Дантеса, получившій баронскій титулъ при Наполеонѣ I, былъ вѣрнымъ легитимистомъ. Въ 1823—1829 годахъ онъ былъ членомъ Палаты депутатовъ и принадлежалъ къ правой. Революція 1830 года заставила его уйти въ частную жизнь.

03

Жоржъ-Шарль Дантесъ родился 5 февраля 1812 г. нов. ст. Онъ былъ третьимъ ребенкомъ въ семьѣ и первымъ сыномъ. Учился онъ первоначально въ коллежѣ въ Альзасѣ, потомъ въ Бурбонскомъ Лицеѣ. Отецъ хотѣлъ отдать его въ пажи, но въ ноябрѣ 1828 года не оказалось свободной вакансіи: была одна, и ту Карлъ X обѣщалъ горцогинѣ Беррійской1). Поэтому Дантесъ былъ отданъ въ Сенъ-Сирскую военную школу. Зачисленіе его въ списки школы состоялось 19 ноября 1829 года2). Кончить курса барону Дантесу не удалось: онъ не пробылъ въ школѣ и года, когда произошла іюльская революція 1830 года. Ученики Сенъ-Сирской школы были настроены въ это время совсѣмъ не либерально, и въ огромномъ большинствѣ были преданы Карлу X. Чтобы избѣжать возможныхъ столкновеній съ народомъ, 1 августа 1830 года было предложено всѣмъ желающимъ ученикамъ взять отпускъ до 22 августа. Но трехнедѣльный отпускъ не помогъ и не истребилъ преданности законной монархіи. 27 августа 1830 года начальникъ школы генералъ Менуаръ доносилъ военному министру, что на 300 учениковъ съ трудомъ найдется 60 человѣкъ, на подчиненіе которыхъ новому правительству можно разсчитывать. «Другіе, писалъ генералъ, обнаруживаютъ чувства прямо противоположныя: вчера свистѣли при видѣ трехцвѣтныхъ значковъ, принесенныхъ для упражненія; стѣны покрыли возмутительными надписями»3). Въ послужномъ спискѣ Дантеса, хранящемся въ архивѣ Сенъ-Сирской школы, отмѣчено, что 30 августа 1830 года онъ уволенъ былъ въ отпускъ, а 19 октября того же года уволенъ изъ школы по желанію семейства4). Дантесъ былъ въ числѣ преданныхъ Карлу X. По разсказу г. Луи Метмана, «Дантесъ въ іюлѣ 1830 года примкнулъ

04

къ той группѣ учениковъ школы, которая, вмѣстѣ съ полками, сохранившими вѣрность Карлу X, пыталась на площади Людовика XV выступить на его защиту. Отказавшись служить іюльской монархіи, онъ вынужденъ былъ покинуть школу. Въ теченіе нѣсколькихъ недѣль онъ считался въ числѣ партизановъ, собравшихся въ Вандеѣ вокругъ герцогини Беррійской». Не сообщая болѣе подробныхъ свѣдѣній объ участіи Дантеса въ Вандейскомъ возстаніи, руководимомъ герцогиней Беррійскою, г. Метманъ едва ли не повторяетъ здѣсь извѣстные и ранѣе смутные слухи объ этомъ участіи, не имѣя другихъ источниковъ. Болѣе опредѣленныхъ указаній на этотъ фактъ изъ біографіи Дантеса мы не встрѣчали.

Послѣ Вандейскаго эпизода баронъ Жоржъ Дантесъ вернулся въ Зульцъ, къ отцу. Его онъ нашелъ «глубоко удрученнымъ политическомъ переворотомъ, разрушившимъ законную монархію, которой его родъ служилъ столько же въ силу расположенія, сколько въ силу традиціи».

О жизни Дантеса въ лонѣ семьи его біографъ сообщаетъ: «На другой день послѣ революціи, разсѣявшей всѣ его надежды, молодой человѣкъ живого и независимаго характера, какимъ былъ Жоржъ Дантесъ, не могъ найти приложенія своимъ склонностямъ въ открывавшемся ему монотонномъ провинціальномъ существованіи. Смерть баронессы Дантесъ въ 1832 году усилила уныніе родного очага. Жоржъ Дантесъ, котораго отдѣляли отъ тогдашняго правительства политическіе взгляды его семьи, рѣшилъ искать службы заграницей, — по обычаю, въ то время распространенному». Но изъ монотоннаго провинціальнаго существованія выталкивали Дантеса скорѣе всего обстоятельства чисто матеріальнаго характера. Іюльская революція не только разрушила законную монархію, но и сильно подорвала матеріальное благополучіе семьи Дантесовъ. На рукахъ Дантеса была огромная семья въ 6 человѣкъ. Старшая дочь была замужемъ, но іюльская революція лишила ея мужа средствъ къ существованію, и отцу приходилось содержать ее съ мужемъ. У него же жила

05

старшая его сестра, вдова графа Бель-Иля, съ пятью дѣтьми: Карлъ X назначилъ ей пенсію по 6000 франковъ, но революція отняла ее. Приходилось тратиться на ученіе дѣтей: второй его сынъ — Альфонсъ и младшая дочь учились въ Страссбургѣ. А прибытки барона Жозефа-Конрада Дантеса были невелики. Были долги и 18—20 тысячъ франковъ ренты1). При такомъ положеніи дѣлъ могъ явиться обузой и не кончившій курса сенъ-сирецъ, къ тому же заявившій себя участниковъ въ демонстраціяхъ противъ существовавшаго правительства. Ему, дѣйствительно, надо было искать счастья и удачи на сторонѣ, надо было собираться въ отъѣздъ.

Проще всего ему было бы устроиться въ Германіи, гдѣ у него было много нѣмецкихъ родственниковъ. Черезъ нихъ онъ нашелъ покровительство у Прусскаго Принца Вильгельма. Его готовы были принять, благодаря такой протекціи, въ военную службу, но въ чинѣ унтеръ-офицера, а это званіе казалось неподходящимъ не кончившему курса въ Сенъ-Сирской военной школѣ: ему хотѣлось сразу стать офицеромъ, и дѣло со службой въ Прусскихъ войскахъ не устроилось. Тогда Принцъ Прусскій далъ Дантесу добрый совѣтъ ѣхать въ Россію и здѣсь искать своего счастья. Принцъ оказалъ активную поддержку молодому Дантесу и далъ ему рекомендательное письмо въ Россію. Этотъ Принцъ Прусскій Вильгельмъ (1797—1888), позднѣе Вильгельмъ, Императоръ Германскій (съ 1861 года) и Король Прусскій, былъ въ интимно-близкихъ, родственныхъ отношеніяхъ къ Русскому Императору Николаю Павловичу: онъ былъ женатъ на его родной племянницѣ. Письмо Принца было адресовано генералъ-маіору Адлербергу. Владиміръ Ѳедоровичъ Адлербергъ (1790—1884; съ 1847 года графъ), одинъ изъ приближеннѣйшихъ къ Николаю Павловичу людей, въ 1833 году занималъ постъ Директора Канцеляріи Военнаго Министерства. Въ архивѣ

06

Геккереновъ хранится и по сей день письмо адъютанта Прусскаго Принца слѣдующаго содержанія: «Его Королевское Высочество Принцъ Вильгельмъ Прусскій, сынъ короля, поручилъ мнѣ передать Вамъ прилагаемое здѣсь письмо къ генералъ-маіору Адлербергу»1). Письмо датировано 6-мъ октября 1833 года въ Берлинѣ. Дантесъ получилъ его здѣсь на руки, по пути въ Россію. Одного этого письма было достаточно для того, чтобы Дантесъ могъ питать самыя пылкія надежды на успѣхъ своего путешествія. Кромѣ того, онъ, быть можетъ, имѣлъ въ виду использовать и связи отдаленнаго свойства съ графиней Мусиной-Пушкиной, приходившейся ему двоюродной бабушкой.

Чего только не приводили въ объясненіе блестящей жизненной карьеры Дантеса, на какія только положенія и обстоятельства не ссылались современники, а за ними и всѣ біографы Пушкина, писавшіе о Дантесѣ, не имѣя фактическихъ данныхъ и испытывая потребность объяснить карьеру Дантеса. Одни утверждали, что Геккеренъ — побочный сынъ Короля Голландскаго; другіе — что онъ былъ особо отрекомендованъ Николаю Павловичу Карломъ X2) и т. п. Наконецъ, пущенъ былъ въ ходъ разсказъ о случайной, а на самомъ дѣлѣ подстроенной встрѣчѣ Николая Павловича въ мастерской французскаго художника съ Дантесомъ, и о глубокомъ впечатлѣніи, которое послѣдній произвелъ на русскаго Государя.

Въ дѣйствительности ходатайство и рекомендація Принца Вильгельма были самымъ лучшимъ свидѣтельствомъ въ пользу Дантеса въ глазахъ Императора Николая Павловича. Къ тому же, молодой баронъ говорилъ самъ за себя: онъ былъ легитимистомъ, манифестировалъ во имя Карла X, былъ въ рядахъ повстанцевъ

07

подъ знаменемъ Герцогини Беррійской. Извѣстно, какъ Николай Павловичъ цѣнилъ принципъ легитимизма и какъ онъ покровительствовалъ легитимистамъ разныхъ оттѣнковъ. Не даромъ французскіе легитимисты прибѣгали не разъ къ покровительству русскаго Императора. Такъ въ 1832 году графъ Рошешуаръ искалъ поддержки планамъ Карла X и Герцогини Беррійской при дворахъ Нидерландскомъ и Русскомъ: при первомъ онъ имѣлъ аудіенціи у супруги наслѣднаго принца Анны Павловны, при второмъ имѣлъ конспиративныя свиданія съ графомъ Нессельроде, Бенкендорфомъ и передалъ письмо Герцогини Русскому Императору. И онъ былъ встрѣченъ сочувственно1).

Безъ сомнѣнія, одной рекомендаціи Вильгельма Прусскаго было бы достаточно для наилучшаго устройства Дантеса въ Россіи. Но Дантесъ былъ исключительно счастливый человѣкъ. Во время своего путешествія по Германіи, Дантесъ не только заручился драгоцѣннымъ письмомъ Вильгельма, но и снискалъ покровительство, которое оказалось для него въ Петербургѣ полезнымъ въ высшей степени: онъ встрѣтилъ барона Геккерена, Голландскаго посланника при Русскомъ дворѣ и завоевалъ его расположеніе. Вмѣстѣ съ Геккереномъ онъ въѣхалъ въ Россію.

Необходимо сказать нѣсколько словъ о Геккеренѣ, которому суждено было играть такую видную и незавидную роль въ исторіи послѣдней дуэли Пушкина.

Сынъ маіора отъ кавалеріи Эверта-Фридриха барона ванъ-Геккерена (1755—1831) и Генріетты-Жанны-Сузанны-Маріи графини Нассау, баронъ Геккеренъ де Беверваардъ (полное его имя — Jacob-Théodore-Borhardt-Anne Baron van Heeckeren de Beverwaard) принадлежалъ къ одной изъ древнѣйшихъ голландскихъ фамилій2). Родился онъ 30 ноября 1791 года. По словамъ

08

г. Метмана, Геккеренъ началъ свою службу въ 1805 году добровольцемъ во флотѣ. Тулонъ былъ первымъ портомъ, къ которому было приписано его судно. Пребываніе на службѣ у Наполеона оставило въ Геккеренѣ самыя живыя симпатіи къ французскимъ идеямъ. Въ 1815 году было призвано къ существованію независимое Королевство Нидерландское (Бельгія и Голландія), и Геккеренъ перемѣнилъ родъ службы: изъ моряка сталъ дипломатомъ и былъ назначенъ секретаремъ Нидерландскаго посольства въ Стокгольмѣ. Въ 1823 году онъ уже находился въ Петербургѣ: въ этомъ году Нидерландскій посланникъ при Русскомъ дворѣ Верстолкъ ванъ-Зеленъ выѣхалъ изъ Петербурга, а въ отправленіе должности повѣреннаго въ дѣлахъ вступилъ, 26 марта 1823 года, баронъ Геккеренъ. Черезъ три года, представивъ 26 марта 1826 года вѣрительныя грамоты, онъ сталъ посланникомъ или полномочнымъ министромъ Нидерландскимъ въ Петербургѣ. За свое долговременное пребываніе въ Россіи Геккеренъ упрочилъ свое положеніе и при дворѣ, и въ Петербургскомъ свѣтѣ. Въ 1833 году, отъѣзжая въ продолжительный отпускъ, онъ удостоился награды: Государь пожаловалъ ему орденъ св. Анны 1-ой степени, какъ свидѣтельство своего высокаго благоволенія и какъ знакъ удовольствія по поводу отличнаго исполненія имъ обязанностей посланника. Среди дипломатовъ, находившихся въ срединѣ 1830-хъ годовъ въ Петербургѣ, баронъ Геккеренъ игралъ видную роль: по крайней мѣрѣ, княгиня Ливенъ, описывая въ письмѣ къ Грею Петербургскихъ дипломатовъ, отмѣчаетъ только двухъ «gens d’esprit» — барона Фикельмона и Геккерена.

Таковы внѣшнія, «формулярныя» данныя о Геккеренѣ. Слѣдуетъ сказать нѣсколько словъ и о его личности. Не случись роковой дуэли, исторія, несомнѣнно, не сохранила бы и самаго его

[08bis]

Барон Луи де-Геккерн

Баронъ Луи де-Геккеренъ.

Съ портрета, рисованнаго въ 1843 г. Крихуберомъ.

09

имени, — имени человѣка средняго, душевно мелкаго, какихъ много въ обыденности! Но прикосновенность къ послѣдней Пушкинской дуэли выдвинула изъ историческаго небытія его фигуру. Современники единодушно характеризуютъ нравственную личность Геккерена съ весьма нелестной стороны. Надо, конечно, помнить, что всѣ эти характеристики созданы послѣ 1837 года и построены исключительно на основаніи толковъ и слуховъ о роли Геккерена въ исторіи дуэли. Поэтому въ этихъ сужденіяхъ о личности Геккерена слишкомъ много непровѣренныхъ, огульныхъ обвиненій и эпитетовъ — одинъ другого страшнѣе. Любопытно отмѣтить, что ни князь Вяземскій, ни В. А. Жуковскій — друзья Пушкина и ближайшіе свидѣтели всѣхъ событій — не оставили характеристики Геккерена, но, поминая его имя, не обнаружили того стремленія сгустить краски, которое проникаетъ всѣ отзывы современниковъ. Приведемъ отзывъ Н. М. Смирнова, мужа близкой пріятельницы Пушкина, извѣстной А. О. Смирновой: «Геккеренъ былъ человѣкъ злой, эгоистъ, которому всѣ средства казались позволительными для достиженія своей цѣли, извѣстный всему Петербургу злымъ языкомъ, перессорившій уже многихъ, презираемый тѣми, которые его проникли»1). Если Геккеренъ и былъ таковъ, то проникшихъ его до рокового исхода дѣла было всего на всего одинъ человѣкъ, а этотъ человѣкъ былъ Пушкинъ.

Любопытную характеристику Геккерена даетъ баронъ Торнау, имѣвшій возможность наблюдать его среди Вѣнскихъ дипломатовъ въ 1855 году: «Геккеренъ, несмотря на свою извѣстную бережливость, умѣлъ себя показать, когда требовалось сладко накормить нужнаго человѣка. Въ одномъ слѣдовало ему отдать справедливость: онъ былъ хорошій знатокъ въ картинахъ и древностяхъ, много истратилъ на покупку ихъ, мѣнялъ, перепродавалъ и всегда добивался овладѣть какою-нибудь рѣдкостью, которою потомъ любилъ дразнить другихъ, знакомыхъ ему собирателей старинныхъ вещей. Квартира его была наполнена

010

образцами стариннаго издѣлія и между ними дѣйствительно не имѣлось ни одной вещи неподлинной. Былъ Геккеренъ уменъ; полагаю, о правдѣ имѣлъ свои собственныя, довольно широкія понятія, чужимъ прегрѣшеніямъ спуску не давалъ. Въ дипломатическомъ кругу сильно боялись его языка и, хотя не долюбливали, но кланялись ему, опасаясь отъ него злого словца»1).

Изъ всѣхъ характеристикъ Геккерена принадлежащая барону Торнау — наиболѣе безстрастная, наиболѣе удаленная отъ Пушкинскаго инцидента въ жизни Геккерена, но и это его изображеніе сохранило отталкивающія черты оригинала. Въ нашей работѣ собраны письменныя высказыванія барона Геккерена, неизвѣстныя ранѣе, и сдѣлана попытка фактическаго выясненія его роли въ исторіи дуэли. На основаніи этихъ объективныхъ данныхъ можно будетъ возстановить образъ Геккерена. Крѣпкій въ правилахъ свѣтскаго тона и въ условной свѣтской нравственности, но морально неустойчивый въ душѣ; себялюбецъ, не останавливающійся и передъ низменными средствами въ достиженіяхъ; дипломатъ консервативнѣйшихъ по тому времени взглядовъ, неспособный ни цѣнить, ни раздѣлять передовыхъ стремленій своей жизни, не увидавшій въ Пушкинѣ ничего, кромѣ фрондирующаго камеръ-юнкера; человѣкъ духовно ничтожный, пустой — такимъ представляется намъ Геккеренъ.

Какъ и когда произошло знакомство и сближеніе Геккерена и Дантеса? Осенью 1833 года Голландскій посланникъ возвращался изъ продолжительнаго отпуска къ мѣсту своего служенія въ Петербургъ. Какъ разъ въ это время въ поискахъ счастья и чиновъ совершалъ свое путешествіе и Дантесъ. «Дантесъ серіозно заболѣлъ проѣздомъ въ какомъ-то нѣмецкомъ городкѣ; вскорѣ туда прибылъ баронъ Геккеренъ и задержался долѣе, чѣмъ предполагалъ. Узнавъ въ гостинницѣ о тяжеломъ положеніи молодого француза и о его полномъ одиночествѣ, онъ принялъ въ

011

немъ участіе, и когда тотъ сталъ поправляться, Геккеренъ предложилъ ему присоединиться къ его свитѣ для совмѣстнаго путешествія; предложеніе радостно было принято». Такъ разсказываетъ А. П. Арапова, дочь вдовы Пушкина отъ второго ея брака. Источникомъ ея свѣдѣній является позднѣйшій разсказъ самого Дантеса одному изъ племянниковъ своей жены, т. е. одному изъ братьевъ Гончаровыхъ1).

012

Біографъ Дантеса г. Луи Метманъ ограничивается глухимъ сообщеніемъ: «Дантесъ имѣлъ счастливый случай встрѣтить барона Геккерена. Послѣдній, привлеченный находчивостью и прекрасной внѣшностью Жоржа Дантеса, заинтересовался имъ и вошелъ въ постоянную переписку съ его отцомъ, который высказывалъ живѣйшую признательность за покровительство, сослужившее свою пользу какъ въ военной карьерѣ, такъ и въ свѣтскихъ отношеніяхъ сына».

Г. Луи Метманъ подыскиваетъ объясненія увлеченію Геккерена: Голландскій посланникъ, начавшій свою службу во Франціи, питалъ склонность къ идеямъ французской культуры. Его юношеская дружба съ герцогомъ Роганъ-Шабо (умеръ въ 1833 году въ санѣ Безансонскаго архіепископа) дала толчокъ религіозному перевороту. Геккеренъ принялъ католичество, и этотъ поступокъ уединилъ его и отдалилъ отъ его протестантской родни. Наконецъ, г. Луи Метманъ упоминаетъ и объ отдаленномъ свойствѣ, которое могло существовать между барономъ Геккереномъ и рейнскими фамиліями, съ которыми Дантесъ былъ въ родствѣ по отцу и матери. Въ русской литературѣ о Дантесѣ нерѣдко встрѣчается утвержденіе о родствѣ его съ барономъ Геккереномъ въ разныхъ степеняхъ близости вплоть до объявленія Дантеса побочнымъ сыномъ посланника. Родства никакого не было; при тщательномъ разборѣ, быть можетъ, можно установить отдаленнѣйшія линіи свойства. Во всякомъ случаѣ до сближенія съ Дантесомъ Геккеренъ не былъ даже знакомъ съ отцомъ и семьей Дантеса1). Но тутъ даже не свойство, а тѣнь свойства.

Современники, реально настроенные, старались подыскать чисто реальныя основанія близости Геккерена и Дантеса, и выставленныя ими основанія были двухъ порядковъ: естественнаго

013

и противоестественнаго. Въ русской литературѣ на всѣ лады повторялось утвержденіе о родствѣ Геккерена съ Дантесомъ и указывались разныя степени родственной близости. Нерѣдко современники заявляли о томъ, что Дантесъ доводился барону Геккерену просто на просто побочнымъ сыномъ. Фактическихъ данныхъ для подобнаго заявленія не имѣется, а на основаніи документовъ, опубликованныхъ въ нашей книгѣ, можно категорически утверждать невѣрность всѣхъ сообщеній о родствѣ Геккерена и Дантеса. Объясненія порядка, такъ сказать, противоестественнаго сводились къ утвержденію, что посланникъ былъ близокъ къ молодому французу по особенному, — извращенной близостью мужчины къ мужчинѣ1).

Какъ бы тамъ ни было, отношенія Геккерена къ Дантесу, по скольку они засвидѣтельствованы его письмами и фактической исторіей, проникнуты необычайной заботливостью и нѣжностью. По истинѣ, онъ былъ отцомъ роднымъ Дантесу, и Дантесъ-отецъ самъ признавалъ это и неоднократно выражалъ Геккерену свою глубокую признательность о сынѣ.

Но возвратимся къ исторіи Дантеса. Рекомендательное письмо Прусскаго Принца было вручено Дантесу 6 октября (нов. ст.) 1833 года, и вѣроятно безъ замедленія Дантесъ прослѣдовалъ въ Петербургъ. Въ хроникѣ «Санктпетербургскихъ Вѣдомостей» за 11-е октября 1833 года читаемъ: «Пароходъ «Николай I», совершивъ свое путешествіе въ 78 часовъ, 8-го сего октября прибылъ въ Кронштадтъ съ 42 пассажирами, въ томъ числѣ королевскій Нидерландскій посланникъ баронъ Геккеренъ». А съ нимъ вмѣстѣ «Николай I» привезъ и Дантеса.

На первыхъ порахъ Дантесъ поселился въ Англійскомъ трактирѣ на Галерной улицѣ.

Рекомендація была доставлена имъ по назначенію и произвела должное дѣйствіе. О Дантесѣ было доложено Государю, и Адлербергъ обнаружилъ большое расположеніе къ ученику Сенъ-Сирской

014

школы и оказалъ ему мощное содѣйствіе въ дѣлѣ экзаменовъ. Онъ подыскалъ ему профессоровъ, которые должны были «натаскать» молодого сенъ-сирца по военнымъ предметамъ, заручился поддержкой самаго нужнаго въ этомъ дѣлѣ человѣка, — Ивана Онуфріевича Сухозанета, въ это время занимавшаго должности члена Военнаго Совѣта, Директора Пажескаго, всѣхъ сухопутныхъ корпусовъ и Дворянскаго полка и члена Военно-Учебнаго Комитета. Въ архивѣ барона Геккерена хранятся два письма Адлерберга къ Дантесу1). Въ первомъ, отъ 23 ноября 1833 года, Адлербергъ писалъ: «Внезапный отъѣздъ, котораго я не могъ предвидѣть, когда видѣлъ васъ, мой дорогой баронъ, поставилъ меня въ невозможность завязать условленныя сношенія съ профессорами, которые должны руководить вашей подготовкой къ экзамену; я искренно огорчился бы, если бы не былъ убѣжденъ, что генералъ Сухозанетъ возьметъ цѣликомъ на себя одного это дѣло, часть котораго онъ уже взялъ. Если бы случайно онъ оказался не въ состояніи сдѣлать это, то нужно будетъ, дорогой баронъ, вамъ потерпѣть до моего возвращенія, и вы ничего не потеряете, такъ какъ мое отсутствіе не продолжится больше двухъ недѣль». А 5 января 1834 года Дантесъ получилъ слѣдующую примѣчательную записку отъ Адлерберга: «Генералъ Сухозанетъ сказалъ мнѣ сегодня, дорогой баронъ, что онъ разсчитываетъ подвергнуть васъ экзамену сейчасъ же послѣ Крещенія, и что онъ надѣется обдѣлать все въ одно утро, если только всѣмъ профессорамъ можно будетъ быть одновременно свободными. — Генералъ увѣрилъ меня, что онъ уже велѣлъ узнать у г. Геккерена, гдѣ васъ найти, чтобы увѣдомить васъ о великомъ днѣ, когда онъ будетъ фиксированъ; вы хорошо сдѣлаете, если повидаете его и попросите у него указаній. Онъ обѣщалъ мнѣ не быть злымъ, какъ вы говорите; но не полагайтесь слишкомъ на это, не забывайте повторять то, что вы выучили. Желаю вамъ удачи. Вашъ Адлербергъ». Въ этой запискѣ

015

имѣется еще любопытнѣйшая приписка: «Императоръ меня спросилъ, знаете ли вы русскій языкъ? Я отвѣтилъ на удачу утвердительно. Я очень бы посовѣтовалъ вамъ взять учителя русскаго языка».

По Высочайшему повелѣнію 27 января 1834 года баронъ Дантесъ былъ допущенъ къ офицерскому экзамену при Военной Академіи по программѣ школы гвардейскихъ юнкеровъ и подпрапорщиковъ, причемъ онъ былъ освобожденъ отъ экзаменовъ по Русской словесности, Уставу и военному судопроизводству1). Экзамены Дантесъ выдержалъ, и 8 февраля былъ отданъ Высочайшій приказъ о зачисленіи его корнетомъ въ Кавалергардскій полкъ. А въ приказѣ по Кавалергардскому полку 14 февраля 1834 года было отдано: «Опредѣленный на службу по Высочайшему приказу, отданному въ 8 день сего февраля и объявленному въ приказѣ по Отдѣльному Гвардейскому Корпусу 11 числа за № 20, бывшій французскій королевскій воспитанникъ военнаго училища Сентъ-Сиръ баронъ Дантесъ въ сей полкъ корнетомъ зачисляется въ списочное состояніе, съ записаніемъ въ 7-й запасный эскадронъ, коего и числить въ ономъ на лицо»2).

Какимъ-то темнымъ предчувствіемъ вѣетъ отъ записи въ дневникѣ, сдѣланной Пушкинымъ 26 января 1834 года: «Баронъ Дантесъ и Маркизъ де-Пина, два шуана, будутъ приняты въ Гвардію офицерами. Гвардія ропщетъ».

2.

Изъ приведеннаго выше письма Адлерберга, писаннаго 5 января 1834 года т. е. три мѣсяца спустя послѣ пріѣзда Дантеса въ Петербургъ, видно, что баронъ Геккеренъ являлся уже признаннымъ покровителемъ Дантеса. Дѣйствительно, онъ выказалъ самую дѣятельную заботливость о молодомъ французѣ, хлопоталъ

016

о помѣщеніи его на службу, заботился объ его экзаменахъ, устраивалъ ему свѣтскія и сановныя знакомства и, наконецъ, оказалъ ему самую широкую матеріальную поддержку. Дантесъ сообщилъ своему отцу въ Зульцъ о добромъ къ нему отношеніи Геккерена, а Дантесъ-старшій поспѣшилъ высказать свои чувства въ письмѣ къ Геккерену: «Я не могу въ достаточной мѣрѣ засвидѣтельствовать вамъ всю мою признательность за все то добро, которое вы сдѣлали для моего сына; надѣюсь, что онъ заслужитъ его. Письмо Вашего Превосходительства меня совершенно успокоило, потому что я не могу скрыть отъ Васъ, что я безпокоился за его судьбу. Я боялся, какъ бы онъ, съ его довѣрчивымъ и распущеннымъ характеромъ, не надѣлалъ вредныхъ знакомствъ, но, благодаря Вашей благосклонности, благодаря тому, что Вы пожелали взять его подъ свое покровительство и выказать ему дружеское расположеніе, я спокоенъ. Я надѣюсь, что его экзаменъ сойдетъ хорошо, такъ какъ онъ былъ принятъ въ Сенъ-Сиръ четвертымъ по порядку (изъ 180-ти, принятыхъ вмѣстѣ съ нимъ)... Я принимаю съ благодарностью предложеніе Вашего Превосходительства выдать ему на первые расходы по его экипировкѣ и прошу Васъ соблаговолить сообщить мнѣ сумму Вашихъ издержекъ, дабы я могъ вернуть ихъ Вамъ. Доброе расположеніе Вашего Превосходительства даетъ мнѣ право войти въ подробности, которыя покажутъ Вамъ все, что я могу сдѣлать въ настоящій моментъ для моего сына». Далѣе Дантесъ-отецъ говоритъ о своемъ матеріальномъ положеніи. Сынъ просилъ отца выдавать ему 800—900 франковъ ежемѣсячно, но для отца такая выдача была не по силамъ. Онъ могъ ему дать всего 200 франковъ. Эта сумма вмѣстѣ съ жалованьемъ превосходила, по мнѣнію отца, въ три раза ту сумму, съ которой можно было обойтись на французской службѣ. Если бы понадобилось, то съ напряженіемъ онъ могъ бы еще увеличить выдачу, но лишь на время. Наконецъ, отецъ Дантеса согласился и еще на нѣкоторыя жертвы, если бы сынъ его попалъ въ гвардію. Получивъ извѣстіе о зачисленіи сына въ Кавалергардскій

017

полкъ, Дантесъ пишетъ восторженное письмо барону Геккерену: «Я сейчасъ узналъ отъ Жоржа о его назначеніи и о томъ, что̀ Вы соблаговолили для него сдѣлать. Я не могу въ достаточной мѣрѣ выразить Вамъ мою благодарность и засвидѣтельствовать всю мою признательность. Жоржъ обязанъ своей будущностью только Вамъ, господинъ баронъ, — онъ смотритъ на Васъ, какъ на своего отца, и я надѣюсь, что онъ будетъ достоинъ такого отношенія. Единственное мое желаніе въ этотъ моментъ — имѣть возможность лично засвидѣтельствовать вамъ всю мою признательность, такъ какъ со времени смерти моей жены это — первая счастливая минута, которую я испыталъ... Я спокоенъ за судьбу моего сына, котораго я всецѣло уступаю Вашему Превосходительству»... Когда Дантесъ-отецъ писалъ послѣднюю фразу, онъ говорилъ просто вѣжливости и врядъ ли имѣлъ въ виду реальное значеніе этихъ словъ и ужъ навѣрно не думалъ, что черезъ два года онъ дѣйствительно уступитъ своего сына барону Геккерену.

Въ дѣйствительности расположеніе и любовь барона Геккерена къ Дантесу росли съ каждымъ днемъ все больше и крѣпче. Можно сказать, что баронъ Геккеренъ души не чаялъ въ молодомъ офицерѣ, заботясь о немъ съ исключительной нѣжностью и предусмотрительностью. Родитель Дантеса и его семья не усматривали ничего страннаго въ преданности барона Геккерена Жоржу. Въ 1834 году Дантесъ старшій имѣлъ возможность лично познакомиться съ Голландскимъ посланникомъ, который, путешествуя въ Парижъ, нашелъ время заглянуть въ Эльзасъ, на родину Жоржа. Съ теченіемъ времени у барона Геккерена возникла и окрѣпла мысль легализировать отношенія, существовавшія между нимъ и Дантесомъ: онъ рѣшилъ его усыновить; очевидно, неоднократно онъ доводилъ объ этомъ до свѣдѣнія Дантеса старшаго и, наконецъ, въ началѣ 1836 года сдѣлалъ отцу Дантеса формальное предложеніе дать согласіе на усыновленіе имъ его сына. Дантесъ не удивился и согласился. Письмо его весьма любопытно, и нѣкоторыя выдержки изъ него необходимы для обрисовки взаимныхъ отношеній этихъ трехъ лицъ.

018

«Съ чувствомъ живѣйшей благодарности пользуюсь я случаемъ побесѣдовать съ Вами о томъ предложеніи, которое вы были добры дѣлать мнѣ столько разъ, — объ усыновленіи Вами сына моего Жоржа-Шарля Дантеса и о передачѣ ему по наслѣдству Вашего имени и Вашего состоянія.

«Много доказательствъ дружбы, которую Вы не переставали выказывать мнѣ столько лѣтъ, было дано мнѣ Вами, г. баронъ, и это послѣднее какъ бы завершаетъ ихъ; ибо этотъ великодушный планъ, открывающій передъ моимъ сыномъ судьбу, которой я не въ силахъ былъ создать ему, дѣлаетъ меня счастливымъ въ лицѣ того, кто для меня на свѣтѣ всѣхъ дороже.

«Итакъ, припишите исключительно лишь крѣпости узъ, соединяющихъ отца съ сыномъ, то промедленіе, съ которымъ я изъявляю вамъ мое подлинное согласіе, уже давно жившее въ моемъ сердцѣ. Въ самомъ дѣлѣ, слѣдя внимательно за тѣмъ ростомъ привязанности, которую внушилъ Вамъ этотъ ребенокъ, видя, съ какою заботливостью Вы пожелали блюсти его, пещись о его нуждахъ, словомъ, окружать его заботами, не прекращавшимися ни на минуту до настоящаго момента, когда Ваше покровительство открываетъ передъ нимъ поприще, на которомъ онъ не можетъ не отличиться, — я сказалъ себѣ, что эта награда вполнѣ принадлежитъ Вамъ и что моя отцовская любовь къ моему ребенку должна уступить такой преданности, такому великодушію.

«Итакъ, г. баронъ, я спѣшу увѣдомить Васъ о томъ, что съ нынѣшняго дня я отказываюсь отъ всѣхъ моихъ отцовскихъ правъ на Жоржа-Шарля Дантеса и одновременно даю Вамъ право усыновить его въ качествѣ Вашего сына, заранѣе и вполнѣ присоединяясь ко всѣмъ шагамъ, которые Вы будете имѣть случай предпринять для того, чтобы это усыновленіе получило силу предъ лицомъ закона».

5 мая (н. ст.) 1836 года формальности усыновленія были завершены королевскимъ актомъ, — и баронъ Жоржъ Дантесъ превратился въ барона Геккерена. 4 іюня генералъ-адъютантъ Адлербергъ довелъ до свѣдѣнія Вице-Канцлера о соизволеніи,

019

данномъ Императоромъ Николаемъ Павловичемъ на просьбу посланника барона Геккерена объ усыновленіи имъ поручика барона Дантеса, «съ тѣмъ, чтобы онъ именуемъ былъ впредь вмѣсто нынѣшней фамиліи барономъ Георгомъ-Карломъ Геккереномъ»1). Соотвѣтствующія указанія на этотъ счетъ были даны Правительствующему Сенату и Командиру Отдѣльнаго Гвардейскаго Корпуса.

Къ этому времени Дантесъ уже совершенно акклиматизировался въ Петербургѣ и пустилъ прочные корни въ высшемъ свѣтѣ.

Служебное положеніе Дантеса тоже сильно укрѣпилось, несмотря на то, что онъ оказался неважнымъ служакой. Хотя въ формулярѣ его и значится, что онъ «въ слабомъ отправленіи обязанностей по службѣ не замѣченъ и неисправностей между подчиненными не допускалъ», но историкъ Кавалергардскаго полка и біографъ Дантеса, на основаніи данныхъ полковаго архива, пришелъ къ иному заключенію. «Дантесъ, по поступленіи въ полкъ, оказался не только весьма слабымъ по фронту, но и весьма недисциплинированнымъ офицеромъ; такимъ онъ оставался въ теченіе всей своей службы въ полку: то онъ «садится въ экипажъ» послѣ развода, тогда какъ «вообще изъ начальниковъ никто не уѣзжалъ»; то онъ на парадѣ, «какъ только скомандовано было полку вольно, позволилъ себѣ курить сигару», то на линейку бивака, вопреки приказанію офицерамъ не выходить иначе, какъ въ колетахъ или въ сюртукахъ, выходитъ въ шлафрокѣ, имѣя шинель въ накидку». На ученіи слишкомъ громко поправляетъ свой взводъ, что, однако, не мѣшаетъ ему самому «терять дистанцію» и до команды «вольно» сидѣть «совершенно распустившись» на сѣдлѣ; «эти упущенія Дантесъ совершаетъ не однажды, но они неоднократно напредъ сего замѣчаемы были». Мы не говоримъ уже объ отлучкахъ съ дежурства, опаздываніи на службу и т. п. 19 ноября 1836 г. отдано было въ полковомъ приказѣ:

020

«Неоднократно поручикъ баронъ де-Геккеренъ подвергался выговорамъ за неисполненіе своихъ обязанностей, за что уже и былъ нѣсколько разъ наряжаемъ безъ очереди дежурнымъ при дивизіонѣ; хотя объявлено вчерашняго числа, что я буду сегодня дѣлать репетицію ординарцамъ, на коей и онъ долженъ былъ находиться, но не менѣе того..... на оную опоздалъ, за что и дѣлаю ему строжайшій выговоръ и наряжаю дежурнымъ на 5 разъ». Число всѣхъ взысканій, которымъ былъ подвергнутъ Дантесъ за три года службы въ полку, достигаетъ цыфры 441).

Всѣ эти неисправности не помѣшали движенію Дантеса по службѣ. Мы знаемъ уже, что при назначеніи онъ получилъ чинъ корнета и зачисленъ былъ, при вступленіи въ полкъ, въ 7-ой, запасный, батальонъ. Переводъ его въ действующій батальонъ нѣсколько задержался, такъ какъ къ положенному для перевода изъ запасной части сроку Дантесъ еще не зналъ Россійскаго языка. Кажется, Россійскаго языка, какъ слѣдуетъ, Дантесъ такъ и не изучилъ. 28 января 1836 года Дантесъ былъ произведенъ въ поручики, и на этомъ кончились его повышенія на Русской службѣ.

Блистательно складывались дѣла Дантеса въ обществѣ или, вѣрнѣе, въ высшемъ свѣтѣ. Введенный туда барономъ Геккереномъ, молодой французъ быстро завоевалъ положеніе: онъ считался «l’un des plus beaux chevaliers gardes et l’un des hommes le plus à la mode»2). Своими успѣхами онъ обязанъ былъ и покровительству Геккерена, и собственнымъ талантамъ. Красивый, можно сказать, блестяще красивый кавалергардъ, веселый и остроумный собесѣдникъ, внушалъ расположеніе къ себѣ. Этому расположенію не мѣшала даже нѣкоторая самоувѣренность и заносчивость.

Отзывы современниковъ не въ отталкивающемъ освѣщеніи рисуютъ Дантеса.

021

Полковой командиръ Гринвальдъ отзывался о Дантесѣ, какъ о ловкомъ и умномъ человѣкѣ, обладавшемъ злымъ языкомъ. Его остроты смѣшили молодыхъ офицеровъ. Нѣсколько такихъ остротъ сохранилъ въ своихъ воспоминаніяхъ А. І. Злотницкій, вступившій въ полкъ спустя нѣсколько лѣтъ послѣ трагической исторіи: «Дантесъ, по его словамъ, — видный, очень красивый, прекрасно воспитанный, умный, высшаго общества свѣтскій человѣкъ, чрезвычайно цѣнимый, какъ это я видѣлъ заграницей, русской аристократіей. И Великому Князю Михаилу Павловичу нравилось его остроуміе, и потому онъ любилъ съ нимъ бесѣдовать. Въ то время командиръ полка Гринвальдъ обыкновенно приглашалъ всѣхъ четырехъ дежурныхъ по полку къ себѣ обѣдать. Однажды во время обѣда висѣвшая лампа упала и обрызгала столъ масломъ. Дантесъ, вышедши изъ дома генерала, шутя сказалъ: «Гринвальдъ nous fait manger de la vache enragée assaisonnée d’huile de lampe». Генералъ Гринвальдъ, узнавъ объ этомъ, пересталъ приглашать дежурныхъ къ себѣ обѣдать».

Въ воспоминаніяхъ полкового товарища Дантеса Н. Н. Пантелѣева Дантесъ остался съ эпитетомъ «заносчиваго француза»1).

Другой полковой товарищъ, князь А. В. Трубецкой, отзывается о Дантесѣ слѣдующимъ образомъ: «онъ былъ статенъ, красивъ; какъ иностранецъ, онъ былъ пообразованнѣе насъ, пажей, и, какъ французъ, — остроуменъ, живъ. Отличный товарищъ»2).

Въ полку Дантесъ пользовался полными симпатіями своихъ товарищей, и они доказали ему свою любовь, принявъ рѣшительно сторону Дантеса противъ Пушкина послѣ злосчастнаго поединка.

За свое остроуміе Дантесъ пользовался благоволеніемъ Великаго Князя Михаила Павловича, который считался изряднымъ острякомъ своего времени и круга и любилъ выслушивать остроты и каламбуры. Даже трагическій исходъ дуэли Пушкина не положилъ

022

предѣла ихъ общенія на почвѣ каламбуровъ. Послѣ высылки изъ Россіи, Дантесъ встрѣтился съ Михаиломъ Павловичемъ въ Баденъ-Баденѣ и увеселилъ его здѣсь своими шутками и дурачествами.

По словамъ К. К. Данзаса, бывшаго секундантомъ Пушкина, Дантесъ, «при довольно большомъ ростѣ и пріятной наружности, былъ человѣкъ не глупый, и хотя весьма скудно образованный, но имѣвшій какую-то врожденную способность нравиться всѣмъ съ перваго взгляда... Дантесъ пользовался хорошей репутаціей и заслуживалъ ее, если не ставить ему въ упрекъ фатовство и слабость хвастать своими успѣхами у женщинъ»1).

Вотъ отзывъ о Дантесѣ Н. М. Смирнова, мужа извѣстной Александры Осиповны, — человѣка, отнюдь не благорасположеннаго къ нему: «Красивой наружности, ловкій, веселый и забавный, болтливый, какъ всѣ французы, онъ былъ вездѣ принятъ дружески, понравился даже Пушкину, далъ ему прозваніе Pacha à trois queues, когда однажды тотъ пріѣхалъ на балъ съ женою и ея двумя сестрами»2).

Этихъ данныхъ вполнѣ достаточно для объясненія свѣтскаго успѣха Дантеса, но онъ былъ еще и прельстителемъ. «Онъ былъ очень красивъ, — говоритъ князь А. В. Трубецкой, — и постоянный успѣхъ въ дамскомъ обществѣ избаловалъ его: онъ относился къ дамамъ вообще, какъ иностранецъ, смѣлѣе, развязнѣе, чѣмъ мы, русскіе, и, какъ избалованный ими, требовательнѣе, если хотите, нахальнѣе, наглѣе, чѣмъ даже было принято въ нашемъ обществѣ». По отзыву современника-наблюдателя, «Дантесъ возымѣлъ великій успѣхъ въ обществѣ; дамы вырывали его одна у другой»3).

Въ свѣтѣ Дантесъ встрѣтился съ Пушкинымъ и его женой. Наталья Николаевна Пушкина, затмевая всѣхъ своей красотой,

023

блистала въ Петербургскомъ свѣтѣ и произвела на Дантеса сильнѣйшее впечатлѣніе. Роковое увлеченіе Дантеса завершилось роковымъ концомъ — поединкомъ и смертью Пушкина.

3.

На личности Натальи Николаевны мы должны остановиться. Въ нашу задачу не входитъ подробное изображеніе семейной жизни Пушкина; здѣсь важно отмѣтить лишь нѣкоторые моменты и подробности семейной исторіи Пушкина, не въ достаточной, быть можетъ, мѣрѣ привлекавшіе вниманіе изслѣдователей1). Для насъ же они важны съ точки зрѣнія освѣщенія семейнаго положенія Пушкина въ концѣ 1836 года. Обстоятельствами семейными объясняется многое въ душевномъ состояніи Пушкина въ послѣдніе мѣсяцы его жизни.

Поразительная красота шестнадцатилѣтней барышни Наталіи Гончаровой приковала взоры Пушкина при первомъ же ея появленіи въ 1828 году въ большомъ свѣтѣ Первопрестольной. «Когда я увидѣлъ ее въ первый разъ», — писалъ Пушкинъ въ апрѣлѣ 1830 года матери Натальи Николаевны, — «ея красота была едва замѣчена въ свѣтѣ: я полюбилъ ее, у меня голова пошла кругомъ»2). Но красота Наталіи Гончаровой очень скоро была высоко оцѣнена современниками. О ней и объ А. В. Алябьевой шумѣла молва, какъ о первыхъ Московскихъ красавицахъ. Пушкинъ, желая похвалить эстетическіе вкусы князя Н. Б. Юсупова, въ извѣстномъ посланіи «Къ вельможѣ» (дата — 23 апрѣля 1829 года) писалъ:

Вліянье красоты
Ты живо чувствуешь. Съ восторгомъ цѣнишь ты
И блескъ Алябьевой, и прелесть Гончаровой.

024

Князь П. А. Вяземскій сравнивалъ красоту Алябьевой avec une beauté classique, а красоту Гончаровой avec une beauté romantique и находилъ, что Пушкину, первому романтическому поэту, и слѣдовало жениться на первой романтической красавицѣ1).

Исторія женитьбы Пушкина извѣстна. Бракосочетанію предшествовалъ долгій и тягостный періодъ сватовства, рядъ тяжелыхъ исторій, непріятныхъ столкновеній съ семьею невѣсты. Налаженное дѣло нѣсколько разъ висѣло на волоскѣ и было наканунѣ рѣшительнаго разстройства. Пріятель Пушкина С. Д. Киселевъ въ письмѣ Пушкина къ Н. С. Алексѣеву отъ 26 декабря 1830 года сдѣлалъ любопытную приписку, — конечно не безъ вѣдома автора письма: «Пушкинъ женится на Гончаровой, — между нами сказать, на бездушной красавицѣ, и мнѣ сдается, что онъ бы съ удовольствіемъ заключилъ отступной трактатъ»2). И когда до свадьбы оставалось всего два дня, «въ городѣ опять начали поговаривать, что Пушкина свадьба расходится». А. Я. Булгаковъ, сообщившій это извѣстіе своему брату въ Петербургъ, добавлялъ: «Я думаю, что и для нея (т. е. Гончаровой), и для него лучше было бы, кабы свадьба разошлась»3). Самъ Пушкинъ былъ далеко не въ радужномъ настроеніи передъ бракосочетаніемъ. «Мнѣ за 30 лѣтъ, — писалъ онъ Н. И. Кривцову за недѣлю до свадьбы. — «Въ тридцать лѣтъ люди обыкновенно женятся — я поступаю, какъ люди, и вѣроятно не буду въ томъ раскаиваться. Къ тому-же я женюсь безъ упоенія, безъ ребяческаго очарованія. Будущность является мнѣ не въ розахъ, но въ строгой наготѣ своей. Горести не удивятъ меня: онѣ входятъ въ мои домашніе расчеты. Всякая радость будетъ мнѣ неожиданностію»4).

Свадьба состоялась 18 февраля. Тотъ же Булгаковъ писалъ брату: «Итакъ, совершилась эта свадьба, которая такъ долго

025

тянулась. Ну, да какъ будетъ хорошій мужъ? То-то всѣхъ удивитъ, — никто не ожидаетъ, а всѣ сожалѣютъ о ней. Я сказалъ Гришѣ Корсакову: быть ей милэди Байронъ. Онъ пересказалъ Пушкину, который смѣялся только»1). Злымъ вѣщуномъ былъ не одинъ Булгаковъ. Можно было бы привести рядъ свидѣтельствъ современниковъ, не ждавшихъ добра отъ этого брака. Большинство сожалѣло «ее». Съ точки зрѣнія этого большинства Пушкинъ въ письмѣ къ матери невѣсты гадалъ о будущемъ Натальи Николаевны: «(Если она выйдетъ за него), сохранитъ ли она сердечное спокойствіе среди окружающаго ее удивленія, поклоненія, искушеній? Ей станутъ говорить, что только несчастная случайность помѣшала ей вступить въ другой союзъ, болѣе равный, болѣе блестящій, болѣе достойный ея — и, можетъ быть, эти рѣчи будутъ искренни, а во всякомъ случаѣ она сочтетъ ихъ такими. Не явится ли у нея сожалѣнія? не будетъ ли она смотрѣть на меня, какъ на препятствіе, какъ на человѣка, обманомъ ее захватившаго? не почувствуетъ ли она отвращенія ко мнѣ»?2).

Злые вѣщуны судили по прошлой жизни Пушкина. Но нашлись люди, которые пожалѣли не «ее», но «его», Пушкина. Весьма своеобразный отзывъ о свадебномъ дѣлѣ Пушкина далъ въ своемъ дневникѣ А. Н. Вульфъ, близкій свидѣтель интимныхъ успѣховъ поэта: «Желаю ему быть щастливу, но не знаю, возможно ли надѣяться этого съ его нравами и съ его образомъ мыслей. Если круговая порука есть въ порядкѣ вещей, то сколько ему, бѣдному, носить роговъ, — это тѣмъ вѣроятнѣе, что первымъ его дѣломъ будетъ развратить жену. Желаю, чтобы я во всемъ ошибся»3). Е. М. Хитрово, любившая поэта самоотверженной любовью, боялась за Пушкина по другимъ, благороднымъ основаніямъ: «Я опасаюсь для васъ прозаической стороны супружества. Я всегда думала,

026

что геній можетъ устоять только среди совершенной независимости и развиваться только среди повторяющихся бѣдствій»1).

Первое время послѣ свадьбы Пушкинъ былъ счастливъ. Спустя недѣлю, онъ писалъ Плетневу: «Я женатъ — и щастливъ. Одно желаніе мое, чтобъ ничего въ жизни моей не измѣнилось: лучшаго не дождусь. Это состояніе для меня такъ ново, что, кажется, я переродился»2). Свѣтскіе наблюдатели отмѣтили эту перемѣну въ Пушкинѣ. А. Я. Булгаковъ сообщалъ своему брату: «Пушкинъ, кажется, ужасно ухаживаетъ за молодою женою и напоминаетъ при ней Вулкана съ Венерою... Пушкинъ славный задалъ вчера балъ. И онъ, и она прекрасно угощали гостей своихъ. Она прелестна, и они какъ два голубка. Дай Богъ, чтобы все такъ продолжалось»!3) А Е. Е. Кашкина увѣдомляла П. А. Осипову, что «со времени женитьбы поэтъ — совсѣмъ другой человѣкъ: положителенъ, уравновѣшенъ, обожаетъ свою жену, а она достойна такой метаморфозы, потому что, говорятъ, она столь же умна (spirituelle), сколь и прекрасна, съ осанкой богини, съ прелестнымъ лицомъ. Когда я встрѣчаю его рядомъ съ прелестной супругой, онъ мнѣ невольно напоминаетъ одно очень умное и острое животное, — какое вы догадаетесь, я вамъ его не назову»4). Отмѣченный въ послѣднихъ словахъ, а также въ ранѣе приведенномъ сравненіи Пушкиныхъ съ Вулканомъ и Венерой физическій контрастъ наружности Пушкина и его жены бросался въ глаза современникамъ. Проигрывалъ при сравненіи Пушкинъ.

Любопытное свидѣтельство о Н. Н. Пушкиной и о семейной жизни Пушкина въ медовый мѣсяцъ оставилъ его пріятель, поэтъ В. И. Туманскій: «Пушкинъ радовался, какъ ребенокъ, моему пріѣзду, оставилъ меня обѣдать у себя и чрезвычайно мило познакомилъ

027

меня съ своею пригожею женою. Не воображайте, однако жъ, чтобы это было что-нибудь необыкновенное. Пушкина — бѣленькая, чистенькая дѣвочка, съ правильными чертами и лукавыми глазами, какъ у любой гризетки. Видно, что она и неловка еще, и неразвязна. А все-таки московщина отражается въ ней довольно замѣтно. Что у нея нѣтъ вкуса, это видно по безобразному ея наряду. Что у нея нѣтъ ни опрятности, ни порядка, — о томъ свидѣтельствовали запачканныя салфетки и скатерть и разстройство мебели и посуды»1).

Очень скоро послѣ свадьбы опять начались нелады съ семьей жены, заставившіе Пушкина озаботиться скорѣйшимъ отъѣздомъ въ Петербургъ. Пушкинъ въ письмѣ къ тещѣ такъ резюмировалъ свое положеніе: «Я былъ вынужденъ оставить Москву во избѣжаніе разныхъ дрязгъ, которыя, въ концѣ концовъ, могли бы нарушить болѣе, чѣмъ одно мое спокойствіе; меня изображали моей женѣ, какъ человѣка ненавистнаго, жаднаго, презрѣннаго ростовщика, ей говорили: съ вашей стороны глупо позволять мужу и т. д. Сознайтесь, что это значитъ проповѣдывать разводъ. Жена не можетъ, сохраняя приличіе, выслушивать, что ея мужъ — презрѣнный человѣкъ, и обязанность моей жены подчиняться тому, что я себѣ позволяю. Не женщинѣ въ 18 лѣтъ управлять мужчиною 32 лѣтъ. Я представилъ доказательства терпѣнія и деликатности; но, повидимому, я только напрасно трудился»2).

Пушкинъ мечталъ «не доѣхать до Петербурга и остановиться въ Царскомъ Селѣ». «Мысль благословенная! Лѣто и осень такимъ образомъ провелъ бы я въ уединеніи вдохновительномъ, вблизи столицы, въ кругу милыхъ воспоминаній и тому подобныхъ удобностей» — писалъ Пушкинъ Плетневу3). Плетневъ помогъ осуществленію мечты поэта и устроилъ его въ Царскомъ. Въ серединѣ мая Пушкины благополучно прибыли въ Петербургъ и

028

остановились здѣсь на нѣсколько дней — до устройства квартиры. Е. М. Хитрово сообщала князю Вяземскому о впечатлѣніяхъ своей встрѣчи съ Пушкиными: «Я была очень счастлива свидѣться съ нашимъ общимъ другомъ. Я нахожу, что онъ много выигралъ въ умственномъ отношеніи и относительно разговора. Жена очень хороша и кажется безобидной»1). Дочь Е. М. Хитрово, графиня Фикельмонъ, очень тонкая и умная свѣтская женщина, писала тому же Вяземскому: «Пушкинъ къ намъ пріѣхалъ къ нашей большой радости. Я нахожу, что онъ въ этотъ разъ еще любезнѣе. Мнѣ кажется, что я въ умѣ его отмѣчаю серьезный оттѣнокъ, который ему и подходящъ. Жена его прекрасное созданіе; но это меланхолическое и тихое выраженіе похоже на предчувствіе несчастья... Физіономіи мужа и жены не предсказываютъ ни спокойствія, ни тихой радости въ будущемъ. У Пушкина видны всѣ порывы страстей; у жены — вся меланхолія отреченія отъ себя. Впрочемъ, я видѣла эту красивую женщину всего только одинъ разъ»2). Предчувствіе несчастья не оставляло эту свѣтскую наблюдательницу и впослѣдствіи: въ декабрѣ 1831 года она писала князю П. А. Вяземскому: «Жена его, хороша, хороша, хороша! Но страдальческое выраженіе ея лба заставляетъ меня трепетать за ея будущность»3).

Въ двадцатыхъ числахъ мая 1831 г. Пушкины обосновались въ Царскомъ и стали жить «тихо и весело». Сестра Пушкина, О. С. Павлищева, жившая въ это время въ Петербургѣ, въ письмахъ къ мужу оставила не мало подробностей о семейной жизни своего брата. Вотъ ея первыя впечатлѣнія: «Они очарованы другъ другомъ. Моя невѣстка прелестна, красива, изящна, умна и вмѣстѣ съ тѣмъ мила» («Ma belle-soeur est tout à fait charmante, jolie et belle et spirituelle, avec cela bonne enfant tout à fait»). А черезъ нѣсколько дней О. С. Павлищева добавляла: «Моя невѣстка

029

прелестна, она заслуживала бы болѣе любезнаго мужа, чѣмъ Александръ». Спустя 2½ мѣсяца она писала: «Съ физической стороны они — совершенный контрастъ: Вулканъ и Венера, Кирикъ и Улита и т. д. Въ концѣ концовъ, на мой взглядъ, здѣсь есть женщины столь же красивыя, какъ она: графиня Пушкина не много хуже, m-me Фикельмонъ не хуже, а m-me Зубова, урожденная Эйлеръ, говорятъ, лучше»1). Отличное впечатлѣніе произвели молодые и на В. А. Жуковскаго: «Женка Пушкина очень милое твореніе. C’est le mot. И онъ съ нею мнѣ весьма нравится. Я болѣе и болѣе за него радуюсь тому, то онъ женатъ. И душа, и жизнь, и поэзія въ выигрышѣ» — писалъ Жуковскій князю Вяземскому и А. И. Тургеневу2).

Періоду тихой и веселой жизни въ Царскомъ лѣтомъ и осенью 1831 года мы придаемъ огромное значеніе для всей послѣдующей жизни Пушкина. Въ это время завязались тѣ узлы, развязать которые напрасно старался Пушкинъ въ послѣдніе годы своей жизни. Отсюда потянулись нити его зависимости, внѣшней и внутренней; нити, сначала тонкія, становились съ годами все крѣпче и опутали его въ конецъ.

Уже въ это время семейная его жизнь пошла по тому руслу, съ котораго Пушкинъ впослѣдствіи тщетно пытался свернуть ее на иной путь. Уже въ это время (жизнь въ Царскомъ и первый годъ жизни въ Петербургѣ) Наталья Николаевна установила свой образъ жизни и нашла свое содержаніе жизни.

Появленіе девятнадцатилѣтней жены Пушкина при Дворѣ и въ Петербургскомъ большомъ свѣтѣ сопровождалось блистательнымъ успѣхомъ. Этотъ успѣхъ былъ неизмѣннымъ спутникомъ Н. Н. Пушкиной. Созданъ онъ былъ очарованіемъ ея внѣшности; закрѣпленъ и упроченъ стараніями свѣтскихъ друзей Пушкина и тетки Натальи Николаевны, — пользовавшейся большимъ вліяніемъ

030

при Дворѣ престарѣлой фрейлины Екатерины Ивановны Загряжской. Е. И. Загряжская играла большую роль въ семьѣ Пушкиныхъ. Она была моральнымъ авторитетомъ для племянницы, ея руководительницей и совѣтчицей въ свѣтѣ, и, наконецъ, матеріальной опорой. Гордясь своей племянницей, она облегчала тяжелое бремя Пушкина, оплачивая туалеты племянницы и помогая ей матеріально.

Въ письмахъ сестры Пушкина, О. С. Павлищевой, къ мужу мы находимъ краснорѣчивыя свидѣтельства объ успѣхахъ Н. Н. Пушкиной въ свѣтѣ и при Дворѣ. Въ серединѣ августа 1831 года Ольга Сергѣевна писала мужу: «Моя невѣстка прелестна; она является предметомъ удивленія въ Царскомъ; Императрица желаетъ, чтобы она была при Дворѣ; а она жалѣетъ объ этомъ, такъ какъ она не глупа; нѣтъ, это не то, что я хотѣла сказать: хотя она вовсе не глупа, но она еще немного застѣнчива, но это пройдетъ, и она — красивая, молодая и любезная женщина — поладитъ и со Дворомъ, и съ Императрицей». Немного позже Ольга Сергѣевна сообщала, что Н. Н. Пушкина была представлена Императрицѣ и Императрица отъ нея въ восхищеніи! Въ письмахъ Ольги Сергѣевны есть сообщенія и о свѣтскихъ успѣхахъ Натальи Николаевны. Ольгѣ Сергѣевнѣ не нравился образъ жизни Пушкиныхъ: они слишкомъ много принимали, въ особенности послѣ переѣзда, въ октябрѣ мѣсяцѣ, въ Петербургъ. Въ Петербургѣ Пушкина сразу стала самою модной женщиной. Она появилась на самыхъ верхахъ Петербургскаго свѣта. Ее прославили самой красивой женщиной и прозвали «Психеей» («Quant à ma belle soeur, c’est la femme la plus à la mode ici. Elle est dans le très grand monde et on dit en général qu’elle est la plus belle; on l’a surnommée «Psychée»)1). Баронъ М. Н. Сердобинъ писалъ въ ноябрѣ 1831 года барону Б. А. Вревскому: «Жена Пушкина появилась въ большомъ свѣтѣ и была здѣсь отмѣнно хорошо принята, она нравится всѣмъ и своимъ обращеніемъ, и своей наружностью,

031

въ которой находятъ что-то трогательное»1). Вотъ еще одно свидѣтельство объ успѣхахъ Н. Н. Пушкиной въ осенній сезонъ 1832 года: «Жена Пушкина сіяетъ на балахъ и затмеваетъ другихъ» — писалъ 4 сентября 1832 года князь П. А. Вяземскій А. И. Тургеневу2). Можно было бы привести длинный рядъ современныхъ свидѣтельствъ о свѣтскихъ успѣхахъ Н. Н. Пушкиной. Всѣ они однообразны: сіяетъ, блистаетъ, la plus belle, поразительная красавица и т. д. Но среди десятковъ отзывовъ нѣтъ ни одного, который указывалъ бы на какія-либо иныя достоинства Н. Н. Пушкиной, кромѣ красоты. Кое-гдѣ прибавляютъ: «мила, умна», но въ такихъ прибавкахъ чувствуется только дань вѣжливости той же красотѣ. Да, Наталья Николаевна была такъ красива, что могла позволить себѣ роскошь не имѣть никакихъ другихъ достоинствъ.

Женитьба поставила передъ Пушкинымъ жизненныя задачи, которыя до тѣхъ поръ не стояли на первомъ планѣ жизненнаго строительства. На первое мѣсто выдвигались заботы матеріальнаго характера. Одинъ, онъ могъ мириться съ матеріальными неустройствами, но молодую жену и будущую семью онъ долженъ былъ обезпечить. Еще до свадьбы Пушкинъ обѣщалъ матери своей невѣсты: «Я ни за что не потерплю, чтобы моя жена чувствовала какія-либо лишенія, чтобы она не бывала тамъ, куда она призвана блистать и развлекаться. Она имѣетъ право этого требовать. Въ угоду ей я готовъ пожертвовать всѣми своими привычками и страстями, всѣмъ своимъ вольнымъ существованіемъ»3). Женившись, Пушкинъ долженъ былъ думать о созданіи общественнаго положенія. Ему, вольному поэту, такое положеніе не было нужно: оно было нужно его женѣ. Свѣтскіе успѣхи жены обязывали Пушкина въ сильнѣйшей степени, принуждали

032

его тянуться изо всѣхъ силъ и прилагать усилія къ тому, чтобы его жена, принятая dans le très grand monde, была на высотѣ положенія и чтобы то мѣсто, которое она заняла по праву красоты, было обезпечено еще и признаніемъ за ней права на это мѣсто по свѣтскому званію или положенію ея мужа. Званіе поэта не имѣло цѣны въ свѣтѣ, — и Пушкинъ долженъ былъ подумать о службѣ, о придворномъ званіи.

Если бы въ обсужденіи плановъ будущей жизни, въ принятіи рѣшеній, Пушкинъ былъ предоставленъ самому себѣ, быть можетъ, онъ имѣлъ бы силы не ступить на тотъ путь, который намѣтился въ первые же мѣсяцы его брачной жизни, но онъ имѣлъ несчастіе попасть въ Царское-Село. На его бѣду, въ холерное лѣто 1831 года въ Царское прибылъ Дворъ, пребываніе котораго тамъ первоначально не предполагалось. Вмѣстѣ съ Дворомъ переѣхалъ въ Царское и В. А. Жуковскій. Первые мѣсяцы своей женатой жизни по отъѣздѣ изъ Москвы Пушкинъ провелъ въ тѣснѣйшемъ общеніи съ Жуковскимъ и подвергся длительному вліянію его личности, его политическаго и этическаго міросозерцанія1). Жуковскій жилъ по сосѣдству съ Пушкинымъ и часто съ нимъ видался; не мало вечеровъ провели они вмѣстѣ у извѣстной фрейлины А. О. Россетъ, помолвленной въ 1831 году съ Н. М. Смирновымъ. Вмѣстѣ съ Жуковскимъ Пушкинъ дышалъ воздухомъ придворной атмосферы. Въ томъ освѣщеніи, которое создавалъ прекраснодушный Жуковскій, воспринималъ Пушкинъ и личность Императора.

Въ опредѣленіи и разрѣшеніи жизненныхъ задачъ, возникавшихъ передъ Пушкинымъ, Жуковскій принялъ ближайшее участіе. Онъ и раньше былъ благодѣтелемъ и устроителемъ

033

внѣшней жизни Пушкина; такимъ онъ явился и лѣтомъ 1831 года. Подъ его вліяніемъ, по его совѣтамъ Пушкинъ сталъ искать разрѣшенія житейскихъ задачъ и затрудненій около Двора и отъ Государя. Пушкинъ долженъ былъ получить службу, добыть матеріальную поддержку. Жуковскій всячески облегчалъ Пушкину сношенія съ Государемъ; конечно, при его содѣйствіи было устроено и личное общеніе поэта съ Государемъ въ допустимой этикетомъ мѣрѣ. Жуковскій былъ иниціаторомъ царскихъ милостей и царскаго расположенія. Онъ докладывалъ Государю о Пушкинѣ и говорилъ Пушкину о Государѣ. «Царь со мною очень милостивъ и любезенъ», — писалъ поэтъ П. А. Плетневу1). —«Царь взялъ меня въ службу, но не въ канцелярскую или придворную, или военную — нѣтъ, онъ далъ мнѣ жалованье, открылъ мнѣ архивы, съ тѣмъ, чтобъ я рылся тамъ и ничего не дѣлалъ. Это очень мило съ его стороны, не правда-ли? Онъ сказалъ: «Puisqu’il est marié et qu’il n’est pas riche, il faut faire aller sa marmite». Ей Богу, онъ очень со мною милъ». Эти милости, это благоволеніе, подкрѣпленныя личнымъ общеніемъ съ Государемъ, обязали Пушкина навсегда чувствомъ благодарности, и росту, укрѣпленію этого чувства какъ нельзя больше содѣйствовалъ Жуковскій. Впослѣдствіи боязнь оказаться неблагодарнымъ не разъ сковывала стремленіе Пушкина разорвать тягостныя обязательства. «Я не хочу, чтобы могли меня подозрѣвать въ неблагодарности: это хуже либерализма» — писалъ однажды Пушкинъ2).

Но Жуковскій мощно вліялъ и на политическое міросозерцаніе Пушкина. Если на одинъ моментъ воспользоваться привычными теперь терминами, то придется сказать, что въ 1831 году убѣжденія Пушкина достигли зенита своей правизны: послѣ 1831 года они подвергались колебаніямъ, но всегда влѣво. Политическія обстоятельства этого года дали большую пищу для политическихъ размышленій; мысли Жуковскаго и Пушкина совпали удивительнѣйшимъ образомъ. Недаромъ ихъ политическія

034

стихотворенія появились въ одной брошюрѣ, и Жуковскій сообщалъ А. И. Тургеневу: «Насъ разомъ прорвало, и есть отъ чего»1). Есть указанія на то, что «Клеветникамъ Россіи» написано по предложенію Николая Павловича, что первыми слушателями этого стихотворенія были члены царской семьи. Поэтъ отражалъ, несомнѣнно, мысли и настроенія тѣснаго придворнаго круга. Князь Вяземскій, ближайшій пріятель Пушкина, весьма освѣдомленный объ эволюціи его политическихъ взглядовъ, былъ горестно пораженъ политическими стихотвореніями Пушкина 1831 года: взгляды Пушкина были неожиданностью для Вяземскаго, хотя со времени разлуки, съ отъѣзда Пушкиныхъ изъ Москвы, прошло всего какихъ-нибудь три мѣсяца. Читатели же и почитатели Пушкина, которымъ была неизвѣстна внутренняя жизнь Пушкина, судили несправедливо и грубо, дѣлая выводы изъ фактовъ внѣшней жизни, узнавая о назначеніи его въ службу, о близости ко Двору. Близость, конечно, мнимая: Пушкинъ былъ близокъ Жуковскому и, только по Жуковскому, — ко Двору. Таковъ рѣзкій отзывъ Н. А. Мельгунова въ письмѣ къ С. П. Шевыреву отъ 21 декабря 1831 года. А этотъ отзывъ не единичный: «Мнѣ досадно, что ты хвалишь Пушкина за послѣднія его вирши. Онъ мнѣ такъ огадился, какъ человѣкъ, что я потерялъ къ нему уваженіе даже, какъ къ поэту. Ибо одно съ другимъ неразлучно. Я не говорю о Пушкинѣ, творцѣ «Годунова» и пр.; то былъ другой Пушкинъ, то былъ поэтъ, подававшій великія надежды и старавшійся оправдать ихъ. Теперешній же Пушкинъ есть человѣкъ, остановившійся на половинѣ своего поприща, и который, вмѣсто того, чтобы смотрѣть прямо въ лицо Аполлону, оглядывается по сторонамъ и ищетъ другихъ божествъ, для принесенія имъ въ жертву своего дара. Упалъ, упалъ Пушкинъ, и, признаюся, мнѣ весьма жаль этого. О, честолюбіе и златолюбіе»!2)

035

Нельзя отрицать того, что общія черты были и раньше въ политическихъ взглядахъ Жуковскаго и Пушкина, но полнаго тожества не было: оно было создано лишь подчиненіемъ Пушкина политической мысли Жуковскаго. Но это подчиненіе приводило Пушкина не только къ зависимости теоретическаго характера, но и къ зависимости чисто практической, ибо центральный объектъ теоретической мысли воплощался на практикѣ въ лицѣ Императора Николая Павловича. Пушкинъ, конечно, не могъ успокоиться на безропотномъ подчиненіи; онъ пробовалъ протестовать, — но являлся на сцену, какъ это было лѣтомъ 1834 года, Жуковскій и погашалъ протестъ призывомъ къ чувству благодарности. Пушкинъ уходилъ въ себя, замыкался и долженъ былъ тщательно заботиться въ процессѣ творчества о сокрытіи слѣдовъ своей критической мысли. Въ «Мѣдномъ Всадникѣ» онъ такъ тщательно укрылъ свою политическую мысль, что только путемъ внимательнѣйшаго анализа ее начинаютъ обнаруживать новѣйшіе изслѣдователи.

Итакъ, уже въ первый годъ семейной жизни, въ 1831 году, жизнь Пушкина приняла то направленіе, по которому она шла до самой его смерти. Съ годами становилось все тяжелѣе и тяжелѣе. Разноцвѣтныя нити зависимости переплелись въ клубокъ. Ужъ трудно было разобрать, что отъ чего, съ чего надо начать перемѣну жизни: бросить ли службу, скрыться отъ государевыхъ милостей, вырвать жену и себя изъ свѣтской суеты, раздостать деньги, раздѣлаться съ долгами? По временамъ Пушкинъ могъ съ добродушной ироніей писать женѣ: «Какія вы помощницы или работницы»? Вы работаете только ножками на балахъ и помогаете мужьямъ мотать... Вы, бабы, не понимаете счастья независимости и готовы закабалить себя навѣки, чтобы только сказали про васъ: «Hier madame une telle était décidément la plus belle et la mieux mise du bal»1). Но иногда Пушкинъ не выдерживалъ добродушнаго тона. Горькимъ воплемъ звучатъ

036

фразы письма къ женѣ: «Дай Богъ... плюнуть на Петербургъ, да подать въ отставку, да удрать въ Болдино, да жить бариномъ! Непріятна зависимость, особенно, когда лѣтъ 20 человѣкъ былъ независимъ. Это не упрекъ тебѣ, а ропотъ на самого себя»1). Эти слова писаны въ маѣ 1834 года. Въ этотъ годъ Пушкинъ яснымъ окомъ взглянулъ на свою жизнь и рѣшился на рѣзкую перемѣну всего строя жизни, судорожно рванулся, но тутъ же былъ остановленъ въ своемъ движеніи Жуковскимъ, который просто накричалъ на него. Кризисъ не наступилъ, а съ 1834 года петли, образовавшіяся изъ нитей зависимости, медленно, но непрестанно затягивались.

Наталья Николаевна не была помощницей мужа въ его замыслахъ о перемѣнѣ жизни. Въ томъ же маѣ 1834 года Пушкинъ осторожно подготовлялъ жену къ мысли объ отъѣздѣ изъ Петербурга: «Съ твоего позволенія, надобно будетъ, кажется, выдти мнѣ въ отставку и со вздохомъ сложить камеръ-юнкерскій мундиръ, который такъ пріятно льстилъ моему честолюбію и въ которомъ, къ сожалѣнію, не успѣлъ я пощеголять. Ты молода, но ты уже мать семейства, и я увѣренъ, что тебѣ не труднѣе будетъ исполнить долгъ доброй матери, какъ исполняешь ты долгъ честной и доброй жены. Зависимость и разстройство въ хозяйствѣ ужасны въ семействѣ; и никакіе успѣхи тщеславія не могутъ вознаградить спокойствія и довольства. Вотъ тебѣ и мораль»2).

Доводы Пушкина не были убѣдительны для Натальи Николаевны. Не покидавшая Пушкина мысль объ отъѣздѣ въ деревню не воспринималась его женой. Годомъ позже, въ 1835 году, Наталья Николаевна отвергла предложеніе поѣздки въ Болдино. Сестра Пушкина въ характерныхъ выраженіяхъ сообщала объ этомъ отказѣ своему мужу: «Они (т. е. Пушкины) не ѣдутъ больше въ Нижній, какъ предполагалъ Monsieur, потому что Madame объ этомъ и слышать не желаетъ»3).

037

Въ процессѣ закрѣпленія нитей-петель, стягивавшихъ Пушкина, Наталья Николаевна, быть можетъ, безсознательно, не отдавая себѣ отчета и подчиняясь лишь своему инстинкту, играла важную роль. «Она медленно, ежеминутно терзала воспріимчивую и пламенную душу Пушкина» — говоритъ хорошо знавшая Пушкиныхъ современница. Никогда не измѣнявшая, по ея мнѣнію, чести, Наталья Николаевна была виновна въ чрезмѣрномъ легкомысліи, въ роковой самоувѣренности и безпечности, при которыхъ она не замѣчала той борьбы и тѣхъ мученій, какія выносилъ ея мужъ1).

Но кто же, наконецъ, она, эта поразительная красавица? Какую душу облекала прелестная внѣшность? Мы уже упоминали, что почти всѣ современныя свидѣтельства о Натальѣ Николаевнѣ Пушкиной говорятъ только объ ея изумительной красотѣ и ни о чемъ больше: они молчатъ о ея сердцѣ, ея душѣ, ея умѣ, ея вкусѣ. Перечтите письма князя Вяземскаго къ А. И. Тургеневу, наполняющія огромные томы «Остафьевскаго архива»: вы найдете въ нихъ множество сообщеній о красавицахъ, которыми всегда интересовался Вяземскій; почти всякое сообщеніе даетъ одну, другую подробность къ характеристикѣ духовной личности, почти о каждой красавицѣ — Аврорѣ Мусиной-Пушкиной, А. В. Кирѣевой, о Долли Фикельмонъ и т. д. — изъ этихъ писемъ вы узнаете что-нибудь. Но сообщенія о Пушкиной, крайне немногочисленныя, говорятъ только объ ея бальныхъ успѣхахъ. Во всѣхъ свидѣтельствахъ о ней — не только князя Вяземскаго, но и всѣхъ другихъ — не приведено ни одной ея фразы, не упомянуто ни объ одномъ ея дѣйствіи, поступкѣ. Точно она — лицо безъ рѣчей въ драмѣ, и вся ея роль сводится только къ блистанію и затмеванію всѣхъ своей красотой. Въ этомъ молчаніи современниковъ нѣтъ ничего загадочнаго: молчатъ, потому что нечего было сказать, нечего было отмѣтить.

038

Нельзя не пожалѣть о томъ, что въ нашемъ распоряженіи нѣтъ писемъ Натальи Николаевны, какихъ бы то ни было, а въ особенности къ Пушкину. Въ настоящее время изображеніе личности Натальи Николаевны мы можемъ только проэктировать по письмамъ къ ней Пушкина. И вотъ, строя проэкцію, что̀ мы можемъ, напримѣръ, сказать о вкусахъ Натальи Николаевны? Писемъ Пушкина къ ней довольно много, и ни въ одномъ изъ нихъ Пушкинъ не подѣлился съ ней ни однимъ своимъ литературнымъ замысломъ. Если онъ и пишетъ о своемъ творчествѣ, такъ только съ точки зрѣнія количественной, матеріальной, — какую выгоду ему принесетъ то или иное произведеніе! Необходимость творчества оправдывается въ письмахъ матеріальными потребностями. О своей творческой, художнической дѣятельности Пушкинъ могъ говорить со своими друзьями, — княземъ Вяземскимъ, Жуковскимъ, съ А. О. Смирновой, съ Е. М. Хитрово, — съ дипломатами, но съ женой ему нечего было говорить объ этой, важнѣйшей сторонѣ его жизни: ей это было безразлично или непонятно. Только непонятливостью Натальи Николаевны или ея нечувствительностью къ литературѣ можно объяснить рѣшительное отсутствіе какихъ-либо замѣтокъ литературнаго характера въ письмахъ къ ней Пушкина.

Къ литературѣ Наталья Николаевна относилась такъ же, какъ къ театру. Укоряя какъ-то въ письмахъ жену за праздную, ненужную поѣздку изъ имѣнія въ Калугу, Пушкинъ писалъ: «Что за охота таскаться въ скверный уѣздный городишко, чтобъ видѣть скверныхъ актеровъ, скверно играющихъ старую, скверную оперу? Что за охота останавливаться въ трактирѣ, ходить въ гости къ купеческимъ дочерямъ, смотрѣть съ чернью губернскій фейворкъ, — когда въ Петербургѣ ты никогда и не думаешь посмотрѣть на Каратыгиныхъ»1).

039

Точно также ни изъ писемъ Пушкина, ни изъ какихъ-либо другихъ источниковъ мы ничего не узнаемъ объ интересахъ Натальи Николаевны къ живописи, къ музыкѣ.

Всѣмъ этимъ интересамъ не откуда было возникнуть. Объ образованіи Натальи Николаевны не стоитъ и говорить. «Воспитаніе сестеръ Гончаровыхъ (ихъ было три) было предоставлено ихъ матери, и оно, по понятіямъ послѣдней, было безукоризненно, такъ какъ основами такового положены были основательное изученіе танцевъ и знаніе французскаго языка лучше своего родного. Соблюденіе строжайшей нравственности и обрядовъ православной церкви служило дополненіемъ высокаго идеала «Московской барышни»1). Обстановка дѣтства и дѣвичьихъ лѣтъ Н. Н. Пушкиной отнюдь не содѣйствовала пополненію образовательныхъ пробѣловъ. Знакомства и интересы — затхлаго, провинціальнаго разбора2). «Какъ я не люблю», — писалъ Пушкинъ: «все, что пахнетъ Московской барышней, все, что не comme il faut, все, что vulgar»3). Значитъ, Московская барышня, какой и была дѣвица Наталья Гончарова, — не comme il faut, vulgar.

Въ сравненіи съ такими представительницами высшаго свѣта, какъ А. О. Смирнова, Е. М. Хитрово, графиня Фикельмонъ или Карамзины, Наталья Николаевна была слишкомъ проста, слишкомъ «безобидна», по ироническому выраженію Е. М. Хитрово.

Вспоминается разсказъ А. О. Смирновой о жизни Пушкина въ Царскомъ4). По утрамъ онъ работалъ одинъ въ своемъ кабинетѣ наверху, а по вечерамъ отправлялся читать написанное къ

040

А. О. Смирновой: здѣсь онъ толковалъ о литературѣ, развивалъ свои литературные планы. А жена его сидѣла внизу за книжкой или за рукодѣльемъ: работала что-то для П. В. Нащокина. Съ ней онъ о своемъ творчествѣ не говорилъ. Дочь Н. Н. Пушкиной, А. П. Арапова, въ воспоминаніяхъ о своей матери, объясняя отсутствіе литературныхъ интересовъ у своей матери, ссылается на то, что Пушкинъ самъ не желалъ посвящать жену въ свою литературную дѣятельность1). Но почему не желалъ? Потому, что не было и не могло быть отзвука. «Наталья Николаевна была такъ чужда всей умственной жизни Пушкина, что даже не знала названій книгъ, которыя онъ читалъ. Прося привезти ему изъ

[040bis]

Барон Луи де-Геккерн

Наталья Николаевна Пушкина.

(Съ акварельнаго портрета, сдѣланнаго во время вдовства и принадлежащаго
А. И. Араповой).

041

его библіотеки Гизо, Пушкинъ объяснялъ ей: «синія книги на длинныхъ полкахъ»1).

Если изъ писемъ Пушкина къ женѣ устранить сообщенія фактическаго, бытоваго характера, затѣмъ многочисленныя фразы, выражающія его нѣжную заботливость о здоровьѣ и матеріальномъ положеніи жены и семьи, и по содержанію остающагося матеріала попытаться освѣтить духовную жизнь Н. Н. Пушкиной, то придется свести эту жизнь къ весьма узкимъ границамъ, къ области любовнаго чувства на низшей стадіи развитія, къ переживаніямъ, вызваннымъ проявленіями обожанія ея красоты со стороны ея безчисленныхъ свѣтскихъ почитателей. При чтеніи писемъ Пушкина, съ перваго до послѣдняго, ощущаешь атмосферу пошлаго ухаживанія. Воздухомъ этой атмосферы, раздражавшей поэта, дышала и жила его жена. При скудости духовной природы главное содержаніе внутренней жизни Натальи Николаевны давалъ свѣтско-любовный романтизмъ. Пушкинъ безпрестанно упрекаетъ и предостерегаетъ жену отъ кокетничанья, а она все время дѣлится съ нимъ своими успѣхами въ дѣлѣ кокетства и безпрестанно подозрѣваетъ Пушкина въ измѣнахъ и ревнуетъ его. И упреки въ кокетствѣ, и изъявленія ревности — неизбѣжный и досадный элементъ переписки Пушкиныхъ.

Покидая свою жену, Пушкинъ всегда пребывалъ за нее въ безпокойствѣ — не только по обыкновеннымъ основаніямъ (быть можетъ, больна; быть можетъ, матеріальныя дѣла плохи!), но и по болѣе глубокимъ: не сдѣлала ли она какого-либо ложнаго шага, роняющаго ее и его въ общемъ уваженіи? А ложные шаги она дѣлала, — и нерѣдко: то въ отсутствіе Пушкина дружится съ графинями, съ которыми неловко было кланяться при публикѣ, то принимаетъ человѣка, который ни разу не былъ дома при Пушкинѣ, то принимаетъ приглашеніе на балъ въ домъ, гдѣ хозяйка позволяетъ себѣ невниманіе и неуваженіе. Еще сильнѣе волновало и безпокоило Пушкина опасеніе, какъ бы его жена не зашла далеко

042

въ своемъ кокетствѣ. «Ты виновата кругомъ... кокетничаешь со всѣмъ дипломатическимъ корпусомъ». «Смотри, женка! Того и гляди, избалуешься безъ меня, забудешь меня, изкокетничаешься»... «Не стращай меня, женка, не говори, что ты изкокетничалась»... «Не кокетничай съ Соболевскимъ»... «Не стращай меня, не кокетничай съ царемъ, ни съ женихомъ княжны Любы»... Такими фразами пестрятъ письма Пушкина. Одинъ разъ Пушкинъ подробно изложилъ свой взглядъ на кокетство: «Ты, кажется, не путемъ изкокетничалась. Смотри: не даромъ кокетство не въ модѣ и почитается признакомъ дурного тона. Въ немъ толку мало. Ты радуешься, что за тобою, какъ за сучкою, бѣгаютъ кобели, поднявъ хвостъ трубочкой и понюхивая тебѣ.....; есть чему радоваться! Не только тебѣ, но и Прасковьѣ Петровнѣ легко за собою пріучить бѣгать холостыхъ шаромыжниковъ; стоитъ разгласить, что-де я большая охотница. Вотъ вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будутъ. Къ чему тебѣ принимать мужчинъ, которые за тобою ухаживаютъ? не знаешь, на кого нападешь. Прочти басню А. Измайлова о Ѳомѣ и Кузьмѣ, Ѳома накормилъ Кузьму икрой и селедкой. Кузьма сталъ просить пить, а Ѳома не далъ. Кузьма и прибилъ Ѳому, какъ каналью. Изъ этого поэтъ выводитъ слѣдующее нравоученіе: красавицы! не кормите селедкой, если не хотите пить давать; не то можете наскочить на Кузьму»1). Смягчая выраженія, въ слѣдующемъ письмѣ Пушкинъ возвращается къ темѣ о кокетствѣ: «Повторяю тебѣ помягче, что кокетство ни къ чему доброму не ведетъ; и хоть оно имѣетъ свои пріятности, но ничто такъ скоро не лишаетъ молодой женщины того, безъ чего нѣтъ ни семейственнаго благополучія, ни спокойствія въ отношеніяхъ къ свѣту: уваженія»2). Въ кокетствѣ раздражала Пушкина больше всего общественная, такъ сказать, сторона его. Интимная же сторона, боязнь быть «кокю» не волновала такъ Пушкина.

043

Эту особенность взглядовъ Пушкина на кокетство надо подчеркнуть и припомнить при изложеніи исторіи столкновенія его съ Дантесомъ.

У Пушкина былъ идеалъ замужней женщины, соотвѣтствіе которому онъ желалъ бы видѣть въ Натальѣ Николаевнѣ, — Татьяна замужемъ.

Она была не тороплива,
Не холодна, не говорлива.
Безъ взора наглаго для всѣхъ,
Безъ притязаній на успѣхъ,
Безъ этихъ маленькихъ ужимокъ,
Безъ подражательныхъ затѣй...
Все тихо, просто было въ ней.
Она казалась вѣрный снимокъ
Du comme il faut...
.............

Съ головы до ногъ
Никто бы въ ней найти не могъ
Того, что модой самовластной
Въ высокомъ лондонскомъ кругу
Зовется vulgar».

«Кокетничать я тебѣ не мѣшаю», — обращался Пушкинъ къ женѣ: «но требую отъ тебя холодности, благопристойности, важности — не говорю уже о безпорочности поведенія, которое относится не къ тону, а къ чему-то уже важнѣйшему». И еще: «Я не ревнивъ, да и знаю, что ты во все тяжкое не пустишься; но ты знаешь, какъ я не люблю все, что пахнетъ Московской барышнею, все, что не comme il faut, все, что vulgar... Если при моемъ возвращеніи я найду, что твой милый, простой, аристократическій тонъ измѣнился, разведусь, вотъ-те Христосъ». Но, несмотря на то, что жизнь въ Петербургскомъ свѣтѣ сильно преобразила Московскую барышню Гончарову, ей было далеко до Пушкинскаго идеала. Ложные шаги, которые ей ставилъ въ строку Пушкинъ, снисходительная податливость на всяческія ухаживанія дѣлали этотъ идеалъ для нея недостижимымъ.

044

Какъ бы въ отвѣтъ на постоянныя напоминанія мужа о кокетствѣ, Наталья Николаевна свои письма наполняла изъявленіями ревности; гдѣ бы ни былъ ея мужъ, она подозрѣвала его въ увлеченіяхъ, измѣнахъ, ухаживаніяхъ. Она непрестанно выражала свою ревность и къ прошлому, и къ настоящему. Будучи невѣстой, она ревновала Пушкина къ какой-то княгинѣ Голицыной; когда Пушкинъ оставался въ Петербургѣ, подозрѣвала его увлеченія А. О. Смирновой; обвиняла его въ увлеченіи невѣдомой Полиной Шишковой; опасалась его слабости къ Софьѣ Николаевнѣ Карамзиной; сердилась на него за то, что онъ будто-бы ходитъ въ Лѣтній Садъ искать привязанностей; не довѣряла добротѣ его отношеній къ Евпраксіи Вульфъ; думала въ 1835 году, что между Пушкинымъ и А. П. Кернъ что-то есть... Когда читаешь изъ письма въ письмо о многократныхъ намекахъ, продиктованныхъ ревностью Натальи Николаевны, то испытываешь нудную скуку однообразія и останавливаешься на мысли: а вѣдь это даже и не ревность, а просто привычный тонъ, привычная форма! Ревновать въ письмахъ значило придать письму интересность. Ревность въ ея письмахъ — манера, а не фактъ. Подчиняясь тону ея писемъ, и Пушкинъ усвоилъ особенную манеру писать о женщинахъ, съ которыми онъ встрѣчался. Онъ пишетъ о любой женщинѣ, какъ будто напередъ знаетъ, что Наталья Николаевна обвинитъ его въ увлеченіяхъ и измѣнахъ, и онъ заранѣе ослабляетъ силу ударовъ, которые будутъ на него направлены. Онъ стремится изобразить встрѣченную имъ женщину возможно непривлекательнѣе какъ съ внѣшней, такъ и съ внутренней стороны. Таковы отзывы его объ А. А. Фуксъ, объ А. П. Кернъ и др. Справедливо говоритъ авторъ, собравшій указанія на ревность Н. Н. Пушкиной: «(О женщинахъ) Пушкинъ писалъ (въ письмахъ къ женѣ) не для себя и потомства, а для жены, и судить по нимъ объ его истинныхъ отношеніяхъ къ людямъ, особенно къ женщинамъ, не слѣдуетъ»1). Съ другой стороны, нельзя не отмѣтить отсутствія

045

хорошихъ отзывовъ о женщинахъ въ письмахъ Пушкина къ женѣ.

Не вдаемся въ разборъ вопроса, каковы фактическія основанія для ревности Н. Н. Пушкиной. Княгиня В. Ѳ. Вяземская передавала П. И. Бартеневу, что въ исторіи съ Дантесомъ «Пушкинъ самъ виноватъ былъ: онъ открыто ухаживалъ сначала за Смирновой, потомъ за Свистуновою (рожд. графиней Соллогубъ). Жена сначала страшно ревновала, потомъ стала равнодушна и привыкла къ невѣрностямъ мужа. Сама она оставалась ему вѣрна, и все обходилось легко и вѣтрено»1). Вѣрно, во всякомъ случаѣ, то, что любовь Пушкина къ женѣ въ теченіе долгаго времени была искреннѣйшимъ и завѣтнѣйшимъ чувствомъ. А. Н. Вульфъ жестоко ошибся, предположивъ въ 1830 году, что первымъ дѣломъ Пушкина будетъ развратить жену. Вульфъ, дѣйствительно, хорошо зналъ Пушкина въ его отношеніяхъ къ женщинамъ и ярко изобразилъ въ своемъ дневникѣ полный своеобразной эротики любовный бытъ своихъ современниковъ (или, по крайней мѣрѣ, группы, кружка); примѣромъ же и образцомъ онъ считалъ Пушкина2). Но Вульфъ не зналъ всего о любовномъ чувствѣ: ему была вѣдома феноменологія Пушкинской любви, но ея «вещь въ себѣ» была для него за семью печатями. Ему была близка любовь земная и чужда любовь небесная. Вульфъ и въ жизни остался достойнымъ гнѣва и жалости эмпирикомъ любви, а Пушкинъ, для котораго любовь была гармоніей, извѣдалъ высшій восторгъ небесной любви. Но Пушкинъ съ стыдливой застѣнчивостью скрывалъ свои чувства ото всѣхъ и — отъ Вульфа. Этотъ «развратитель» упрашиваетъ жену: «Не читай скверныхъ книгъ дѣдиной библіотеки, не марай себѣ воображенія»3). Не станемъ приводить доказательствъ любви Пушкина къ женѣ: ихъ сколько

046

угодно и въ письмахъ, и въ произведеніяхъ. Надо только внести поправки: съ любовью къ женѣ уживались увлеченія другими женщинами, а затѣмъ въ исторіи его чувствъ къ женѣ былъ свой кризисъ.

Но, принимая къ свѣдѣнію свидѣтельства объ увлеченіяхъ Пушкина, вродѣ разсказовъ княгини Вяземской, мы все-таки думаемъ, что чувство ревности у Н. Н. Пушкиной не возникало изъ душевныхъ глубинъ, а вырастало изъ настроеній порядка элементарнаго: увлеченіе Пушкина, его предпочтеніе другой женщины было тяжкимъ оскорбленіемъ, жестокой обидой ей, первой красавицѣ, заласканной неустаннымъ обожаніемъ свѣта, Двора и самого Государя. Итакъ, ревность Н. Н. Пушкиной — или манера въ письмахъ, или оскорбленная гордость красивой женщины.

Но попробуемъ углубиться въ вопросъ объ отношеніяхъ Пушкиныхъ, попробуемъ измѣрить глубину чувства Натальи Николаевны. Пушкинъ имѣлъ даръ строгимъ и яснымъ взоромъ созерцать дѣйствительность въ ея наготѣ въ страстные моменты своей жизни. Съ четкой ясностью онъ оцѣнилъ отношеніе къ себѣ дѣвицы Наталіи Гончаровой, отъ первой встрѣчи съ которой у него закружилась голова. Его горькое признаніе въ письмѣ къ матери невѣсты (въ апрѣлѣ 1830 г.) не обратило достаточнаго вниманія біографовъ Пушкина, а оно — документъ первокласснаго значенія для исторіи его семейной жизни. Въ немъ нужно взвѣсить и оцѣнить каждое слово: «Только привычка и продолжительная близость можетъ доставить мнѣ ея (Натальи Николаевны) привязанность; я могу надѣяться современемъ привязать ее къ себѣ, но во мнѣ нѣтъ ничего, что могло бы ей нравиться; если она согласится отдать мнѣ свою руку, то я буду видѣть въ этомъ только свидѣтельство ея сердечнаго спокойствія и равнодушія»1). Пушкинъ сознавалъ, что онъ не нравится семнадцатилѣтней московской

047

барышнѣ, и надѣялся снискать ея привязанность (не любовь!) по праву привычки и продолжительной близости. Самое согласіе ея на бракъ было для него символомъ свободы ея сердца и... равнодушія къ нему.

Въ своей великой скромности Пушкинъ думалъ, что въ немъ нѣтъ ничего, что могло бы понравиться блестящей красавицѣ, и въ моменты работы совѣсти приходилъ къ сознанію, что Наталью Николаевну отдѣляетъ отъ него его прошлое. Въ одинъ изъ такихъ моментовъ созданъ набросокъ:

Когда въ объятія мои
Твой стройный станъ я заключаю
И рѣчи нѣжныя любви
Тебѣ съ восторгомъ расточаю, —
Безмолвна, отъ стѣсненныхъ рукъ
Освобождая станъ свой гибкій,
Ты отвѣчаешь, милый другъ,
Мнѣ недовѣрчивой улыбкой.
Прилежно въ памяти храня
Изменъ печальныя преданья,
Ты безъ участья и вниманья, —
Уныло слушаешь меня...

Кляну коварныя старанья
Преступной юности моей,
И встречъ условныхъ ожиданья
Въ садахъ, въ безмолвіи ночей;
Кляну речей любовный шопотъ,
И струнъ таинственный напѣвъ,
И ласки легковѣрныхъ девъ,
И слезы ихъ, и поздній ропотъ...

Не прошлое Пушкина отдаляло отъ него Наталью Николаевну. Съ горькимъ признаніемъ Пушкина о равнодушіи къ нему невѣсты надо тотчасъ же сопоставить тѣснѣйшимъ образомъ къ признанію примыкающее свидѣтельство о чувствахъ къ нему молодой жены:

048

Нѣтъ, я не дорожу мятежнымъ наслажденьемъ,
Восторгомъ чувственнымъ, безумствомъ, изступленьемъ,
Стенаньемъ, криками вакханки молодой,
Когда, віясь въ моихъ объятіяхъ змѣей,
Порывомъ пылкихъ ласкъ и язвою лобзаній
Она торопитъ мигъ послѣднихъ содраганій.
      О, какъ милѣе ты, смиренница моя!
О, какъ мучительнѣй тобою счастливъ я,
Когда, склонясь на долгія моленья,
Ты предаешься мнѣ нѣжна, безъ упоенья,
Стыдливо холодна, восторгу моему
Едва отвѣтствуешь, не внемлешь ничему,
И разгараешься потомъ все болѣ, болѣ
И дѣлишь, наконецъ, мой пламень поневолѣ.

Пытаются внести ограниченія въ это признаніе. Такъ, Н. О. Лернеръ, возражая противъ толкованія В. Я. Брюсова1), разсуждаетъ: «Брюсовъ видитъ здѣсь доказательство того, что Н. Н. Пушкина была чужда своему мужу. Между тѣмъ, это признаніе говоритъ, самое большее, лишь о физіологическомъ несоотвѣтствіи супруговъ въ извѣстномъ отношеніи и холодности сексуальнаго темперамента молодой женщины»2). Неправильность этого разсужденія обнаруживается при сопоставленіи признанія въ стихахъ съ признаніемъ въ прозѣ. Если въ началѣ любви было равнодушіе съ ея стороны и надежда на привычку и близость съ его стороны, то откуда же возникнуть страсти? откуда быть соотвѣтствію восторговъ? Да, Наталья Николаевна исправно несла свои супружескія обязанности, рожала мужу дѣтей, ревновала, и при всемъ томъ можно утверждать, что сердце ея не раскрылось, что страсть любви не пробудилась. Въ дремотѣ было

[048bis]

Александра Николаевна Гончарова

Александра Николаевна Гончарова, позже баронесса Фризенгофъ.

(Съ акварели, принадлежащей А. И. Араповой).

049

сковано ея чувство. Любовь Пушкина не разбудила ни ея души, ни ея чувства. Можно утверждать, что кругъ, заключавшій внутреннюю жизнь Пушкина, и кругъ, заключавшій внутреннюю жизнь Натальи Николаевны, не пересѣклись и остались эксцентрическими.

Наталья Николаевна дала согласіе стать женой Пушкина, — и оставалась равнодушна и спокойна сердцемъ; она стала женой Пушкина — и сохранила сердечное спокойствіе и равнодушіе къ своему мужу.

4.

Зимній сезонъ 1833—1834 года былъ необычайно обиленъ балами, раутами. Въ этотъ сезонъ Наталья Николаевна Пушкина получила возможность бывать на дворцовыхъ балахъ. «Двору хотѣлось, чтобы она танцовала въ Аничковѣ», — и Пушкинъ былъ пожалованъ, въ самомъ концѣ 1833 года, въ камеръ-юнкеры. Впрочемъ, кончился сезонъ для Натальи Николаевны плохо. «Вообрази, что жена моя на дняхъ чуть не умерла» — писалъ Пушкинъ П. В. Нащокину въ началѣ марта 1834 года: «Нынѣшняя зима была ужасно изобильна балами. На масленицѣ танцовали ужъ два раза въ день. Наконецъ настало послѣднее воскресенье передъ Великимъ Постомъ. Думаю: слава Богу! балы съ плечъ долой! Жена во дворцѣ. Вдругъ, смотрю — съ нею дѣлается дурно — я увожу ее, и она, пріѣхавъ домой, выкидываетъ»1). 15 апрѣля Наталья Николаевна уѣхала съ дѣтьми въ Калужскую деревню своей матери, отчасти для поправленія разстроеннаго здоровья, а главнымъ образомъ для свиданія со своими сестрами. Обѣ сестры, Александра и Екатерина Гончаровы, были старше Натальи Николаевны, сидѣли въ дѣвахъ, почти теряя надежду выйти замужъ, и ужасно страдали отъ капризовъ своей матери, въ ужасающей обстановкѣ семейной жизни. По выраженію Пушкина, мать, Наталья Ивановна, ходуномъ ходила около дочерей, крѣпко-на-крѣпко заключенныхъ2).

050

Н. Н. Пушкина, безпредѣльно любившая сестеръ, во время лѣтняго пребыванія въ деревнѣ раздумалась надъ устройствомъ ихъ судьбы и рѣшила увезти ихъ отъ матери въ Петербургъ, пристроить во дворецъ фрейлинами и выдать замужъ. Своими проектами она дѣлилась съ мужемъ, но онъ отнесся къ нимъ безъ всякаго увлеченія. Онъ былъ рѣшительно противъ того, чтобы его жена хлопотала о помѣщеніи своихъ сестеръ во дворецъ. «Подумай, что за скверные толки пойдутъ по свинскому Петербургу. Ты слишкомъ хороша, мой ангелъ, чтобы пускаться въ просительницы... Мой совѣтъ тебѣ и сестрамъ — быть подалѣе отъ двора: въ немъ толку мало. Вы же не богаты. На тетку нельзя вамъ всѣмъ навалиться»1). По поводу плановъ Натальи Николаевны выдать одну сестру за Хлюстина, а другую за Убри Пушкинъ шутливо пишетъ женѣ: «Ничему не бывать: оба влюбятся въ тебя, — ты мѣшаешь сестрамъ, потому надобно быть твоимъ мужемъ, чтобы ухаживать за другими въ твоемъ присутствіи»2). Наконецъ, къ рѣшенію жены взять сестеръ въ Петербургъ Пушкинъ отнесся отрицательно: «Эй, женка, смотри... Мое мнѣніе: семья должна быть одна подъ одной кровлей: мужъ, жена, дѣти, покамѣстъ малы; родители, когда ужъ престарѣлы, а то хлопотъ не оберешься, и семейственнаго спокойствія не будетъ»3).

Доводы Пушкина не убѣдили Наталью Николаевну, и осенью 1834 года сестры ея — Азинька и Коко — появились въ Петербургѣ и поселились подъ одной кровлей съ Пушкиными. Мать Пушкина сообщала дочери Ольгѣ Сергѣевнѣ объ этомъ событіи 7 ноября 1834 года: «Натали тяжела, ея сестры вмѣстѣ съ нею, нанимаютъ пополамъ съ ними очень хорошій домъ. Онъ (Пушкинъ) говоритъ, что въ матеріальномъ отношеніи это его устраиваетъ, но немного стѣсняетъ, такъ какъ онъ не любитъ, чтобы

051

разстраивались его хозяйскія привычки»1). Сестры, несомнѣнно, способствовали заполненію досуговъ Натальи Николаевны, тотчасъ же по пріѣздѣ вошли въ кругъ ея жизни и вмѣстѣ съ нею стали выѣзжать въ свѣтъ2).

Красота Натальи Николаевны рядомъ съ сестрами казалась еще ослѣпительнѣе. Вотъ впечатлѣнія Ольги Сергѣевны Павлищевой: «Александръ представилъ меня своимъ женамъ: теперь у него цѣлыхъ три. Онѣ красивы, его невѣстки, но онѣ ничто въ сравненіи съ Натали, которую я нашла очень похорошѣвшей. У нея теперь прекрасный цвѣтъ лица и она чуть пополнѣла: единственное, чего ей не хватало»3).

Старшая — Екатерина Николаевна, «высокая, рослая»4), «далеко не красавица, представляла собою довольно оригинальный типъ скорѣе южанки съ черными волосами»5). Вскорѣ по пріѣздѣ въ Петербургъ, 6 декабря 1834 года, она была взята, по желанію Н. К. Загряжской, фрейлиной ко Двору6).

Средняя — Александра Николаевна7), по словамъ А. П. Араповой, «высокимъ ростомъ и безукоризненнымъ сложеніемъ подходила къ Натальѣ Николаевнѣ, но черты лица, хотя и напоминавшія правильность гончаровскаго склада, являлись какъ

052

бы его каррикатурою. Матовая блѣдность кожи Натальи Николаевны переходила у нея въ нѣкоторую желтизну, чуть примѣтная неправильность глазъ, придающая особую прелесть вдумчивому взору младшей сестры, перерождалась у ней въ несомнѣнно косой взглядъ, — однимъ словомъ, люди, видѣвшіе обѣихъ сестеръ рядомъ, находили, что именно это предательское сходство служило въ явный ущербъ Александрѣ Николаевнѣ»1). Это свидѣтельство А. П. Араповой находитъ полное подтвержденіе во впечатлѣніяхъ баронессы Е. Н. Вревской, которая видѣла двухъ сестеръ — Наталью и Александру — въ декабрѣ 1839 года: «Пушкина въ полномъ смыслѣ слова восхитительна, но за то ея сестра (Александра) показалась мнѣ такой безобразной, что я разразилась смѣхомъ, когда осталась одна въ каретѣ съ моей сестрой»2). Княгиня Вяземская говорила П. И. Бартеневу, что Александра Николаевна должна была заняться хозяйствомъ и дѣтьми, такъ какъ выѣзды и наряды поглощали все время ея сестеръ. Пушкинъ, по словамъ княгини, подружился съ ней3)... Анна Николаевна Вульфъ 12 февраля 1836 года сообщала своей сестрѣ Евпраксіи, со словъ сестры Пушкина, Ольги Сергѣевны, что Пушкинъ очень сильно волочится за своей невѣсткой Александрой и что жена стала отъявленной кокеткой2).

Сама Наталья Николаевна въ 1834—1835 годахъ была въ апогеѣ своей красоты. Даемъ мѣсто двумъ восторженнымъ отзывамъ современниковъ, пораженныхъ ея красотой. Одинъ изъ нихъ встрѣтилъ Наталью Николаевну въ салонѣ князя В. Ѳ. Одоевскаго, и эта встрѣча навсегда врѣзалась въ его память. «Вдругъ — никогда этого не забуду — входитъ дама, стройная какъ пальма, въ платьѣ изъ чернаго атласа, доходящемъ до горла (въ то время былъ придворный трауръ). Это была жена Пушкина, первая красавица того времени. Такого роста, такой осанки я никогда

053

не видывалъ — incessu dea patebat! Благородныя, античныя черты ея лица напоминали мнѣ Евтерпу Луврскаго Музея, съ которой я хорошо былъ знакомъ»1).

Другой отзывъ принадлежитъ графу В. А. Соллогубу: «Много видѣлъ я на своемъ вѣку красивыхъ женщинъ еще обаятельнѣе Пушкиной, но никогда не видывалъ я женщины, которая соединила бы въ себѣ такую законченность классически правильныхъ чертъ и стана. Ростомъ высокая; съ баснословно тонкой тальей, при роскошно развитыхъ плечахъ и груди, ея маленькая головка, какъ лилія на стеблѣ колыхалась и граціозно поворачивалась на тонкой шеѣ; такого красиваго и правильнаго профиля я не видѣлъ никогда болѣе, а кожа, глаза, зубы, уши? Да это была настоящая красавица, и недаромъ всѣ остальныя, даже изъ самыхъ прелестныхъ женщинъ, меркли какъ то при ея появленіи. На видъ всегда она была сдержанна до холодности и мало вообще говорила. Въ Петербургѣ......... она бывала постоянно и въ большомъ свѣтѣ, и при дворѣ, но ее женщины находили нѣсколько странной. Я съ перваго же раза безъ памяти въ нее влюбился; надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши въ Петербургѣ, который бы тайно не вздыхалъ по Пушкиной; ея лучезарная красота, рядомъ съ этимъ магическимъ именемъ всѣмъ кружила головы; я зналъ очень молодыхъ людей, которые серьезно были увѣрены, что влюблены въ Пушкину, не только вовсе съ нею незнакомыхъ, но чуть ли никогда собственно ее даже не видѣвшихъ»2).

И такіе невинные обожатели, какъ юный графъ В. А. Соллогубъ, привлекали раздраженное вниманіе Пушкина: въ началѣ 1837 года Пушкинъ посылалъ вызовъ и ему. Но опытные, свѣтскіе ловеласы были, конечно, страшнѣе: для нихъ само имя Пушкина не имѣло значенія. Вѣдь Пушкинъ былъ какой-то тамъ сочинитель и не чиновный камеръ-юнкеръ! Впрочемъ, въ этомъ

054

взглядѣ сходилась съ ними и жена Пушкина. По заключенію недружелюбно настроеннаго наблюдателя, барона М. А. Корфа, «прелестная жена, которая любила славу своего мужа болѣе для успѣховъ своихъ въ свѣтѣ, предпочитала блескъ и бальную залу всей поэзіи въ мірѣ и — по странному противорѣчію — пользуясь всѣми плодами литературной извѣстности Пушкина, исподтишка немножко гнушалась тѣмъ, что она, свѣтская женщина par exellence, — привязана къ мужу homme de lettres, — эта жена, съ семейственными и хозяйственными хлопотами, привила къ Пушкину ревность»1)...

Самое близкое участіе въ семейной жизни Пушкиныхъ принимала родная тетка сестеръ — Екатерина Ивановна Загряжская, фрейлина Высочайшаго Двора (род. въ 1779 году, умерла въ 1842 году)2). Она была самымъ близкимъ лицомъ въ домѣ Пушкиныхъ и въ развитіи дуэльнаго недоразумѣнія въ ноябрѣ 1836 года играла видную роль, а потому не лишнее сказать о ней нѣсколько словъ. Тетушка замѣнила племянницамъ мать, устраивала ихъ положеніе при Дворѣ и въ свѣтѣ, оказывала имъ матеріальную поддержку, была для нихъ моральнымъ авторитетомъ, руководительницей и совѣтчицей — и пользовалась огромнымъ вліяніемъ. Особенно она любила Наталью Николаевну, баловала ее, платила за ея наряды. Какъ-то взгрустнувъ о своемъ матеріальномъ положеніи, Пушкинъ писалъ (21 сентября 1835 г.) женѣ: «У меня ни гроша вѣрнаго дохода, а вѣрнаго расхода 30000. Все держится на мнѣ да на теткѣ. Но ни я, ни тетка не вѣчны»2). Наталья Николаевна платила теткѣ такою любовью и преданностью, что мать ея, Наталья Ивановна Гончарова, ревновала свою дочь къ своей сестрѣ3). Если судить по письмамъ Пушкина къ женѣ, онъ хорошо относился къ Екатеринѣ Ивановнѣ за ея любовь къ своей женѣ. Онъ довѣрялся Загряжской

055

и оставлялъ жену на тетку, когда уѣзжалъ изъ Петербурга. Въ письмахъ онъ не забываетъ переслать ей почтительный поклонъ, поцѣловать съ Ермоловской нѣжностью ручку и поблагодарить ее за заботы о женѣ. Вотъ нѣсколько отрывковъ изъ писемъ Пушкина къ женѣ, рисующихъ отношенія Пушкиныхъ къ Екатеринѣ Ивановнѣ Загряжской: «Къ тебѣ пришлютъ для подписанія довѣренность. Катерина Ивановна научитъ тебя, какъ со всѣмъ этимъ поступить» (3 октября 1832 г.). «Благодари мою безцѣнную Катерину Ивановну, которая не даетъ тебѣ воли въ ложѣ. Цѣлую ей ручки и прошу, ради Бога, не оставлять тебя на произволъ твоихъ обожателей» (21 октября 1833 г.). «А Катерина Ивановна? какъ это она тебя пустила на Божію волю» (30 октября 1833 г.). Когда уѣзжала Наталья Николаевна въ Калужскую деревню, тетка тревожилась и постоянно справлялась о ней у Пушкина. «Тетка тебя очень цѣлуетъ и по тебѣ хандритъ» (22 апрѣля 1834 г.). «Цѣлые девять дней отъ тебя не было извѣстія. Тетка перепугалась» (28 апрѣля 1834). «Зачѣмъ ты теткѣ не пишешь? Какая ты безалаберная!» (11 іюня 1834 г.). «Тетка заѣзжала вчера ко мнѣ и бесѣдовала со мною въ каретѣ: я ей жаловался на свое житьё-бытьё; а она меня утѣшала» (11 іюля 1834 г.). Любовь Загряжской къ Натальѣ Николаевнѣ была хорошо извѣстна въ свѣтѣ и при Дворѣ. Когда Пушкинъ представлялся Императрицѣ Александрѣ Ѳеодоровнѣ, Императрица спросила у него о здоровьѣ уѣхавшей жены и добавила: «Sa tante est bien impatiente de la voir à bonne santé, la fille de son coeur, sa fille d’adoption»....1). О близкомъ участіи Загряжской въ семейныхъ дѣлахъ Пушкиныхъ даетъ опредѣленное свидѣтельство сестра Пушкина Ольга Сергѣевна: «Загряжская бывала всякій день въ домѣ Пушкиныхъ, дѣлала изъ Натальи Николаевны все, что хотѣла, имѣла большое вліяніе на Пушкина2)».

056

Такъ складывались обстоятельства семейной жизни Пушкина съ зимы 1834—1835 года. Но еще до женитьбы своей, будучи женихомъ, Пушкинъ, отвѣчая Плетневу на его замѣчанія о свѣтѣ, писалъ 29 сентября 1830 года: «Все, что ты говоришь о свѣтѣ, справедливо; тѣмъ справедливѣе опасенія мои, чтобъ тетушки да бабушки, да сестрицы не стали кружить голову молодой женѣ моей пустяками. Она меня любитъ, но посмотри, Алеко Плетневъ, какъ гуяетъ вольная луна etc.»1). Пушкинъ вспоминаетъ тѣ оправданія женской невѣрности, которыя онъ вложилъ въ «Цыганахъ» въ уста старику, утѣшающему Алеко:

«Утѣшься, другъ; она дитя;
Твое унынье безразсудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское — шутя.
Взгляни: подъ отдаленнымъ сводомъ
Гуляетъ вольная луна;
На всю природу мимоходомъ
Равно сіянье льетъ она;
Заглянетъ въ облако любое,
Его такъ нѣжно озаритъ,
И вотъ, ужъ перешла въ другое,
И то не долго посѣтитъ.
Кто мѣсто въ небѣ ей укажетъ,
Примолвя: тамъ остановись!
Кто сердцу юной дѣвы скажетъ:
Люби одно, не измѣнись,
Утѣшься»...

5.

Дантесъ прибылъ въ Петербургъ въ октябрѣ 1833 года, въ гвардію былъ принятъ въ февралѣ 1834 года. По всей вѣроятности, тотчасъ же по пріѣздѣ (а, можетъ быть, только по зачисленіи въ гвардію), при содѣйствіи барона Геккерена,

[056bis]

Баронесса Екатерина Николаевна де-Геккерен-Дантес

Баронесса Екатерина Николаевна де-Геккеренъ-Дантесъ, рожденная Гончарова.

(Съ портрета, писаннаго въ 1840 г. Н. Вельцомъ въ Зульцѣ. Собственность
баронессы де-Геккеренъ-Дантесъ). /P>057

Дантесъ завязалъ свѣтскія знакомства и появился въ высшемъ свѣтѣ.

Если Дантесъ не успѣлъ познакомиться съ Н. Н. Пушкиной зимой 1834 года до наступленія Великаго Поста, то въ такомъ случаѣ первая встрѣча ихъ приходится на осень этого года, когда Наталья Николаевна блистала своей красотой въ окруженіи старшихъ сестеръ1). Почти съ этого же времени надо вести исторію его увлеченія2).

Ухаживанія Дантеса были продолжительны и настойчивы. Впослѣдствіи баронъ Геккеренъ въ письмѣ къ своему Министру иностранныхъ дѣлъ отъ 30 января 1837 года сообщалъ: «Уже годъ, какъ мой сынъ отличаетъ въ свѣтѣ одну молодую и красивую женщину, г-жу Пушкину»3). Самъ Пушкинъ упоминаетъ о двухлѣтнемъ постоянствѣ, съ которымъ Дантесъ ухаживалъ за его женой.

Встрѣтили-ли его ухаживанія какой-либо откликъ, или остались безотвѣтными? Рѣшенія этого вопроса станемъ искать не у враговъ Пушкина, а у него самого, у его друзей, наконецъ, — въ самыхъ событіяхъ.

Въ письмѣ къ барону Геккерену Пушкинъ пишетъ: «Я заставилъ Вашего сына играть столь плачевную роль, что моя жена, пораженная такой плоскостью, не была въ состояніи удержаться

058

отъ смѣха, и чувство, которое она, быть можетъ, испытывала къ этой возвышенной страсти, угасло въ презрѣніи» ...1). Уже намекъ, содержащійся въ подчеркнутыхъ строкахъ, приводитъ къ заключенію, что Н. Н. Пушкина не осталась глуха и безотвѣтна къ чувству Дантеса, которое представлялось ей возвышенною страстью. Въ черновикѣ письма къ Геккерену Пушкинъ высказывается еще рѣшительнѣе и опредѣленнѣе: «Поведеніе Вашего сына было мнѣ хорошо извѣстно ..., но я довольствовался ролью наблюдателя съ тѣмъ, чтобы вмѣшаться, когда сочту это удобнымъ. Я зналъ, что хорошая фигура, несчастная страсть, двухлѣтнее постоянство всегда произведутъ въ концѣ концовъ впечатлѣніе на молодую женщину, и тогда мужъ, если онъ не дуракъ, станетъ вполнѣ естественно довѣреннымъ своей жены и хозяиномъ ея поведенія. Я признаюсь Вамъ, что я нѣсколько безпокоился»2). Князь Вяземскій, упоминая въ письмѣ къ Великому Князю Михаилу Павловичу объ объясненіяхъ, которыя были у Пушкина съ женой послѣ полученія анонимныхъ писемъ, говоритъ, что «невинная въ сущности жена призналась въ легкомысліи и вѣтренности, которыя побуждали ее относиться снисходительно къ навязчивымъ ухаживаніямъ молодого Геккерена»3). Можно изъ этихъ словъ заключить, что Наталья Николаевна «увлеклась» красивымъ и моднымъ кавалергардомъ, — но какъ сильно было ея увлеченіе, до какихъ степеней страсти оно поднялось? Что оно не было только данью легкомыслія и вѣтренности, можно судить по ея отношенію къ Дантесу послѣ тяжелаго инцидента съ дуэлью въ ноябрѣ мѣсяцѣ, послѣ сватовства и женитьбы Дантеса на сестрѣ Натальи Николаевны. Наталья Николаевна знала гнѣвный и страстный характеръ своего

059

мужа, видѣла его страданія и его бѣшенство въ ноябрѣ мѣсяцѣ 1836 года; казалось бы, всякое легкомысліе и всякая вѣтренность при такихъ обстоятельствахъ должны были исчезнуть навсегда. И что же? Вяземскій, озабоченный охраненіемъ репутаціи Натальи Николаевны, все-таки не нашелъ въ себѣ силы обойти молчаніемъ ея поведеніе послѣ свадьбы Дантеса: «Она должна бы удалиться отъ свѣта и потребовать того же отъ мужа. У нея не хватило характера, — и вотъ она опять очутилась почти въ такихъ же отношеніяхъ съ молодымъ Геккереномъ, какъ и до его свадьбы; тутъ не было ничего преступнаго, но было много непослѣдовательности и безпечности»1). Ясно, кажется, что сила притяженія, исходившаго отъ Дантеса, была слишкомъ велика, и ея не ослабили ни страхъ передъ мужемъ, ни боязнь сплетенъ, ни даже то, что чувственныя симпатіи Дантеса, до сихъ поръ отдававшіяся ей всецѣло, оказались подѣленными между ней и ея сестрой. Дантесъ взволновалъ Наталью Николаевну такъ, какъ ее еще никто не волновалъ. Il l’а troublé — сказалъ Пушкинъ о Дантесѣ и своей женѣ2). Любовный пламень, охватившій Дантеса, опалилъ и ее, и она, стыдливо-холодная красавица, пребывавшая выше міра и страстей, покоившаяся въ сознаніи своей торжествующей красоты, потеряла свое душевное равновѣсіе и потянулась къ отвѣту на чувство Дантеса. Въ концѣ концовъ, быть можетъ, Дантесъ былъ какъ разъ тѣмъ человѣкомъ, который былъ ей нуженъ. Ровесникъ по годамъ, онъ былъ ей пара по внѣшности своей, по внутреннему своему складу, по умственному уровню. Что грѣха таить: конечно, Дантесъ долженъ былъ быть для нея интереснѣе, чѣмъ Пушкинъ. Какой простодушной искренностью дышутъ ея слова княгинѣ В. Ѳ. Вяземской въ отвѣтъ на ея предупрежденія и на ея запросъ, чѣмъ можетъ кончиться вся эта исторія съ Дантесомъ! «Мнѣ съ нимъ (Дантесомъ) весело. Онъ мнѣ просто нравится, будетъ то же, что было два года сряду»3).

060

Княгиня В. Ѳ. Вяземская объясняла, что Пушкина чувствовала къ Дантесу родъ признательности за то, что онъ постоянно занималъ ее и старался быть ей пріятнымъ1).

Итакъ, сердца Дантеса и Натальи Николаевны Пушкиной съ неудержимой силой влеклись другъ къ другу. Кто же былъ прельстителемъ и кто завлеченнымъ? Друзья Пушкина единогласно выдаютъ Наталью Николаевну за жертву Дантеса. Этому должно было бы повѣрить уже и потому, что она не была натурой активной. Но были, вѣроятно, моменты, когда въ этомъ поединкѣ флирта доминировала она, возбуждая и завлекая Дантеса все дальше и дальше по опасному пути. Можно повѣрить, по крайней мѣрѣ, барону Геккерену, когда онъ, позднѣе, послѣ смерти Пушкина, предлагалъ допросить Н. Н. Пушкину и, не имѣя возможности предвидѣть, что подобные разспросы не будутъ допущены, заявлялъ: «Она (Пушкина) сама можетъ засвидѣтельствовать, сколько разъ предостерегалъ я ее отъ пропасти, въ которую она летѣла; она скажетъ, что въ своихъ разговорахъ съ нею я доводилъ свою откровенность до выраженій, которыя должны были ее оскорбить, но вмѣстѣ съ тѣмъ и открыть ей глаза; по крайней мѣрѣ, я на это надѣялся»2).

Какую роль игралъ въ сближеніи Дантеса и Пушкиной Голландскій посланникъ баронъ Геккеренъ, ставшій съ лѣта 1836 г. пріемнымъ отцомъ француза? Былъ ли онъ сводникомъ, старался ли онъ облегчить своему пріемному сыну сношенія съ Пушкиной и привести эпизодъ свѣтскаго флирта къ вожделѣнному концу? Пушкинъ, друзья его и Имп. Николай Павловичъ отвѣчали на этотъ вопросъ категорическимъ да. У всѣхъ нихъ единственнымъ источникомъ свѣдѣній о роли Геккерена было свидѣтельство Натальи Николаевны. «Она раскрыла мужу» — писалъ князь Вяземскій Великому Князю Михаилу Павловичу: «все поведеніе молодого и стараго Геккереновъ по отношенію къ ней; послѣдній старался

061

склонить ее измѣнить своему долгу и толкнуть ее въ пропасть»1). «Хотя никто не могъ обвинять жену Пушкина», сообщалъ Императоръ Николай I своему брату, — «столь же мало оправдывали поведеніе Дантеса, а въ особенности гнуснаго его отца... Порицаніе поведенія Геккерена справедливо и заслуженно; онъ точно велъ себя, какъ гнусная каналья. Самъ сводничалъ Дантесу въ отсутствіи Пушкина, уговаривая жену его отдаться Дантесу, который будто умиралъ къ ней любовью... Жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведенія обоихъ»...2). Пушкинъ самому Геккерену такъ характеризовалъ его роль: «Вы, представитель коронованной особы, — вы были отеческимъ сводникомъ вашего побочнаго сына... Все его поведеніе, вѣроятно, было направлено вами: вы, вѣроятно, нашептывали ему тѣ жалкія любезности, въ которыхъ онъ разсыпался, и тѣ пошлости, которыя онъ писалъ. Подобно развратной старухѣ, вы отыскивали по всѣмъ угламъ мою жену, чтобы говорить ей о любви вашего сына, и когда онъ, больной въ с..., оставался дома, принимая лѣкарства, вы увѣряли, что онъ умираетъ отъ любви къ ней; вы бормотали ей: «отдайте мнѣ моего сына»3)....

На личности барона Геккерена мы уже останавливались, но согласимся сейчасъ съ самыми худшими о немъ отзывами, согласимся въ томъ, что баронъ Геккеренъ былъ человѣкъ низкихъ нравственныхъ качествъ; согласимся, что онъ не остановился бы ни передъ какой гадостью, разъ она была средствомъ къ извѣстной цѣли. Но все, что мы о немъ знаемъ, не даетъ намъ права на заключеніе, что онъ совершалъ гадости ради нихъ самихъ. Спрашивается, какой для него былъ смыслъ въ сводничествѣ своему пріемному сыну? Еще до усыновленія онъ могъ бы секретно оказывать Дантесу свое содѣйствіе, свое посредничество, но, связавъ съ нимъ свое имя, онъ не сталъ бы рисковать

062

своимъ именемъ и положеніемъ. Свѣтскій скандалъ былъ неизбѣженъ, все равно — завершился бы флиртъ Дантеса тайной связью и онъ увезъ бы Наталью Николаевну за границу, или же Дантесъ и его пріемный отецъ добились бы развода и второго брака для Н. Н. Пушкиной. Второе предположеніе, конечно, чистая утопія; разводы были въ то время очень затруднены и Николай Павловичъ не былъ ихъ покровителемъ. Но въ томъ или другомъ случаѣ баронъ Геккеренъ, полномочный Нидерландскій министръ, представитель интересовъ своего государства, подвергалъ не только словесному сраму, но и серьезному риску всю свою карьеру. Надо признать, что въ жизненные разсчеты барона Геккерена отнюдь не могло входить поощреніе любовныхъ ухаживаній Дантеса. А если мы приложимъ къ барону Геккерену ту мѣрку, съ которой подходили къ нему многіе изъ обвинявшихъ его въ сводничествѣ, и если на минуту согласимся съ ними въ томъ, что любовь Геккерена къ Дантесу заходила далеко за предѣлы отцовской и была любовью мужчины къ мужчинѣ, то тогда обвиненіе въ сводничествѣ станетъ совсѣмъ невѣроятнымъ. И если Геккеренъ былъ дѣйствительно человѣкомъ извращенныхъ нравовъ, то, ревнуя Н. Н. Пушкину къ Дантесу, не сводить его съ ней онъ былъ долженъ, а разлучать во что бы то ни стало.

До насъ дошли оправданія Геккерена какъ-разъ противъ обвиненій въ сводничествѣ. Защищаясь отъ нихъ, онъ ссылается на признанія Пушкиной и на свидѣтельства лицъ постороннихъ. «Я будто бы подстрекалъ моего сына къ ухаживаніямъ за г-жею Пушкиной. Обращаюсь къ ней самой по этому поводу. Пусть она покажетъ подъ присягой, что̀ ей извѣстно, и обвиненіе падетъ само собой... Если г-жа Пушкина откажетъ мнѣ въ этомъ признаніи, то я обращусь къ свидѣтельству двухъ высокопоставленныхъ дамъ, бывшихъ повѣренными всѣхъ моихъ тревогъ, которымъ я день за днемъ давалъ отчетъ во всѣхъ моихъ усиліяхъ порвать эту несчастную связь»1). Трудно допустить, чтобы

063

Геккеренъ писалъ эти признанія графу Нессельроде на вѣтеръ, заранѣе будучи увѣренъ, что ни Пушкину, ни высокопоставленныхъ дамъ не спросятъ: вѣдь онъ зналъ, что его письма къ графу Нессельроде будутъ извѣстны Императору Николаю, и долженъ былъ считаться съ возможностью того, что Императоръ возьметъ да и прикажетъ разспросить всѣхъ указанныхъ имъ свидѣтельницъ по дѣлу! Наконецъ, Геккеренъ въ своемъ оправданіи указываетъ на одинъ любопытный фактъ, остающійся невыясненнымъ для насъ и по сей день: «Мнѣ скажутъ, что я долженъ былъ бы повліятъ на сына? Г-жа Пушкина и на это могла бы дать удовлетворительный отвѣтъ, воспроизведя письмо, которое я потребовалъ отъ сына, — письмо, адресованное къ ней, въ которомъ онъ заявлялъ, что отказывается отъ какихъ бы то ни было видовъ на нее. Письмо отнесъ я самъ и вручилъ его въ собственныя руки»1). Если повѣрить Геккерену, то этотъ фактъ съ письмомъ заставляетъ многое въ исторіи Дантеса и Н. Н. Пушкиной отнести за ея счетъ. Къ вышеприведеннымъ словамъ Геккеренъ дѣлаетъ ехидное добавленіе: «Г-жа Пушкина воспользовалась имъ, чтобы доказать мужу и роднѣ, что она никогда не забывала своихъ обязанностей». Итакъ, слѣдуя соображеніямъ здраваго смысла, мы болѣе склонны думать, что баронъ Геккеренъ не повиненъ въ сводничествѣ: скорѣе всего, онъ дѣйствительно старался о разлученіи Дантеса и Пушкиной. Вспоминается одна фраза изъ письма Геккерена къ Дантесу, писаннаго изъ Петербурга послѣ высылки послѣдняго за границу. «Боже мой, Жоржъ, что за дѣло оставилъ ты мнѣ въ наслѣдство! А все недостатокъ довѣрія съ твоей стороны. Не скрою отъ тебя, меня огорчило это до глубины души; не думалъ я, что заслужилъ отъ тебя такое отношеніе»2). Отношенія, зачерченныя въ этихъ строкахъ,

064

не позволяютъ принять огульно утвержденіе о своднической роли барона Геккерена.

Ухаживанья Дантеса за Н. Н. Пушкиной стали сказкой города. Объ нихъ знали всѣ и съ пытливымъ вниманіемъ слѣдили за развитіемъ драмы1). Свѣтъ съ зловѣщимъ любопытствомъ наблюдалъ и ждалъ, чѣмъ разразится конфликтъ. Расцвѣтъ свѣтскихъ успѣховъ Натальи Николаевны больно поражалъ сердце поэта. Въ мартѣ 1836 года Пушкина была въ наибольшей модѣ въ петербургскомъ свѣтѣ, а Пушкинъ внимательнымъ и близкимъ наблюдателемъ казался все болѣе и болѣе скучнымъ и эгоистичнымъ2). Въ октябрѣ того же года, т. е. наканунѣ разсылки пасквилей, въ Петербугѣ говорили о Пушкиной гораздо больше, чѣмъ о ея мужѣ. Анна Николаевна Вульфъ признавала, что о Пушкинѣ въ Тригорскомъ больше говорили, чѣмъ въ Петербургѣ3). И никто изъ видѣвшихъ не подумалъ о томъ, что надо помочь Пушкину, надо предупредить возможный роковой исходъ. «Вашему Императорскому Высочеству», — писалъ послѣ смерти поэта князь Вяземскій Михаилу Павловичу: «небезызвѣстно, что молодой Геккеренъ ухаживалъ за г-жей Пушкиной. Это неумѣренное и довольно открытое ухаживаніе порождало сплетни въ гостиныхъ и мучительно озабочивало мужа»4). Михаилу же Павловичу писалъ то же послѣ смерти поэта Императоръ Николай: «Давно ожидать должно было, что дуэлью кончится ихъ неловкое положеніе»5).

[064bis]

Жоржъ Дантес, барон де-Геккерен

Жоржъ Дантесъ, баронъ де-Геккеренъ. (Собственность г. Луи Метмана).

065

И этотъ монархъ, считавшій для себя все позволеннымъ, не сдѣлалъ ровно ничего къ предупрежденію рокового исхода. П. И. Бартеневъ слышалъ отъ графа В. Ѳ. Адлерберга о его попыткѣ устранить столкновеніе Пушкина съ Дантесомъ: «Зимой 1836—1837 гг., на одномъ изъ бывшихъ вечеровъ, графъ В. Ѳ. Адлербергъ увидѣлъ, какъ стоявшій позади Пушкина молодой князь П. В. Долгорукій кому-то указывалъ на Дантеса и при этомъ подымалъ вверхъ пальцы, растопыривая ихъ рогами... Находясь въ постоянныхъ дружескихъ сношеніяхъ съ Жуковскимъ, восхищаясь дарованіемъ Пушкина, онъ тревожился мыслью о семъ послѣднемъ. Ему вспомнилось, что кавалергардъ Дантесъ какъ-то выражалъ желаніе проѣхаться на Кавказъ и подраться съ горцами. Графъ Адлербергъ поѣхалъ въ Великому Князю Михаилу Павловичу (который тогда былъ Главнокомандующимъ Гвардейскимъ корпусомъ) и, сообщивъ ему свои опасенія, говорилъ, что слѣдовало бы хоть на время удалить Дантеса изъ Петербурга. Но остроумный французъ-красавецъ пользовался большимъ успѣхомъ въ обществѣ. Его считали тамъ украшеніемъ баловъ. Онъ подкупалъ и своимъ острословіемъ, до котораго Великій Князь былъ большой охотникъ, и мѣру, предложенную графомъ Адлербергеромъ, не успѣли привести въ исполненіе»1).

«Неумѣренное и довольно открытое ухаживаніе Дантеса за Н. Н. Пушкиной порождало сплетни въ гостинныхъ»2). Дантесъ и Пушкина встрѣчались на балахъ, въ великосвѣтскихъ гостиныхъ. Мѣстомъ встрѣчъ былъ также и домъ ближайшихъ друзей Пушкина, князей Вяземскихъ. Хозяйка дома, обязанная принимать и Дантеса и Пушкина, была поставлена въ двусмысленное положеніе. «Н. Н. Пушкина бывала очень часто и всякій разъ, какъ она пріѣзжала, являлся и Геккеренъ, про котораго уже знали, да и онъ самъ не скрывалъ, что Пушкина очень ему нравится. Сберегая честь своего дома, княгиня-мать напрямикъ объявила

066

нахалу-французу, что она проситъ его свои ухаживанія за женою Пушкина производить гдѣ-нибудь въ другомъ домѣ. Черезъ нѣсколько времени онъ опять пріѣзжаетъ вечеромъ и не отходитъ отъ Натальи Николаевны. Тогда княгиня сказала ему, что ей остается одно — приказать швейцару, коль скоро у подъѣзда ихъ будетъ нѣсколько каретъ, не принимать г-на Геккерена. Послѣ этого онъ прекратилъ свои посѣщенія, и свиданія его съ Пушкиной происходили уже у Карамзиныхъ»1).

У Карамзиныхъ Дантесъ былъ принятъ наилучшимъ образомъ. Въ особенно дружескихъ отношеніяхъ онъ былъ съ Андреемъ Николаевичемъ Карамзиномъ: послѣ смерти Пушкина А. Н. Карамзинъ долженъ былъ употребить усиліе, дабы не стать вновь на такую же дружескую ногу, какъ было раньше2).

Мы уже говорили о томъ, что обвиненія Геккерена въ сводничествѣ врядъ-ли имѣетъ подъ собой почву. Но были добровольцы, принявшіе на себя эту гнусную обязанность. Къ таковымъ молва упорно причисляетъ Идалію Григорьевну Полетику, незаконную дочь графа Григорія Александровича Строганова. «Она была извѣстна», говоритъ одинъ современникъ, князь А. В. Мещерскій, «въ обществѣ, какъ очень умная женщина, но съ весьма злымъ языкомъ, въ противоположность своему мужу, котораго называли «Божьей коровкой»3). «Она олицетворяла типъ обаятельной женщины не столько миловидностью лица, какъ складомъ блестящаго ума, веселостью и живостью характера, доставлявшими ей всюду постоянный несомнѣнный успѣхъ»4). Съ этой Идаліей подружилась Наталья Николаевна; сближенію сильно содѣйствовало то обстоятельство, что отецъ Идаліи, графъ Г. А. Строгановъ былъ двоюроднымъ братомъ матери Пушкиной, Натальи Ивановны

067

Гончаровой, рожденной Загряжской. Мужъ Полетики, — въ то время ротмистръ Кавалергардскаго полка, былъ пріятелемъ Дантеса. Идалія Полетика дожила до преклонной старости (умерла въ 1889 году) и до самой смерти питала совершенно исключительное чувство ненависти къ самой памяти Пушкина1).

Причины этой ненависти намъ неизвѣстны и непонятны. Рѣдкія упоминанія о Полетикѣ въ письмахъ Пушкина къ женѣ рисуютъ довольно дружественныя отношенія Пушкиныхъ къ Идаліи. Но Идалія не платила имъ той же монетой. Княгиня В. Ѳ. Вяземская обвиняла Идалію Полетику въ томъ, что она сводила Дантеса съ Натальей Николаевной и предоставляла свою квартиру для свиданій2). Въ послѣдней главѣ исторіи дуэли мы еще встрѣтимся съ Полетикой.

Своеобразной пособницей Дантесу и Пушкиной явилась, по словамъ княгини В. Ѳ. Вяземской, и сестра Натальи Николаевны, дѣвица Екатерина Гончарова. Она была влюблена въ Дантеса и нарочно устраивала свиданія своей сестры съ Дантесомъ, чтобы только, въ качествѣ наперсницы, повидать лишній разъ предметъ своей тайной страсти3).

Пушкинъ зналъ объ ухаживаніяхъ Дантеса; онъ наблюдалъ, какъ крѣпло и росло увлеченіе Натальи Николаевны. До полученія анонимныхъ писемъ въ ноябрѣ онъ, повидимому, не пришелъ къ опредѣленному рѣшенію, какъ ему поступить въ такихъ обстоятельствахъ. Вяземскій писалъ впослѣдствіи: «Пушкинъ, будучи увѣренъ въ привязанности къ себѣ своей жены и въ чистотѣ ея помысловъ, воспользовался своей супружеской властью, чтобы во время предупредить послѣдствія этого ухаживанія, которое и привело къ неслыханной катастрофѣ»4).

068

Самъ Пушкинъ въ письмѣ къ Геккерену пишетъ, что поведеніе его сына было ему давно извѣстно, и что онъ не могъ оставаться равнодушнымъ; но до поры, до времени онъ довольствовался ролью наблюдателя, откладывая свое вмѣшательство до удобнаго момента. Въ Пушкинѣ сидѣлъ человѣкъ XVIII вѣка, раціоналистъ, дѣйствующій по извѣстнымъ максимамъ, которыхъ было такъ много въ этотъ вѣкъ. Онъ теоретически вѣрилъ тому, что, при нарастаніи любовнаго конфликта жены съ третьимъ человѣкомъ, мужъ въ опредѣленный моментъ и можетъ, и долженъ стать довѣреннымъ своей жены и взять въ свои руки управленіе поведеніемъ жены. Но этотъ принципъ, удобный теоретически, на практикѣ оказался неудобопримѣнимымъ. Изъ письма Пушкина къ барону Геккерену видно, что онъ только по полученіи анонимныхъ писемъ счелъ моментъ подходящимъ для того, чтобы стать довѣреннымъ своей жены и хозяиномъ ея поведенія, но изъ всѣхъ дальнѣйшихъ событій ясно, что Пушкинъ упустилъ моментъ: довѣренность жены не оказалась полной, и полновластнымъ хозяиномъ поведенія молодой женщины онъ уже не могъ стать. Несмотря на свою пассивность, робость, Наталья Николаевна не имѣла силъ подчиниться исключительно волѣ мужа и противостоять сладкому вліянію Дантеса.

6.

«4 ноября по утру» — писалъ Пушкинъ въ неотправленномъ письмѣ къ Бенкендорфу: «я получилъ три экземпляра анонимнаго письма, оскорбительнаго для моей чести и чести моей жены»...1). Послѣ нѣкоторыхъ справокъ и розысковъ Пушкинъ узналъ, что «въ тотъ же день семь или восемь лицъ также получили по экземпляру того же письма, въ двойныхъ конвертахъ, запечатанныхъ и адресованныхъ на мое имя. Почти всѣ, получившіе эти письма, подозрѣвая какую-нибудь подлость, не отослали

069

ихъ ко мнѣ»1). Намъ извѣстно, что такія письма получили князь П. А. Вяземскій, графъ М. Ю. Віельгорскій, тетка графа В. А. Сологуба — г-жа Васильчикова, Е. М. Хитрово. «4 ноября», — писалъ князь Вяземскій Великому Князю Михаилу Павловичу: «моя жена вошла ко мнѣ въ кабинетъ съ запечатанной запиской, адресованной Пушкину, которую она только что получила въ двойномъ конвертѣ по городской почтѣ. Она заподозрѣла въ ту же минуту, что здѣсь крылось что-либо оскорбительное для Пушкина. Раздѣляя ея подозрѣнія и воспользовавшись правомъ дружбы, которая связывала меня съ нимъ, я рѣшился распечатать конвертъ и нашелъ въ немъ документъ. Первымъ моимъ движеніемъ было бросить бумагу въ огонь, и мы съ женой дали другъ другу слово сохранить все это въ тайнѣ. Вскорѣ мы узнали, что тайна эта далеко не была тайной для многихъ лицъ, получившихъ подобныя письма, и даже Пушкинъ не только самъ получилъ такое-же, но и два другихъ подобныхъ, переданныхъ ему друзьями, не знавшими ихъ содержанія и поставленными въ такое же положеніе, какъ и мы»2). «Въ первыхъ числахъ ноября 1836 г.», — читаемъ мы въ воспоминаніяхъ графа В. А. Соллогуба, «тетка моя Васильчикова, у которой я жилъ тогда на Большой Морской, велѣла однажды утромъ меня позвать къ себѣ и сказала: «Представь себѣ, какая странность! Я получила сегодня пакетъ на мое имя, распечатала и нашла въ немъ другое, запечатанное письмо съ надписью: Александру Сергѣевичу Пушкину. Что мнѣ съ этимъ дѣлать?» Говоря такъ, она вручила мнѣ письмо, на которомъ было дѣйствительно написано кривымъ лакейскимъ почеркомъ: Александру Сергѣичу Пушкину. Мнѣ тотчасъ же пришло въ голову, что въ этомъ письмѣ что-нибудь написано о моей прежней личной исторіи съ Пушкинымъ, что, слѣдовательно, уничтожить его я не долженъ, а распечатать не въ правѣ. Затѣмъ я отправился къ Пушкину и, не подозрѣвая нисколько содержанія

070

приносимаго мною гнуснаго пасквиля, передалъ его Пушкину. Пушкинъ сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, распечаталъ конвертъ и тотчасъ сказалъ мнѣ: «Я ужъ знаю, что такое; я такое письмо получилъ сегодня же отъ Елиз. Мих. Хитрово: это мерзость противъ жены моей. Впрочемъ, понимаете, что безымяннымъ письмомъ я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнетъ на мое платье, такъ это дѣло моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя — ангелъ, никакое подозрѣніе коснуться ея не можетъ. Послушайте, что я по сему предмету пишу г-жѣ Хитрово». Тутъ онъ прочиталъ мнѣ письмо, вполнѣ сообразное съ его словами»1).

Въ концѣ концовъ, анонимныя письма, которымъ нерѣдко приписываютъ гибель Пушкина, явились лишь случайнымъ возбудителемъ. Не будь ихъ, — все-равно раньше или позже насталъ бы моментъ, когда Пушкинъ вышелъ бы изъ роли созерцателя любовной интриги его жены и Дантеса. Въ сущности, зная страстный и нетерпѣливый характеръ Пушкина, надо удивляться лишь тому, что онъ такъ долго выдерживалъ роль созерцателя. Отсутствіе реакціи можно приписать тому состоянію оцѣпенѣнія, въ которое его въ 1836 г. повергали всѣ его дѣла: и матеріальныя, и литературныя, и иныя. О состояніи Пушкина въ послѣдніе мѣсяцы жизни слѣдовало бы сказать особо и подробно.

Анонимныя письма были толчкомъ, вытолкнувшимъ Пушкина изъ колеи созерцанія. Чести его была нанесена обида, и обидчики должны были понести наказаніе. Обидчиками были тѣ, кто подалъ поводъ къ самой мысли объ обидѣ, и тѣ, кто причинилъ ее, кто составилъ и распространилъ пасквиль.

Поводъ былъ очевиденъ: ухаживанія Дантеса. Лица, съ которыми Пушкинъ говорилъ по этому поводу, по его собственнымъ словамъ, «пришли въ негодованіе отъ неосновательнаго и низкаго оскорбленія». «Всѣ, повторяя, что поведеніе моей жены

071

безукоризненно, говорили, что поводомъ къ этой клеветѣ послужило слишкомъ явное ухаживаніе за нею Дантеса» — писалъ Пушкинъ въ письмѣ къ Бенкендорфу1). Произошли объясненія съ женой, которыя, конечно, только утвердили общую молву. Наталья Николаевна, передавая мужу объ ухаживаніяхъ Дантеса, подчеркивала его навязчивость, а заодно указала и на то, что старый Геккеренъ старался склонить ее къ измѣнѣ своему долгу; о себѣ она призналась только въ томъ, что, по легкомыслію и вѣтренности, слишкомъ снисходительно отнеслась къ приставаніямъ Дантеса. Ея объясненія, если вѣрить словамъ Вяземскаго и самого Пушкина, оставили въ Пушкинѣ впечатлѣніе полной ея невинности и рѣшительной гнусности ея соблазнителей. «Пушкинъ», — говоритъ Вяземскій: «былъ тронутъ ея довѣріемъ, раскаяніемъ и встревоженъ опасностью, которая ей угрожала, но, обладая горячимъ и страстнымъ характеромъ, не могъ отнестись хладнокровно къ положенію, въ которое онъ съ женой былъ поставленъ; мучимый ревностью, оскорбленный въ самыхъ нѣжныхъ, сокровенныхъ своихъ чувствахъ, въ любви къ своей женѣ, видя, что честь его задѣта чьей-то неизвѣстной рукой, онъ послалъ вызовъ молодому Геккерену, какъ единственному виновнику, въ его глазахъ, въ двойной обидѣ, нанесенной ему въ самое сердце»2). «Я не могъ допустить», — писалъ Пушкинъ въ письмѣ къ Бенкендорфу, — «чтобы, въ этой исторіи, имя моей жены было связано клеветою съ именемъ кого бы то ни было. Я просилъ сказать объ этомъ г. Дантесу»3).

4 ноября Пушкинъ получилъ анонимныя письма и на другой день, 5 ноября4), отправилъ вызовъ Дантесу на квартиру его

072

пріемнаго отца барона Геккерена. Какъ-разъ въ этотъ день Дантесъ находился дежурнымъ по дивизіону1), дома не былъ, и вызовъ попалъ въ руки барона Геккерена. Со словъ К. К. Данзаса сообщалось въ свое время, что «Пушкинъ послалъ вызовъ Дантесу черезъ офицера Генеральнаго Штаба К. О. Россета»2).

073

Врядъ ли это сообщеніе вѣрно. Вызовъ былъ письменный. Когда графу Соллогубу пришлось позднѣе выступить въ роли секунданта, д’Аршіакъ, секундантъ Дантеса, желая ознакомить его съ обстоятельствами дѣла, предъявилъ ему документы и среди нихъ «вызовъ Пушкина Дантесу». По всей вѣроятности, вызовъ былъ просто посланъ, а не переданъ кѣмъ-либо, ибо попасть не по назначенію онъ могъ только въ томъ случаѣ, если онъ былъ посланъ, и ни одинъ секундантъ въ мірѣ не позволилъ бы себѣ передать вызовъ кому-либо иному, а не вызываемому. Вызовъ Пушкина не былъ мотивированъ.

Вызовъ Пушкина засталъ барона Геккерена врасплохъ. О его замѣшательствѣ, о его потрясеніи свидѣтельствуютъ и дальнѣйшее его поведеніе, и сообщенія Жуковскаго въ письмахъ къ Пушкину. Онъ въ тотъ же день отправился къ Пушкину, заявилъ, что онъ принимаетъ вызовъ за своего сына, и просилъ отложить окончательное рѣшеніе на 24 часа — въ надеждѣ, что Пушкинъ обсудитъ еще разъ все дѣло спокойнѣе и перемѣнитъ свое рѣшеніе. Черезъ 24 часа, т. е. 6 ноября, Геккеренъ снова былъ у Пушкина и нашелъ его непоколебимымъ. Объ этомъ его свиданіи съ Пушкинымъ князь Вяземскій разсказываетъ въ письмѣ къ Великому Князю Михаилу Павловичу слѣдующее: «Геккеренъ разсказалъ Пушкину о своемъ критическомъ положеніи и затрудненіяхъ, въ которыя его поставило это дѣло, каковъ бы ни былъ его исходъ; онъ говорилъ ему о своихъ отеческихъ чувствахъ къ молодому человѣку, которому онъ посвятилъ всю свою жизнь съ цѣлью обезпечить ему благосостояніе. Онъ прибавилъ, что видитъ зданіе всѣхъ своихъ надеждъ разрушеннымъ до основанія въ ту самую минуту, когда считалъ свой трудъ доведеннымъ до конца. Чтобы приготовиться ко всему, могущему случиться, онъ попросилъ новой отсрочки на недѣлю. Принимая вызовъ отъ лица молодого

074

человѣка, т. е. своего сына, какъ онъ его называлъ, онъ, тѣмъ не менѣе, увѣрялъ, что тотъ совершенно не подозрѣваетъ о вызовѣ, о которомъ ему скажутъ въ послѣднюю минуту. Пушкинъ, тронутый волненіемъ и слезами отца, сказалъ: «Если такъ, то не только недѣлю — я вамъ даю двѣ недѣли сроку и обязуюсь честнымъ словомъ не давать никакого движенія этому дѣлу до назначеннаго дня и при встрѣчахъ съ вашимъ сыномъ вести себя такъ, какъ если бы между нами ничего не произошло»1). Пушкинъ въ письмѣ къ Бенкендорфу излагаетъ кратко исторію отсрочки: «Баронъ Геккеренъ является ко мнѣ — и принимаетъ вызовъ, за г. Дантеса, прося отсрочки поединка на 15 дней»2).

7.

Геккерену удалось отсрочить поединокъ и выиграть такимъ образомъ время. Теперь надо было употребить всѣ старанія къ тому, чтобы устранить самое столкновеніе съ возможнымъ роковымъ исходомъ. Эта забота легла на сердце не одному Геккерену. Переполошилась, конечно, прежде всего Наталья Николаевна, а за нею — ея сестры и тетушка, покровительница всѣхъ сестеръ Гончаровыхъ, — фрейлина Екатерина Ивановна Загряжская. Вызовъ былъ сдѣланъ; срамъ грозилъ ея любимой (fille de son coeur, sa fille d’adoption) племянницѣ, такъ хорошо принятой при Дворѣ, и,

075

конечно, ей самой, опекавшей и охранявшей сестеръ Гончаровыхъ. Надо было сдѣлать все, что только возможно, чтобы предупредить скандалъ, устранить дуэль, затушить дѣло. Ни Наталья Николаевна, ни ея сестры, конечно, ничего тутъ не могли сдѣлать, и надо было дѣйствовать самой Загряжской. Она такъ и поступила и приняла дѣятельнѣйшее участіе въ развитіи дальнѣйшихъ событій. 6 ноября молодой Гончаровъ, братъ Натальи Николаевны, съѣздилъ въ Царское Село къ Жуковскому, и въ тотъ же день Жуковскій былъ уже въ Петербургѣ. Жуковскій былъ другомъ, котораго Пушкинъ слушался въ мірскихъ дѣлахъ; Жуковскій любилъ Пушкина и былъ миролюбивъ, и Гончаровы поступили правильно, вызвавъ его и вмѣшавъ въ разыгрывавшіяся событія.

Пушкинъ отправилъ вызовъ. Надо было убѣдить его отказаться отъ вызова. Надъ вопросомъ, какъ это сдѣлать, ломали голову баронъ Геккеренъ, Е. И. Загряжская и Жуковскій.

6 ноября Жуковскій, по вызову Гончарова, пріѣхалъ въ Петербургъ и направился къ Пушкину. Въ то время, какъ онъ находился у него, явился Геккернъ. Это было второе посѣщеніе Пушкина Геккереномъ, когда онъ добился двухнедѣльной отсрочки. Жуковскій оставилъ Пушкина и спустя нѣкоторое время снова вернулся къ нему. Конецъ дня Жуковскій провелъ у графа Віельгорскаго и князя Вяземскаго. Очевидно, разговоръ шелъ о дѣлѣ Пушкина. Вечеромъ Жуковскій получилъ письмо отъ Е. И. Загряжской.

На другой день, утромъ 7 ноября, Жуковскій былъ уже у Загряжской. «Отъ нее къ Геккерену» — кратко гласитъ конспективная записка Жуковскаго, которою мы въ дальнѣйшемъ изложеніи будемъ пользоваться; она является важнѣйшимъ источникомъ для исторіи ноябрьскаго столкновенія Пушкина съ Дантесомъ; къ сожалѣнію, многія замѣтки въ запискѣ Жуковскаго слишкомъ конспективны, писаны были про себя и толкованію не поддаются1).

076

«Поутру у Загряжской. Отъ нее къ Геккерену. (Mes antécédents — неизвѣстное совершенное прежде бывшаго)». Эти краткія указанія не трудно развернуть. Загряжская обратилась къ Жуковскому съ просьбой о содѣйствіи и помощи при разрѣшеніи конфликта и разсказала остававшіяся ему неизвѣстными обстоятельства, происшедшія до вызова. Эти «antécédents» мы не можемъ выяснить ни по замѣткамъ Жуковскаго, ни по другимъ источникамъ. А что-то было, дѣйствительно! На это есть намеки и въ разорванномъ черновикѣ письма Пушкина къ Геккерену1). Отъ Загряжской Жуковскій поѣхалъ къ Геккерену. Ясно, что посѣщеніе Геккерена было продиктовано Жуковскому именно Загряжскою. Во всякомъ случаѣ, сообщеніе Вяземскаго о томъ, что баронъ Геккеренъ бросился къ Жуковскому и Михаилу Віельгорскому съ уговорами о посредничествѣ, не вѣрно, по крайней мѣрѣ, по отношенію къ Жуковскому. Если Геккеренъ искалъ помощи въ Жуковскомъ и другихъ, то и они, въ свою очередь, искали его содѣйствія. Неясно, было ли внушенное Загряжскою посѣщеніе Жуковскимъ Геккерена первымъ опытомъ ея сношеній съ Геккереномъ, или они обмѣнялись сношеніями еще до наступленія этого момента и Жуковскій явился офиціальнымъ посредникомъ? Неясенъ, по связи съ только-что поставленнымъ, и слѣдующій вопросъ: былъ ли у Загряжской уже опредѣленный но пока не сообщенный Жуковскому) планъ предотвращенія бѣды, или она отправила Жуковскаго къ Геккерену только поговорить и посмотрѣть, нельзя ли что-либо сдѣлать?

У Геккерена Жуковскаго ждали «открытія»: «о любви сына къ Катеринѣ; открытіе о родствѣ; о предполагаемой свадьбѣ». По поводу перваго открытія Жуковскій въ скобкахъ замѣтилъ: «моя ошибка насчетъ имени». Дѣло, кажется, надо представлять

077

себѣ такъ. Геккеренъ сказалъ Жуковскому, что его сынъ любитъ не m-me Пушкину, а ея сестру. Жуковскій назвалъ Александрину и ошибся. Второе открытіе Геккерена невразумительно: о какомъ родствѣ могъ открыться Геккеренъ? О родствѣ съ Дантесомъ? Но объ этомъ говорили только сплетни, а въ дѣйствительности его не было. Быть можетъ, Геккеренъ гововилъ о далекомъ родствѣ или, вѣрнѣе, свойствѣ Дантеса съ Пушкиными?1).

Итакъ, уже 7 ноября, черезъ 48 часовъ послѣ вызова, была пущена въ оборотъ мысль объ ошибочныхъ подозрѣніяхъ Пушкина и о предполагавшейся свадьбѣ Дантеса и Екатерины Гончаровой. Какъ, у кого возникла эта мысль? Жуковскій услышалъ ее впервые отъ Геккерена, но это не значитъ, что эта мысль его созданіе. Обычное представленіе таково: Геккерены такъ перепугались вызова и были въ такомъ смятеніи, что готовы были пойти на все, что открывало просвѣтъ среди темныхъ и тревожныхъ обстоятельствъ. Прежде всего подставили вмѣсто Натальи Николаевны Катерину Николаевну и заявили, что чувства Дантеса относились къ послѣдней. Ну, а если такое заявленіе поведетъ къ женитьбѣ? Не бѣда: можно и жениться, но только бы не драться, только бы не подставлять грудь подъ выстрѣлъ Пушкина! Такое обычное представленіе должно признать не соотвѣтствующимъ дѣйствительности. Проектъ сватовства Дантеса къ Екатеринѣ Гончаровой существовалъ до вызова. Жуковскій въ одномъ изъ «дуэльныхъ» писемъ къ Пушкину упоминаетъ о бывшемъ въ его рукахъ и полученномъ отъ Геккерена матеріальномъ доказательствѣ, что «дѣло, о коемъ

078

теперь идутъ толки (т.-е., женитьба Дантеса), затѣяно было еще гораздо прежде вызова». Геккеренъ въ письмѣ къ Загряжской отъ 13 ноября тоже говоритъ о томъ, что проектъ свадьбы Екатерины Гончаровой и Дантеса существуетъ уже давно, и что самъ онъ отрицательно относился къ этому проекту по мотивамъ, извѣстнымъ Загряжской. Въ перепискѣ отца Пушкина съ дочерью Ольгой Сергѣевной есть упоминанія о возможномъ бракѣ m-lle Гончаровой и Дантеса еще въ письмѣ отъ 2 ноября 1836 года. Въ этотъ день Ольга Сергѣевна писала изъ Варшавы своему отцу: «Вы мнѣ сообщаете новость о бракѣ Гончаровой». А Сергѣй Львовичъ Пушкинъ жилъ въ то время въ Москвѣ, и, слѣдовательно, по крайней мѣрѣ во второй половинѣ октября въ Москву уже дошли слухи о возможной женитьбѣ1).

Итакъ, мысль о женитьбѣ Дантеса на Гончаровой существовала до вызова. Въ какихъ реальныхъ формахъ нашла выраженіе эта мысль, опредѣлить затруднительно. Было ли Геккеренами только брошено на вѣтеръ слово о возможности брака Екатерины Гончаровой и Дантеса, или мысль эта дебатировалась подробно, не извѣстно. Намъ представляется наиболѣе вѣроятнымъ, что и въ самый моментъ возникновенія проектъ женитьбы на Гончаровой уже представлялся средствомъ отвести глаза Пушкину и скрыть отъ него истинный смыслъ ухаживаній Дантеса. Мысль была высказана не только между Дантесомъ и Геккереномъ, но пошла, какъ мы видѣли, и дальше и слѣдовательно не могла быть чуждой и Загряжской съ ея племянницами. Геккеренъ въ свое время отринулъ проэктъ женитьбы, но произошли новыя событія, Пушкинъ прислалъ вызовъ; надо было отбиться отъ поединка, — и вотъ отверженная мысль становится спасительной. Но вѣдь точно также, какъ Геккеренъ, и Загряжская, не менѣе Геккерена желавшая потушить все дѣло, могла схватиться за отброшенную въ свое время мысль о женитьбѣ, какъ за якорь спасенія. Какъ ни была мимолетна эта мысль, она тотчасъ же

079

всплыла на поверхность, лишь только грянулъ громъ и Пушкинъ послалъ свой вызовъ. Геккеренъ заметался, ища выхода, ища спасенія отъ дуэли, а Дантесъ, лишь только освѣдомился о вызовѣ, какъ принялъ позу.

Въ объясненіяхъ своихъ передъ Русскимъ Министромъ иностранныхъ дѣлъ графомъ Нессельроде и передъ Нидерландскимъ правительствомъ Геккеренъ опредѣленно говоритъ о томъ, что Дантесъ рѣшился на бракъ съ исключительной цѣлью не компрометировать дуэлью m-me Пушкину. «Сынъ мой», — писалъ Геккеренъ своему министру барону Верстолку: «понимая хорошо, что дуэль съ г. Пушкинымъ уронила бы репутацію жены послѣдняго и скомпрометировала бы будущность его дѣтей, счелъ за лучшее дать волю своимъ чувствамъ и попросилъ у меня разрѣшенія сдѣлать предложеніе сестрѣ г-жи Пушкиной, молодой и хорошенькой особѣ, жившей въ домѣ супруговъ Пушкиныхъ; этотъ бракъ, вполнѣ приличный съ точки зрѣнія свѣта, такъ какъ дѣвушка принадлежала къ лучшимъ фамиліямъ страны, спасалъ все: репутація г-жи Пушкиной оставалась внѣ подозрѣній, мужъ, разувѣренный въ мотивахъ ухаживанія моего сына, не имѣлъ бы поводовъ считать себя оскорбленнымъ (повторяю, клянусь честью, что онъ имъ никогда и не былъ), и, такимъ образомъ, поединокъ не имѣлъ бы уже смысла. Вслѣдствіе этого я полагалъ своей обязанностью дать согласіе на этотъ бракъ»1). Въ письмѣ къ графу Нессельроде Геккеренъ выражается еще рѣзче, еще опредѣленнѣе. Опровергая предположеніе, выставлявшее Дантеса авторомъ подметныхъ писемъ, Геккеренъ пишетъ: «Съ какою цѣлью? Развѣ для того, чтобы заставить ее броситься въ его объятія, не оставивъ ей другого исхода, какъ погибнуть въ глазахъ свѣта и отвергнутой мужемъ? Но подобное предположеніе плохо вяжется съ тѣмъ высоконравственнымъ чувствомъ, которое заставило моего сына закабалить себя на всю жизнь, чтобы спасти репутацію любимой женщины. Или онъ хотѣлъ

080

вызвать тѣмъ поединокъ, надѣясь на благопріятный исходъ? Но три мѣсяца тому назадъ онъ рисковалъ тѣмъ же; однако, будучи далекъ отъ подобной мысли, онъ предпочелъ безвозвратно себя связать съ единственной цѣлью — не компрометировать г-жу Пушкину»1). Прусскій посланникъ Либерманъ, доносившій послѣ смерти Пушкина объ исторіи дуэли и почерпавшій свои свѣдѣнія, по всей вѣроятности, отъ самого Геккерена, — по поводу брака Дантеса сообщилъ, между прочимъ: «Чтобы положить конецъ поднявшемуся по поводу этого дѣла шуму, молодой баронъ Геккеренъ совершенно добровольно рѣшился жениться на сестрѣ m-me Пушкиной, которой онъ также оказывалъ большое вниманіе. Хотя дѣвушка не имѣла никакого состоянія, пріемный отецъ молодого человѣка далъ свое согласіе на бракъ»2).

Каковы были психологическіе мотивы рѣшимости Дантеса «закабалить» себя бракомъ на немилой женщинѣ? Дѣйствительно ли для него на первомъ планѣ стояло счастье любимой женщины, и для того лишь только, чтобы не омрачить его, онъ, какъ рыцарь, приносилъ въ жертву своей любви счастье своей жизни? Или же онъ попросту испугался поединка и ради устраненія его, ради устраненія возможнаго рокового исхода предпочелъ «закабалить» себя на всю жизнь? Такіе вопросы ставилъ себѣ въ 1842 году, значитъ черезъ плть лѣтъ послѣ смерти Пушкина, его пріятель Н. М. Смирновъ. И не могъ ихъ разрѣшить. «Что понудило Дантеса вступить въ бракъ съ дѣвушкою, которой онъ не могъ любить, трудно опредѣлить; хотѣлъ ли онъ, жертвуя собою, успокоить сомнѣнія Пушкина и спасти женщину, которую любилъ, отъ нареканій свѣта, или надѣялся онъ, обманувъ этимъ ревность мужа, имѣть, какъ братъ, свободный доступъ къ Натальѣ Николаевнѣ; испугался ли онъ дуэли, — это неизвѣстно»3). Прежде, чѣмъ отвѣтить на эти вопросы, приведемъ любопытныя

[080bis]

Екатерина Ивановна Загряжская

Екатерина Ивановна Загряжская.

(Съ акварели работы А. П. Брюллова. Собственность А. И. Араповой,
рожд. Ланской).

081

разсужденія князя Вяземскаго въ письмѣ къ Великому Князю Михаилу Павловичу: «Говоря по правдѣ, надо сказать, что мы всѣ, такъ близко слѣдившіе за развитіемъ этого дѣла, никогда не предполагали, чтобы молодой Геккеренъ рѣшился на этотъ отчаянный поступокъ, лишь бы избавиться отъ поединка. Онъ самъ былъ, вѣроятно, опутанъ темными интригами своего отца. Онъ приносилъ себя ему въ жертву. Я его, по крайней мѣрѣ, такъ понялъ. Но часть общества захотѣла усмотрѣть въ этой свадьбѣ подвигъ высокаго самоотверженія ради спасенія чести г-жи Пушкиной. Но, конечно, это только плодъ досужей фантазіи. Ничто ни въ прошломъ молодого человѣка, ни въ его поведеніи относительно нея не допускаетъ мысли о чемъ-либо подобномъ»1). Въ разсужденіяхъ Вяземскаго слѣдуетъ отмѣтить, что онъ и другіе друзья Пушкина не рѣшались приписать поступка Дантеса побужденію трусливаго характера. Очень темны сообщенія Вяземскаго о темныхъ интригахъ Геккерена, которыя будто бы вызвали Дантеса на такой поступокъ. Не согласнѣе ли съ истиной вещей признать, что рѣшеніе Дантеса, какъ и большинство человѣческихъ рѣшеній, не является слѣдствіемъ одного какого-либо мотива, а есть результатъ взаимодѣйствія мотивовъ? Остается, во всякомъ случаѣ, фактомъ то, что онъ былъ влюбленъ въ Наталью Николаевну, желалъ ея, тянулся къ ней черезъ всѣ препятствія, не останавливаясь и передъ смертельной опасностью. Послѣ всего того, что случилось въ ноябрѣ, не удержался же онъ отъ соблазна новыхъ сближеній съ ней въ январѣ, послѣ своей свадьбы! Чего достигалъ онъ, объявляя о своихъ матримоніальныхъ намѣреніяхъ и вступая въ бракъ? Да, конечно, прежде всего онъ могъ питать надежду, что его рѣшеніе отведетъ гнѣвъ Пушкина отъ головы Натальи Николаевны и охранитъ ея репутацію, ослабивъ свѣтское злословіе и свѣтскія сплетни. Но были и еще выгоды. Поединокъ оторвалъ, отдалилъ бы его навсегда отъ Пушкиной, а бракъ на ея сестрѣ, наоборотъ, приблизилъ бы, облегчилъ бы

082

возможность встрѣчъ, сближеній подъ покровомъ родственныхъ отношеній и чувствъ. Стоило только бракосочетанію совершиться, какъ Дантесъ сейчасъ же сталъ пользоваться такой возможностью. О томъ, что между ними станетъ еще третій человѣкъ — Екатерина Гончарова, Дантесъ, по всей вѣроятности, и не думалъ: онъ былъ слишкомъ легокъ для такихъ долгихъ мыслей и слишкомъ побѣдитель женскихъ сердецъ. Екатерина Гончарова была вся въ его власти, ибо она была страстно влюблена въ него и, зная, конечно, объ отношеніяхъ Дантеса къ сестрѣ, объ его влюбленности въ нее, ни на минуту не задумалась соединить свою руку съ рукой Дантеса. «Согласіе Екатерины Гончаровой и все ея поведеніе въ этомъ дѣлѣ непонятны, если только загадка эта не объясняется просто ея желаніемъ во что бы то ни стало выйти изъ разряда старыхъ дѣвъ» — писалъ князь Вяземскій, забывая добавить, что къ этому, вполнѣ законному, желанію присоединялось и страстное увлеченіе Геккереномъ. Припомнимъ и разсказъ княгини Вяземской о томъ, какъ Екатерина Николаевна содѣйствовала свиданіямъ сестры съ Дантесомъ, чтобы лишній разъ насладиться лицезрѣніемъ предмета своей страсти. А затѣмъ, какъ бы ни было сильно чувство любви Дантеса къ Н. Н. Пушкиной, выливавшееся, главнымъ образомъ, въ стремленіи къ обладанію, оно не исключало возможности любовныхъ достиженій у другихъ женщинъ. И даже передъ Натальей Николаевной Дантесъ могъ бы выиграть своимъ рѣшеніемъ, — она должна была оцѣнить самоотверженіе, съ какимъ онъ бросился въ кабалу. И такое разсужденіе могло быть у Дантеса, когда онъ рѣшался объявить свое намѣреніе жениться на Екатеринѣ Гончаровой.

8.

Возвратимся къ Жуковскому, выслушавшему «открытія» Геккерена. По разсказу князя Вяземскаго, «Геккеренъ увѣрялъ Жуковскаго, что Пушкинъ ошибается, — что сынъ его влюбленъ не въ жену его, а въ свояченицу, что уже давно сынъ его умоляетъ

083

своего отца согласиться на ихъ бракъ, но что тотъ, находя бракъ этотъ не подходящимъ, не соглашался, но теперь, видя, что дальнѣйшее упорство съ его стороны привело къ заблужденію, грозящему печальными послѣдствіями, онъ, наконецъ, далъ свое согласіе»1). Свои дѣйствія и свое впечатлѣніе Жуковскій отмѣтилъ въ конспективной запискѣ кратко: «Мое слово. — Мысль все остановить». «Слово» Жуковскаго, по всей вѣроятности, вѣрно передано въ воспоминаніяхъ со словъ К. К. Данзаса: «Жуковскій совѣтовалъ барону Геккерену, чтобы сынъ его сдѣлалъ какъ можно скорѣе предложеніе свояченицѣ Пушкина, если онъ хочетъ прекратить всѣ враждебныя отношенія и неосновательные слухи»2). Разсказъ Геккерена открылъ умственнымъ очамъ Жуковскаго ранѣе не существовавшую возможность разстроить дуэль, внушилъ «мысль все остановить». Все оказывалось такимъ простымъ: стоило сказать Пушкину, что онъ ошибся, что Дантесъ желалъ въ дѣйствительности не его жену, а Екатерину Гончарову, — и дѣло образуется.

Но сдѣлать это было не легко. Геккеренъ открылся Жуковскому въ своихъ планахъ, но потребовалъ отъ него строжайшаго сохраненія всего имъ сказаннаго въ величайшей тайнѣ ото всѣхъ и отъ Пушкина въ томъ числѣ, представляя Жуковскому положеніе вещей въ такомъ видѣ. Обстоятельства складывались въ пользу брака, онъ самъ даетъ свое разрѣшеніе, бракъ могъ бы осуществиться, но теперь его осуществленію мѣшаетъ вызовъ Пушкина, ибо теперь въ свѣтѣ скажутъ, что угроза поединка заставила Дантеса неожиданно и противъ воли жениться на Гончаровой; а такое мнѣніе — мало того, что оно невѣрно, — оскорбительно и Геккеренами не можетъ быть допущено. Но въ то же время, разъ ихъ дѣйствительныя желанія таковы и разъ, вообще, дѣйствительность такова, какою рисуютъ ее они, а не Пушкинъ, то поединокъ явно нелѣпъ и долженъ быть устраненъ.

084

Объ этомъ ужъ пусть заботятся друзья Пушкина. А Дантесъ исполнитъ то, что велитъ ему долгъ: онъ принялъ вызовъ, приметъ и поединокъ и послѣ поединка объявитъ о сватовствѣ своемъ къ Екатеринѣ Гончаровой. Поединокъ могъ бы быть устраненъ, по мнѣнію Геккереновъ, въ томъ случаѣ, если бы Пушкинъ взялъ свой вызовъ обратно и притомъ отнюдь не на основаніи предполагаемой возможности брака: Геккерены не приняли бы вожделѣннаго отказа отъ вызова, если бы онъ былъ мотивированъ именно такимъ образомъ. Выходило такъ, что дѣйствительнымъ основаніемъ для прекращенія дуэли была мысль о женитьбѣ Дантеса на Гончаровой, но Пушкинъ долженъ былъ взять обратно свой вызовъ на иномъ, мнимомъ основаніи, а не дѣйствительномъ. Жуковскому предстояло вести тонкую двойную игру. То, что Геккеренъ открылъ ему подъ великимъ секретомъ, онъ долженъ былъ передать Пушкину подъ такимъ же секретомъ. Пушкинъ внутри себя долженъ былъ рѣшать въ зависимости отъ узнаннаго подъ секретомъ, а внѣ, въ разсужденіяхъ съ другими, онъ не могъ опираться на внутреннія основанія.

Вслѣдъ за словами «мысль все остановить» въ конспективной запискѣ слѣдуютъ краткія, но выразительныя фразы: «Возвращеніе къ Пушкину. Les révélations. Его бѣшенство». Révélations — это, конечно, тѣ открытія, которыя только-что выслушалъ Жуковскій отъ Геккерена. Открытія эти возмутили Пушкина до крайней степени, до степени «бѣшенства». Простодушному Жуковскому можно было отвести глаза, можно было внушить, что предметомъ исканій Дантеса была не жена Пушкина, а ея сестра. Но какъ можно было убѣдить въ этомъ Пушкина, какъ можно было пытаться говорить объ этомъ Пушкину, когда объ ухаживаніяхъ Дантеса за Натальей Николаевной, объ его влюбленности въ нее онъ зналъ отъ нея самой! Она сама созналась въ легкомысленной снисходительности къ ухаживаніямъ Дантеса; наконецъ, Пушкинъ видѣлъ, что «красивая наружность, несчастная страсть и двухлѣтнее постоянство» произвели уже дѣйствіе на сердце его жены. Смѣшно было убѣждать Пушкина въ противномъ,

085

и потому нетрудно представить «бѣшенство» Пушкина въ отвѣтъ на открытія Жуковскаго и Геккерена. Въ упоминаніи о проектѣ женитьбы онъ увидѣлъ низкую и трусливую попытку увильнуть отъ дуэли. Пушкинъ способенъ былъ на бѣшеное изліяніе своихъ страстей, но онъ былъ прямой человѣкъ. И если, вызывая Дантеса, онъ могъ думать, что тотъ по-своему, но все-таки искренне увлеченъ Натальей Николаевной, то теперь этотъ, такъ легко отрекающійся отъ любимой имъ женщины человѣкъ показался ему неизмѣримо низкимъ, ничтожнымъ и, вдобавокъ, презрѣннымъ трусомъ, готовымъ ускользнуть отъ выстрѣла противника въ немилыя объятія. Не имѣя рѣшительно никакой возможности повѣрить въ свою ошибку (жена вмѣсто свояченицы), Пушкинъ не повѣрилъ и серьезности намѣренія Дантеса сочетаться бракомъ съ Екатериной Николаевной Гончаровой: онъ думалъ, что Геккеренамъ было важно лишь добиться съ его стороны отказа отъ вызова и сорвать поединокъ. Для этого надо было пустить мысль о бракѣ, а потомъ можно было и отложить ея осуществленіе навѣки.

Итакъ, предстояла тяжелая задача — переубѣдить Пушкина. Время было лучшимъ помощникомъ.

Непоколебимость Пушкина въ своемъ рѣшеніи о дуэли нужно было сломить не натискомъ, а продолжительной и настойчивой осадой. Эту осаду повели Жуковскій, Геккеренъ, Загряжская. Начались переговоры, въ которые былъ вовлеченъ и Пушкинъ. Цѣль ихъ была, съ одной стороны, вывести Геккереновъ изъ области словъ о предложеніи, о свадьбѣ къ опредѣленнымъ дѣйствіямъ теперь же, до наступленія момента дуэли; съ другой стороны — освоить Пушкина съ мыслью о бракѣ Гончаровой и Дантеса и убѣдить его въ непремѣнномъ осуществленіи этой мысли.

Подъ 7-мъ ноября Жуковскій отмѣтилъ еще слѣдующія событія: «свиданіе съ Геккерномъ. Извѣщеніе его Вьельгорскимъ. Молодой Геккернъ у Вьельгорскаго». День 8 ноября былъ посвященъ переговорамъ. «Геккернъ у Загряжской», — помѣтилъ Жуковскій.

086

Тутъ, очевидно, разговоръ сводился къ убѣжденію Геккереновъ поскорѣе выявить свои намѣренія. Жуковскій былъ у Пушкина. «Большее спокойствіе. Его слезы. То, что я говорилъ о его отношеніяхъ». Подъ 9-мъ ноября Жуковскій занесъ опять неясное слово «Les révélations de Heckern». Какія разоблаченія сдѣлалъ на этотъ разъ Геккеренъ, остается неизвѣстнымъ. Но въ результатѣ ихъ Жуковскій предложилъ посредничество. «Мое предложеніе посредничества. Сцена втроемъ съ отцомъ и сыномъ. Мое предложеніе свиданія». Чтобы понять эту запись Жуковскаго, надо вспомнить двойственность его игры. Оффиціально о предполагаемой женитьбѣ Дантеса Жуковскій не могъ говорить, ибо Геккеренъ взялъ съ него слово держать это въ тайнѣ. Неоффиціальная попытка воздѣйствовать на Пушкина не только была безуспѣшна, но и чрезмѣрно раздражила его. Такимъ образомъ, дѣло не подвинулось ни на шагъ. Оставался путь оффиціальный, требовавшій въ данномъ случаѣ особаго дипломатическаго такта, и Жуковскій предложилъ себя въ посредники по переговорамъ. Мало того, онъ намѣтилъ и первый пунктъ своей посреднической программы. По его мысли, необходимо было устроить свиданіе Дантеса съ Пушкинымъ. Въ этомъ свиданіи Пушкинъ долженъ былъ играть роль человѣка, оффиціально ни о чемъ не знающаго, и пойти на выясненіе мотивовъ своего немотивированнаго вызова. Затѣмъ вступалъ въ дѣло Дантесъ и, очевидно, излагалъ свой настоящій взглядъ насчетъ женитьбы. Въ результатѣ Пушкинъ долженъ былъ взять вызовъ обратно. Таковъ былъ замыселъ Жуковскаго. Ему принадлежитъ иниціатива посредничества и свиданія, но для Пушкина эта иниціатива должна была исходить отъ самого Геккерена. Оффиціальная версія: именно Геккеренъ обратился къ Жуковскому съ просьбой о посредничествѣ. Такъ Геккеренъ и поступилъ. 9 ноября онъ написалъ Жуковскому слѣдующее письмо1):

087

9/21 ноября 1836 года.

Милостивый Государь!

Навѣстивъ m-lle Загряжскую, по ея приглашенію, я узналъ отъ нея самой, что она посвящена въ то дѣло, о которомъ я вамъ сегодня пишу. Она же передала мнѣ, что подробности вамъ одинаково хорошо извѣстны; поэтому я могу полагать, что не совершаю нескромности, обращаясь къ вамъ въ этотъ моментъ. Вы знаете, Милостивый Государь, что вызовъ г-на Пушкина былъ переданъ моему сыну при моемъ посредничествѣ, что я принялъ его отъ его имени, что онъ одобрилъ это принятіе, и что все было рѣшено между г-мъ Пушкинымъ и мною. Вы легко поймете, какъ важно для моего сына и для меня, чтобъ эти факты были установлены непререкаемымъ образомъ: благородный человѣкъ, даже если онъ несправедливо вызванъ другимъ почтеннымъ человѣкомъ, долженъ прежде всего заботиться о томъ, чтобы ни у кого въ мірѣ не могло возникнуть ни малѣйшаго подозрѣнія по поводу его поведенія въ подобныхъ обстоятельствахъ.

«Разъ эта обязанность исполнена, мое званіе отца налагаетъ на меня другое обязательство, которое представляется мнѣ не менѣе священнымъ.

«Какъ вамъ также извѣстно, Милостивый Государь, все происшедшее по сей день совершилось безъ вмѣшательства третьихъ лицъ. Мой сынъ принялъ вызовъ; принятіе вызова было его первой обязанностью, но, по меньшей мѣрѣ, надо объяснить ему, ему самому, по какимъ мотивамъ его вызвали. Свиданіе представляется мнѣ необходимымъ, обязательнымъ, — свиданіе между двумя противниками, въ присутствіи лица, подобнаго вамъ, которое сумѣло бы вести свое посредничество со всѣмъ авторитетомъ полнаго безпристрастія и сумѣло бы оцѣнить реальное основаніе подозрѣній, послужившихъ поводомъ къ этому дѣлу. Но послѣ того, какъ обѣ враждующія стороны исполнили долгъ честныхъ людей, я предпочитаю думать, что вашему посредничеству удалось бы открыть глаза Пушкину и сблизить двухъ лицъ,

088

которыя доказали, что обязаны другъ другу взаимнымъ уваженіемъ. Вы, Милостивый Государь, совершили бы такимъ образомъ почтенное дѣло, и если я обращаюсь къ вамъ въ подобномъ положеніи, то дѣлаю это потому, что вы одинъ изъ тѣхъ людей, къ которымъ я особливо питалъ чувства уваженія и величайшаго почтенія, съ какимъ я имѣю честь быть вашъ, Милостивый Государь, покорнѣйшій слуга баронъ Геккеренъ».

Съ письмомъ Геккерена въ рукахъ Жуковскій пришелъ къ Пушкину и предложилъ ему устроить свиданіе и разговоръ съ Дантесомъ. «Дантесъ хотѣлъ бы видѣться и говорить съ Пушкинымъ», — сказалъ Пушкину Жуковскій. Какъ Жуковскій объяснялъ положеніе вещей, какъ онъ мотивировалъ желаніе Дантеса, съ какимъ дипломатическимъ подходомъ подошелъ онъ къ Пушкину, обо всемъ этомъ ясное представленіе даютъ его письма къ Пушкину, которыя теперь уже можно датировать. Предложеніе свиданія Жуковскій сдѣлалъ 9 ноября; Пушкинъ, очевидно (если судить по письмамъ Жуковскаго), отнесся рѣзко-опредѣленно къ предложенію Жуковскаго, столь рѣзко-опредѣленно, что Жуковскій не успѣлъ даже развить передъ нимъ всю силу своей дипломатической аргументаціи и былъ вынужденъ убѣждать Пушкина письменно. Въ тотъ же день 9 ноября Жуковскій отправилъ Пушкину слѣдующую записку: «Я не могу еще рѣшиться почитать наше дѣло конченнымъ. Еще я не далъ никакого отвѣта старому Геккерну; я сказалъ ему въ моей запискѣ, что не засталъ тебя дома и что, не видавшись съ тобою, не могу ничего отвѣчать. И такъ есть еще возможность все остановить. Рѣши, что я долженъ отвѣчать. Твой отвѣтъ невозвратно все кончитъ. Но ради Бога одумайся. Дай мнѣ счастіе избавить тебя отъ безумнаго злодѣйства, а жену твою отъ совершеннаго посрамленія. Я теперь у Вьельгорскаго, у котораго обѣдаю»1).

Вечеромъ 9 ноября Пушкинъ былъ у Вьельгорскаго, и разговоры его съ Жуковскимъ на тему о дуэли продолжались здѣсь.

089

Придя къ Вьельгорскому, Пушкинъ увидѣлъ, что Вьельгорскій знаетъ о дуэли, и взволновался: ему показалось, что слухи о дуэли распространяются слишкомъ быстро, и недостаетъ только того, чтобы о дуэли узнали жандармскія власти. На другой день утромъ Жуковскій написалъ новое письмо Пушкину. Онъ успокаивалъ Пушкина и убѣждалъ его въ томъ, что тайна сохранится. Но главная задача письма была не въ этомъ. «Пишу это однако не для того только, чтобы тебя успокоить на счетъ сохраненія тайны. Хочу, чтобы ты не имѣлъ никакого ложнаго понятія о томъ участіи, какое принимаетъ въ этомъ дѣлѣ молодой Геккернъ. Вотъ его исторія. Тебѣ уже извѣстно, что было съ первымъ твоимъ вызовомъ, какъ онъ не попался въ руки сыну, а пошелъ черезъ отца, и какъ сынъ узналъ о немъ только по истеченіи 24 часовъ, т.-е. послѣ вторичнаго свиданія отца съ тобою. Въ день моего пріѣзда, въ то время, когда я у тебя встрѣтилъ Геккерна, сынъ былъ въ караулѣ и возвратился домой. А на другой день въ часъ, за какую-то ошибку, онъ долженъ былъ дежурить три дня не въ очередь. Вчера онъ въ послѣдній разъ былъ въ караулѣ и нынче съ часа по полудни будетъ свободенъ. Эти обстоятельства изъясняютъ, почему онъ лично не могъ участвовать въ томъ, что дѣлалъ его бѣдный отецъ, силясь отбиться отъ несчастія, котораго одно ожиданіе сводитъ его съ ума. Сынъ, узнавъ положеніе дѣлъ, хотѣлъ непремѣнно видѣться съ тобой, но отецъ, испугавшись свиданія, обратился ко мнѣ. Не желая быть зрителемъ или актеромъ въ трагедіи, я предложилъ свое посредство, то есть, хотѣлъ предложить его, написавъ въ отвѣтъ отцу то письмо, котораго брульонъ тебѣ показывалъ, но котораго не послалъ и не пошлю. Вотъ все. Нынче по утру скажу старому Геккерну, что не могу взять на себя никакого посредства, ибо изъ разговоровъ съ тобою вчера убѣдился, что посредство ни къ чему не послужитъ, почему я и не намѣренъ никого подвергать непріятности отказа. Старый Геккернъ такимъ образомъ не узнаетъ, что попытка моя съ письмомъ его не имѣла успѣха. Это письмо будетъ ему возвращено и мое

090

вчерашнее офиціальное свиданіе съ тобою можетъ считаться не бывшимъ.

«Все это я написалъ для того, что счелъ святѣйшею обязанностію засвидѣтельствовать передъ тобою, что молодой Геккернъ во всемъ томъ, что дѣлалъ его отецъ, былъ совершенно посторонній, что онъ также готовъ драться съ тобою, какъ и ты съ нимъ, и что онъ также боится, чтобы тайна не была какъ-нибудь нарушена. И отцу отдать ту же справедливость. Онъ въ отчаяніи, но вотъ что мнѣ сказалъ: «Я приговоренъ къ гильотинѣ, я прибѣгаю къ милости; если мнѣ это не удастся — придется взойти на гильотину. И я взойду, такъ какъ люблю честь моего сына такъ же, какъ и его жизнь». — Этимъ свидѣтельствомъ роль, весьма жалко и неудачно сыгранная, оканчивается»...1).

Но Пушкинъ былъ непреклоненъ, и Жуковскому пришлось поступить такъ, какъ онъ хотѣлъ: онъ вернулъ Геккерену его письмо. Это письмо хранится до сего дня въ архивѣ барона Дантесъ-Геккерена. Въ своемъ конспектѣ событій подъ 10-мъ ноября Жуковскій записалъ: «Молодой Геккернъ у меня. Я отказываюсь отъ свиданія. Мое письмо къ Геккерну. Его отвѣтъ. Мое свиданіе съ Пушкинымъ».

Пушкинъ не пошелъ ни на какіе компромиссы, и роль Жуковскаго, весьма жалко и неудачно сыгранная, закончилась. Дружеское воздѣйствіе Жуковскаго не принесло желанныхъ результатовъ и уступило мѣсто воздѣйствію родственному. Въ дѣло вступила Екатерина Ивановна Загряжская, а отказавшійся Жуковскій игралъ роль ея пособника. Въ его конспективныхъ запискахъ читаемъ помѣту: «посылка ко мнѣ Е. И. Что Пушк. сказалъ Александринѣ». Слова Пушкина Александринѣ, очевидно, заключали въ себѣ что-то значительное, но что именно, сказать мы сейчасъ не можемъ, да и врядъ ли будемъ имѣть возможность. Но, очевидно, результатомъ посѣщенія Жуковскимъ Загряжской

091

было отмѣченное имъ въ запискѣ его «посѣщеніе Геккерна». У Геккерена Жуковскій, конечно, говорилъ все о томъ-же, — какъ уладить дѣло. Если бы Геккерены привели въ исполненіе свой матримоніальный проектъ, то Пушкинъ взялъ бы вызовъ обратно — въ этомъ, очевидно, и Жуковскій, и Загряжская были убѣждены. Но Геккеренъ упирался и говорилъ, что невозможно приступить къ осуществленію этого проекта до тѣхъ поръ, пока Пушкинъ не возьметъ вызовъ, ибо въ противномъ случаѣ въ свѣтѣ намѣреніе Дантеса жениться на Гончаровой приписали бы трусливому желанію избѣжать дуэли. Упомянувъ въ конспектѣ о посѣщеніи Геккерена, Жуковскій записываетъ: «Его требованіе письма». Путь компромисса былъ указанъ, и иниціатива замиренія, по мысли Геккерена, должна была исходить отъ Пушкина. Онъ, Пушкинъ, долженъ былъ послать Геккерену письмо съ отказомъ отъ вызова. Этотъ отказъ устраивалъ бы господъ Геккереновъ. Но Пушкинъ не пошелъ и на это. «Отказъ Пушкина. Письмо, въ которомъ упоминаетъ о сватовствѣ», — записываетъ въ конспектѣ Жуковскій. Эта запись легко поддается комментарію. Пушкинъ соглашался написать письмо съ отказомъ отъ вызова, но такое письмо, въ которомъ было бы упомянуто о сватовствѣ, какъ о мотивѣ отказа. Пушкинъ хотѣлъ сдѣлать то, что Геккерену было всего непріятнѣе. Есть основанія утверждать, что такое письмо было дѣйствительно написано Пушкинымъ и вручено Геккерену-отцу1). Но оно, конечно, оказалось непріемлемымъ для Геккереновъ.

12 ноября произошло новое совѣщаніе Геккерена съ Загряжской, на которомъ выработанъ новый планъ воздѣйствія на Пушкина. Загряжская должна была лично переговорить съ Пушкинымъ и утверждать, что иниціатива брака Дантеса и Гончаровой исходитъ отъ нея, что старый Геккеренъ долго не соглашался

092

на этотъ бракъ, но теперь согласился, и бракъ состоится сейчасъ же послѣ дуэли. Сколько правды въ этихъ заявленіяхъ Загряжской и сколько дипломатіи, которою надо было опутать Пушкина, сказать трудно. Я выше указывалъ на то, что слухи о женитьбѣ Дантеса на Гончаровой существовали гораздо раньше 4 ноября. Содержаніе той бесѣды, которую должна была имѣть Загряжская съ Пушкинымъ, можно узнать изъ неизданнаго письма Геккерена къ Загряжской, которое онъ написалъ ей 13 ноября утромъ1):

«Послѣ безпокойной недѣли я былъ такъ счастливъ и спокоенъ вечеромъ, что забылъ просить васъ, сударыня, сказать въ разговорѣ, который вы будете имѣть сегодня, что намѣреніе, которымъ вы заняты, о К. и моемъ сынѣ существуетъ уже давно, что я противился ему по извѣстнымъ вамъ причинамъ, но, когда вы меня пригласили придти къ вамъ, чтобы поговорить, я вамъ заявилъ, что дальше не желаю отказывать въ моемъ согласіи, съ условіемъ, во всякомъ случаѣ, сохранять все дѣло въ тайнѣ до окончанія дуэли, потому что съ момента вызова П. оскорбленная честь моего сына обязывала меня къ молчанію. Вотъ въ чемъ главное, такъ какъ никто не можетъ желать обезчестить моего Жоржа, хотя, впрочемъ, и желаніе было бы напрасно, ибо достигнуть этого никому не удалось бы. Пожалуйста, сударыня, пришлите мнѣ словечко послѣ вашего разговора, страхъ опять охватилъ меня, и я въ состояніи, которое не поддается описанію.

«Вы знаете тоже, что съ Пушкинымъ не я уполномачивалъ васъ говорить, что это вы дѣлаете сами по своей волѣ, чтобы спасти своихъ».

Читая это письмо, чувствуешь, что Геккеренъ боится, какъ бы Загряжская чего не напутала, не сбилась, и, простившись съ ней наканунѣ, спѣшитъ послать къ ней подробнѣйшее наставленіе.

093

Въ какой мѣрѣ Пушкинъ былъ убѣжденъ рѣчами Загряжской, мы не знаемъ, но онъ, во всякомъ случаѣ, согласился на свиданіе съ Геккереномъ у Загряжской, которое и состоялось, можетъ быть, уже 13 ноября или же 14 ноября. Очевидно, Пушкинъ тутъ уже въ нѣсколько оффиціальной обстановкѣ, въ присутствіи Загряжской и Геккерена, выслушалъ сообщеніе о предполагаемой свадьбѣ Дантеса и Гончаровой, и тутъ же съ него было взято слово, что все сообщенное ему останется тайной. Къ этому именно свиданію относится упоминаніе Жуковскаго въ письмѣ къ Пушкину: «Все это очень хорошо, особливо послѣ обѣщанія, даннаго тобою Геккерну въ присутствіи твоей тетушки (которая мнѣ о томъ сказывала), что все происшедшее останется тайною»1). Выслушавъ оффиціальное заявленіе, Пушкинъ нашелъ возможнымъ пойти на уступки и согласился взять свой вызовъ обратно. Старшій Геккеренъ долженъ былъ передать отказъ Пушкина своему пріемному сыну.

Пушкинъ далъ слово держать втайнѣ сообщенный ему проектъ бракосочетанія Дантеса и Гончаровой, но, кажется, онъ не считалъ себя особо связаннымъ имъ. Тутъ были особыя причины. Вѣдь онъ-то зналъ, что всѣ симпатіи Дантеса были на сторонѣ Натальи Николаевны и что проектъ женитьбы на Екатеринѣ Николаевнѣ есть только отводъ глазъ; не вѣрилъ онъ въ искренность и дѣйствительность желаній Дантеса и укрѣпился въ убѣжденіи, что все это дѣлается съ исключительнымъ намѣреніемъ избѣжать дуэли. Этотъ образъ дѣйствій ему былъ противенъ, и онъ въ нѣкоторой степени аффишировалъ низость Дантеса, разсказывая, правда, въ ближайшемъ кругу, о матримоніальныхъ планахъ Дантеса. Отъ нескромности Пушкина трепеталъ Жуковскій, который все боялся, что разглашеніе тайны Пушкинымъ станетъ извѣстно Геккеренамъ, они откажутся отъ брака и, слѣдовательно, дуэли не миновать. До насъ дошло два длиннѣйшихъ письма къ Пушкину Жуковскаго, въ которыхъ онъ выговариваетъ

094

поэту за его нескромность. Онъ съ необыкновеннымъ жаромъ ратуетъ за Геккереновъ, за чистоту ихъ намѣреній. Письма Жуковскаго столь характерны, что я позволю себѣ привести ихъ почти цѣликомъ1):

«Ты поступаешь весьма неосторожно, невеликодушно и даже противъ меня несправедливо. Зачѣмъ ты разсказалъ обо всемъ Екатеринѣ Андреевнѣ и Софьѣ Николаевнѣ?2) Чего ты хочешь? Сдѣлать невозможнымъ то, что теперь должно кончиться для тебя самого наилучшимъ образомъ. Думалъ долго о томъ, что ты мнѣ вчера говорилъ; я нахожу твое предположеніе совершенно невѣроятнымъ, и имѣю причину быть увѣреннымъ, что во всемъ томъ, что случилось для отвращенія драки, молодой Геккернъ ни мало не участвовалъ. Все это дѣло отца и весьма натурально, чтобы онъ на все рѣшился, дабы отвратить свое несчастіе. Я видѣлъ его въ такомъ положеніи, котораго нельзя выдумать и сыграть, какъ роль. Я остаюсь въ полномъ убѣжденіи, что молодой совершенно въ сторонѣ, и на это вчера еще имѣлъ доказательство. Получивъ отъ стараго Г. доказательство матеріальное, что дѣло, о коемъ теперь идутъ толки, затѣяно было еще гораздо прежде твоего вызова, я далъ ему совѣтъ поступить такъ, какъ онъ и поступилъ, основываясь на томъ, что, если тайна сохранится, то никакого безчестія не падетъ на его сына, что и ты самъ не можешь предполагать, чтобы онъ хотѣлъ избѣжать дуэли, который имъ принятъ, именно потому, что не онъ хлопочетъ, а отецъ о его отвращеніи. Въ этомъ послѣднемъ я увѣренъ, вчера еще болѣе увѣрился и всѣмъ готовъ сказать, что молодой Г. съ этой стороны совершенно чистъ. Это я сказалъ и Карамзинымъ, запретивъ имъ крѣпко-на-крѣпко говорить о томъ, что слышали объ тебѣ, и увѣривъ ихъ, что вамъ непремѣнно надобно будетъ драться, если тайна теперь или даже послѣ откроется.

095

И такъ требую отъ тебя уже собственно для себя, чтобы эта тайна у насъ умерла навсегда. Говорю для себя вотъ почему: полагая, что всѣ обстоятельства, сообщенныя мнѣ отцемъ Геккерномъ, справедливы (въ чемъ я не имѣлъ причины и нужды сомнѣваться), я сказалъ, что почитаю его, какъ отца, въ правѣ и даже обязательно предупредить несчастіе открытіемъ дѣла какъ оно есть; что это открытіе будетъ въ то же время и репараціею того, что было сдѣлано противъ твоей чести передъ свѣтомъ. Хотя я не вмѣшанъ въ самое дѣло, но совѣтъ мною данъ. Не могу же я согласиться принять участіе въ посрамленіи человѣка, котораго честь пропадаетъ, если тайна будетъ открыта. А эта тайна хранится теперь между нами; намъ ее должно и беречь. Прошу тебя въ этомъ случаѣ беречь и мою совѣсть. Если что-нибудь откроется и я буду это знать, то уже мнѣ по совѣсти нельзя будетъ утверждать того, что неминуемо должно нанести безчестіе. Напротивъ, я долженъ буду подать совѣтъ противный. Избавь меня отъ такой горестной необходимости. Совѣтъ есть человѣкъ; не могу же находить приличнымъ другому такого поступка, который осрамилъ бы самого меня на его мѣстѣ. И такъ требую тайны теперь и послѣ. Сохраненіемъ этой тайны ты также обязанъ и самому себѣ, ибо въ этомъ дѣлѣ и съ твоей стороны есть много такого, въ чемъ долженъ ты сказать: виноватъ! Но болѣе всего ты долженъ хранить ее для меня: я въ это дѣло замѣшанъ невольно и не хочу, чтобы оно оставило мнѣ какое-нибудь нареканіе; не хочу, чтобы кто-нибудь имѣлъ право сказать, что я нарушилъ довѣренность, мнѣ оказанную. Я увижусь съ тобою передъ обѣдомъ. Дождись меня».

Это письмо не подѣйствовало на Пушкина, и онъ продолжалъ совершать нескромности. Жуковскій вновь писалъ ему: «Вотъ что приблизительно ты сказалъ княгинѣ третьяго дня, уже имѣя въ рукахъ мое письмо: «Я знаю автора анонимныхъ писемъ, и черезъ недѣлю вы услышите, какъ будутъ говорить о мести, единственной въ своемъ родѣ; она будетъ полная, совершенная; она броситъ человѣка въ грязь; громкіе подвиги Раевскаго — дѣтская

096

игра передъ тѣмъ, что я намѣренъ сдѣлать», и тому подобное».

Но Жуковскій не считался съ Пушкинымъ, не принималъ во вниманіе его взглядовъ на виновниковъ событія и только, какъ завороженный, продолжалъ твердить объ одномъ: о томъ, что надо хранить тайну и что несохраненіе тайны компрометируетъ его, Жуковскаго. «Все это очень хорошо», — продолжалъ въ письмѣ Жуковскій, — «особливо послѣ обѣщанія, даннаго тобою Геккерну въ присутствіи твоей тетушки (которая мнѣ о томъ сказывала), что все происшедшее останется тайною. Но скажи мнѣ, какую роль во всемъ этомъ я играю теперь и какую долженъ буду играть послѣ передъ добрыми людьми, какъ скоро все тобою самимъ обнаружится и какъ скоро узнаютъ, что и моего тутъ меду капля есть? И какимъ именемъ и добрые люди, и Геккернъ, и самъ ты наградите меня, если, зная предварительно о томъ, что ты намѣренъ сдѣлать, приму отъ тебя письмо, написанное Геккерену, и, сообщая его по принадлежности, засвидѣтельствую, что все между вами кончено, что тайна сохранится и что каждаго честь останется неприкосновенною. Хорошо, что ты самъ обо всемъ высказалъ и что все это мой добрый Геній довелъ до меня заблаговременно. Само по себѣ разумѣется, что я ни о чемъ случившемся не говорилъ княгинѣ. Не говорю теперь ничего и тебѣ: дѣлай, что хочешь. Но булавочку свою беру изъ игры вашей, которая теперь съ твоей стороны жестоко мнѣ не нравится. А если Геккернъ вздумаетъ отъ меня истребовать совѣта, то не долженъ ли я по совѣсти сказать ему: остерегитесь. Я это и сдѣлаю».

9.

Дѣло все же казалось слаженнымъ. Какъ бы то ни было, а Пушкинъ все-таки согласился отказаться отъ вызова. Но тутъ пришла новая бѣда, — съ совершенно противоположной стороны. На сцену явилось дѣйствующее лицо, которое до сихъ поръ выступало безъ словъ. Это — Дантесъ.

097

До сихъ поръ о немъ говорили, за него высказывались, за него принимали рѣшенія, — теперь началъ дѣйствовать онъ самъ. По существу дѣло было очевидное: женитьба на Екатеринѣ Гончаровой была компромиссной сдѣлкой, средствомъ избѣжать дуэли (пусть такъ было для Геккерена) или охранить репутацію Натальи Николаевны (пусть такъ было для Дантеса). Для Дантеса было ясно, что такъ понималъ дѣло Пушкинъ. Наступилъ моментъ ликвидировать дѣло, и тутъ, когда Дантесъ остался наединѣ съ самимъ собой, передъ его умственнымъ взоромъ освѣтилась вдругъ вся закулисная дѣйствительность, заговорили голоса чести и благородства, и онъ сдѣлалъ неожиданный ходъ, который, конечно, былъ принятъ безъ вѣдома Геккерена и который чуть было не спуталъ всѣ карты въ этой игрѣ. Объ этомъ движеніи души Дантеса, невѣдомомъ для біографовъ поэта, мы узнаемъ впервые изъ печатаемыхъ нами матеріаловъ.

Въ архивѣ барона Геккерена хранится листокъ, писанный Дантесомъ. На этомъ листкѣ изложены слѣдующія размышленія Дантеса:

«Я не могу и не долженъ согласиться на то, чтобы въ письмѣ находилась фраза, относящаяся къ m-lle Гончаровой: вотъ мои соображенія, и я думаю, что г. Пушкинъ ихъ пойметъ. Объ этомъ можно заключить по той формѣ, въ которой поставленъ вопросъ въ письмѣ.

«Жениться или драться». Такъ какъ честь моя запрещаетъ мнѣ принимать условія, то эта фраза ставила бы меня въ печальную необходимость принять послѣднее рѣшеніе. Я еще настаивалъ бы на немъ, чтобы доказать, что такой мотивъ брака не можетъ найти мѣста въ письмѣ, такъ какъ я уже предназначилъ себѣ сдѣлать это предложеніе послѣ дуэли, если только судьба будетъ мнѣ благопріятна. Необходимо, слѣдовательно, опредѣленно констатировать, что я сдѣлаю предложеніе m-lle Екатеринѣ не изъ-за соображеній сатисфакціи или улаженія дѣла, а только потому, что она мнѣ нравится,

098

что таково мое желаніе и что это рѣшено единственно моей волей»1).

Эти размышленія набросаны Дантесомъ сейчасъ же вслѣдъ за такой замѣткой, имъ же написанной вверху листка:

«Въ виду того, что г. баронъ Жоржъ де Геккеренъ принялъ вызовъ на дуэль, отправленный ему при посредствѣ барона Геккерена, я прошу г. Ж. де Г. благоволить смотрѣть на этотъ вызовъ, какъ на несуществовавшій, убѣдившись, случайно, по слухамъ, что мотивъ, управлявшій поведеніемъ г. Ж. де Г., не имѣлъ въ виду нанести обиду моей чести — единственное основаніе, въ силу котораго я счелъ себя вынужденнымъ сдѣлать вызовъ»2).

Это, очевидно, составленный самимъ Дантесомъ проектъ письма, которое долженъ былъ бы написать Пушкинъ и которое было бы пріемлемо для Геккереновъ.

Отъ размышленій Дантесъ перешелъ къ дѣлу. Онъ возмутился и написалъ примѣчательное письмо къ Пушкину, также впервые появляющееся среди нашихъ матеріаловъ. Прежде, чѣмъ привести это письмо, необходимо остановиться на недоумѣніи, вызываемомъ первыми его строками. «Баронъ Геккеренъ сообщилъ ему, что онъ уполномоченъ увѣдомить его, что всѣ тѣ основанія, по которымъ онъ былъ вызванъ Пушкинымъ, перестали существовать, и что посему онъ можетъ смотрѣть на этотъ поступокъ, какъ на не имѣвшій мѣста» — вотъ слова Дантеса. Выходитъ, какъ будто баронъ Геккеренъ не сообщилъ Дантесу о письмѣ Пушкина съ упоминаніемъ о сватовствѣ, и будто онъ словесно передалъ объ отказѣ Пушкина отъ поединка безъ какихъ-бы то ни было мотивовъ. А въ запискѣ, писанной про себя, Дантесъ даже говоритъ о формѣ, въ которой поставленъ вопросъ; значитъ, о письмѣ не только зналъ, но и читалъ. Въ объясненіе этого разнорѣчія приходится сдѣлать ссылку на двойственность, проникающую

099

всѣ поступки дѣйствующихъ въ исторіи дуэли лицъ: оффиціально — одно, неоффиціально — другое; всѣ играютъ роли, передъ одними одну, передъ другими другую, иногда прямо противоположнаго амплуа! Оффиціально обращаясь къ Пушкину, Дантесъ хотѣлъ бы убѣдить его въ томъ, что о письмѣ его онъ не знаетъ и отказъ Пушкина отъ поединка дошелъ до него совершенно не мотивированнымъ. Дантесъ писалъ Пушкину1):

«Милостивый Государь.

«Баронъ Геккеренъ сообщилъ мнѣ, что онъ уполномоченъ г-номъ2) увѣдомить меня, что всѣ тѣ основанія, по которымъ вы вызвали меня, перестали существовать, и что посему я могу смотрѣть на этотъ вашъ поступокъ, какъ на не имѣвшій мѣста.

«Когда вы вызвали меня безъ объясненія причинъ, я безъ колебаній принялъ этотъ вызовъ, такъ какъ честь обязывала меня это сдѣлать. Въ настоящее время вы увѣряете меня, что вы не имѣете болѣе основаній желать поединка. Прежде, чѣмъ вернуть вамъ ваше слово, я желаю знать, почему вы измѣнили свои намѣренія, не уполномочивъ никого представить вамъ объясненія, которыя я располагалъ дать вамъ лично. Вы первый согласились съ тѣмъ, что прежде, чѣмъ взять свое слово обратно, каждый изъ насъ долженъ представить объясненія для того, чтобы впослѣдствіи мы могли относиться съ уваженіемъ другъ къ другу».

Письмо это передано было Пушкину. Одновременно или почти одновременно Дантесъ сдѣлалъ еще одинъ «рыцарскій» ходъ, отправивъ къ Пушкину секунданта Аршіака съ заявленіемъ, что срокъ двухнедѣльной отсрочки кончился, и онъ, Дантесъ, къ услугамъ Пушкина. Напрашивается предположеніе, не было ли письмо передано именно Аршіакомъ и не являлся ли составленный Дантесомъ

0100

проектъ письма отъ имени Пушкина руководственнымъ указаніемъ того, чего долженъ былъ добиваться Аршіакъ. Дантесъ не жаждалъ, очевидно, кровавой встрѣчи; онъ надѣялся на мирное разрѣшеніе вопроса съ непремѣннымъ условіемъ соблюденія приличій. Мы знаемъ теперь, что у Пушкина въ это время уже былъ опредѣленный взглядъ на лица и дѣла: брачный проектъ Дантеса казался ему низкимъ и его роль — жалкой (pitoyable), а о Геккеренѣ онъ зналъ достовѣрно, что онъ былъ авторомъ подметныхъ писемъ. Можно себѣ представить, какое впечатлѣніе произвела на Пушкина выходка Дантеса, предпринятая съ «благородными» намѣреніями! Въ конспективныхъ замѣткахъ Жуковскаго читаемъ выразительную строчку, не требующую никакихъ поясненій:

«Письмо Дантеса къ Пушкину и его бѣшенство»1).

10.

Обращеніе Дантеса къ Пушкину съ письмомъ и съ предложеніемъ своихъ услугъ по части дуэли произвело эффектъ, на который онъ ужъ никакъ не разсчитывалъ: Пушкинъ пришелъ въ ярость, и Дантесу пришлось спасаться отъ его гнѣва. Вслѣдъ за упоминаніемъ о «бѣшенствѣ» Пушкина въ конспективныхъ замѣткахъ Жуковскій записалъ:

«Снова дуэль. Секундантъ. Письмо Пушкина».

Эти три фразы расшифровать не трудно. Участникомъ событій, очерченныхъ въ этихъ пяти словахъ, былъ «секундантъ» графъ В. А. Соллогубъ, оставившій воспоминанія, въ общемъ

0101

своемъ содержаніи весьма достовѣрныя и ошибочныя лишь въ частностяхъ. Предоставимъ слово этому очевидцу и участнику, попутно указывая неточности его разсказа1).

Мы уже знаемъ, что графъ В. А. Соллогубъ доставилъ Пушкину присланный въ конвертѣ на его имя пасквиль. При встрѣчѣ съ поэтомъ черезъ нѣсколько дней Соллогубъ спросилъ его, не добрался ли онъ до составителя подметныхъ писемъ. Пушкинъ отвѣчалъ, что не знаетъ, но подозрѣваетъ одного человѣка. Графъ В. А. Соллогубъ предложилъ Пушкину свои услуги въ качествѣ секунданта. Пушкинъ сказалъ: «Дуэли никакой не будетъ; но я, можетъ быть, попрошу васъ быть свидѣтелемъ одного объясненія, при которомъ присутствіе свѣтскаго человѣка мнѣ желательно для надлежащаго заявленія, въ случаѣ надобности». Этотъ разговоръ происходилъ до полученія письма Дантеса и до истеченія двухнедѣльной отсрочки дуэли. Повидимому, самъ Пушкинъ уже пришелъ къ заключенію, что дуэли не будетъ, но полученіе письма Дантеса измѣнило его настроеніе. Графъ Соллогубъ разсказываетъ:

«У Карамзиныхъ праздновался день рожденія старшаго сына2). Я сидѣлъ за обѣдомъ подлѣ Пушкина. Во время общаго веселаго разговора, онъ вдругъ нагнулся ко мнѣ и сказалъ мнѣ скороговоркой: «Ступайте завтра къ д’Аршіаку. Условьтесь съ нимъ только на счетъ матеріальной стороны дуэли. Чѣмъ кровавѣе, тѣмъ лучше. Ни на какія объясненія не соглашайтесь». Потомъ онъ продолжалъ шутить и разговаривать, какъ бы ни въ чемъ не бывало. Я остолбенѣлъ, но возражать не осмѣлился.

0102

Въ тонѣ Пушкина была рѣшительность, не допускавшая возраженій». Въ этомъ описаніи Соллогуба чувствуются отголоски того «бѣшенства», картину котораго наблюдалъ Жуковскій.

Вечеромъ 16 ноября графъ Соллогубъ поѣхалъ на большой раутъ къ графу Фикельмону, Австрійскому посланнику. Къ этому рауту относится, надо думать, темная для насъ запись Жуковскаго въ конспектѣ: «Записка Н. Н. ко мнѣ и мой совѣтъ. Это было на [балѣ] раутѣ Фикельмона». Запись свидѣтельствуетъ, несомнѣнно, о тянущемся, неопредѣленномъ положеніи. Не только прямымъ участникамъ, но и ближайшимъ къ дѣйствующимъ лицамъ было извѣстно, что Дантесъ собирается жениться, а оффиціально дѣло все не получало соотвѣтственнаго разрѣшенія; и неизвѣстная намъ записка Натальи Николаевны Пушкиной къ Жуковскому, по всей вѣроятности, была вызвана побужденіемъ ликвидировать дѣло.

«На раутѣ», — вспоминаетъ графъ Соллогубъ: «всѣ дамы были въ траурѣ, по случаю смерти Карла X. Одна Катерина Николаевна Гончарова, сестра Натальи Николаевны Пушкиной (которой на раутѣ не было), отличалась отъ прочихъ бѣлымъ платьемъ. Съ ней любезничалъ Дантесъ-Геккеренъ. Пушкинъ пріѣхалъ поздно, казался очень встревоженъ, запретилъ Катеринѣ Николаевнѣ говорить съ Дантесомъ и, какъ узналъ я потомъ, самому Дантесу высказалъ нѣсколько болѣе, чѣмъ грубыхъ словъ. Съ д’Аршіакомъ, статнымъ молодымъ секретаремъ Французскаго посольства, мы выразительно переглянулись и разошлись, не будучи знакомы. Дантеса я взялъ въ сторону и спросилъ его, что онъ за человѣкъ. «Я человѣкъ честный, отвѣчалъ онъ, и надѣюсь скоро это доказать». Затѣмъ онъ сталъ объяснять, что не понимаетъ, чего отъ него Пушкинъ хочетъ; что онъ поневолѣ будетъ съ нимъ стрѣляться, если будетъ къ тому принужденъ; но никакихъ ссоръ и скандаловъ не желаетъ. Ночь я, сколько мнѣ помнится, не могъ заснуть: я понималъ, какая лежала на мнѣ отвѣтственность передъ всей Россіей. Тутъ уже было не то, что

0103

исторія со мной1). Со мной я за Пушкина не боялся. Ни у одного русскаго рука на него бы не поднялась; но французу русской славы жалѣть было нечего.

«На другой день2) погода была страшная, — снѣгъ, мятель. Я поѣхалъ сперва къ отцу моему, жившему на Мойкѣ, потомъ къ Пушкину, который повторилъ мнѣ, что я имѣю только условиться насчетъ матеріальной стороны самаго безпощаднаго поединка, и, наконецъ, съ замирающимъ сердцемъ, отправился къ д’Аршіаку. Каково же было мое удивленіе, когда съ первыхъ словъ д’Аршіакъ объявилъ мнѣ, что онъ самъ всю ночь не спалъ: что онъ, хотя не русскій, но очень понимаетъ, какое значеніе имѣетъ Пушкинъ для русскихъ, и что наша обязанность сперва просмотрѣть всѣ документы, относящіеся до порученнаго намъ дѣла. Затѣмъ онъ мнѣ показалъ:

1) Экземпляръ ругательнаго диплома на имя Пушкина.

2) Вызовъ Пушкина Дантесу, послѣ полученія диплома.

3) Записку посланника барона Геккерена, въ которой онъ просилъ, чтобъ поединокъ былъ отложенъ на двѣ недѣли3).

4) Собственноручную записку Пушкина, въ которой онъ объявлялъ, что беретъ свой вызовъ назадъ, на основаніи слуховъ, что г. Дантесъ женится на его невѣсткѣ К. Н. Гончаровой4).

«Я стоялъ пораженный, какъ будто свалился съ неба. Объ этой свадьбѣ я ничего не слыхалъ, ничего не вѣдалъ и только тутъ понялъ причину вчерашняго бѣлаго платья5), причину двухнедѣльной

0104

отсрочки, причину ухаживанія Дантеса. Всѣ хотѣли остановить Пушкина. Одинъ Пушкинъ того не хотѣлъ1).

«Вотъ положеніе дѣла, — сказалъ д’Аршіакъ. Вчера кончился двухнедѣльный срокъ2), и я былъ у г. Пушкина съ извѣщеніемъ, что мой другъ Дантесъ готовъ къ его услугамъ. Вы понимаете, что Дантесъ желаетъ жениться, но не можетъ жениться иначе, какъ если г. Пушкинъ откажется просто отъ своего вызова безъ всякаго объясненія, не упоминая о городскихъ слухахъ. Г. Дантесъ не можетъ допустить, чтобъ о немъ говорили, что онъ былъ принужденъ жениться и женился во избѣжаніе поединка. Уговорите г. Пушкина безусловно отказаться отъ вызова. Я вамъ ручаюсь, что Дантесъ женится, и мы предотвратимъ, можетъ быть, большое несчастіе». Этотъ д’Аршіакъ былъ необыкновенно симпатичной личностью и самъ скоро потомъ умеръ насильственною смертью на охотѣ. Мое положеніе было самое непріятное: я только теперь узнавалъ сущность дѣла; мнѣ предлагали самый блистательный исходъ, — то, что я и требовать и ожидать бы никакъ не смѣлъ, а между тѣмъ я не имѣлъ порученія вести переговоры. Потолковавъ съ д’Аршіакомъ, мы рѣшились съѣхаться въ три часа у самого Дантеса. Тутъ возобновились тѣ же предложенія,

0105

но въ разговорахъ Дантесъ не участвовалъ, все предоставивъ секунданту».

Секундантамъ, дѣйствительно, было надъ чѣмъ поломать голову. Дантесъ не соглашался принять отказъ Пушкина отъ вызова, такъ какъ отказъ этотъ былъ мотивированъ дошедшими до Пушкина «слухами» о намѣреніи Дантеса жениться. Въ письмѣ къ Пушкину Дантесъ сдѣлалъ видъ, что этотъ мотивъ ему даже неизвѣстенъ, что отказъ переданъ ему безъ всякихъ мотивовъ, и наивно требовалъ отъ Пушкина, чтобы тотъ объяснился съ нимъ, дабы «впослѣдствіи они могли относиться съ уваженіемъ другъ къ другу». Пушкинъ, отвѣтившій новымъ вызовомъ на выходку Дантеса, былъ въ такомъ состояніи, что убѣждать его въ необходимости вступить въ объясненія съ Дантесомъ или измѣнить мотивы отказа отъ перваго вызова было бы дѣломъ прямо невозможнымъ. И если въ этомъ столкновеніи одна изъ сторонъ должна была въ чемъ-то поступиться, то такой стороной могъ быть только Дантесъ — такъ смотрѣли на дѣло секунданты; и потому въ разговорахъ, происходившихъ безъ участія Дантеса, они рѣшились принести въ жертву его интересы. Быть можетъ, они рѣшились на это потому, что видѣли, что и Дантесу хотѣлось только одного: закончить дѣло безъ скандаловъ и поединковъ, и были увѣрены, что Дантесъ посмотритъ сквозь пальцы на отступленія отъ его воли, которыя собирались допустить секунданты.

Въ результатѣ переговоровъ графъ Соллогубъ написалъ Пушкину записку. Въ «Воспоминаніяхъ» своихъ графъ Соллогубъ приводитъ по памяти эту записку, добавляя: «точныхъ словъ я не помню, но содержаніе вѣрно». Записка Соллогуба послѣ смерти Пушкина была найдена въ бумагахъ Пушкина и передана на храненіе въ III Отдѣленіе. Опубликована только въ самое послѣднее время1). Приводимъ текстъ записки въ переводѣ съ французскаго подлинника.

0106

«Я былъ, согласно Вашему желанію, у г. д’Аршіака, чтобы условиться о времени и мѣстѣ. Мы остановились на субботѣ, такъ какъ въ пятницу я не могу быть свободенъ, въ сторонѣ Парголова, раннимъ утромъ, на 10 шаговъ разстоянія. Г. д’Аршіакъ добавилъ мнѣ конфиденціально, что баронъ Геккеренъ окончательно рѣшилъ объявить о своемъ брачномъ намѣреніи, но, удерживаемый опасеніемъ показаться желающимъ избѣжать дуэли, онъ можетъ сдѣлать это только тогда, когда между вами все будетъ кончено и Вы засвидѣтельствуете словесно передо мной или г. д’Аршіакомъ, что Вы не приписываете его брака разсчетамъ, недостойнымъ благороднаго человѣка.

«Не имѣя отъ Васъ полномочія согласиться на то, что я одобряю отъ всего сердца, я прошу Васъ, во имя Вашей семьи, согласиться на это предложеніе, которое примиритъ всѣ стороны. Нечего говорить о томъ, что г. д’Аршіакъ и я будемъ порукою Геккерена. Будьте добры дать отвѣтъ тотчасъ1).

0107

Записка Соллогуба заключала минимумъ желаній, съ которыми можно было обратиться къ Пушкину. Въ то же время, по содержанію своему, она не соотвѣтствовала вожделѣніямъ Дантеса; они остались пренебреженными, и текстъ записки не былъ сообщенъ Дантесу. Надо отмѣтить, что Соллогубъ просилъ у Пушкина не письменнаго, а словеснаго заявленія объ увѣренности въ благонамѣренности поступка Дантеса.

«Д’Аршіакъ» — разсказываетъ Соллогубъ: «прочиталъ внимательно записку, но не показалъ ея Дантесу, несмотря на его требованіе, а передалъ мнѣ и сказалъ: «Я согласенъ. Пошлите». Я позвалъ своего кучера, отдалъ ему въ руки записку и приказалъ везти на Мойку, туда, гдѣ я былъ утромъ. Кучеръ ошибся и отвезъ записку къ отцу моему, который жилъ тоже на Мойкѣ и у котораго я тоже былъ утромъ. Отецъ мой записки не распечаталъ, но, узнавъ мой почеркъ и очень встревоженный, выглядѣлъ условія о поединкѣ. Однако, онъ отправилъ кучера къ Пушкину, тогда какъ мы около двухъ часовъ оставались въ мучительномъ ожиданіи. Наконецъ, отвѣтъ былъ привезенъ. Онъ былъ въ общемъ смыслѣ слѣдующаго содержания: «Прошу гг. секундантовъ считать мой вызовъ недѣйствительнымъ, такъ какъ по городскимъ слухамъ (par le bruit public) я узналъ, что г. Дантесъ женится на моей свояченицѣ. Впрочемъ, я готовъ признать, что въ настоящемъ дѣлѣ онъ велъ себя честнымъ человѣкомъ».

Это письмо Пушкина, переданное Соллогубомъ по памяти, хранится въ архивѣ барона Геккерена1); впервые оно стало намъ извѣстнымъ по копіи въ военно-судномъ дѣлѣ, изданномъ въ 1900 году2). Приводимъ подлинный текстъ въ переводѣ.

0108

«Я не колеблюсь написать то, что я могу заявить словесно1). Я вызвалъ г. Ж. Геккерена на дуэль, и онъ принялъ ее, не входя ни въ какія объясненія. Я прошу господъ свидѣтелей этого дѣла соблаговолить разсматривать этотъ вызовъ, какъ не существовавшій, освѣдомившись по слухамъ, что г. Жоржъ Геккеренъ рѣшилъ объявить свое рѣшеніе жениться на m-lle Гончаровой послѣ дуэли. Я не имѣю никакого основанія приписывать его рѣшеніе соображеніямъ, недостойнымъ благороднаго человѣка. Я прошу Васъ, графъ, воспользоваться этимъ письмомъ по Вашему усмотрѣнію».

Въ этомъ письмѣ Пушкинъ не сдѣлалъ никакой уступки. Онъ опять повторилъ, что беретъ вызовъ назадъ только потому, что по слухамъ узналъ о намѣреніи Дантеса жениться послѣ дуэли. Совершенно механически онъ добавилъ только, по просьбѣ Соллогуба, что не приписываетъ брачнаго проекта неблагороднымъ побужденіямъ. Такое письмо не могло бы удовлетворить самолюбія Дантеса, но секунданты не посчитались съ нимъ.

Соллогубъ разсказываетъ, какъ было встрѣчено письмо Пушкина. «Этого достаточно», — сказалъ д’Аршіакъ, отвѣта Дантесу

0109

не показалъ и поздравилъ его женихомъ. Тогда Дантесъ обратился ко мнѣ со словами: «Ступайте къ г. Пушкину и поблагодарите его, что онъ согласенъ кончить нашу ссору. Я надѣюсь, что мы будемъ видаться, какъ братья». Поздравивъ со своей стороны Дантеса, я предложилъ д’Аршіаку лично повторить эти слова Пушкину и ѣхать со мной. Д’Аршіакъ и на это согласился. Мы застали Пушкина за обѣдомъ. Онъ вышелъ къ намъ нѣсколько блѣдный и выслушалъ благодарность, переданную ему д’Аршіакомъ. «Съ моей стороны, продолжалъ я, я позволилъ себѣ обѣщать, что вы будете обходится съ своимъ зятемъ, какъ съ знакомымъ». — «Напрасно, воскликнулъ запальчиво Пушкинъ. Никогда этого не будетъ. Никогда между домомъ Пушкина и домомъ Дантеса ничего общаго быть не можетъ!» Мы грустно переглянулись съ д’Аршіакомъ. Пушкинъ затѣмъ немного успокоился. «Впрочемъ, добавилъ онъ, я призналъ и готовъ признать, что г. Дантесъ дѣйствовалъ, какъ честный человѣкъ». «Больше мнѣ и не нужно», подхватилъ д’Аршіакъ и поспѣшно вышелъ изъ комнаты.

«Вечеромъ, на балѣ С. В. Салтыкова свадьба была объявлена, но Пушкинъ Дантесу не кланялся. Онъ сердился на меня, что, не смотря на его приказаніе, я вступилъ въ переговоры. Свадьбѣ онъ не вѣрилъ. «У него, кажется, грудь болитъ, говорилъ онъ, — того гляди, уѣдетъ за границу. Хотите биться объ закладъ, что свадьбы не будетъ. Вотъ у васъ тросточка. У меня бабья страсть къ этимъ игрушкамъ. Проиграйте мнѣ ее». — А вы проиграете мнѣ всѣ ваши сочиненія. — Хорошо. — (Онъ былъ въ это время какъ то желчно веселъ)»1).

0110

Какъ бы тамъ ни было, женитьба Дантеса, была оглашена, и дѣло на этотъ разъ было слажено. Съ чувствомъ облегченія, послѣ всѣхъ передрягъ, писала тетушка невѣсты, Е. И. Загряжская Жуковскому1): «Слава Богу, кажется все кончено. Женихъ и почтенной его Батюшка были у меня съ предложеніемъ. Къ большому щастію за четверть часа предъ ними пріехалъ изъ Москвы старшой Гончаровъ и онъ объявилъ имъ Родительское согласіе, и такъ, все концы въ воду. Сегодня женихъ подаетъ просбу по формѣ о позволеніи женидьбы и завтре отъ невесте поступаить къ Императрицѣ2). Теперь позвольте мнѣ отъ всего моего сердца принести вамъ мою благодарность и проститѣ все мученіи, которыя вы претерпели во все сіе бурное время, я бы сама пришла къ вамъ, чтобъ отъ благодарить, но право силъ нѣту». Жуковскій кратко отмѣтилъ этотъ моментъ въ своемъ конспектѣ: «Сватовство. Пріѣздъ братьевъ».

Вѣсть о женитьбѣ Дантеса на Е. Н. Гончаровой вызвала огромное удивленіе у всѣхъ, кто не былъ достаточно близокъ, чтобы знать исторію этой помолвки, и въ то же время не былъ достаточно далекъ, чтобы не знать о бросавшемся въ глаза ухаживаніи Дантеса за Н. Н. Пушкиной. Приведемъ нѣсколько современныхъ свидѣтельствъ.

0111

Вотъ что писалъ Андрей Николаевичъ Карамзинъ своей матери, узнавъ о предстоящей свадьбѣ изъ ея письма, посланнаго изъ Петербурга 20 ноября: «Не могу притти въ себя отъ свадьбы, о которой мнѣ сообщаетъ Софья1). И когда я думаю объ этомъ, я, какъ Екатерина Гончарова, спрашиваю себя, не во снѣ ли я, или, по меньшей мѣрѣ, не во снѣ ли сдѣлалъ свой ходъ Дантесъ; и если брачное счастье есть что-то иное, чѣмъ сонъ, то я боюсь, какъ бы оно навсегда не изчезло изъ сферы достиженія. Этимъ я былъ очень огорченъ, потому что я люблю ихъ обоихъ. Какого черта хотѣли этимъ сказать? Когда мнѣ нечего дѣлать и я курю свою трубку, потягивая свой кофій, я всегда думалъ объ этомъ и не подвинулся дальше, чѣмъ былъ въ первый день. Это было самоотверженіе (dévouement)...»2). Андрей Карамзинъ принадлежалъ, очевидно, той части общества, которая, по словамъ князя Вяземскаго, захотѣла усмотрѣть въ этой свадьбѣ подвигъ высокаго самоотверженія ради спасенія чести Пушкиной.

Въ письмѣ сестры Пушкина, Ольги Сергѣевны, къ отцу изъ Варшавы, отъ 24 декабря 1836 года, находится любопытнѣйшее сообщеніе по поводу новости о предстоящемъ бракосочетаніи Дантеса и Е. Н. Гончаровой: «По словамъ Пашковой, которая пишетъ своему отцу, эта новость удивляетъ весь городъ и пригородъ не потому, что одинъ изъ самыхъ красивыхъ кавалергардовъ и одинъ изъ наиболѣе модныхъ мужчинъ, имѣющій 70.000 рублей ренты, женится на m-lle Гончаровой, — она для этого достаточно красива и достаточно хорошо воспитана, — но потому, что его страсть къ Наташѣ не была ни для кого тайной. Я прекрасно знала объ этомъ, когда была въ Петербургѣ, и я довольно потѣшалась по этому поводу; повѣрьте мнѣ, что тутъ должно быть что-то подозрительное, какое-то недоразумѣніе и что, можетъ

0112

быть, было бы очень хорошо, если бы этотъ бракъ не имѣлъ мѣста»1).

Анна Николаевна Вульфъ писала изъ Петербурга своей сестрѣ, баронессѣ Евпраксіи Вревской 28 ноября: «Васъ заинтересуетъ городская новость: фрейлина Гончарова выходитъ замужъ за знаменитаго Дантеса, о которомъ Вамъ Ольга навѣрное говорила, и способъ, которымъ, говорятъ, устроился этотъ бракъ, восхитителенъ». 22 декабря Анна Николаевна Вульфъ сообщала подробности: «Про свадьбу Гончаровой такъ много разнаго разсказываютъ и такъ много, что я думаю лутче тебѣ это разсказать при свиданіи. Entre autres choses on prétend que P(ouchkine) a reçu par la petite poste un diplome avec des cornes en or, souscris par les personnes les plus marquants de la haute société et reconnue de la confrerie, qui lui ecrivent qu’ils sont tout fiers d’avoir un homme aussi celèbre dans leur categorie et qu’ils s’empressent de lui envoyer ce diplome comme à un membre de leur société, а что съ радостью онѣ принимаютъ въ свое общество et qu’à la suite de cela s’est arrangé le mariage de M-elle Gontcheroff. Pour les autres versions je les garde pour avoir quelque choses à vous raconter quand nous reverrons»2). Умалчивая о подробностяхъ, А. Н. Вульфъ вѣрно передаетъ основной фактъ: женитьба Дантеса на Гончаровой была средствомъ отвести глаза, но общество или свѣтъ оцѣнилъ этотъ бракъ надлежащимъ образомъ.

Приведемъ еще не лишенный интереса отрывокъ изъ письма барона П. А. Вревскаго къ брату. Баронъ П. А. Вревскій жилъ въ декабрѣ мѣсяцѣ въ Ставрополѣ и встрѣчался здѣсь съ братомъ Пушкина Львомъ Сергѣевичемъ, который и явился источникомъ его свѣдѣній. 23 декабря 1836 года баронъ Вревскій писалъ: «Знаете ли Вы, что старшая изъ его кузинъ, которая напоминаетъ нескладную дылду или ручку у метлы — сравненія кавказской вѣжливости! — вышла замужъ за барона Геккерена,

0113

бывшаго Дантеса.... Влюбленный въ жену поэта, Дантесъ, выпровоженный, вѣроятно, изъ Сенъ-Сирской школы, должно быть, пожелалъ оправдать свои приставанія въ глазахъ свѣта»1).

Самъ Пушкинъ былъ доволенъ, что исторія съ Дантесомъ такъ кончилась, и что положеніе, въ которое онъ поставилъ Дантеса, было не изъ почетныхъ. «Случилось», — резюмировалъ Пушкинъ событія въ письмѣ къ Бенкендорфу, — «что въ продолженіе двухъ недѣль г. Дантесъ влюбился въ мою свояченицу, Гончарову, и просилъ у нея руки. Молва меня предупредила — и я просилъ передать г. д’Аршіаку, секунданту г. Дантеса, что я отказываюсь отъ своего вызова»2). А въ письмѣ къ Геккерену Пушкинъ писалъ: «Я заставилъ вашего сына играть столь жалкую ролю, что моя жена, удивленная такою низостію и плоскостію его, не могла воздержаться отъ смѣха, и ощущеніе, которое бы она могла имѣть къ этой сильной и высокой страсти, погасло въ самомъ холодномъ презрѣніи и заслуженномъ отвращеніи»3). Такимъ образомъ Пушкину представлялось, что нападеніе на его честь, произведенное по винѣ Дантеса, отражено извнѣ и внутри, — какъ въ нѣдрахъ семейныхъ, такъ и въ свѣтѣ. Знаменательно упоминаніе о томъ, что въ цѣли Пушкина входило и намѣреніе произвести опредѣленное впечатлѣніе на свою жену, показать ей Дантеса разоблаченнаго и тѣмъ погасить ея чувство къ нему. Показать своимъ друзьямъ и знакомымъ Дантеса до нелѣпости смѣшнымъ, заставивъ его подъ угрозою дуэли жениться на Е. Н. Гончаровой, — значило для Пушкина подорвать его репутацію въ обществѣ. Но всякая психологія имѣетъ два конца. Вышло такъ, что вскорѣ обнаружился другой конецъ, которымъ ударило по Пушкину.

0114

11.

Отойдемъ отъ эпизода съ Дантесомъ. Пока длилась двухнедѣльная отсрочка, данная Пушкинымъ Геккерену, и пока разыгрывались вокругъ Дантеса всѣ разсказанныя нами событія, въ представленіи Пушкина центръ тяжести всей этой исторіи постепенно перемѣщался. Пушкинъ началъ съ Дантеса, какъ главнаго виновника, давшаго поводъ къ обидѣ подметныхъ писемъ, но ему было важно разыскать и составителей пасквиля и подметчиковъ. По Воспоминаніямъ графа Соллогуба, передавшаго Пушкину экземпляръ пасквиля въ день его полученія, выходитъ, что въ первый моментъ Пушкинъ заподозрѣлъ въ составленіи диплома на званіе рогоносца одну даму, которую онъ и назвалъ графу Соллогубу. Но Пушкинъ въ непосланномъ письмѣ къ Бенкендорфу даетъ иныя свѣдѣнія: «4 ноября я получилъ три экземпляра анонимнаго письма... По бумагѣ, по слогу письма и по манерѣ изложенія я удостовѣрился въ ту же минуту, что оно отъ иностранца, человѣка высшаго общества, дипломата». Князь Вяземскій сообщалъ Великому Князю Михаилу Павловичу, что, какъ только были получены анонимныя письма, Пушкинъ заподозрѣлъ въ ихъ сочиненіи стараго Геккерена и умеръ съ этой увѣренностью. «Мы такъ никогда и не узнали, на чемъ было основано это предположеніе»...1). Въ черновыхъ наброскахъ письма къ Геккерену Пушкинъ напрямикъ объявляетъ Геккерена авторомъ писемъ. Въ этихъ обрывкахъ намъ многое неясно и въ высшей

0115

степени возбуждаетъ нашъ интересъ, но обвиненіе Геккерна изъ нихъ можно извлечь безъ всякаго труда. «2 ноября вы полагали, что сынъ вашъ вслѣдствіе.... [много] удовольствія. Онъ сказалъ вамъ.... что моя жена.... безыменное письмо .... [у нея голова пошла кругомъ].... нанести рѣшительный ударъ...... сочиненное вами и [три экземпл]яра [безыменнаго письма] .... роздали.... Смастерили съ.... на.... безпокоился болѣе. Дѣйствительно, не прошло и трехъ дней въ розыскахъ, какъ я узналъ, въ чемъ дѣло. Если дипломатія ничто иное, какъ искусство знать о томъ, что дѣлается у другихъ, и разрушать ихъ замыслы, то вы отдадите мнѣ справедливость, сознаваясь, что сами потерпѣли пораженіе на всѣхъ пунктахъ....1). Позволяемъ себѣ еще разъ привести уже цитированный нами въ своемъ мѣстѣ отрывокъ изъ письма Жуковскаго: «Вотъ что приблизительно ты сказалъ княгинѣ третьяго дня, уже имѣя въ рукахъ мое письмо: «Я знаю автора анонимныхъ писемъ, и черезъ недѣлю вы услышите, какъ будутъ говорить о мести, единственной въ своемъ родѣ; она будетъ полная, совершенная; она броситъ человѣка въ грязь; громкіе подвиги Раевскаго — дѣтская игра передъ тѣмъ, что я намѣренъ сдѣлать», и т. д.

Заявленія Пушкина княгинѣ Вяземской совершенно разъясняютъ намъ, почему Пушкинъ не считалъ нужнымъ прилагать усилія къ охраненію тайны Геккереновъ, о чемъ такъ убѣдительно просилъ его Жуковскій: онъ пришелъ къ твердому убѣжденію, что авторомъ анонимныхъ писемъ былъ баронъ Геккеренъ. А увѣрившись въ этомъ, онъ пришелъ къ какому-то опредѣленному плану дѣйствій, плану, который, по его разсчету, долженъ былъ окончательно уничтожить репутацію Геккерена и повергнуть его въ прахъ. Приведеніе этого плана онъ откладывалъ на недѣлю. Кажется, будетъ вѣрнымъ предположеніе, что, откладывая на недѣлю свою месть, Пушкинъ ждалъ окончанія имъ самимъ данной Геккерену отсрочки на двѣ недѣли. Но вотъ вопросъ

0116

о дуэли съ Дантесомъ былъ рѣшенъ 17 ноября: быть можетъ, Пушкинъ такъ легко согласился исполнить просьбу Соллогуба именно потому, что въ это время Дантесъ его уже не интересовалъ такъ сильно, а все его вниманіе перешло на Геккерена. Умѣстно дать слово теперь опять графу Соллогубу. Черезъ нѣсколько дней послѣ 17 ноября онъ былъ у Пушкина. Если принять указанную дальше въ его разсказѣ субботу за ближайшую къ событіямъ и, слѣдовательно, приходившуюся на 21 ноября, то получимъ точную дату этого посѣщенія Пушкина — 21 ноября. Произошелъ слѣдующій разговоръ: «Послушайте, — сказалъ онъ мнѣ черезъ нѣсколько дней, — вы были болѣе секундантомъ Дантеса, чѣмъ моимъ; однако, я не хочу ничего дѣлать безъ вашего вѣдома. Пойдемте въ мой кабинетъ». Онъ заперъ дверь и сказалъ: «Я прочитаю Вамъ мое письмо къ старику Геккерну. Съ сыномъ уже покончено... Вы мнѣ теперь старичка подавайте». Тутъ онъ прочиталъ мнѣ всѣмъ извѣстное письмо къ Голландскому посланнику. Губы его задрожали, глаза налились кровью. Онъ былъ до того страшенъ, что только тогда я понялъ, что онъ дѣйствительно африканскаго происхожденія. Что могъ я возразить противъ такой сокрушительной страсти? Я промолчалъ невольно, и такъ какъ это было въ субботу (пріемный день князя Одоевскаго), то поѣхалъ къ князя Одоевскому. Тамъ я нашелъ Жуковскаго и разсказалъ ему про то, что слышалъ. Жуковскій испугался и обѣщалъ остановить отсылку письма. Дѣйствительно это ему удалось: черезъ нѣсколько дней онъ объявилъ мнѣ у Карамзиныхъ, что дѣло онъ уладилъ, и письмо послано не будетъ. Пушкинъ точно не отсылалъ письма, но сберегъ его у себя на всякій случай!»

Когда графъ В. А. Соллогубъ писалъ свои Воспоминанія о поединкѣ Пушкина, документы по исторіи дуэли были опубликованы Аммосовымъ въ 1863 году по оригиналамъ, принадлежавшимъ К. К. Данзасу; среди этихъ документовъ было напечатано впервые ходившее до тѣхъ поръ въ спискахъ извѣстное письмо Пушкина къ барону Геккерену, отъ 26 января 1837 году.

0117

Графъ В. А. Соллогубъ утверждаетъ, что это письмо — то же самое, которое Пушкинъ прочелъ ему въ ноябрѣ мѣсяцѣ: «только прежнее было, если не ошибаюсь, длиннѣе и, какъ оно ни покажется невѣроятнымъ, еще оскорбительнѣе». Съ легкой руки графа Соллогуба многіе изъ біографовъ повторяютъ, что письмо Геккерену, написанное въ ноябрѣ, Пушкинъ въ январѣ только переписалъ и отправилъ по адресу. Редакторъ же переписки Пушкина въ академическомъ изданіи печатаетъ это письмо дважды: и въ ноябрѣ (по снимку, сдѣланному Аммосовымъ съ подлиннаго Пушкинскаго автографа, бывшаго у К. К. Данзаса), и въ январѣ (по копіи военно-суднаго о дуэли дѣла, тоже съ подлиннаго Пушкинскаго автографа, доставленнаго въ военно-судную коммиссію Геккереномъ). Но къ этому сообщенію графа В. А. Соллогуба надо отнестись съ величайшей осторожностью. И самъ Соллогубъ высказывается за тожество ноябрьскаго и январьскаго писемъ съ оговоркой, да и дѣйствительно трудно, не имѣя передъ глазами подлинниковъ, утверждать тожество двухъ документовъ, къ тому же весьма однообразныхъ по содержаніи, ибо задача и ноябрьскаго, и декабрьскаго писемъ была одна и та же: нанести возможно болѣе рѣзкое и тяжкое оскорбленіе Геккерену. Трудно предположить, что Пушкинъ такъ долго хранилъ неотправленное въ ноябрѣ письмо къ Геккерену, что Пушкинъ, переживъ 25—26 января сильнѣйшую вспышку гнѣва и негодованія, не излилъ свои чувства набросаннымъ тутъ же злымъ письмомъ, а порылся въ своемъ столѣ, досталъ оттуда документъ и отправилъ его Геккерену. Наконецъ, и по содержанію своему январьское письмо не могло быть написаннымъ въ ноябрѣ1).

Не признавая январьское письмо Геккерену тожественнымъ тому письму, которое Пушкинъ прочелъ графу Соллогубу въ ноябрѣ или точнѣе, — если наше предположеніе вѣрно, — именно

0118

21 ноября, мы не отрицаемъ реальнаго содержанія въ его сообщеніи: по нашему мнѣнію, оно намѣчаетъ еще одну стадію въ исторіи ноябрьскихъ событій, — ту стадію, намекъ на которую заключается въ цитированномъ отрывкѣ изъ письма В. А. Жуковскаго. Пушкинъ думалъ надъ осуществленіемъ плана какого то необычайнаго отомщенія Геккерену. Можетъ быть, планъ былъ таковъ, какъ разсказываетъ графъ Соллогубъ, можетъ быть иной. Осуществленіе части этого плана мы находимъ въ извѣстномъ письмѣ къ графу А. Х. Бенкендорфу, датированномъ 21 ноября 1836 года: «Я вправѣ и думаю даже, что обязанъ довести до свѣдѣнія Вашего Сіятельства о случившемся въ моемъ семействѣ» — такъ начинается это письмо. Изложивъ кратко исторію событій до отказа своего отъ вызова Дантесу, Пушкинъ пишетъ: «между тѣмъ я убѣдился, что анонимное письмо было отъ г. Геккерена, о чемъ считаю обязанностію довести до свѣдѣнія правительства и общества. Будучи единственнымъ судьею и хранителемъ моей чести и чести моей жены — почему и не требуюни правосудія, ни мщенія, — не могу и не хочу представлять доказательствъ кому бы то ни было въ томъ, что я утверждаю1).

0119

Итакъ задача этого письма — оглашеніе Геккерена-старшаго, составителя анонимнаго пасквиля, и такимъ образомъ сильнѣйшая компрометація посланника Европейской державы. По всей вѣроятности и по показаніямъ традиціи письмо это осталось непосланнымъ и планъ неслыханной мести Геккерену остался неосуществленнымъ ни въ цѣломъ, ни въ части. Но у Пушкина создалось уже не покидавшее его глубокое убѣжденіе въ томъ, что главный его оскорбитель — Геккеренъ старшій, а Геккеренъ младшій — лицо второстепенное.

12.

Въ фамильномъ архивѣ бароновъ Геккеренъ-Дантесовъ сохранилось нѣсколько писемъ Дантеса-жениха къ своей невольной невѣстѣ Екатеринѣ Гончаровой. Эта письменная идиллія показываетъ намъ, что Дантесъ съ добросовѣстностью отнесся къ задачѣ, возложенной на него судьбой, и попытался въ исполненіе обязанностей невольнаго жениха внести тонъ искренняго увлеченія. Вотъ письмо, писанное, очевидно, въ самомъ началѣ жениховства:

«Завтра я не дежурю, моя милая Катенька, но я приду въ двѣнадцать часовъ къ теткѣ, чтобы повидать васъ. Между ней и барономъ условлено, что я могу приходить къ ней каждый день отъ двѣнадцати до двухъ, и, конечно, мой милый другъ, я не пропущу перваго же случая, когда мнѣ позволитъ служба; но устройте такъ, чтобы мы были одни, а не въ той комнатѣ, гдѣ сидитъ милая тетя. Мнѣ такъ много надо сказать вамъ, я хочу говорить о нашемъ счастливомъ будущемъ, но этотъ разговоръ не допускаетъ свидѣтелей. Позвольте мнѣ вѣрить, что вы счастливы,

0120

потому что я такъ счастливъ сегодня утромъ. Я не могъ говорить съ вами, а сердце мое было полно нѣжности и ласки къ Вамъ, такъ какъ я люблю васъ, милая Катенька, и хочу вамъ повторять объ этомъ самъ съ той искренностью, которая свойственна моему характеру и которую вы всегда во мнѣ встрѣтите. До свиданія, спите крѣпко, отдыхайте спокойно: будущее вамъ улыбается. Пусть все это заставитъ васъ видѣть меня во снѣ... Весь вашъ, моя возлюбленная».

Вотъ еще два письма, весьма стильныхъ для Дантеса: по этимъ немногимъ строкамъ можно схватить характерныя черты его личности.

«Если Богъ, производя на свѣтъ два существа, которыя вы называете вашими статсъ-дамами, хотѣлъ доказать своему созданію, что онъ можетъ сдѣлать его уродливымъ и безобразнымъ, сохраняя ему даръ рѣчи, я готовъ преклониться и признать Его всемогущество; во всю мою жизнь я не видѣлъ ничего менѣе похожаго на женщину, чѣмъ та изъ вашей свиты, которая говоритъ по-нѣмецки.

...P. S. Я писалъ сегодня утромъ моему отцу и передалъ ему отъ вашего имени милліонъ нѣжностей. Я думаю, что это доставитъ удовольствіе виновнику моего существованія».

Вотъ письмо поздравительное:

«Мой дорогой другъ, я совсѣмъ забылъ сегодня утромъ поздравить васъ съ завтрашнимъ праздникомъ. Вы мнѣ сказали, что это не завтра; однако, я имѣю основаніе не повѣрить вамъ на этотъ разъ; такъ какъ я испытываю всегда большое удовольствіе, высказывая пожеланія вамъ счастья, то не могу рѣшиться упустить этотъ случай. Примите же, мой самый дорогой другъ, мои самыя горячія пожеланія; вы никогда не будете такъ счастливы, какъ я этого хочу вамъ, но будьте увѣрены, что я буду работать изо всѣхъ моихъ силъ, и надѣюсь, что при помощи нашего прекраснаго друга1), я этого достигну, такъ какъ вы добры и снисходительны.

0121

Тамъ, увы, гдѣ я не достигну, вы будете, по крайней мѣрѣ, вѣрить въ мою добрую волю и простите меня. — Безоблачно наше будущее, отгоняйте всякую боязнь, а главное — не сомнѣвайтесь во мнѣ никогда; все равно, кѣмъ бы мы ни были окружены — я вижу и буду видѣть всегда только васъ; я — вашъ, Катенька, вы можете положиться на меня, и, если вы не вѣрите словамъ моимъ, поведеніе мое докажетъ вамъ это».

Послѣднія слова этого письма свидѣтельствуютъ о томъ ревнивомъ чувствѣ, съ которымъ слѣдила Екатерина Николаевна за своимъ женихомъ. Въ число тѣхъ, кто могъ бы окружать чету Дантесовъ, входила конечно и Наталья Николаевна.

Не менѣе стиленъ отвѣтъ Дантеса своей невѣстѣ на ея просьбу о портретѣ. Екатерина Николаевна желала имѣть портретъ любимаго ей человѣка и получила въ отвѣтъ на свою просьбу слѣдующій отвѣтъ:

«Милая моя Катенька, я былъ съ барономъ1), когда получилъ вашу записку. Когда просятъ такъ нѣжно и хорошо — всегда увѣрены въ удовлетвореніи; но, мой прелестный другъ, я менѣе краснорѣчивъ, чѣмъ вы: единственный мой портретъ принадлежитъ барону и находится на его письменномъ столѣ. Я просилъ его у него. Вотъ его точный отвѣтъ. «Скажите Катенькѣ, что я отдалъ ей «оригиналъ», а копію сохраню себѣ».

Еще одна записочка, послѣдняя въ коллекціи писемъ Дантеса-жениха, сохранившейся въ фамильномъ архивѣ бароновъ Геккереновъ-Дантесовъ.

«Моя милая и дорогая Катенька, единственный мой отвѣтъ на Ваше письмо: я говорю Вамъ, что Вы — большой ребенокъ, если такъ благодарите меня. Цѣль моей жизни — доставить Вамъ удовольствіе, и если я достигъ этого, то я уже слишкомъ счастливъ. До завтра отъ всего сердца...»

Нельзя отказать въ извѣстной искренности этимъ куртуазнымъ письмомъ, но Дантесъ, повидимому, тщетно боролся съ самимъ

0122

собой, если только боролся, и съ своими чувствами къ Натальѣ Николаевнѣ.

Пушкинъ въ концѣ декабря 1836 года писалъ своему отцу: «У насъ свадьба. Моя свояченица Катенька выходитъ замужъ за барона Геккерена, племянника и пріемнаго сына посланника Короля Голландскаго. Это — un très beau et bon garçon fort à la mode, богатый и моложе своей невѣсты на 4 года. Приготовленіе приданаго очень занимаетъ и забавляетъ мою жену и ея сестеръ, но выводитъ меня изъ себя, такъ какъ мой домъ похожъ на модную лавку»1).

1 января 1837 года въ приказѣ по Кавалергардскому Ея Величества полку было отдано о разрѣшеніи поручику барону Геккерену вступить въ законный бракъ съ фрейлиною Двора Екатериной Гончаровой, а черезъ два дня, 3 января, приказомъ по полку было предписано: «Выздоровѣвшаго г. поручика барона де Геккерена числить на лицо, котораго по случаю женитьбы его не наряжать ни въ какую должность до 18 сего января, т. е. въ продолженіе 15-ти дней»2). Бракосочетаніе было совершено 10 января, по католическому обряду — въ римско-католической церкви св. Екатерины и по православному — въ Исаакіевскомъ соборѣ. Свидѣтелями при бракосочетаніи росписались: баронъ Геккеренъ, графъ Г. А. Строгановъ, ротмистръ Кавалергардскаго полка Августинъ Бетанкуръ, виконтъ д’Аршіакъ, л.-гв. Гусарскаго полка поручикъ Иванъ Гончаровъ и полковникъ Кавалергардскаго полка Александръ Полетика.

Екатерина Николаевна вошла въ семью Геккереновъ-Дантесовъ и стала жить ихъ жизнью. Вотъ ея первое письмо своему свекру.

«Милый Papa, я очень счастлива, что, наконецъ, могу написать вамъ, чтобы благодарить отъ всей глубины моего сердца за то, что вы удостоили дать ваше согласіе на мой бракъ съ вашимъ

0123

сыномъ, и за благословеніе, которое вы прислали мнѣ и которое, я не сомнѣваюсь, принесетъ мнѣ счастье. Наша свадьба состоялась въ послѣднее воскресенье, 22-го текущаго мѣсяца, въ 8 часовъ вечера, въ двухъ церквахъ — католической и греческой. Моему счастію недостаетъ возможности быть около васъ, познакомиться лично съ вами, съ моимъ братомъ и сестрами и заслужить вашу дружбу и расположеніе. Между тѣмъ, это счастіе не можетъ осуществиться въ этомъ году, но баронъ обѣщаетъ намъ навѣрное, что будущій годъ соединитъ насъ въ Зульцѣ. Я была бы очень рада, если бы, ввиду этого, моя сестра Нанина вступила со мной въ переписку и давала мнѣ свѣдѣнія о васъ, милый папа, и о вашей семьѣ. Съ своей стороны я беру на себя держать васъ въ курсѣ всего, что можетъ васъ здѣсь интересовать, а ей я дамъ тѣ мелкія подробности интимной переписки, какія получаются съ радостію, когда близкихъ раздѣляетъ такое большое разстояніе. Мое счастіе полно, и я надѣюсь, что мужъ мой такъ же счастливъ, какъ и я; я могу васъ увѣрить, что посвящу всю мою жизнь любви къ нему и изученію его привычекъ, и когда-нибудь представлю вамъ картину нашего блаженства и нашего домашняго счастія. Я ограничусь теперь очень нѣжнымъ поцѣлуемъ, умоляя васъ дать мнѣ вашу дружбу. До свиданія, милый папа, будьте здоровы, любите немного вашу дочь Катю и вѣрьте нѣжному и почтительному чувству, которое она всегда питаетъ къ вамъ»1).

Читая любовныя письма Дантеса-жениха и это идиллическое письмо, прямо не можешь себѣ и представить ту трагедію, которая разыгрывалась около баронессы Дантесъ-Геккеренъ и которой, кажется, только она одна въ своей ревнивой влюбленности въ мужа не хотела замѣтить или понять. Она ни въ чемъ не винила своего мужа, и во всемъ виноватымъ считала Пушкина, до такой степени, что, покидая послѣ смерти Пушкина Россію, имѣла дерзкую глупость сказать: «я прощаю Пушкину»2).

0124

13.

Между тѣмъ ни помолвка, ни совершившійся бракъ не внесли радикальныхъ перемѣнъ въ положеніе дѣйствующихъ лицъ трагедіи. Самъ Пушкинъ на свадьбѣ Дантеса не былъ. Онъ только, по показанію Дантеса впослѣдствіи, въ военно-судной комиссіи, «прислалъ жену къ Дантесу въ домъ на его свадьбу». Отсутствіе Пушкина и присутствіе одной Пушкиной на свадьбѣ, по мнѣнію Дантеса, «вовсе не означало, что всѣ наши сношенія должны были прекратиться». На самомъ дѣлѣ такого заключенія Дантесъ не имѣлъ права дѣлать: оно соотвѣтствовало всего-на-всего только его желанію видѣть дѣйствительность такой, чтобы возможность его сношеній съ Натальей Николаевной продолжалась. Но Пушкинъ «непремѣннымъ» условіемъ требовалъ отъ Геккерена, чтобы не было «никакихъ сношеній между семействами»1). Геккерены, дѣйствительно, стремились къ возстановленію мирныхъ отношеній. По разсказу Данзаса, Дантесъ пріѣзжалъ къ Пушкину съ свадебнымъ визитомъ, но не былъ принятъ. Данзасъ прибавляетъ, что Дантесъ пытался писать Пушкину, но онъ возвратилъ письмо старшему Геккерену непрочитаннымъ. О сценѣ, разыгравшейся при возвращеніи письма, скажу дальше. Намъ понятно, почему Дантесъ стремился къ примиренію, но почему этого же добивался Геккеренъ, не совсѣмъ ясно. Желаніе, чтобы хотя по внѣшности все представлялось высоко-приличнымъ, играло тутъ, конечно, большую роль.

Геккерены не бывали у Пушкиныхъ, но сношенія не только не прекратились послѣ бракосочетанія, но участились, сдѣлались, какъ кажется, легче, интимнѣе. Дантесъ вѣдь сталъ родней Пушкинымъ. Встрѣчалась Пушкина съ Дантесомъ у своей тетушки, Е. И. Загряжской, на вечерахъ, на балахъ, которыхъ въ январѣ 1837 года было особенно много. Ухаживанія Дантеса сейчасъ

0125

же обратили общее вниманіе. Н. М. Смирновъ черезъ пять лѣтъ послѣ событій слѣдующимъ образомъ описывалъ положеніе дѣлъ послѣ свадьбы: «Поведеніе Дантеса послѣ свадьбы дало всѣмъ право думать, что онъ точно искалъ въ бракѣ не только возможность приблизиться къ Пушкиной, но также предохранить себя отъ гнѣва ея мужа узами родства. Онъ не переставалъ волочиться за своею невѣсткой; онъ откинулъ даже всякую осторожность, и казалось иногда, что насмѣхается надъ ревностью непримирившагося съ нимъ мужа. На балахъ онъ танцовалъ и любезничалъ съ Натальею Николаевной, за ужиномъ пилъ за ея здоровье, словомъ довелъ до того, что всѣ снова стали говорить про его любовь. Баронъ же Геккеренъ сталъ явно помогать ему, какъ говорятъ, желая отмстить Пушкину за непріятный ему бракъ Дантеса»1).

Въ одномъ современномъ дневникѣ подъ 22 января 1837 года записана слѣдующая любопытная сцена, которую наблюдала на балу романтически настроенная дѣвица2):

«На балу я не танцовала. Было слишкомъ тѣсно.

«Въ мрачномъ молчаніи я восхищенно любовалась г-жею Пушкиной. Какое восхитительное созданіе!

«Дантесъ провелъ часть вечера неподалеку отъ меня. Онъ оживленно бесѣдовалъ съ пожилою дамою, которая, какъ можно было заключить изъ долетавшихъ до меня словъ, ставила ему въ упрекъ экзальтированность его поведенія.

«Дѣйствительно — жениться на одной, чтобы имѣть нѣкоторое право любить другую, въ качествѣ сестры своей жены, — Боже, для этого нуженъ порядочный запасъ смѣлости (courage)...

«Я не разслышала словъ, тихо сказанныхъ дамой. Что же касается Дантеса, то онъ отвѣчалъ громко, съ оттѣнкомъ уязвленнаго самолюбія:

0126

— Я понимаю то, что вы хотите дать мнѣ понять, но я совсѣмъ не увѣренъ, что сдѣлалъ глупость!

— Докажите свѣту, что вы сумѣете быть хорошимъ мужемъ... и что ходящіе слухи не основательны.

— Спасибо, но пусть меня судитъ свѣтъ.

«Минуту спустя я замѣтила проходившаго А. С. Пушкина. Какой уродъ! (Quel monstre!)

«Разсказываютъ, — но какъ дерзать довѣрять всему, о чемъ болтаютъ?! — Говорятъ, что Пушкинъ, вернувшись какъ-то домой, засталъ Дантеса tête-à-tête съ своею супругою.

«Предупрежденный друзьями, мужъ давно уже искалъ случая провѣрить свои подозрѣнія; онъ сумѣлъ совладать съ собою и принялъ участіе въ разговорѣ. Вдругъ у него явилась мысль потушить лампу. Дантесъ вызвался снова ее зажечь, на что Пушкинъ отвѣчалъ: «Не безпокойтесь, мнѣ, кстати, нужно распорядиться насчетъ кое-чего»...

«Ревнивецъ остановился за дверью, и чрезъ минуту до слуха его долетѣло нѣчто похожее на звукъ поцѣлуя...

«Впрочемъ, о любви Дантеса извѣстно всѣмъ. Ее, якобы, видятъ всѣ.

«Однажды вечеромъ я сама замѣтила, какъ баронъ, не отрываясь, слѣдилъ взорами за тѣмъ угломъ, гдѣ находилась она. Очевидно, онъ чувствовалъ себя слишкомъ влюбленнымъ для того, чтобы, надѣвъ маску равнодушія, рискнуть появиться съ нею среди танцующихъ».

И Дантеса, и Наталью Николаевну вновь неодолимо потянуло другъ къ другу. Побѣда надъ Екатериной Николаевной не могла особенно льстить самолюбію Дантеса: достиженья были легки. Не то съ Натальей Николаевной, желанной ему и трудно достижимой. Бракъ не насытилъ любовнаго жара Дантеса, и когда онъ оказался на положеніи родственника Натальи Николаевны,

0127

то частыя встрѣчи съ нею у Е. И. Загряжской, на балахъ, раздразнили вновь его любовныя стремленія къ Натальѣ Николаевнѣ. Если онъ, изъ любви къ Натальѣ Николаевнѣ, принесъ себя въ жертву и женился на женщинѣ, которая не была для него особливо желанной, то долженъ же онъ былъ вознаградить себя за воздержаніе и за жертву и добиться достиженій. Онъ возобновилъ свои нападенія на Наталью Николаевну, и любовная схватка началась. Пушкина такъ сильно потянулась къ своему бо-фреру, что впечатлѣнія этой любви вытѣснили изъ области ея памяти и сознанія тяжелыя ноябрьскія переживанія. Атмосфера сгустилась. Князь Вяземскій въ письмѣ къ Великому Князю Михаилу Павловичу нарисовалъ слѣдующими чертами картину положенія послѣ бракосочетанія Дантеса:

«Это новое положеніе, эти новыя отношенія мало измѣнили сущность дѣла. Молодой Геккеренъ продолжалъ, въ присутствіи своей жены, подчеркивать свою страсть къ г-жѣ Пушкиной. Городскія сплетни возобновились, и оскорбительное вниманіе общества обратилось съ удвоенной силою на дѣйствующихъ лицъ драмы, происходящей на его глазахъ. Положеніе Пушкина сдѣлалось еще мучительнѣе; онъ сталъ озабоченнымъ, взволнованнымъ, на него тяжело было смотрѣть. Но отношенія его къ женѣ отъ того не пострадали. Онъ сдѣлался еще предупредительнѣе, еще нѣжнѣе къ ней. Его чувства, въ искренности которыхъ невозможно было сомнѣваться, вѣроятно, закрыли глаза его женѣ на положеніе вещей и его послѣдствія. Она должна была бы удалиться отъ свѣта и потребовать того же отъ мужа. У нея не хватило характера, и вотъ она опять очутилась почти въ такихъ же отношеніяхъ съ молодымъ Геккереномъ, какъ и до его свадьбы; тутъ не было ничего преступнаго, но было много непослѣдовательности и безпечности».

Нельзя не отмѣтить, что изъ всѣхъ свидѣтельствъ о послѣдней дуэли Пушкина, оставленныхъ друзьями Пушкина и редактированныхъ въ духѣ строгой охраны чести вдовы Пушкина, приведенныя слова князя Вяземскаго являются единственнымъ свидѣтельствомъ,

0128

несущимъ осужденіе поведенію Натальи Николаевны. Въ письмѣ къ А. Я. Булгакову отъ 9 февраля 1837 года, предназначенномъ для разглашенія въ обществѣ, тотъ же князь Вяземскій почти въ тѣхъ же самыхъ выраженіяхъ рисуетъ положеніе дѣлъ послѣ брака, такъ же характеризуетъ поведеніе Дантеса и отношеніе Пушкина, но... опускаетъ сообщеніе, касающееся Пушкиной. «Отношенія къ женѣ не пострадали», говоритъ князь П. А. Вяземскій въ этомъ письмѣ къ А. Я. Булгакову, «и стали еще нѣжнѣе».

Конспективныя замѣтки, набросанныя Жуковскимъ, не позволяютъ намъ принять за истинное утвержденіе Вяземскаго. Въ дѣйствительности отношенія Пушкина къ женѣ были очень сложны. Прежде всего, неровны. «Послѣ свадьбы. Два лица. Мрачность при ней. Веселость за ея спиной» — записалъ Жуковскій. Что значитъ эта двойственность въ отношеніяхъ Пушкина: при женѣ мраченъ, безъ нея веселъ?

За только что приведенной замѣткой слѣдуетъ въ замѣткахъ Жуковскаго совершенно нерасшифровываемая запись «des révélations d’Alexandrine». Какія разоблаченія и кому сдѣлала старшая изъ трехъ сестеръ, Александрина? Кому? — Кажется, по контексту надо думать: Жуковскому. Вслѣдъ за этой загадочной записью Жуковскій заноситъ: «При теткѣ ласка къ женѣ, при Александринѣ и другихъ, кои могли бы разсказать, — des brusqueries. Дома же веселость и большое согласіе». Въ этой замѣткѣ все неясно. При теткѣ Пушкинъ ласковъ къ женѣ, при другихъ, кто могъ бы разсказать, грубоватъ. Кому разсказать? Дантесу, что ли? Если Дантесу, то почему же Пушкину нужно, чтобы до Дантеса дошли свѣдѣнія не о томъ, что онъ ласковъ съ женой, а о томъ, что онъ съ ней грубъ? Послѣдняя фраза записи: «Дома же веселость и большое согласіе» какъ будто противорѣчитъ приведенной раньше записи: «Мрачность при ней. Веселость за ея спиной». Слишкомъ скудны замѣтки Жуковскаго, не даютъ онѣ отвѣта на безчисленные вопросы, не даютъ представленія о томъ, что же было? Онѣ бросаютъ намеки, тревожатъ

0129

наше воображеніе и остаются нѣмыми. Всѣ, кто занимается Пушкинымъ, кто любитъ его, будутъ склоняться въ тревожномъ раздумьѣ надъ записями Жуковскаго, и ихъ жадная и раздраженная пытливость врядъ ли будетъ удовлетворена. И будутъ ли разрѣшены когда-либо загадки, заключенныя въ словахъ и фразахъ, набросанныхъ для памяти Жуковскимъ? Вотъ послѣднія три строки во второмъ листкѣ конспективныхъ замѣтокъ Жуковскаго:

Исторія кровати.
Le gaillard                    tres bien1).
Vous m’avez porté bonheur.

Любопытство читателя возбуждено до крайности. Исторія кровати?.. Какое значеніе играла эта исторія въ событіяхъ послѣднихъ дней жизни поэта? Но помѣта «исторія кровати» связывается невольно въ нашемъ умѣ съ тѣмъ разсказомъ, который приводитъ въ своихъ воспоминаніяхъ А. П. Арапова, дочь Н. Н. Пушкиной. Пушкинъ вошелъ въ интимное общеніе съ сестрой своей жены Александриной, — Азинькой, какъ звали ее въ семьѣ. Случай будто бы обнаружилъ эту связь. «Разъ какъ-то, разсказываетъ А. П. Арапова въ своихъ воспоминаніяхъ, Александра Николаевна замѣтила пропажу шейнаго креста, которымъ она очень дорожила. Всю прислугу поставила на ноги, чтобы его отыскать. Тщетно перешаривъ комнаты, уже отложили надежду, когда камердинеръ, постилая на ночь кровать Александра Сергѣевича, — это совпало съ родами его жены, — нечаянно вытряхнулъ искомый предметъ. Этотъ случай долженъ былъ неминуемо породить много толковъ, и хотя другихъ данныхъ обвиненія няня не могла привести, она съ убѣжденіемъ повторяла мнѣ: «Какъ вы тамъ ни объясняйте, это ваша воля, а по-моему — грѣшна была тетенька передъ вашей маменькой!»

0130

И вотъ Жуковскій, какъ нѣчто примѣчательное для исторіи послѣднихъ дней Пушкина, отмѣчаетъ «исторію кровати», а строчкой выше — не комментированный имъ фактъ «les révélations d’Alexandrine». Создается навязчивая ассоціація, но соотвѣтствуетъ ли она въ какой-либо мѣрѣ дѣйствительности? Отвѣтить на этотъ вопросъ нѣтъ возможности.

А Александрина Гончарова знала много: недаромъ изъ всѣхъ домочадцевъ Пушкина ей одной было извѣстно о томъ, что Пушкинъ послалъ 26 января письмо Геккерену.

14.

Итакъ, на виду у всего свѣта Дантесъ недвусмысленно ухаживалъ за Пушкиной. Не могъ не видѣть этого и Пушкинъ. Онъ узнавалъ объ ухаживаніяхъ изъ тѣхъ же источниковъ — отъ жены и изъ анонимныхъ писемъ. Жена передавала ему плоскія остроты Дантеса и разсказывала о той игрѣ, которую велъ Дантесъ, и объ участіи въ ней Геккерена старшаго. Приходится думать, что Пушкину въ этомъ новомъ сближеніи роль Натальи Николаевны не казалась активной. Ее соблазняли, и она была жертвой двухъ Геккереновъ. Недалеко отъ правды предположеніе, что послѣ всего происходившаго въ ноябрѣ Пушкинъ не считалъ искреннимъ и сколько-нибудь серьезнаго увлеченія Дантеса Натальей Николаевной. Наоборотъ, новая игра въ любовь со стороны Дантеса должна была представляться Пушкину сознательнымъ покушеніемъ не на вѣрность его жены, а на его честь, обдуманнымъ отмщеніемъ за то положеніе, въ которое были поставлены Геккерены имъ, Пушкинымъ. Само собой разумѣется, въ своихъ разсказахъ мужу Наталья Николаевна не выдвигала своей активности и, конечно, во всемъ винила Геккереновъ, въ особенности старшаго. Иного она не могла разсказать своему мужу. Въ ноябрьскомъ столкновеніи Пушкинъ на моментъ почувствовалъ нѣкій романтизмъ въ страсти Дантеса; теперь же романтизмъ исчезъ безслѣдно, и осталась одна

0131

грубая проза житейскихъ отношеній. Мотивы дѣйствій противниковъ были обнажены для Пушкина, и положеніе стало безмѣрно тягостнѣе, чѣмъ прежде. Гораздо острѣе почувствовалась Пушкину роль «свѣта». Онъ не могъ не сознавать, что онъ и его жена — притча во языцѣхъ, предметъ злорадства многихъ и многихъ свѣтскихъ людей, у которыхъ было немало своихъ причинъ негодовать на Пушкина. Князь П. А. Вяземскій въ письмѣ къ Великому Князю Михаилу Павловичу такъ изображаетъ душевное состояніе Пушкина:

«Когда друзья Пушкина, желая его успокоить, говорили ему, что не стоитъ такъ мучиться, разъ онъ увѣренъ въ невинности своей жены, и увѣренность эта раздѣляется всѣми его друзьями и всѣми порядочными людьми общества, то онъ имъ отвѣчалъ, что ему недостаточно увѣренности своей собственной, своихъ друзей и извѣстнаго кружка, что онъ принадлежитъ всей странѣ и желаетъ, чтобы имя его оставалось незапятнаннымъ вездѣ, гдѣ его знаютъ. За нѣсколько часовъ до дуэли онъ говорилъ д’Аршіаку, секунданту Геккерена, объясняя причины, которыя заставляли его драться: «Есть двоякаго рода рогоносцы; одни носятъ рога на самомъ дѣлѣ; тѣ знаютъ отлично, какъ имъ быть; положеніе другихъ, ставшихъ рогоносцами по милости публики, затруднительнѣе. Я принадлежу къ послѣднимъ». Вотъ въ какомъ настроеніи онъ былъ, когда пріѣхали его сосѣдки по имѣнію, съ которыми онъ часто видѣлся во время своего изгнанія. Должно быть, онъ спрашивалъ ихъ о томъ, что говорятъ въ провинціи объ его исторіи, и, вѣроятно, вѣсти были для него неблагопріятны. По крайней мѣрѣ, со времени пріѣзда этихъ дамъ онъ сталъ еще раздражительнѣе, тревожнѣе, чѣмъ прежде. Балъ у Воронцовыхъ, гдѣ, говорятъ, Геккеренъ былъ сильно занятъ г-жей Пушкиной, еще увеличилъ его раздраженіе. Жена передала ему остроту Геккерена, на которую Пушкинъ намекалъ въ письмѣ къ Геккерену-отцу, по поводу армейскихъ остротъ. У обѣихъ сестеръ былъ общій мозольный операторъ, и Геккеренъ сказалъ г-жѣ Пушкиной, встрѣтивъ ее на вечерѣ: «Je sais maintenant

0132

que votre cor est plus beau, que celui de ma femme»1). Вся эта болтовня, всѣ эти мелочи растравляли рану Пушкина. Его раздраженіе должно было выйти изъ границъ».

Вотъ еще разсказъ о каламбурѣ Дантеса по воспоминаніямъ княгини В. Ѳ. Вяземской, записаннымъ П. И. Бартеневымъ: «На одномъ вечерѣ Геккеренъ, по обыкновенію, сидѣлъ подлѣ Пушкиной и забавлялъ ее собою. Вдругъ мужъ, слѣдившій за ними, замѣтилъ, что она вздрогнула. Онъ немедленно увезъ ее домой и дорогою узналъ отъ нея, что Геккеренъ, говоря о томъ, что у него былъ мозольный операторъ, тотъ самый, который обрѣзывалъ мозоли Натальѣ Николаевнѣ, прибавилъ: «Il m’a dit que le cor de madame Pouchkine est plus beau que le mien». Пушкинъ самъ передавалъ объ этой наглости княгинѣ Вяземской»2).

О степени раздраженія Пушкина разсказываютъ современники. Такъ, со словъ княгини В. Ѳ. Вяземской передаетъ П. И. Бартеневъ: «Наканунѣ Новаго года у Вяземскихъ былъ большой вечеръ. Въ качествѣ жениха Геккеренъ явился съ невѣстою. Отказывать ему отъ дому не было уже повода. Пушкинъ съ женою былъ тутъ же, и французъ продолжалъ быть возлѣ нея. Графиня Наталья Викторовна Строгонова говорила княгинѣ Вяземской, что у него такой страшный видъ, что, будь она его женою, она не рѣшилась бы вернуться съ нимъ домой. Наталья Николаевна съ нимъ была то слишкомъ откровенна, то слишкомъ сдержанна. На разъѣздѣ съ одного бала Геккеренъ, подавая руку женѣ своей, громко сказалъ, такъ что Пушкинъ слышалъ: «Allons, ma légitime»3).

Въ воспоминаніяхъ А. О. Россета сохранился слѣдующій случай: «Въ воскресенье (передъ поединкомъ Пушкина: значитъ 24 января) Россетъ пошелъ въ гости къ князю П. И. Мещерскому

0133

(зятю Карамзиной, они жили въ д. Вьельгорскихъ), и изъ гостиной прошелъ въ кабинетъ, гдѣ Пушкинъ игралъ въ шахматы съ хозяиномъ. «Ну что, обратился онъ къ Россету — вы были въ гостиной: онъ ужъ тамъ, возлѣ моей жены?» Даже не назвалъ Дантеса по имени. Этотъ вопросъ смутилъ Россета и онъ отвѣчалъ, заминаясь, что Дантеса видѣлъ. — Пушкинъ былъ большой наблюдатель физіономій, — онъ сталъ глядѣть на Россета, наблюдалъ линіи его лица и что-то сказалъ ему лестное. Тотъ весь покраснѣлъ, и Пушкинъ сталъ громко хохотать подъ смущеніемъ 23-лѣтняго офицера»1).

Данзасъ разсказываетъ одинъ эпизодъ изъ этого періода, рисующій степень раздраженія Пушкина. Мнѣ кажется, что въ разсказѣ Данзаса не все соотвѣтствуетъ дѣйствительности, но онъ можетъ объяснить, почему вызовъ былъ направленъ не Дантесу, а Геккерену.

«Геккеренъ заставлялъ сына своего писать къ нему письма, въ которыхъ Дантесъ убѣждалъ его забыть прошлое и помириться. Такихъ писемъ Пушкинъ получилъ два, одно еще до обѣда, бывшаго у графа Строганова, на которое и отвѣчалъ за этимъ обѣдомъ барону Геккерену на словахъ, что онъ не желаетъ возобновлять съ Дантесомъ никакихъ отношеній. Не смотря на этотъ отвѣтъ, Дантесъ пріѣзжалъ къ Пушкину съ свадебнымъ визитомъ; но Пушкинъ его не принялъ. Вслѣдъ за этимъ визитомъ, который Дантесъ сдѣлалъ Пушкину, вѣроятно, по совѣту Геккерена, Пушкинъ получилъ второе письмо отъ Дантеса. Это письмо Пушкинъ, не распечатывая, положилъ въ карманъ и поѣхалъ къ бывшей тогда фрейлинѣ г-жѣ Загряжской, съ которою былъ въ родствѣ. Пушкинъ черезъ нее хотѣлъ возвратить письмо Дантесу; но, встрѣтясь у ней съ барономъ Геккереномъ, онъ подошелъ къ нему и, вынувъ письмо изъ кармана, просилъ барона возвратить его тому, кто писалъ его, прибавивъ, что не только читать писемъ Дантеса, но даже и имени его онъ слышать не хочетъ.

0134

«Вѣрный принятому имъ намѣренію постоянно раздражать Пушкина, Геккеренъ отвѣчалъ, что такъ какъ письмо это писано было къ Пушкину, а не къ нему, то онъ и не можетъ принять его.

«Этотъ отвѣтъ взорвалъ Пушкина, и онъ бросилъ письмо въ лицо Геккерену со словами: «Tu la recevra, gredin».

Ну, конечно, послѣдняя фраза не была сказана. Какъ ни смотрѣть на Геккерена, нельзя, конечно, не признать, что, выслушавъ такое оскорбленіе, Геккеренъ тотчасъ же долженъ былъ вызвать Пушкина. Недопустимо, чтобы онъ смолчалъ.

Ближайшій поводъ разсказанъ дочерью Пушкиной (отъ П. П. Ланского) — А. П. Араповой въ ея воспоминаніяхъ. Въ нихъ личность Пушкина изображена темными красками, а ей трудно вѣрить въ очень многихъ сообщеніяхъ о Пушкинѣ, но въ томъ разсказѣ, который я сейчасъ приведу, ей можно и должно повѣрить, ибо это говоритъ дочь о матери1).

«Геккеренъ, окончательно разочарованный въ своихъ надеждахъ, такъ какъ при рѣдкихъ встрѣчахъ въ свѣтѣ Наталья Николаевна избѣгала, какъ огня, всякой возможности разговоровъ, хорошо проученная ихъ послѣдствіями, прибѣгнулъ къ послѣднему средству.

«Онъ написалъ ей письмо, которое было — вопль отчаянія съ перваго до послѣдняго слова.

«Цѣль его была добиться свиданія. Онъ жаждалъ только возможности излить ей всю свою душу, переговорить только о нѣкоторыхъ вопросахъ, одинаково важныхъ для обоихъ, завѣрялъ честью, что прибѣгаетъ къ ней единственно, какъ къ сестрѣ его жены, и что ничѣмъ не оскорбитъ ея достоинство и чистоту. Письмо, однако же, кончалось угрозою, что если она откажетъ ему въ этомъ пустомъ знакѣ довѣрія, онъ не въ состояніи будетъ пережить подобное оскорбленіе. Отказъ будетъ равносиленъ смертному приговору, а можетъ быть даже и двумъ. Жена въ

0135

своей безумной страсти способна послѣдовать данному имъ примѣру, и, загубленныя въ угоду трусливому опасенію, двѣ молодыя жизни вѣчнымъ гнетомъ лягутъ на ея безчувственную душу».

«Года за три передъ смертью, — пишетъ въ своихъ воспоминаніяхъ А. П. Арапова, — она разсказала во всѣхъ подробностяхъ разыгравшуюся драму нашей воспитательницѣ, женщинѣ, посвятившей младшимъ сестрамъ и мнѣ всю свою жизнь и внушавшей матери такое довѣріе, что на смертномъ одрѣ она поручила насъ ея заботамъ, прося не покидать домъ до замужества послѣдней изъ насъ. Съ ея словъ я узнала, что, дойдя до этого эпизода, мать, со слезами на глазахъ: «Видите, дорогая Констанція, сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а я не переставала строго допытывать свою совѣсть, и единственный поступокъ, въ которомъ она меня уличаетъ, это согласіе на роковое свиданіе... Свиданіе, за которое мужъ заплатилъ своей кровью, а я — счастьемъ и покоемъ всей своей жизни. Богъ свидѣтель, что оно было столько же кратко, сколько невинно. Единственнымъ извиненіемъ мнѣ можетъ послужить моя неопытность на почвѣ состраданія... Но кто допуститъ его искренность»?

«Мѣстомъ свиданія была избрана квартира Идаліи Григорьевны Полетики, въ Кавалергардскихъ казармахъ, такъ какъ мужъ ея состоялъ офицеромъ этого полка... Чтобы предотвратить опасность возможныхъ послѣдствій, Полетика сочла нужнымъ посвятить въ тайну предполагавшейся встрѣчи своего друга, влюбленнаго въ нее кавалергардскаго ротмистра П. П. Ланского (впослѣдствіи второго мужа Н. Н. Пушкиной), поручивъ ему, подъ видомъ прогулки около зданія, зорко слѣдить за всякой подозрительной личностью». Когда Натальѣ Николаевнѣ пришлось давать объясненія по поводу свиданія своему мужу, получившему анонимное увѣдомленіе объ этомъ событіи, она такъ разсказала (въ передачѣ ея дочери) о томъ, что происходило во время этого свиданія. «Она не только не отперлась, но съ присущимъ ей прямодушіемъ, повѣдала ему смыслъ полученнаго посланія, причины, повліявшія на ея согласіе, и созналась, что свиданіе ея не имѣло

0136

того значенія, которое она предполагала, а было лишь хитростью влюбленнаго человѣка. Этого открытія было достаточно, чтобы возмутить ее до глубины души, и тотчасъ же, прервавъ бесѣду, своей таинственностью одинаково оскорбляющую мужа и сестру, она твердо заявила Геккерену, что останется на вѣкъ глуха къ его мольбамъ и заклинаніямъ, и что это первое, его угрозами вынужденное свиданіе непреклонною ея волею станетъ и послѣднимъ».

А. П. Арапова окружаетъ свой разсказъ роемъ психологическихъ и моральныхъ соображеній. Мы можемъ оставить ихъ безъ вниманія и взять только одно утвержденіе о фактѣ свиданія. Да, на квартирѣ у Идаліи Григорьевны Полетики состоялось свиданіе Дантеса съ Натальей Николаевной.

Объ этомъ свиданіи мы знаемъ и изъ другого источника — изъ разсказовъ княгини В. Ѳ. Вяземской, записанныхъ П. И. Бартеневымъ: «Madame N. N., по настоянію Геккерена, пригласила Пушкину къ себѣ, а сама уѣхала изъ дому. Пушкина разсказывала княгинѣ Вяземской и мужу, что когда она осталась съ глазу на глазъ съ Геккереномъ, тотъ вынулъ пистолетъ и грозилъ застрѣлиться, если она не отдастъ ему себя. Пушкина не знала, куда ей дѣваться отъ его настояній; она ломала себѣ руки и стала говорить какъ можно громче. По счастію, ничего не подозрѣвавшая дочь хозяйки дома явилась въ комнату, и гостья бросилась къ ней»1).

Наталья Николаевна, передававшая мужу всякія волновавшія его пустыя подробности своихъ отношеній къ Дантесу, на этотъ разъ не сочла нужнымъ разсказать ему о столь выдающемся и столь компрометирующемъ событіи, какъ свиданіе наединѣ съ Дантесомъ, и Пушкинъ узналъ о свиданіи, по разсказу А. П. Араповой,

0137

на другой же день изъ анонимнаго письма. Носило ли свиданіе въ Кавалергардскихъ казармахъ тотъ характеръ, какой стремилась придать ему Н. Н. Пушкина, или иной, гораздо болѣе обидный для ея женской чести, — все равно, чаша терпѣнія Пушкина была переполнена, и раздраженію уже не могло быть положено никакого предѣла. Оно стремительно вышло изъ границъ. Пушкинъ рѣшилъ быть поединку.

Въ своемъ рѣшеніи онъ открылся наканунѣ вызова давнишней своей пріятельницѣ изъ Тригорскаго, дочери П. А. Осиповой Зинѣ Вульфъ. Впрочемъ въ это время она уже не была «Зиной Вульфъ», а была замужемъ и звалась баронессой Евпраксіей Николаевной Вревской. За нѣсколько дней до дуэли, въ январѣ 1837 года, она пріѣхала въ Петербургъ къ жившей здѣсь сестрѣ своей Аннетѣ Вульфъ и видалась съ Пушкинымъ. Пушкинъ былъ очень близокъ съ П. А. Осиповой и ея дочерьми; съ ними онъ могъ говорить совершенно откровенно и просто, говорить такъ, какъ онъ, пожалуй, ни съ кѣмъ въ Петербургѣ не могъ говорить. И дѣйствительно, надо думать, онъ имѣлъ съ Вульфъ значительный разговоръ. Въ письмѣ къ брату Николаю Ивановичу отъ 28 февраля 1837 г. Александръ Ивановичъ Тургеневъ пишетъ: «Теперь узнаемъ, что Пушкинъ наканунѣ открылся одной дамѣ, дочери той Осиповой, у коей я былъ въ Тригорскомъ, что онъ будетъ драться. Она не умѣла или не могла помѣшать, и теперь упрекъ жены, которая узнала объ этомъ, на нихъ падаетъ»1). Когда Тургеневъ, отвозившій тѣло Пушкина въ Святогорскій монастырь, навѣстилъ Тригорское, Осипова разсказывала ему о разговорѣ дочери своей съ Пушкинымъ и впослѣдствіи писала о томъ же. По поводу ея письма Тургеневъ писалъ ей 24 февраля: «Умоляю васъ написать мнѣ все, что вы умолчали и о чемъ только намекнули въ письмѣ вашемъ, — это важно для исторіи послѣднихъ дней Пушкина. Онъ говорилъ съ вашей милой дочерью почти наканунѣ дуэли; передайте мнѣ вѣрно и обстоятельно слова его; ихъ можно

0138

сообразить съ тѣмъ, что онъ говорилъ другимъ, — и правда объяснится. Если вы потребуете тайны, то обѣщаю вамъ ее; но для чего таить то, на чемъ уже лежитъ печать смерти!»1). Письма Осиповой къ Тургеневу до насъ не дошли, и неизвѣстно, отвѣтила ли она на запросъ Тургенева. Есть еще одно свидѣтельство о разговорѣ Пушкина съ сестрами Вульфъ. Мужъ Евпраксіи Николаевны, баронъ Б. А. Вревскій, писалъ 28 февраля 1837 года мужу сестры Пушкина, Н. И. Павлищеву: «Евпраксія Николаевна была съ покойнымъ Александромъ Сергѣевичемъ всѣ послѣдніе дни его жизни. Она находитъ, что онъ счастливъ, что избавленъ этихъ душевныхъ страданій, которыя такъ ужасно его мучили послѣднее время его существованія»2). Очевидно, задушевныя бесѣды Пушкина съ Тригорскими пріятельницами имѣли вліяніе на его душу, что-то выяснили, были значительными. Не даромъ и князь Вяземскій отмѣтилъ фактъ разговора Пушкина съ сестрами Вульфъ: «Должно быть, онъ спрашивалъ ихъ о томъ, что говорятъ въ провинціи объ его исторіи, и, вѣрно, вѣсти были для него неблагопріятны. По крайней мѣрѣ, со времени пріѣзда этихъ дамъ онъ сталъ еще раздраженнѣе и тревожнѣе, чѣмъ прежде». До послѣднихъ дней въ памяти князя и княгини Вяземскихъ сохранялось впечатлѣніе о томъ, что бесѣда съ дочерьми П. А. Осиповой имѣла какое-то рѣшительное значеніе въ исторіи поединка. По позднѣйшимъ ихъ разсказамъ, записаннымъ П. И. Бартеневымъ, «въ Петербургъ пріѣхали дѣвицы Осиповы, Тригорскія пріятельницы поэта; ихъ разспросы, что значатъ ходившіе слухи, тревожили Пушкина. Между тѣмъ онъ молчалъ, и на этотъ разъ никто изъ друзей его ничего не подозрѣвалъ»3). Но почему Осипова не передала Тургеневу всего, что говорилъ Пушкинъ ея дочерямъ? Что онъ сказалъ имъ такого, что Осипова не сочла возможнымъ сообщить Тургеневу? Ясно, во всякомъ случаѣ, что

0139

ея сообщенія далеко не соотвѣтствовали той версіи исторіи дуэли, которую распространяли друзья Пушкина, — той версіи, которая тщательно умалчивала объ интимныхъ событіяхъ въ семьѣ Пушкина. Въ прямую связь съ тѣмъ обстоятельствомъ, что Осипова и ея дочери знали о дуэли Пушкина больше того, что хотѣли бы оповѣстить о ней друзья Пушкина, надо поставить ихъ отрицательное отношеніе къ Натальѣ Николаевнѣ. А. И. Тургеневъ опасался даже, что П. А. Осипова окажетъ плохой пріемъ Натальѣ Николаевнѣ. 31 мая 1837 года онъ писалъ князю П. А. Вяземскому: «Не пошлешь ли ты Осиповой выписки изъ своего письма къ Давыдову всего, что ты говоришь о вдовѣ Пушкина. Не худо ее вразумить прежде, нежели Пушкина пріѣдетъ къ ней»1). Евпраксія Николаевнн писала 25 апрѣля 1837 г. своему брату А. Н. Вульфу: «Недавно читали мы изъ Сенатскихъ Вѣдомостей приговоръ Дантеса: разжаловать въ солдаты и выслать изъ Россіи съ жандармомъ за то, что онъ дерзкимъ поступкомъ съ женою Пушкина вынудилъ послѣдняго написать обидное письмо отцу и ему, а онъ за это вызвалъ Пушкина на дуэль. Тутъ жена не очень пріятную играетъ роль во всякомъ случаѣ. Она проситъ у маминьки позволеніе пріѣхать отдать послѣдній долгъ бѣдному Пушкину — такъ она его называетъ. Какова?»2).

Вообще въ семействѣ Осиповыхъ-Вульфъ Пушкинъ оставилъ по себѣ долгую память. Проходили годы, а Пушкинъ все еще оставался живымъ въ преданіяхъ этой семьи, въ разговорахъ, письмахъ. Съ этимъ культомъ Пушкина хочется сопоставить отношеніе къ Пушкину и его памяти со стороны Гончаровыхъ. И если непріязнь П. А. Осиповой и ея дочерей, любившихъ Пушкина и освѣдомленныхъ въ исторіи послѣднихъ мѣсяцевъ его жизни, является лишь косвеннымъ свидѣтельствомъ о степени прикосновенности Натальи Николаевны къ трагическимъ событіямъ, преждевременно лишившимъ насъ Пушкина, то такимъ же

0140

косвеннымъ доказательствомъ можеть послужить отношеніе Гончаровыхъ къ памяти Пушкина. Вотъ ихъ-то память оказалась чрезвычайно коротка. Пушкинъ умеръ для нихъ 29 января 1837 года и не былъ забытъ окончательно лишь по той простой причинѣ, что съ его памятью была крѣпко связана матеріальная жизнь его вдовы, его дѣтей. Никакого культа Пушкина у Натальи Николаевны не оказалось, да и не могло оказаться, и не прошло 4 лѣтъ, какъ Наталья Николаевна, выйдя замужъ за П. П. Ланского, вошла въ тихую и счастливую жизнь, заставившую ее забыть о годахъ перваго своего замужества. Даже малонаблюдательный старикъ Пушкинъ, отецъ поэта, повидавъ Наталью Николаевну осенью 1837 года, нашелъ, что сестра ея Александра Николаевна «болѣе ея огорчена потерею ея мужа»1). А о другихъ Гончаровыхъ и говорить нечего. Разговоры о томъ, будто общеніе между Гончаровыми и Дантесами было порвано, дѣйствительностью не оправдываются: въ архивѣ Дантесовъ-Геккереновъ сохранилось не мало пространныхъ и задушевныхъ писемъ Н. И. Гончаровой и ея сыновей къ Екатеринѣ Николаевнѣ и ея мужу Дантесу2). Эта переписка съ очевидностью говоритъ намъ о томъ, что дѣяніе Жоржа Дантеса не диктовало Гончаровымъ никакой сдержки въ отношеніяхъ къ убійцѣ Пушкина. Слѣдовательно, его поведеніе не встрѣчало съ ихъ стороны отрицательной оцѣнки. Воздерживалась отъ переписки съ сестрой и ея мужемъ только Наталья Николаевна, а объясненія ея воздержанія, данныя ея братомъ Д. Н. Гончаровымъ въ письмѣ къ Екатеринѣ Николаевнѣ, весьма любопытны: «Вы спрашиваете меня, по какой причинѣ Nathalie Вамъ не пишетъ; честное слово, не

0141

знаю, но думаю, что нѣтъ никакихъ другихъ причинъ, кромѣ опасенія скомпрометировать перепиской съ Вами свое достоинство или скорѣе свое положеніе въ свѣтѣ»1). Итакъ, между Пушкиной и Дантесами стояла всего лишь боязнь скомпрометировать себя въ свѣтѣ — и больше ничего.

Еще одно косвенное доказательство противъ Пушкиной имѣется въ весьма категорическомъ указаніи Геккерена-старшаго. Въ своихъ объясненіяхъ графу Нессельроду баронъ Геккеренъ возложилъ отвѣтственность за случившееся на Наталью Николаевну. «Я яко бы подстрекалъ моего сына къ ухаживаніямъ за г-жею Пушкиной. Обращаюсь къ ней самой по этому поводу. Пусть она покажетъ подъ присягой, что̀ ей извѣстно, и обвиненіе падетъ само собой. Она сама сможетъ засвидѣтельствовать, сколько разъ предостерегалъ я ее отъ пропасти, въ которую она летѣла; она скажетъ, что въ своихъ разговорахъ съ нею я доводилъ свою откровенность до выраженій, которыя должны были ее оскорбить, но вмѣстѣ съ тѣмъ и открыть ей глаза; по крайней мѣрѣ, я на это надѣялся». Извѣстно, что слѣдственная Комиссія не нашла возможнымъ обращаться съ какими-либо вопросами къ Натальѣ Николаевнѣ Пушкиной2).

Дантесъ не считалъ себя виновнымъ и утверждалъ, что доказательства его невиновности находятся въ рукахъ Натальи Николаевны. Лѣтомъ 1837 года въ Баденъ-Баденѣ Дантесъ встрѣтился съ Андреемъ Николаевичемъ Карамзинымъ, — и вотъ какъ описывалъ эту встрѣчу А. Н. Карамзинъ въ письмѣ къ матери отъ 28 іюня 1837 года: «Вечеромъ на гуляніи увидалъ я Дантеса съ женою: они оба пристально на меня поглядѣли, но не кланялись; я подошелъ къ нимъ первый, и тогда Дантесъ à la lettre бросился ко мнѣ и протянулъ мнѣ руку. Я не могу выразить смѣшенія чувствъ, которыя тогда толпились у меня въ

0142

сердцѣ при видѣ этихъ двухъ представителей прошедшаго, которые такъ живо напоминали мнѣ и то, что было, и то, что ужъ нѣтъ и не будетъ. Обмѣнявшись нѣсколькими обыкновенными фразами, я отошелъ и присталъ къ другимъ: русское чувство боролось у меня съ жалостью и какимъ то внутреннимъ голосомъ, говорящимъ въ пользу Дантеса. Я замѣтилъ, что Дантесъ ждетъ меня, и въ самомъ дѣлѣ онъ скоро опять присталъ ко мнѣ и, схвативъ меня за руку, потащилъ въ пустыя аллеи.

«Не прошло двухъ минутъ, что онъ уже разсказывалъ мнѣ со всѣми подробностями свою несчастную исторію и съ жаромъ оправдывался въ моихъ обвиненіяхъ, которыя я дерзко ему высказывалъ. Онъ мнѣ показывалъ копію съ страшнаго Пушкинскаго письма, протоколъ отвѣтовъ въ Военномъ судѣ1) и клялся въ совершенной невинности. Всего болѣе и всего сильнѣе отвергалъ онъ малѣйшее отношеніе къ Натальѣ Николаевнѣ послѣ обрученія съ сестрою ея и настаивалъ на томъ, что второй вызовъ а été comme une tuile qui lui est tombée sur la tête. Со слезами на глазахъ говорилъ онъ о поведеніи вашемъ въ отношеніи къ нему и нѣсколько разъ повторялъ, что оно глубоко огорчило его.... Votre famille que j’estimais de coeur, votre frère surtout que j’aimais et dans lequel j’avais confience m’abandonnait en devenant mon ennemi sans vouloir m’entendre ni me donner la possibilité de me justifier, c’était cruel, c’était mal à lui. Онъ прибавилъ: Ma justification complête ne peut venir que de M-e Pouschkine, dans quelques années, quand elle sera calme, elle dira peut-être, que j’ai tout fait pour les sauver et que si je n’y ai pas réussi, cela n’a pas été de ma faute и т. д. Разговоръ и гулянье наше продолжались отъ 8 до 11 ч. вечера. Богъ ихъ разсудитъ, я буду съ нимъ знакомъ, но не друженъ по старому — c’est tout ce que je puis faire»2).

0143

«Я сдѣлалъ все, чтобы «ихъ» спасти» — говорилъ Дантесъ А. Н. Карамзину. Когда Е. И. Загряжская собиралась переговорить съ Пушкинымъ о брачныхъ намѣреніяхъ Дантеса, баронъ Геккеренъ наканунѣ разговора писалъ ей: «Вы знаете, что я не уполномочивалъ Васъ говорить съ Пушкинымъ, что Вы дѣлаете это по своей волѣ, чтобы спасти своихъ»1). Этого заявленія Дантеса и Геккерена нельзя не оцѣнивать.

Приведенными свидѣтельствами — прямыми (разсказы дочери Н. Н. Пушкиной и княгини В. Ѳ. Вяземской со словъ самой Н. Н.) и косвенными — исчерпываются всѣ данныя, имѣющіяся въ нашемъ распоряженіи въ настоящее время о винѣ Натальи Николаевны. Эти свидѣтельства достаточно краснорѣчивы.

15.

Во вторникъ, 26 января, Пушкинъ отправилъ барону Геккерену письмо, въ которомъ, по выраженію князя Вяземскаго, «онъ излилъ все свое бѣшенство, всю скорбь раздраженнаго, оскорбленнаго сердца своего, желая, жаждая развязки, и перомъ, омоченнымъ въ желчи, запятналъ неизгладимыми поношеніями и старика, и молодого». Письмо было нужно лишь какъ символъ нанесенія неизгладимой обиды, и этой цѣли оно удовлетворяло вполнѣ — даже въ такой мѣрѣ, что ни одинъ изъ друзей Пушкина, ни одинъ изъ свѣтскихъ людей, ни одинъ дипломатъ, ни самъ Николай Павловичъ не могли извинить Пушкину этого письма. «Послѣдній поводъ къ дуэли, котораго никто не постигаетъ, и заключавшійся въ самомъ дерзкомъ письмѣ Пушкина къ Геккерену, сдѣлалъ Дантеса правымъ въ семъ дѣлѣ», — заключалъ Императоръ Николай Павловичъ въ письмѣ къ брату своему, Великому Князю Михаилу Павловичу2). Н. М. Смирновъ позднѣе отзывался объ этомъ письмѣ: «оно было столь

0144

сильно, что одна кровь могла смыть находившіяся въ нихъ оскорбленія»2).

Приводимъ это письмо въ переводѣ, сдѣланномъ (не вполнѣ точно, зато стильно) въ слѣдственной по дѣлу о дуэли Комиссіи.

«Господинъ Баронъ! Позвольте мнѣ изложить вкратцѣ все случившееся. Поведеніе Вашего сына было мнѣ давно извѣстно, и я не могъ остаться равнодушнымъ.

«Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый взяться за дѣло, когда почту за нужное. Случай, который во всякую другую минуту былъ бы мнѣ очень непріятнымъ, представился весьма счастливымъ, чтобы мнѣ раздѣлаться. Я получилъ безыменныя письма и увидѣлъ, что настала минута, и я ею воспользовался. Остальное Вы знаете. Я заставилъ Вашего сына играть столь жалкую роль, что моя жена, удивленная такою низостью и плоскостію его, не могла воздержаться отъ смѣха, и ощущеніе, которое бы она могла имѣть къ этой сильной и высокой страсти, погасло въ самомъ холодномъ презрѣніи и заслуженномъ отвращеніи. Я долженъ признаться, господинъ баронъ, что поведеніе собственно Ваше было не совершенно прилично. Вы, представитель коронованной главы, Вы родительски сводничали Вашему сыну; кажется, что все поведеніе его (довольно неловкое, впрочемъ) было вами руководимо. Это вы, вѣроятно, внушали ему всѣ заслуживающія жалости выходки и глупости, которыя онъ позволилъ себѣ писать. Подобно старой развратницѣ, вы сторожили жену мою во всѣхъ углахъ, чтобы говорить ей о любви вашего незаконорожденнаго или такъ называемаго сына, и когда, больной венерической болѣзнью, онъ оставался дома, Вы говорили, что онъ умиралъ отъ любви къ ней; вы ей бормотали: «возвратите мнѣ сына». — Вы согласитесь, господинъ баронъ, что послѣ всего этого я не могу сносить, чтобъ мое семейство имѣло малѣйшее сношеніе съ Вашимъ. Съ этимъ условіемъ я согласился не преслѣдовать болѣе этого гадкаго дѣла и не обезчестить васъ

[0144bis]

Пушкин на смертном одре

Пушкинъ на смертномъ одрѣ.

(Съ рисунка съ натуры А. А. Козлова. Собственность Пушкинскаго Музея Имп. Александровскаго Лицея).

0145

въ глазахъ Вашего Двора и Нашего, на что я имѣлъ право и намѣреніе. Я не забочусь, чтобъ жена моя еще слушала ваши отцовскія увѣщанія, не могу позволить, чтобъ сынъ вашъ послѣ своего отвратительнаго поведенія осмѣлился обращаться къ моей женѣ и еще менѣе того говорилъ ей казарменные каламбуры и игралъ роль преданности и несчастной страсти, тогда какъ онъ подлецъ и негодяй. Я вынужденъ обратиться и просить Васъ окончить всѣ эти продѣлки, если вы хотите избѣжать новой огласки, предъ которой, я, вѣрно, не отступлю.

«Имѣю честь быть, господинъ баронъ, Вашъ покорный и послушный слуга А. Пушкинъ»1).

0146

Князь Вяземскій, — очевидно, со словъ д’Аршіака — приводитъ сказанную ему Пушкинымъ за часъ до поединка фразу: «Съ начала этого дѣла я вздохнулъ свободно только въ ту минуту, когда именно написалъ это письмо»1). Въ тотъ день, когда письмо было отправлено къ Геккерену, Тургеневъ видѣлъ Пушкина два раза, и оба раза Пушкинъ былъ веселъ. Онъ провелъ съ нимъ часть утра и видѣлъ его веселаго, полнаго жизни, безъ малѣйшихъ признаковъ задумчивости; Тургеневъ и Пушкинъ долго разговаривали о многомъ и Пушкинъ шутилъ и смѣялся2).

Почти никто изъ окружавшихъ Пушкина не зналъ о письмѣ, которое было послано 26 января барону Геккерену. Веселость его, такъ запомнившаяся А. И. Тургеневу, могла обмануть всѣ

0147

подозрѣнія. Одинъ только человѣкъ въ домѣ Пушкина зналъ объ этомъ письмѣ: то была Александра Николаевна Гончарова1).

Какихъ результатовъ ждалъ Пушкинъ отъ своего письма? Конечно, онъ долженъ былъ предвидѣть, что можетъ послѣдовать вызовъ на дуэль, но можно ли думать, что Пушкинъ, зная характеръ Геккерена, могъ разсчитывать и на то, что Геккеренъ не пойдетъ на дуэль, промолчитъ о немъ и только приметъ мѣры къ дѣйствительному прекращенію флирта и какихъ-либо сношеній съ домомъ Пушкина? Такое мнѣніе было высказано въ литературѣ о Пушкинской дуэли, но врядъ ли съ нимъ можно согласиться2). Пушкинъ жаждалъ именно развязки, а пока существовалъ свѣтъ и въ этомъ свѣтѣ были своими Геккерены, до той поры не могъ бы успокоиться Пушкинъ. Наоборотъ: если бы письмо не подѣйствовало, Пушкинъ, конечно, не остановился бы и передъ дальнѣйшими воздѣйствіями.

Предоставимъ слово барону Геккерену. 30 января въ донесеніи своему министру онъ слѣдующимъ образомъ излагалъ исторію дуэли:

«Мы въ семьѣ наслаждались полнымъ счастьемъ; мы жили, обласканные любовью и уваженіемъ всего общества, которое наперерывъ старалось осыпать насъ многочисленными тому доказательствами. Но мы старательно избѣгали посѣщать домъ господина Пушкина, такъ какъ его мрачный и мстительный характеръ намъ былъ слишкомъ хорошо знакомъ. Съ той или другой стороны отношенія ограничивались лишь поклонами.

«Не знаю, чему слѣдуетъ приписать нижеслѣдующее обстоятельство: необъяснимой ли ко всему свѣту вообще и ко мнѣ въ частности зависти, или какому-либо другому невѣдомому побужденію, — но только прошлый вторникъ (сегодня у насъ суббота), въ ту минуту, когда мы собирались на обѣдъ къ графу Строганову,

0148

безъ всякой видимой причины, я получаю письмо отъ господина Пушкина. Мое перо отказывается воспроизвести всѣ отвратительныя оскорбленія, которыми наполнено было это подлое письмо.

«Все же я готовъ представить Вашему Превосходительству копію съ него, если вы потребуете, но на сегодня разрѣшите ограничиться только увѣреніемъ, что самые презрѣнные эпитеты были въ немъ даны моему сыну, что доброе имя его достойной матери, давно умершей, было попрано, что моя честь и мое поведеніе были оклеветаны самымъ гнуснымъ образомъ.

«Что же мнѣ оставалось дѣлать? Вызвать его самому? Но, во-первыхъ, общественное званіе, которымъ королю было угодно меня облечь, препятствовало этому; кромѣ того, тѣмъ дѣло не кончилось бы. Если бы я остался побѣдителемъ, то обезчестилъ бы своего сына; недоброжелатели всюду бы говорили, что я самъ вызвался, такъ какъ уже разъ улаживалъ подобное дѣло, въ которомъ сынъ обнаружилъ недостатокъ храбрости; а если бы я палъ жертвой, то его жена осталась бы безъ поддержки, такъ какъ мой сынъ неминуемо выступилъ бы мстителемъ. Однако, я не хотѣлъ опереться только на мое личное мнѣніе и посовѣтовался съ графомъ Строгановымъ, моимъ другомъ. Такъ какъ онъ согласился со мною, то я показалъ письмо сыну, и вызовъ господину Пушкину былъ посланъ»1).

Эти строки подтверждаютъ разсказъ Данзаса: «Говорятъ, что, получивъ это письмо, Геккеренъ бросился за совѣтомъ къ графу Строганову, и что графъ, прочитавъ письмо, далъ совѣтъ Геккерену, чтобы сынъ его, баронъ Дантесъ, вызвалъ Пушкина на дуэль, такъ какъ послѣ подобной обиды, по мнѣнію графа, дуэль была единственнымъ исходомъ». Этотъ графъ Григорій Александровичъ Строгановъ (1770—1857) былъ родственнкомъ Натальи Николаевны: онъ былъ по матери двоюродный братъ матери Натальи Николаевны — Н. И. Гончаровой. Въ свое время

0149

будучи посланникомъ въ Испаніи (1805—1813), графъ Г. А. Строгановъ пріобрѣлъ шумную извѣстность своими побѣдами надъ женскими сердцами1).

Вызовъ Пушкину отъ лица Дантеса передалъ въ тотъ же день виконтъ д’Аршіакъ вмѣстѣ съ письмомъ Геккерена.

«Милостивый Государь! — писалъ баронъ Геккеренъ. — «Не зная ни вашего почерка, ни вашей подписи, я обратился къ виконту д’Аршіаку, который передастъ Вамъ это письмо, съ просьбой удостовѣриться, точно ли письмо, на которое я отвѣчаю, отъ васъ».

Начало письма не удачное и фальшивое. Геккеренъ пишетъ, что не знаетъ ни подписи, ни почерка Пушкина, а тремя строками ниже, упоминая о письмѣ съ отказомъ отъ вызова, онъ говоритъ, что это письмо, писанное рукою Пушкина, налицо: значитъ почеркъ и подпись Пушкина были ему знакомы, и удостовѣряться въ подлинности письма Пушкина отъ 27 января было дѣломъ лишнимъ2).

«Содержаніе письма — продолжалъ Геккеренъ — до такой степени переходитъ всякія границы возможнаго, что я отказываюсь отвѣчать на подробности этого посланія». — Но менѣе всего Пушкинъ хотѣлъ бы объясненій Геккерена!». — «Мнѣ кажется, вы забыли, Милостивый Государь, что вы сами отказались отъ вызова, сдѣланнаго барону Жоржу Геккерену, принявшему его. Доказательство того, что я говорю, писанное вашей рукой, налицо и находится въ рукахъ секундантовъ. Мнѣ остается только сказать, что виконтъ д’Аршіакъ ѣдетъ къ вамъ, чтобы условиться о мѣстѣ встрѣчи съ барономъ Геккереномъ; прибавляю при этомъ, что эта встрѣча должна состояться безъ всякой отсрочки. Впослѣдствіи, Милостивый Государь, я найду средство научить васъ уваженію къ званію, въ которое я облеченъ и которое никакая выходка съ вашей стороны оскорбить не можетъ». — Подъ письмомъ, кромѣ

0150

подписи барона Геккерена, находится еще надпись Дантеса «Читано и одобрено мною».

Въ письмѣ Геккерена останавливаетъ вниманіе послѣдняя фраза. Очевидно, Геккеренъ не вѣрилъ въ серьезность дуэли, если писалъ, что впослѣдствіи, послѣ дуэли онъ найдетъ средство научить Пушкина уваженію къ его званію. Не лишенная интереса черточка!

16.

Письмо къ барону Геккерену Пушкинъ написалъ и отправилъ днемъ: Геккеренъ получилъ его, собираясь на обѣдъ къ графу Строганову. Отвѣтное письмо Геккеренъ сочинилъ, вернувшись съ обѣда отъ графа Строганова, съ которымъ онъ посовѣтовался по поводу своихъ дѣйствій, и повидавшись съ д’Аршіакомъ, который далъ согласіе вручить письмо Геккерена Пушкину и быть секундантомъ Дантеса. Д’Аршіакъ запросилъ Пушкина записочкой на визитной карточкѣ: «Прошу г. Пушкина сдѣлать мнѣ честь сообщить, можетъ ли онъ меня принять, и если онъ не можетъ сейчасъ, то въ какомъ часу это будетъ возможно»1). Сохранилась записка Пушкина къ А. И. Тургеневу, писанная, по обозначенію Тургенева, наканунѣ дуэли: «Не могу отлучиться. Жду васъ до 5 часовъ»2). Изъ сопоставленія записокъ Пушкина и д’Аршіака можно съ вѣроятностью заключить, что Пушкинъ не могъ отлучиться въ этотъ день 26 января, такъ какъ онъ назначилъ часъ д’Аршіаку. Такимъ образомъ посѣщеніе д’Аршіака можно отнести ко времени передъ вечеромъ. Князь Вяземскій сообщаетъ слѣдующую подробность этого посѣщенія: «Д’Аршіакъ принесъ отвѣтъ. Пушкинъ его не читалъ, но принялъ вызовъ, который былъ ему сдѣланъ отъ имени сына»3). Своего секунданта Пушкинъ, конечно, не могъ назвать сразу и

0151

сказалъ, что онъ въ тотъ же день пришлетъ къ д’Аршіаку лицо, которое имъ будетъ избрано. Въ тотъ же день д’Аршіакъ сообщилъ Пушкину, что онъ будетъ ждать секунданта его, Пушкина, до 11 часовъ вечера, у себя на дому, а послѣ этого часа — на балу у графини Разумовской1).

Выборъ секунданта оказался для Пушкина дѣломъ нелегкимъ. Сейчасъ мы разскажемъ о неудачномъ его обращеніи къ англичанину Медженису. Друзья Пушкина объясняли это обращеніе нежеланіемъ Пушкина подводить своихъ соотечественниковъ подъ непріятность слѣдствія. Намъ кажется, у Пушкина было и другое, важнѣйшее соображеніе: онъ боялся, что, пригласивъ въ секунданты кого-либо изъ друзей своихъ или ближайшихъ знакомыхъ своего круга, онъ встрѣтитъ съ ихъ стороны противодѣйствіе своей рѣшимости и попытку опять устроить промедленіе, примиреніе въ родѣ того, что было устроено въ ноябрѣ мѣсяцѣ. Пушкинъ боялся, что опять вмѣшаются Жуковскій, князь Вяземскій, потянется опять надоѣдливая канитель въ дѣлѣ, развязки котораго онъ страстно жаждалъ. И Пушкинъ достигъ своей цѣли «Всѣ мы — писалъ впослѣдствіи П. А. Плетневъ — узнали объ общемъ нашемъ несчастіи только тогда, когда уже ударъ совершился»2). Пушкинъ велъ дѣло съ крайней стремительностью: 26 января онъ послалъ вызовъ, и въ этотъ же день было рѣшено, что дѣло должно быть окончено на другой день — 27 января.

Вечеръ 26 января Пушкинъ, по всей вѣроятности, посвятилъ поискамъ секунданта, не давшимъ результата. На короткое время Пушкинъ заходилъ къ Вяземскимъ. Князя не было дома, и Пушкинъ открылся въ томъ, что онъ послалъ вызовъ, княгинѣ Вѣрѣ Ѳедоровнѣ, которая съ давняго времени, еще съ Одесской поры была близкимъ его другомъ и повѣренной въ весьма интимныхъ событіяхъ его жизни. Сказалъ онъ ей о вызовѣ или потому, что

0152

былъ увѣренъ въ томъ, что она не приметъ мѣръ къ активному противодѣйствію, или потому, что зналъ, что колесо событій теперь уже нельзя повернуть въ обратную сторону никакими вмѣшательствами. По всей вѣроятности, Пушкинъ не сказалъ о стремительности, съ которой развивались событія. Княгиня Вяземская не знала, что ей дѣлать; не помогли ей въ этомъ и бывшіе у нея въ тотъ вечеръ В. А. Перовскій и графъ М. Ю. Вьельгорскій. Князь же Вяземскій на бѣду вернулся очень поздно1).

Вечеромъ Пушкинъ былъ на балу у графини Разумовской. Здѣсь онъ имѣлъ разговоръ съ д’Аршіакомъ. Кто-то обратилъ вниманіе князя Вяземскаго на Пушкина и д’Аршіака: «Пойдите, посмотрите, Пушкинъ о чемъ-то объясняется съ д’Аршіакомъ, тутъ что-нибудь недоброе» — сказали Вяземскому. Вяземскій направился въ сторону Пушкина и д’Аршіака, но при его приближеніи разговоръ прекратился2).

По всей вѣроятности, на балу же Пушкину пришла мысль обратиться съ просьбой быть его секундантомъ къ Артуру Медженису (Arthur C. Magenis), состоявшему при Англійскомъ посольствѣ. Въ разсказахъ А. О. Смирнова есть нѣсколько строкъ объ этомъ Медженисѣ: «Онъ часто бывалъ у графини Фикельмонъ — долгоносый англичанинъ (потомъ былъ посолъ въ Португаліи), котораго звали perroquet malade, очень порядочный человѣкъ, котораго Пушкинъ уважалъ за честный нравъ»3). Артуръ Медженисъ не далъ категорическаго согласія, а только обѣщалъ переговорить съ д’Аршіакомъ тутъ же на балу.

Медженисъ сказалъ д’Аршіаку, что Пушкинъ только что сообщилъ ему о своемъ дѣлѣ съ Геккереномъ и просилъ его быть

0153

секундантомъ; но Медженисъ добавилъ, что онъ не далъ окончательнаго согласія, а только обѣщалъ Пушкину переговорить съ нимъ, д’Аршіакомъ. Но д’Аршіакъ отказался вступить въ какіе-либо переговоры съ Медженисомъ, такъ какъ формально онъ не являлся секундантомъ Пушкина. Медженисъ бросился искать по заламъ Пушкина, но не нашелъ его: онъ уже уѣхалъ домой. Было за полночь, Медженисъ не рѣшился лично заѣхать къ Пушкину въ такой поздній часъ, не желая вызвать своимъ посѣщеніемъ подозрѣнія въ хозяйкѣ дома, и во второмъ часу ночи отправилъ Пушкину письмо. Изложивъ свой разговоръ съ д’Аршіакомъ, Медженисъ закончилъ письмо отказомъ отъ секундантства, мотивируя его тѣмъ, что дѣло, на его взглядъ, не могло окончиться миромъ, а только надежда на возможность мирнаго улаженія дѣла и могла побудить его принять участіе въ дѣлѣ1).

Такимъ образомъ въ теченіе дня 26 января Пушкинъ не успѣлъ найти секунданта2).

17.

Въ рѣшительный день 27 января, день дуэли, Пушкинъ находился съ утра въ возбужденномъ, бодромъ и веселомъ настроеніи.

Жуковскій въ замѣткахъ, впервые оглашаемыхъ въ нашей книгѣ, записалъ слѣдующія подробности этого утра Пушкина: «Всталъ весело въ 8 часовъ — послѣ чаю много писалъ —

0154

часу до 11-го. Съ 11 обѣдъ. — Ходилъ по комнатѣ необыкновенно весело, пѣлъ пѣсни — потомъ увидѣлъ въ окно Данзаса, въ дверяхъ встрѣтилъ радостно. — Вошли въ кабинетъ, заперъ дверь. — Черезъ нѣсколько минутъ послалъ за пистолетами. — По отъѣздѣ Данзаса началъ одѣваться; вымылся весь, все чистое; велѣлъ подать бекешь; вышелъ на лѣстницу. — Возвратился. — Велѣлъ подать въ кабинетъ большую шубу и пошелъ пѣшкомъ до извощика. — Это было въ 1 часъ». Вернулся домой Пушкинъ уже послѣ дуэли, раненымъ. Эти краткія сжатыя и необычайно цѣнныя записи Жуковскаго мы можемъ нѣсколько развернуть при помощи извѣстныхъ уже намъ данныхъ. Жуковскій писалъ свои замѣтки на основаніи показаній домочадцевъ Пушкина, домочадцы судили о настроеніи Пушкина по его внѣшности, но было бы рискованно утверждать, что внутреннее его состояніе соотвѣтствовало его наружному виду, что онъ внутренне былъ такъ же спокоенъ и бодръ, какъ это казалось по его внѣшности.

27 января Пушкинъ всталъ весело въ 8 часовъ. Послѣ чаю много писалъ — часу до 11-го. Въ началѣ 10-го часа Пушкинъ получилъ записку отъ д’Аршіака, который 26 января такъ и не дождался встрѣчи съ секундантомъ Пушкина. «Я ожидаю, писалъ д’Аршіакъ — сегодня же утромъ отвѣта на мою записку, которую я имѣлъ честь послать къ вамъ вчера вечеромъ. Мнѣ необходимо переговорить съ секундантомъ, котораго вы выберете, притомъ въ возможно скоромъ времени. До полудня я буду дома; надѣюсь еще до этого времени увидѣться съ тѣмъ, кого вамъ будетъ угодно прислать ко мнѣ». На это обращеніе Пушкинъ отвѣчалъ письмомъ, которое ему далось не сразу. Сохранились клочки черновика съ поправками, свидѣтельствующіе о неспокойномъ, нервномъ состояніи духа Пушкина1); содержаніе отвѣта

0155

говоритъ о томъ же. Одинъ опытъ съ секундантомъ наканунѣ не удался, приглашать новаго, посвящать его въ подробности и рисковать получить отказъ значило для Пушкина давать пищу Петербургскимъ празднолюбамъ. Разглашеніе же дѣла могло повести къ вмѣшательству друзей. Поэтому онъ писалъ д’Аршіаку: «Я вовсе не желаю, чтобы праздные Петербургскіе языки вмѣшивались въ мои семейныя дѣла; поэтому я не согласенъ ни на какіе переговоры между секундантами. Я приведу моего только на мѣсто поединка». Изъ этихъ словъ видно, что у Пушкина какъ будто уже намѣтился секундантъ. Но слѣдующія слова письма приводятъ къ обратному заключенію: «Такъ какъ г. Геккеренъ — обиженный и вызвалъ меня, то онъ можетъ самъ выбрать для меня секунданта, если увидитъ въ томъ надобность: я заранѣе принимаю всякаго, если даже это будетъ его егерь». Предложеніе Пушкина шло противъ правилъ дуэльнаго кодекса и, понятно, ни въ коемъ случаѣ не могло быть принято противной стороной. Пушкинъ, конечно, зналъ это прекрасно, и если писалъ объ этомъ д’Аршіаку, такъ только потому, что не могъ сдержать себя, своей досады на невольную и нелегко исполнимую обязанность найти секунданта. Не удержался онъ и еще отъ одного выпада — уже по адресу д’Аршіака. «Что касается времени и мѣста — я всегда готовъ къ его услугамъ. По понятіямъ каждаго русскаго, это совершенно достаточно — писалъ Пушкинъ. — Виконтъ, прошу васъ вѣрить, что это мое послѣднее слово, что мнѣ нечего больше отвѣчать вамъ по поводу этого дѣла, и что я не тронусь съ мѣста до окончательной встрѣчи». Этотъ отвѣтъ д’Аршіаку былъ написанъ около 10 часовъ утра и тотчасъ же былъ отправленъ по адресу.

Но этотъ отвѣтъ не разрѣшилъ дѣла. Онъ освобождалъ Пушкина лишь на нѣкоторое время отъ настойчивости д’Аршіака. Секунданта еще не было и найти его нужно было непремѣнно и безотлагательно. Мы не знаемъ, какимъ образомъ всплыла въ памяти Пушкина мысль о лицейскомъ товарищѣ и другѣ Константинѣ Карловичѣ Данзасѣ. Въ 1837 году Данзасъ, въ чинѣ подполковника,

0156

служилъ въ С.-Петербургской Инженерной Командѣ и аттестовался по кондуитному списку отлично-благороднымъ. Благородство своего характера онъ доказалъ въ дѣлѣ Пушкина. Не лишнее привести его характеристику: «Данзасъ, по словамъ знавшихъ его, былъ весельчакъ по натурѣ, имѣлъ совершенно французскій складъ ума, любилъ острить и сыпать каламбурами; вообще онъ въ полномъ смыслѣ былъ bon-vivant. Состоя вѣчнымъ полковникомъ, онъ только за нѣсколько лѣтъ до смерти, при выходѣ въ отставку, получилъ чинъ генерала, вслѣдствіе того, что онъ въ мирное время относился къ службѣ благодушно, индифферентно и даже черезчуръ безпечно; хотя его всѣ любили, даже его начальники, но хода по службѣ не давали... Данзасъ жилъ и умеръ въ бѣдности, безъ семьи, не имѣя и не наживъ никакого состоянія, пренебрегая постоянно благами жизни, житейскими расчетами. Его и хоронили на счетъ казны. Открытый, прямодушный характеръ, соединенный съ саркастическимъ взглядомъ на людей и вещи, не далъ ему возможность составить, какъ говорится, себѣ карьеру. Нѣсколько разъ ему даже предлагались разныя теплыя и хлѣбныя мѣста, но онъ постоянно отказывался отъ нихъ, говоря, что чувствуетъ себя неспособнымъ занимать такія мѣста»1).

Пушкинъ вспомнилъ о Данзасѣ и послалъ за нимъ. Мы не вѣримъ принятой и распространенной версіи о нечаянной встрѣчѣ Пушкина съ Данзасомъ на улицѣ утромъ 27 января и всецѣло принимаемъ сообщеніе Жуковскаго, что Пушкинъ встрѣтилъ радостно Данзаса у себя въ домѣ около 12 часовъ2).

0157

Среди размышленій о дуэли Пушкинъ вспомнилъ объ А. О. Ишимовой, составительницѣ «Русской исторіи въ разсказахъ для

0158

дѣтей». Онъ хотѣлъ привлечь ее къ работѣ для «Современника» и заказать ей переводъ изъ любимаго имъ Барри Корнуэля.

0159

22 января онъ заходилъ къ ней поговорить объ этой работѣ, но не засталъ ее, а 26 января получилъ отъ нея приглашеніе побывать у ней 27 января: «Если для васъ все равно, въ которую сторону направить прогулку Вашу завтра, то сдѣлайте одолженіе зайдите ко мнѣ» — писала ему А. О. Ишимова1). Она слышала отъ знакомыхъ Пушкина, что онъ обыкновенно по окончаніи утреннихъ трудовъ, часу въ четвертомъ всегда прогуливался. Но 27 января Пушкину было не до обычной прогулки. Потому ли, что Пушкинъ вспомнилъ о письмѣ и приглашеніи Ишимовой, или потому, что попалась на глаза книга Ишимовой, но мысли объ Ишимовой пришли ему въ голову. Онъ развернулъ книгу Ишимовой и зачитался. А затѣмъ онъ разыскалъ томъ Барри Корнуэля и отправилъ его къ Ишимовой съ письмомъ слѣдующаго содержанія: «Крайне жалѣю, что мнѣ невозможно будетъ сегодня явиться на Ваше приглашеніе. Покамѣстъ, честь имѣю препроводить

0160

къ Вамъ Barry Kornwall — Вы найдете въ концѣ книги пьэсы, отмѣченныя карандашемъ, переведите ихъ какъ умѣете — увѣряю Васъ, что переведете, какъ не льзя лучше. Сегодня я нечаянно открылъ Вашу исторію въ разсказахъ, и поневолѣ зачитался. Вотъ какъ надобно писать!»1).

Пушкинъ, въ роковой день дуэли зачитавшійся «Исторіей Россіи въ разсказахъ для дѣтей», — вотъ подлинная Пушкинская маска, приковывающая наше вниманіе и не устранимая изъ разсказа о послѣдней дуэли Пушкина.

Глубокое впечатлѣніе оставляетъ и содержаніе, и форма, и внѣшность послѣдняго письма къ Ишимовой. «Тонъ спокойствія, господствующій въ этомъ письмѣ, порядокъ всегдашнихъ занятій, не измѣнившійся до послѣдней минуты, изумительная точность въ частномъ дѣлѣ, даже почеркъ этого письма, сохраняющій всѣ признаки внутренней тишины, свидѣтельствуетъ, ясно какова была сила души поэта»2).

Пакетъ Пушкина былъ полученъ Ишимовой «въ 3-мъ часу пополудни»3).

Но возвратимся къ записи Жуковскаго.

«Съ 11 часовъ обѣдъ. Ходилъ по комнатѣ необыкновенно весело, пѣлъ пѣсни. — Потомъ увидѣлъ въ окно Данзаса, въ дверяхъ встрѣтилъ радостно. — Вошли въ кабинетъ, заперъ дверь. — Черезъ нѣсколько минутъ послали за пистолетами». По зову Пушкина или случайно (такое предположеніе черезчуръ диковинно!) Данзасъ пріѣхалъ, и радость Пушкина, что разрѣшился основной вопросъ, который мучилъ его все утро, какъ больной зубъ, была велика, бросалась въ глаза — «Данзаса встрѣтилъ

0161

радостно въ дверяхъ». Когда Данзасъ вошелъ въ кабинетъ, Пушкинъ заперъ двери: онъ хотѣлъ сохранить въ тайнѣ разговоръ съ Данзасомъ и то порученіе, которое онъ давалъ ему. Объяснился съ нимъ и послалъ за пистолетами, которые были имъ заказаны или закуплены раньше. Послѣ объясненія Данзасъ уѣхалъ: если онъ пріѣхалъ по зову Пушкина, не зная, въ чемъ дѣло, то естественно предположить, что ему надо было дать нѣкоторое время для подготовки, — быть можетъ, даже чисто внѣшней. Онъ уѣхалъ, конечно, условившись съ Пушкинымъ встрѣтиться въ опредѣленномъ мѣстѣ. Какое порученіе получилъ Данзасъ отъ Пушкина? Онъ долженъ былъ быть секундантомъ при дуэли, которая должна была произойти въ тотъ же день, безъ всякихъ отсрочекъ и промедленій, долженъ былъ вмѣстѣ съ д’Аршіакомъ рѣшить вопросъ преимущественно о мѣстѣ, — не о времени: время — самое ближайшее. Данзасъ согласился съ предложеніями Пушкина, и послѣ его отъѣзда Пушкинъ сталъ готовиться къ послѣднему въ своей жизни поединку: началъ одѣваться; вымылся весь, надѣлъ чистое бѣлье, приказалъ подать бекешу, вышелъ-было въ бекешѣ на лѣстницу, но вернулся и велѣлъ подать въ кабинетъ большую шубу и пошелъ пѣшкомъ до извощика. Было ровно часъ, когда онъ вышелъ изъ дому.

Какъ разъ въ это время пришло новое письмо д’Аршіака — отвѣтъ на письмо Пушкина, отправленное послѣднимъ въ 10 часовъ утра. Понятно, письмо Пушкина не удовлетворило д’Аршіака. Посовѣтовавшись, быть можетъ, со своимъ довѣрителемъ Жоржемъ Дантесомъ, д’Аршіакъ отвѣчалъ Пушкину слѣдующимъ письмомъ, датированнымъ «часъ дня пополудни»: «Оскорбивши честь барона Жоржа Геккерена, Вы обязаны дать ему удовлетвореніе. Вы обязаны найти своего секунданта. Рѣчи не можетъ быть о томъ, чтобы Вамъ его доставили. Готовый съ своей стороны явиться въ условленное мѣсто, баронъ Жоржъ Геккеренъ настаиваетъ на томъ, чтобы Вы соблюдали узаконенныя формы. Всякое промедленіе будетъ разсматриваемо имъ, какъ отказъ въ томъ удовлетвореніи, которое Вы обѣщали ему дать, и какъ намѣреніе

0162

оглаской этого дѣла помѣшать его окончанію. Свиданіе между секундантами, необходимое передъ дуэлью, становится — разъ Вы отказываете въ немъ — однимъ изъ условій барона Жоржа Геккерена, а Вы мнѣ сказали вчера и написали сегодня, что Вы принимаете всѣ его условія». Въ тотъ моментъ, когда это письмо пришло къ Пушкину, оно было уже ненужнымъ: дѣло было сдѣлано, — секундантъ былъ найденъ.

Ровно въ часъ дня Пушкинъ вышелъ изъ дома и пошелъ пѣшкомъ до извощика. Въ условленное время (черезъ полчаса или около того?), въ условленномъ мѣстѣ, онъ встрѣтился съ К. К. Данзасомъ, посадилъ его въ свои сани и повезъ во Французское посольство къ д’Аршіаку. Прибывъ къ д’Аршіаку, Пушкинъ «послѣ обыкновеннаго привѣтствія съ хозяиномъ сказалъ громко, обращаясь къ Данзасу: «Je veux vous mettre maintenant au fait de tout» — и началъ разсказывать ему все, что происходило между нимъ, Дантесомъ и Геккереномъ»1). Въ Слѣдственной Комиссіи Данзасъ слѣдующимъ образомъ изложилъ содержаніе разговора у д’Аршіака: «Александръ Сергѣевичъ Пушкинъ началъ объясненіе свое у д’Аршіака слѣдующимъ: «Получивъ письма отъ неизвѣстнаго, въ коихъ онъ виновникомъ почиталъ Нидерландскаго Посланника, и узнавъ о распространившихся въ свѣтѣ нелѣпыхъ слухахъ, касающихся до чести жены его, онъ въ ноябрѣ мѣсяцѣ вызывалъ на дуэль г. поручика Геккерена, на котораго публика указывала; но когда г. Геккеренъ предложилъ жениться на свояченицѣ Пушкина, тогда, отступивъ отъ поединка, онъ, однакожъ, непремѣннымъ условіемъ требовалъ отъ г. Геккерена, чтобъ не было никакихъ сношеній между двумя семействами. Не взирая на сіе, гг. Геккерены, даже послѣ свадьбы, не переставали дерзкимъ обхожденіемъ съ женою его, съ которою встрѣчались только въ свѣтѣ, давать поводъ къ усиленію мнѣнія поносительнаго какъ для его чести, такъ и для чести его жены. Дабы положить сему конецъ, онъ написалъ 26 января письмо къ Нидерландскому Посланнику,

0163

бывшее причиною вызова г. Геккерена. За симъ Пушкинъ собственно для моего свѣдѣнія прочелъ и самое письмо, которое, вѣроятно, было уже извѣстно Секунданту г. Геккерена». Прочитавъ копію съ своего письма, Пушкинъ вручилъ ее Данзасу, затѣмъ отрекомендовалъ его д’Аршіаку, какъ своего секунданта, и удалился, предоставивъ секундантамъ выработать условія дуэли. Къ 21½ часамъ условія были выработаны и закрѣплены на бумагѣ. Одинъ экземпляръ остался въ рукахъ д’Аршіака и сохранился въ архивѣ бароновъ Дантесовъ-Геккереновъ, второй экземпляръ предназначался для Данзаса. Вотъ текстъ условій въ русскомъ переводѣ1):

1. «Противники становятся на разстояніи двадцати шаговъ другъ отъ друга и пяти шаговъ (для каждаго) отъ барьеровъ, разстояніе между которыми равняется десяти шагамъ.

2. Вооруженные пистолетами противники, по данному знаку, идя одинъ на другого, но ни въ коемъ случаѣ не переступая барьера, могутъ стрѣлять.

3. Сверхъ того, принимается, что послѣ выстрѣла противникамъ не дозволяется мѣнять мѣсто, для того, чтобы выстрѣлившій первымъ огню своего противника подвергся на томъ же самомъ разстояніи.

4. Когда обѣ стороны сдѣлаютъ по выстрѣлу, то, въ случаѣ безрезультатности, поединокъ возобновляется какъ бы въ первый разъ: противники ставятся на то же разстояніе въ 20 шаговъ, сохраняются тѣ же барьеры и тѣ же правила.

5. Секунданты являются непремѣнными посредниками во всякомъ объясненіи между противниками на мѣстѣ боя.

6. Секунданты, нижеподписавшіеся и облеченные всѣми полномочіями, обезпечиваютъ, каждый за свою сторону, своей честью строгое соблюденіе изложенныхъ здѣсь условій».

«Къ симъ условіямъ, — показывалъ на слѣдствіи Данзасъ, — д’Аршіакъ присовокупилъ не допускать никакихъ объясненій

0164

между противниками, но онъ (Данзасъ) возразилъ, что согласенъ, во избѣжаніе новыхъ какихъ-либо распрей, не дозволить имъ самимъ объясняться; но, имѣя еще въ виду не упускать случая къ примиренію, онъ предложилъ съ своей стороны, чтобы, въ случаѣ малѣйшей возможности, секунданты могли объясняться за нихъ».

Время поединка — пятый часъ дня; мѣсто — за Комендантской дачей. Условія дуэли были составлены въ 2½ часа дня; очевидно немного позже бесѣда Данзаса съ д’Аршіакомъ была окончена, и Данзасъ поспѣшилъ къ Пушкину, который, по условію, поджидалъ его въ кондитерской Вольфа. «Было около 4-хъ часовъ. Выпивъ стаканъ лимонаду или воды, — Данзасъ не помнитъ, — Пушкинъ вышелъ съ нимъ изъ кондитерской; сѣли въ сани и направились къ Троицкому мосту». Со словъ, конечно, Данзаса, Вяземскій сообщалъ вскорѣ послѣ рокового событія, что Пушкинъ казался спокойнымъ и удовлетвореннымъ1), а во время поѣздки съ Данзасомъ былъ покоенъ, ясенъ и веселъ2).

18.

Въ памяти Данзаса сохранились нѣкоторыя подробности этого путешествія на мѣсто дуэли3). На Дворцовой набережной они встрѣтили въ экипажѣ Наталью Николаевну. Пушкинъ смотрѣлъ въ другую сторону, а жена его была близорука и не разглядѣла мужа. Въ этотъ сезонъ были великосвѣтскія катанья съ горъ, и Пушкинъ съ Данзасомъ встрѣтили много знакомыхъ, между прочимъ, двухъ конногвардейцевъ: князя В. Д. Голицына и Головина. Князь Голицынъ закричалъ имъ: «Что̀ вы такъ поздно ѣдете, всѣ уже оттуда разъѣзжаются». Молоденькой, 19-тилѣтней графинѣ

0165

А. К. Воронцовой-Дашковой попались на встрѣчу и сани съ Пушкинымъ и Данзасомъ, и сани съ д’Аршіакомъ и Дантесомъ1). На Невѣ Пушкинъ шутливо спросилъ Данзаса: «Не въ крѣпость ли ты везешь меня?» «Нѣтъ, — отвѣтилъ Данзасъ: черезъ крѣпость на Черную рѣчку самая близкая дорога».

Переѣздъ продолжался около получаса или немногимъ больше. Выѣхавъ изъ города, увидѣли впереди другія сани: то былъ противникъ со своимъ секундантомъ. Подъѣхали они къ Комендантской дачѣ въ 4½ часа, одновременно съ Дантесомъ и д’Аршіакомъ. Остановились почти въ одно время и пошли въ сторону отъ дороги. Снѣгъ былъ по колѣна. Морозъ былъ небольшой, но было вѣтрено2). «Весьма сильный вѣтеръ, который былъ въ то время, принудилъ насъ искать прикрытія въ небольшомъ сосновомъ лѣску» (свидѣтельство д’Аршіака). «Данзасъ вышелъ изъ саней и, сговорясь съ д’Аршіакомъ, отправился съ нимъ отыскивать удобное для дуэли мѣсто. Они нашли такое саженяхъ въ полутораста отъ Комендантской дачи: болѣе крупный и густой кустарникъ окружалъ здѣсь площадку и могъ скрывать отъ глазъ оставленныхъ на дорогѣ извощиковъ то, что на ней происходило» (позднѣйшій разсказъ Данзаса).

Мѣсто было выбрано, но множество снѣга мѣшало противникамъ, и секунданты оказались въ необходимости протоптать тропинку. «Оба секунданта и Геккеренъ занялись этой работой, Пушкинъ сѣлъ на сугробѣ и смотрѣлъ на роковое приготовленіе съ большимъ равнодушіемъ. Наконецъ вытоптана была тропинка, въ аршинъ шириною и въ двадцать шаговъ длиною».

Секунданты отмѣрили тропинку, своими шинелями обозначили барьеры, одинъ отъ другого въ десяти шагахъ. Противники стали, каждый на разстояніи пяти шаговъ отъ своего барьера.

0166

Д’Аршіакъ и Данзасъ зарядили каждый свою пару пистолетовъ и вручили ихъ противникамъ.

Впослѣдствіи Данзасъ припоминалъ слѣдующія подробности: «Закутанный въ медвѣжью шубу, Пушкинъ молчалъ, по-видимому былъ столько же покоенъ, какъ и во все время пути, но въ немъ выражалось сильное нетерпѣніе приступить скорѣе къ дѣлу. Когда Данзасъ спросилъ его, находитъ ли онъ удобнымъ выбранное имъ и д’Аршіакомъ мѣсто, Пушкинъ отвѣтилъ:

«Ça m’est fort égal, seulement tâchez de faire tout cela plus vite».

Отмѣривъ шаги, Данзасъ и д’Аршіакъ отмѣтили барьеръ своими шинелями и начали заряжать пистолеты. Во время этихъ приготовленій нетерпѣніе Пушкина обнаружилось словами къ своему секунданту:

«Et bien! est-ce fini?»1).

Всѣ приготовленія были закончены. Сигналъ къ началу поединка былъ данъ Данзасомъ. Онъ махнулъ шляпой, — и противники начали сходиться. Они шли другъ на друга грудью. Пушкинъ сразу подошелъ почти вплотную къ своему барьеру. Дантесъ сдѣлалъ четыре шага. Соперники приготовились стрѣлять. Спустя нѣсколько мгновеній раздался выстрѣлъ. Выстрѣлилъ Дантесъ.

Пушкинъ былъ раненъ. Падая, онъ сказалъ:

«Je suis blessé».

Пушкинъ упалъ на шинель Данзаса, служившую барьеромъ, и остался недвижимъ, головой въ снѣгу. При паденіи пистолетъ Пушкина увязнулъ въ снѣгу такъ, что все дуло наполнилось снѣгомъ. Секунданты бросились къ нему. Сдѣлалъ движеніе въ его сторону и Дантесъ.

Послѣ нѣсколькихъ секундъ молчанія и неподвижности Пушкинъ приподнялся до половины, опираясь на лѣвую руку, и сказалъ:

0167

«Attendez, je me sens assez de force pour donner mon coup».

Дантесъ возвратился на свое мѣсто, сталъ бокомъ и прикрылъ свою грудь правой рукой. Данзасъ подалъ Пушкину новый пистолетъ въ замѣнъ того, который при паденіи былъ забитъ снѣгомъ1).

Опершись лѣвой рукой о землю, Пушкинъ сталъ прицѣливаться и твердой рукой выстрѣлилъ. Дантесъ пошатнулся и упалъ. Пушкинъ, увидя его падающаго, подбросилъ вверхъ пистолетъ и закричалъ:

«Bravo»!

0168

Поединокъ былъ оконченъ, такъ какъ рана Пушкина была слишкомъ серьезна, чтобы продолжать. Сдѣлавъ выстрѣлъ, онъ снова упалъ. Послѣ этого два раза онъ впадалъ въ полуобморочное состояніе, и въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній мысли его были въ помѣшательствѣ. Но тотчасъ же онъ пришелъ въ сознаніе и болѣе его не терялъ1).

«Когда оба противника — записалъ князь Вяземскій — лежали каждый на своемъ мѣстѣ, Пушкинъ спросилъ д’Аршіка:

— Est-il tué?

— Non, mais il est blessé au bras et à la poitrine.

— C’est singulier: j’avais cru que cela m’aurait fait plaisir de le tuer; mais je sens que non.

Д’Аршіакъ хотѣлъ сказать нѣсколько мировыхъ словъ, но Пушкинъ не далъ ему времени продолжать.

— Au reste, s’est égal; si nous nous rétablissons tous les deux, ce sera à recommencer2).

Между тѣмъ изъ раны Пушкина кровь лилась изобильно. Надо было поднять раненаго, но на рукахъ донести его до саней, стоявшихъ на дорогѣ на разстояніи полверсты слишкомъ, было затруднительно. Данзасъ съ д’Аршіакомъ подозвали извощиковъ и съ ихъ помощью разобрали находившійся тамъ изъ тонкихъ жердей заборъ, который мѣшалъ санямъ подъѣхать къ тому мѣсту, гдѣ лежалъ раненый Пушкинъ. Общими силами усадивъ его бережно въ сани, Данзасъ приказалъ извощику ѣхать шагомъ, а самъ пошелъ пѣшкомъ подлѣ саней, вмѣстѣ съ д’Аршіакомъ.

[0168bis]

Пушкин на смертном одре

Пушкинъ на смертномъ одрѣ.

(Съ рис. карандашомъ Аполлона Мокрицкаго. Собственность Пушкинскаго Музея
Имп. Александровскаго Лицея).

0169

Пушкина сильно трясло въ саняхъ во время болѣе чѣмъ полуверстнаго переѣзда до дороги по очень скверному пути. Онъ страдалъ, не жалуясь.

Дантесъ при поддержкѣ д’Аршіака могъ дойти до своихъ саней и ждалъ въ нихъ, пока не кончилась переноска его соперника.

У Комендантской дачи стояла карета, присланная на всякій случай старшимъ Геккереномъ. Дантесъ и д’Аршіакъ предложили Данзасу воспользоваться ихъ каретой для перевозки въ городъ тяжело раненаго Пушкина. Данзасъ нашелъ возможнымъ принять это предложеніе, но рѣшительно отвергнулъ другое, сдѣланное ему Дантесомъ, — предложеніе скрыть его участіе въ дуэли. Не сказавъ, что карета была барона Геккерена, Данзасъ посадилъ въ нее Пушкина и, сѣвъ съ нимъ рядомъ, поѣхалъ въ городъ.

Дорогой Пушкинъ, повидимому, не страдалъ; по крайней мѣрѣ, Данзасу это не было замѣтно. Онъ былъ даже веселъ, разговаривалъ съ Данзасомъ и разсказывалъ ему анекдоты. Пушкинъ вспомнилъ о дуэли общаго ихъ знакомаго — офицера л.-гв. Московскаго полка Щербачева, стрѣлявшагося съ Дороховымъ, на которой Щербачевъ былъ смертельно раненъ въ животъ. Жалуясь на боль, Пушкинъ сказалъ Данзасу: «Я боюсь, не раненъ ли я такъ, какъ Щербачевъ». Онъ напомнилъ также Данзасу и о своей прежней дуэли въ Кишиневѣ съ Зубовымъ1).

0170

Въ шесть часовъ вечера карета съ Данзасомъ и Пушкинымъ подъѣхала къ дому князя Волконскаго на Мойкѣ, гдѣ жилъ Пушкинъ. У подъѣзда Пушкинъ попросилъ Данзаса выйти впередъ, послать за людьми вынести его изъ кареты и предупредить жену, если она дома, сказавъ ей, что рана не опасна.

Сбѣжались люди, вынесли своего барина изъ кареты. Камердинеръ взялъ его въ охапку.

«Грустно тебѣ нести меня?» — спросилъ его Пушкинъ.

Внесли въ кабинетъ; онъ самъ велѣлъ подать себѣ чистое бѣлье; раздѣлся и легъ на диванъ...

Пушкинъ былъ на своемъ смертномъ одрѣ.

П. Щеголевъ.

Сноски

Сноски к стр. 02

1) Г. Луи Метманъ, сынъ дочери барона Дантеса-Геккерена отъ брака ея съ генераломъ Метманомъ, по нашей просьбѣ, составилъ біографическую справку о своемъ дѣдѣ. Она напечатана ниже, на стр. 290—307. Обстоятельная біографія Дантеса, составленная С. А. Панчулидзевымъ, помѣщена въ «Сборникѣ біографій кавалегардовъ» 1825—1899, стр. 75—92. Всѣ остальныя «біографіи» Дантеса лишены какого-нибудь фактическаго содержанія.

2) Московскій Некрополь, II, 298.

Сноски к стр. 03

1) Объ этомъ свидѣтельствуетъ сохранившееся въ архивѣ барона Геккерена письмо къ отцу Дантеса отъ 20 ноября 1828 г.

2) Свѣдѣнія, сообщенныя о. Пирлингомъ — см. ниже, на стр. 206.

3) Eugène Titeux. Saint-Cyr et l’école spéciale militaire en France, Paris. 1898, pp. 293—298.

4) См. дальше, стр. 206.

Сноски к стр. 05

1) Данныя о матеріальномъ положеніи Дантесовъ въ письмѣ его къ Геккерену см. на стр. 262 и сл.

Сноски к стр. 06

1) См. ниже, стр. 261.

2) Извѣстіе о томъ, что Дантесъ былъ рекомендованъ Карломъ X Николаю Павловичу, идетъ изъ освѣдомленнаго источника — отъ Р. Е. Гринвальда, командовавшаго Кавалергардскимъ полкомъ («Vier Söhne eines Hauses», I, 204; см. Панчулидзевъ, назв. соч., 76). Повидимому, здѣсь просто смѣшеніе: покровительство Вильгельма было отнесено къ Карлу X.

Сноски к стр. 07

1) Comte de Rochechouart. Souvenirs sur la Révolution, l’Empire et la Restauration, Paris, Plon-Nourrit. 1889.

2) Фактическія свѣдѣнія о Геккеренѣ даны въ моей статьѣ («Пушкинъ», стр. 340), въ статьѣ Н. В. Чарыкова «Извѣстія о дуэли Пушкина, имѣющіяся въ Голландіи» («Пушкинъ и его современники», вып. XI, стр. 71—72) и въ статьѣ г. Метмана въ настоящей книгѣ (стр. 95). Не всѣ свѣдѣнія, сообщаемыя послѣднимъ, вѣрны. Такъ, онъ называетъ Геккерена le dernier-né, тогда какъ у него былъ младшій братъ, потомство котораго владѣетъ въ настоящее время, по свидѣтельству Н. И. Чарыкова, родовымъ имѣніемъ Геккереновъ-Беверваардъ.

Сноски к стр. 09

1) «Русск. Арх». 1882, I, 234.

Сноски к стр. 010

1) Воспоминанія барона Ѳ. Торнау — «Историч. Вѣст.» 1897 г., кн. I, январь, стр. 66.

Сноски к стр. 011

1) Намъ извѣстны два повѣствованія А. П. Араповой объ обстоятельствахъ послѣдней дуэли Пушкина. Одна запись была предназначена для С. А. Панчулидзева, историка Кавалергадскаго полка, и использована имъ въ біографіи Дантеса. Другая, позднѣйшая и пространнѣйшая запись предназначалась для печати и была помѣщена въ приложеніяхъ къ «Новому Времени» въ декабрѣ 1907 и январѣ 1908 гг. (№№ 11406, 11409, 11413, 11416, 11421, 11425, 11432, 11435, 11442, 11446, 11449). Первая запись, съ которой мы знакомы по отрывкамъ, приведеннымъ С. А. Панчулидзевымъ, носитъ дѣловой характеръ, написана сжато, безъ художественныхъ прикрасъ и лишнихъ подробностей. Вторая запись готова перейти изъ области мемуарной литературы въ область беллетристики. Для сравненія приводимъ по этой записи разсказъ о встрѣчѣ Дантеса съ Геккереномъ:

«Проѣзжая по Германіи, онъ простудился; сначала онъ не придалъ этому значенія, разсчитывая на свою крѣпкую, выносливую натуру, но недугъ быстро развился, и острое воспаленіе приковало его къ постели въ какомъ то маленькомъ захолустномъ городѣ.

«Медленно потянулись дни съ грознымъ призракомъ смерти у изголовья заброшеннаго на чужбинѣ путешественника, который уже съ тревогой слѣдилъ за быстрымъ таяніемъ скудныхъ средствъ. Помощи ждать было неоткуда, и вѣра въ счастливую звѣзду покидала Дантеса. Вдругъ въ скромную гостинницу нахлынуло необычайное оживленіе. Грохотъ экипажей смѣнился шумомъ голосовъ; засуетился самъ хозяинъ, забѣгали служанки.

«Это оказался поѣздъ Нидерландскаго посланника, барона Геккерена (d’Hekeren), ѣхавшаго на свой постъ при Русскомъ Дворѣ. Поломка дорожной берлины вынуждала его на продолжительную остановку. Во время ужина, стараясь какъ нибудь развлечь или утѣшить своего угрюмаго, недовольнаго постояльца сопоставленіемъ несчастій, словоохотливый хозяинъ сталъ ему описывать тяжелую болѣзнь молодого одинокого француза, уже давно застрявшаго подъ его кровомъ. Скуки ради, баронъ полюбопытствовалъ взглянуть на него, и тутъ у постели больного произошла ихъ первая встрѣча.

«Дантесъ утверждалъ, что состраданіе такъ громко заговорило въ сердцѣ старика при видѣ его безпомощности, при видѣ его изнуреннаго страданіемъ лица, что съ этой минуты онъ уже не отходилъ болѣе отъ него, проявляя заботливый уходъ самой нѣжной матери.

«Экипажъ былъ починенъ, а посланникъ и не думалъ объ отъѣздѣ. Онъ терпѣливо дождался, когда возстановленіе силъ дозволило продолжать путь, и, освѣдомленный о конечной цѣли, предложилъ молодому человѣку присоединиться къ его свитѣ и подъ его покровительствомъ въѣхать въ Петербургъ. Можно себѣ представить, съ какой радостью это было принято!»

Сноски к стр. 012

1) Невѣрны и наши сообщенія о родствѣ Дантеса и Геккерена въ книгѣ «Пушкинъ», стр. 344.

Сноски к стр. 013

1) См. свидѣтельство князя А. В. Трубецкого въ нашей книгѣ, стр. 315.

Сноски к стр. 014

1) См. ниже, стр. 261—262.

Сноски к стр. 015

1) В. В. Никольскій, Идеалы Пушкина. Изд. 3-е, С.-Пб. 1899, стр. 124.

2) Панчулидзевъ, назв. соч., стр. 76.

Сноски к стр. 019

1) См. «Дѣло объ усыновленіи» и т. д. въ книгѣ: «Пушкинъ. Документы Государственнаго и С.-Петербургскаго Главнаго Архива Министерства Иностранныхъ Дѣлъ», С.-Пб. 1900.

Сноски к стр. 020

1) С. А. Панчулидзевъ, назв. соч., стр. 77.

2) «Пушкинъ и его современники», вып. XIV, стр. 94.

Сноски к стр. 021

1) Отзывы Гринвальда, Пантелѣева и Злотницкаго приведены у С. А. Панчулидзева, назв. соч., стр. 77.

2) См. ниже, стр. 313 и сл.

Сноски к стр. 022

1) А. Аммосовъ. Послѣдніе дни жизни и кончина А. С. Пушкина, С.-Пб. 1863, стр. 5, 8.

2) «Русск. Арх.» 1882, I, стр. 233.

3) Тамъ же, 1878, I, стр. 455.

Сноски к стр. 023

1) Въ послѣднее время исторія семейной жизни Пушкина изложена П. О. Морозовымъ — Сочиненія Пушкина. Редакція С. А. Венгерова. Изд. Брокгауза-Ефрона, т. IV, 201—225.

2) Переписка, II, 130.

Сноски к стр. 024

1) Переписка, II, стр. 139.

2) Переписка, II, стр. 204.

3) «Русск. Арх.» 1902, I, 52.

4) Переписка, II, стр. 223.

Сноски к стр. 025

1) «Русск. Арх.» 1902, I, стр. 54.

2) Переписка, II, стр. 131.

3) «Пушкинъ и его современники», вып. XXI—XXII, стр. 124.

Сноски к стр. 026

1) Переписка, II, стр. 152; Князь П. П. Вяземскій, Собраніе соч., С.-Пб., 526.

2) Переписка, II, стр. 228.

3) «Русск. Арх.» 1902, I, 56.

4) «Пушкинъ и его современники», вып. I, стр. 65. «Пушкинъ не любилъ стоять рядомъ со своей женой и шутя говаривалъ, что ему подлѣ нея быть унизительно: такъ малъ былъ онъ въ сравненіи съ нею ростомъ» — записалъ П. И. Бартеневъ со словъ князя Вяземскаго («Русск. Арх.» 1888, II, стр. 311).

Сноски к стр. 027

1) Стихотворенія и письма В. И. Туманскаго, подъ ред. С. Н. Браиловскаго, С.-Пб. 1912, стр. 310—311.

2) Переписка, II, стр. 259.

3) Переписка, II, стр. 231.

Сноски к стр. 028

1) Князь П. П. Вяземскій, Собраніе сочиненій, С.-Пб., стр. 531.

2) Тамъ же, стр. 532.

3) Тамъ же, 533.

Сноски к стр. 029

1) «Пушкинъ и его современники», XV, стр. 67, 76, 84.

2) Письма В. А. Жуковскаго къ А. И. Тургеневу, стр. 256.

Сноски к стр. 030

1) «Пушкинъ и его современники», вып. XV, стр. 84, 89, 101, 106.

Сноски к стр. 031

1) Тамъ же, вып. XXI—XXII, стр. 371.

2) «Тургеневскій Архивъ. Письма А. И. Тургенева къ князю П. А. Вяземскому». Ред. Н. К. Кульмана, стр. 104.

3) Переписка, II, стр. 131.

Сноски к стр. 032

1) До 1831 года Пушкину не приходилось общаться съ Жуковскимъ. До высылки изъ Петербурга въ 1820 году Пушкинъ не могъ быть интимно близокъ съ Жуковскимъ, его учителемъ въ поэзіи. Въ годы изгнанія Жуковскій былъ его благодѣтелемъ и старшимъ совѣтчикомъ. По возвращеніи изъ Михайловскаго въ скитальческіе годы своей жизни Пушкинъ видался съ Жуковскимъ только урывками.

Сноски к стр. 033

1) Переписка, II, стр. 287.

2) Переписка, III, стр. 153.

Сноски к стр. 034

1) Письма В. А. Жуковскаго къ А. И. Тургеневу, М. 1895, стр. 259.

2) А. И. Кирпичниковъ, Очерки по исторіи новой русской литературы, т. II, М. 1903, стр. 169.

Сноски к стр. 035

1) Переписка, III, стр. 127.

Сноски к стр. 036

1) Тамъ же, III, стр. 118.

2) Переписка, III, стр. 120.

3) «Пушкинъ и его современники», вып. XVII—XVIII, 162.

Сноски к стр. 037

1) Княгиня Е. Н. Мещерская, дочь Н. М. Карамзина — Я. Гротъ, Пушкинъ, его лицейскіе товарищи и наставники. Изд. 2-ое, С.-Пб. 1899, стр. 262.

Сноски к стр. 038

1) Переписка, III, стр. 160. Впрочемъ, справедливость требуетъ упомянуть, что Наталья Николаевна пробовала писать стихи, но Пушкинъ отнесся сурово къ ея попыткѣ: «Стиховъ твоихъ не читаю. Чортъ ли въ нихъ, — и свои надоѣли» — писалъ онъ женѣ (Переписка, II, стр. 356).

Сноски к стр. 039

1) П. П. Каратыгинъ, Н. Н. Пушкина въ 1831—1837 гг. — «Русск. Стар.», т. XXXVII, 1883, янв., стр. 56. Въ довольно пространныхъ воспоминаніяхъ дочери Пушкиной не сказано ни одного слова объ образованіи Н. Н. Пушкиной: см. «Н. Н. Пушкина-Ланская» въ приложеніяхъ къ газетѣ «Новое Время» за 1907—1908 годы (см. стр. 328 нашей книги).

2) См. нашу статью «Пушкинъ и Московскіе студенты въ 1831 году» — «Ист. Вѣст.», т. XCVI, 1904, апр., стр. 219 и сл.

3) Переписка, III, стр. 55.

4) «Русск. Арх.» 1871, ст. 1876 и сл.

Сноски к стр. 040

1) Не лишнее привести повѣствованіе А. П. Араповой («Новое Время» 1907, № 11413), основанное на разсказахъ ея матери, хотя и не свободное отъ добавленій. «Когда вдохновеніе сходило на поэта, онъ запирался въ свою комнату, и ни подъ какимъ предлогомъ жена не дерзала переступить порогъ, тщетно ожидая его въ часы завтрака и обѣда, чтобы какъ-нибудь не нарушить приливъ творчества. Послѣ усидчивой работы онъ выходилъ усталый, проголодавшійся, но окрыленный духомъ, и дома ему не сидѣлось. Кипучій умъ жаждалъ обмѣна впечатлѣній, живость характера стремилась поскорѣй отдать на судъ друзей-цѣнителей выстраданные образы, звучными строфами скользнувшіе съ его пера. Съ робкой мольбой просила его Наталья Николаевна остаться съ ней, дать ей первой выслушать новое твореніе. Преклоняясь передъ авторитетомъ Карамзиной, Жуковскаго или Вяземскаго, она не пыталась удерживать Пушкина, когда знала, что онъ рвется къ нимъ за совѣтомъ, но сердце невольно щемило, женское самолюбіе вспыхивало, когда, хватая шляпу, онъ, со своимъ беззаботнымъ звонкимъ смѣхомъ, объявлялъ по вечерамъ: «А теперь пора къ Александрѣ Осиповнѣ (Смирновой) на судъ! Что-то она скажетъ? Угожу ли я ей своимъ сегодняшнимъ трудомъ?» — Отчего ты не хочешь мнѣ прочесть? Развѣ я понять не могу? Развѣ тебѣ не дорого мое мнѣніе? — и ея нѣжный, вдумчивый взглядъ съ замираніемъ ждалъ отвѣта. Но, выслушивая эту просьбу, какъ взбалмошный капризъ милаго ребенка, онъ съ улыбкою отвѣчалъ: «Нѣтъ, Наташа! Ты не обижайся, но это дѣло не твоего ума, да и вообще не женскаго смысла». — «А развѣ Смирнова не женщина, да вдобавокъ и красивая? — съ живостью протестовала она. — «Для другихъ — не спорю. Для меня — другъ, товарищъ, опытный оцѣнщикъ, которому женскій инстинктъ пригоденъ, чтобы отыскать ошибку, ускользнувшую отъ моего вниманія, или указать что-нибудь, ведущее къ новому горизонту. А ты, Наташа, не жужжи и не думай ревновать! Ты мнѣ куда милѣй съ своей неопытностью и незнаніемъ». — Конечно, здѣсь важна не форма и не подробности этого разсказа, а общее содержаніе, общій смыслъ. Но въ какомъ незавидномъ освѣщеніи рисуется здѣсь образъ Н. Н. Пушкиной!

Сноски к стр. 041

1) В. Я. Брюсовъ. Изъ жизни Пушкина — «Новый Путь», 1903 г., іюнь, 102. Цитата у В. Я. Брюсова невѣрна: не Гизо, а Монтень (Переписка, III, стр. 230).

Сноски к стр. 042

1) Тамъ же, III, стр. 55.

2) Тамъ же, III, стр. 58.

Сноски к стр. 044

1) «Ревность Н. Н. Пушкиной», статья Н. О. Лернера — «Русск. Стар.», т. CXXIV, 1905, ноябрь, стр. 424—425.

Сноски к стр. 045

1) «Русск. Арх.» 1888, II, стр. 309.

2) Дневникъ А. Н. Вульфа въ изданіи «Пушкинъ и его современники» XXI—XXII; срвн. мои статьи: «Любовный бытъ въ пушкинскую эпоху» — «День», 11 и 20 ноября 1915 г.

3) Переписка, III, стр. 101.

Сноски к стр. 046

1) «L’habitude et une longue intimité pourroient seules me faire gagner l’affection de M-lle votre fille; je puis espérer me l’attacher à la longue, mais je n’ai rien pour lui plaire; si elle consent à me donner sa main, je n’y verrois que la preuve de la tranquille indifférence de son coeur» (Переписка, II, стр. 131).

Сноски к стр. 048

1) В. Я. Брюсовъ писалъ по поводу этого стихотворенія: «Развѣ не страшно думать о тѣхъ «долгихъ моленіяхъ», съ которыми Пушкинъ долженъ былъ обращаться къ своей женѣ, прося ея ласкъ, о томъ, что она отдавалась ему «нѣжна, безъ упоенья», «едва отвѣтствовала» его восторгу и дѣлила, наконецъ, его пламень лишь «поневолѣ» («Изъ жизни Пушкина» — «Новый Путь» 1903, іюнь, стр. 102).

2) Сочиненія Пушкина, ред. С. А. Венгерова, т. VI, 426.

Сноски к стр. 049

1) Переписка, III, 83.

2) Переписка, II, 255.

Сноски к стр. 050

1) Тамъ же, III, 83.

2) Тамъ же, III, 133.

3) Тамъ же, III, 154.

Сноски к стр. 051

1) «Пушкинъ и его современники», XIV, 21.

2) Тамъ же, XIV, 25. «Натали и ея сестры выѣзжаютъ ежедневно» — пишетъ 6 декабря 1835 года О. С. Павлищева; ср. тамъ же, XVII—XVIII, 197.

3) Тамъ же, XVII—XVIII, 168.

4) Слова княгини В. Ѳ. Вяземской. — «Русск. Арх.» 1888, II, 309.

5) Слова А. П. Араповой — «Нов. Вр.» 1907, № 11413. Есть еще одинъ отзывъ о внешности Екатерины Николаевны: «elle ressemble assez à une grande haquenée ou à un manche à balai — comparaisons d’une galanterie caucasienne» («Пушкинъ и его современники», XXI—XXII, 397). Любопытно, что ни въ одномъ изъ извѣстныхъ намъ документовъ не показанъ годъ ея рожденія: по косвеннымъ указаніямъ, даннымъ въ статьѣ А. В. Средина «Полотняный Заводъ» («Старые Годы», 1910, іюль — сент., 94), надо заключить, что родилась она въ 1808 году.

6) Архивъ Мининистертва Имп. Двора — дѣло о фрейлинахъ.

7) Александра Николаевна родилась 27 іюля 1811 года (А. В. Срединъ, назв. ст. въ «Старыхъ Годахъ», стр. 113). Во фрейлины она была пожалована уже послѣ смерти Пушкина, въ январѣ 1839 года (Арх. Мин. Имп. Двора — дѣло о фрейлинахъ).

Сноски к стр. 052

1) «Новое Время», 1907, № 11413.

2) «Пушкинъ и его современники», XXI—XXII, 321.

3) Отношенія Пушкина къ Александрѣ Гончаровой разсмотрѣны подробно въ нашей книгѣ, стр. 325 и сл.

Сноски к стр. 053

1) «Русск. Арх.» 1878, I, 442.

2) Воспоминанія графа В. А. Соллогуба. С.-Пб. 1887, стр. 117—118.

Сноски к стр. 054

1) Я. Гротъ. Пушкинъ, его лицейскіе товарищи и наставники. Изд. 2-ое, С.-Пб., 1899, стр. 251.

2) Петербургскій Некрополь, II, С.-Пб. 1912, стр. 176.

3) Переписка, III, 36.

Сноски к стр. 055

1) Запись въ дневникѣ Пушкина — Соч. Пушк., ред. П. О. Морозова. Изд. т-ва «Просвѣщеніе», т. 6, стр. 554.

2) «Пушкинъ и его современники», XII, 108.

Сноски к стр. 056

1) Переписка, II, 176.

Сноски к стр. 057

1) «Данзасъ познакомился съ Дантесомъ въ 1834 году, обѣдая съ Пушкинымъ у Дюме, гдѣ за общимъ столомъ обѣдалъ и Дантесъ, сидя рядомъ съ Пушкинымъ». (А. Аммосовъ. Послѣдніе дни жизни и кончина Пушкина, С.-Пб. 1863, стр. 5).

2) Въ своемъ изложеніи исторіи роковаго столкновенія Пушкина съ Дантесомъ я исхожу изъ достовѣрныхъ, документальныхъ, безспорныхъ данныхъ и совершенно не принимаю въ разсчетъ многочисленныхъ разсказовъ и сообщеній, — плодовъ досужей болтовни современниковъ. Съ особенною рѣзкостью изслѣдователь исторіи послѣдней дуэли долженъ оттолкнуть отъ себя такіе негодные источники, какъ пресловутыя «Записки А. О. Смирновой» (печатавшіяся въ «Сѣверномъ Вѣстникѣ» и вышедшія отдѣльно) и разсказы Л. Н. Павлищева какъ въ книгѣ «Изъ семейной хроники. Воспоминанія объ А. С. Пушкинѣ», М. 1890, такъ и въ брошюрѣ «Кончина А. С. Пушкина», С.-Пб. 1899.

3) «Переписка», III, 412.

Сноски к стр. 058

1) «Дуэль», 188; «Пушкинъ», 364.

2) «Переписка», III, 413.

3) «Дуэль», 141; «Пушкинъ», 314.

Сноски к стр. 059

1) «Дуэль», 145; «Пушкинъ», 318.

2) «Русск. Арх.» 1901, III, 619.

3) Тамъ же, 1888, II, 309.

Сноски к стр. 060

1) Тамъ же, 311.

2) «Дуэль», 185; «Пушкинъ», 384, 385.

Сноски к стр. 061

1) «Пушкинъ», 314.

2) «Дуэль», 141; Пушкинъ», 359.

3) «Переписка», III, 412.

Сноски к стр. 062

1) «Дуэль», 185; «Пушкинъ», 385. Кто эти двѣ дамы? Можно дѣлать только догадки. Одна изъ нихъ, навѣрно, графиня Нессельроде.

Сноски к стр. 063

1) «Дуэль», 186; «Пушкинъ», 385. Съ этимъ указаніемъ, кажется, слѣдуетъ сопоставлять тоже неясное сообщеніе князя Вяземскаго о письмѣ, которое будто бы, по просьбѣ Геккереновъ, должна была написать Наталья Николаевна къ Дантесу. («Дуэль», 143; «Пушкинъ», 316).

2) «Дуэль«; 279; «Пушкинъ», 398.

Сноски к стр. 064

1) Графъ Отто фонъ-Брей, бывшій въ 1833—1836 годахъ секретаремъ Баварскаго посольства и въ февралѣ 1836 года переведенный изъ Петербурга въ Парижъ, уже былъ свидѣтелемъ того тяжелаго положенія, которое привело Пушкина къ трагическому концу. Графъ Брей, живя въ Петербургѣ, вращался въ салонахъ Карамзиной и Віельгорскихъ, поддерживалъ знакомство съ княземъ П. А. Вяземскимъ. См. Graf Otto von Bray-Steinburg. Denkwürdigkeiten aus seinem Leben. Mit einem Vorwort von Prof. Dr. K. von Heigel, Lpz. 1901, S. 11, 14. А. О. Россетъ вспоминалъ впослѣдствіи, что лѣтомъ 1836 года шли толки, будто у Пушкина въ семьѣ что-то не ладно: двѣ сестры, сплетни, и уже замѣчали волокитство Дантеса — «Русск. Арх.» 1882, I, 246.

2) «Пушкинъ и его современники», XXI—XXII, стр. 332.

3) Тамъ же, стр. 341.

4) «Дуэль», 140; «Пушкинъ», 313.

5) «Пушкинъ», 358.

Сноски к стр. 065

1) «Русскій Архивъ» 1892 г., т. II, стр. 488: Изъ записной книжки «Р. А.».

2) «Дуэль», 140, «Пушкинъ», 313.

Сноски к стр. 066

1) «Русск. Арх.» 1888, II, 308. Срвн. тамъ же, 1906, III, 619.

2) О хорошемъ отношеніи къ Дантесу въ семьѣ Карамзиныхъ можно заключить по письмамъ А. Н. Карамзина — «Старина и Новизна», кн. 17.

3) С. А. Панчулидзевъ. Сборникъ біографій кавалергардовъ 1801—1826, С.-Пб. 1906, стр. 351.

4) А. П. Арапова, назв. соч., «Нов. Время», 1908, № 11425.

Сноски к стр. 067

1) О Полетикѣ см. любопытный разсказъ П. И. Бартенева — «Русск. Арх.» 1911, I, 175 и сл. Ея портретъ — въ «Альбомѣ Пушкинской юбилейной выставки въ Императорской Академіи Наукъ», подъ редакціей Л. Н. Майкова и Б. Л. Модзалевскаго, С.-Пб. 1899.

2) См. «Русск. Арх.» 1911 г., I, стр. 176.

3) Тамъ же, 1888, II, 309.

4) «Дуэль», 140, 141; «Пушкинъ», 313.

Сноски к стр. 068

1) «Переписка», III, 416.

Сноски к стр. 069

1) Тамъ же, 416.

2) «Дуэль», 141; «Пушкинъ», 313.

Сноски к стр. 070

1) «Воспоминанія графа В. А. Сологуба. Новыя свѣдѣнія о предсмертномъ поединкѣ А. С. Пушкина», М. 1866, стр. 41—44. Письмо Пушкина къ Е. М. Хитрово до насъ не дошло.

Сноски к стр. 071

1) «Переписка», III, 417.

2) «Дуэль», 141; «Пушкинъ», 314.

3) «Переписка», III, 417.

4) Геккеренъ въ письмѣ къ Загряжской отъ 13 ноября даетъ эту дату: «Depuis huit jours d’angoisses j’ai été si heureux et si tranquille hier au soir...» («Дуэль», 178). Промежутокъ восьми тревожныхъ дней, кончившійся 12 ноября вечеромъ, начался, слѣдовательно, съ 5 ноября, — дня, въ который въ руки барона Геккерена попалъ вызовъ, предназначенный Дантесу.

Сноски к стр. 072

1) С. А. Панчулидзевъ сообщилъ мнѣ касающіяся Дантеса выписки изъ приказовъ по Кавалергардскому полку. Изъ нихъ видно, что 4 ноября поручику барону Дантесу-Геккерену за незнаніе людей своихъ взводовъ и за неосмотрительность въ своей одеждѣ командиръ полка сдѣлалъ строжайшій выговоръ и предписалъ нарядить его дежурнымъ по дивизіону 5 разъ. Дежурилъ Дантесъ, во исполненіе предписанія, 5, 7, 9, 11 и 13 ноября. Эти даты важны для хронологіи событій.

2) «Послѣдніе дни жизни и кончина А. С. Пушкина», со словъ К. К. Данзаса, С.-Пб. 1863, стр. 10. Разсказы о секундантствѣ К. О. Россета вызываютъ много недоумѣній. По разсказу К. К. Данзаса, Пушкинъ приглашалъ К. О. Россета въ секунданты сейчасъ же по полученіи анонимныхъ писемъ, ибо Данзасъ сообщаетъ, что Дантесъ, принявъ переданный К. О. Россетомъ вызовъ, попросилъ на двѣ недѣли отсрочки. По приведеннымъ въ текстѣ соображеніямъ мы полагаемъ, что этотъ первый вызовъ Дантесу былъ письменнымъ. О К. О. Россетѣ, какъ секундантѣ, мы думаемъ, что Пушкинъ, приглашая его быть секундантомъ, ограничился только словами и о претвореніи ихъ въ дѣло, т. е. о формальномъ его приглашеніи и не подумалъ. Да и изъ разсказа брата К. О. Россета А. О. Россета («Русск. Арх.» 1882, I, 247), ясно, что Пушкинъ, выслушавъ отвѣтъ со стороны К. О. Россета, не настаивалъ на своемъ приглашеніи. Неясно, когда Пушкинъ имѣлъ этотъ разговоръ съ К. О. Россетомъ. Если вѣрить А. О. Россету, это случилось какъ въ разъ въ тотъ день, когда Пушкинъ во время обѣда, на который онъ пригласилъ К. О. Россета, получилъ письмо Дантеса съ предложеніемъ Екатеринѣ Гончаровой. Но это случилось послѣ того какъ дѣло съ первымъ вызовомъ было улажено секундатами Пушкина (гр. В. А. Соллогубъ) и Дантеса (виконтъ д’Аршіакъ). Но зачѣмъ же понадобился Пушкину новый секундантъ, разъ у него уже былъ приглашенъ гр. Соллогубъ! Или А. О. Россетъ ошибся, утверждая, что предложеніе секундантства его брату и предложеніе Дантеса Екатеринѣ Гончаровой были сдѣланы въ одинъ и тотъ же день, или же это сообщеніе даетъ намъ неизвѣстную въ исторіи дуэли подробность, которую мы не можемъ связать съ извѣстными намъ фактами.

Біографъ Дантеса, С. А. Панчулидзевъ (назв. соч., стр. 79), пишетъ, что первый вызовъ Пушкинъ послалъ черезъ своего шурина Ивана Гончарова. Это утвержденіе невѣрно и, кажется, не имѣетъ никакого другого основанія, кромѣ сообщенія П. И. Бартенева со словъ княгини В. Ѳ. Вяземской («Русск. Арх.» 1888, 307, II). Но и здѣсь сообщеніе только предположительное: «вызовъ послалъ, вѣроятно, черезъ брата жены, Гончарова».

Въ письмѣ къ Бенкендорфу Пушкинъ о способѣ вызова пишетъ: «Il ne me convenait pas de voir le nom de qui ce soit. Je le fis dire à M-r Dantés. Le Baron de Heckern vient chez moi» etc. («Переписка», III, 417). Какимъ образомъ Пушкинъ передалъ свой вызовъ, изъ этихъ словъ неясно. Больше похоже на то, что онъ кого-то просилъ передать вызовъ, но фраза можетъ быть истолкована и въ смыслѣ передачи письменнаго заявленія.

Сноски к стр. 074

1) «Дуэль», 142; «Пушкинъ», 314—315. Въ позднѣйшихъ разсказахъ князей Вяземскихъ, записанныхъ П. И. Бартеневымъ, этотъ моментъ переданъ съ нѣкоторыми новыми подробностями: «Князь Вяземскій встрѣтился съ Геккереномъ на Невскомъ, и онъ сталъ разсказывать ему свое горестное положеніе: говорилъ, что всю жизнь свою онъ только и думалъ, какъ бы устроить судьбу своего питомца, что теперь когда ему удалось перевести его въ Петербургъ, вдругъ приходится разстаться съ нимъ; потому что во всякомъ случаѣ, кто изъ нихъ ни убьетъ другъ друга, разлука несомнѣнна. Онъ передавалъ князю Вяземскому, что онъ желаетъ сроку на двѣ недѣли для устройства дѣлъ и просилъ князя помочь ему. Князь тогда же понялъ старика и не взялся за посредничество; но Жуковскаго старикъ разжалобилъ: при его посредствѣ Пушкинъ согласился ждать двѣ недѣли» («Русск. Арх.» 1888, II).

2) «Переписка», III, 417.

Сноски к стр. 075

1) Конспективная записка Жуковскаго, хранящаяся въ принадлежащемъ Пушкинскому Дому Музеѣ А. Ѳ. Онѣгина въ Парижѣ, появляется въ настоящей книгѣ (см. ниже, 196—198) впервые. При цитированіи ея въ дальнѣйшемъ изложеніи отдѣльныхъ ссылокъ не дѣлаю.

Сноски к стр. 076

1) «Le 2 de novembre vous eûtes [de] cru M-r votre fils [une] à la suite d’une... [coup de plaisir]. Il vous dit... té que ma femme crei .. n’elle en perdoit la tête...».

Сноски к стр. 077

1) Въ современныхъ французскихъ извѣстіяхъ нерѣдки ссылки на родство. Выше (стр. 02) мы упоминали о томъ, что Дантесъ по матери былъ внукъ графини Елизаветы Ѳедоровны Вартенслебенъ, бывшей замужемъ за графомъ Алексѣемъ Семеновичемъ Мусинымъ-Пушкинымъ (1730—1817). Этотъ Мусинъ-Пушкинъ доводился шестиюроднымъ братомъ Надеждѣ Платоновнѣ Мусиной-Пушкиной, бабушкѣ жены поэта. Родство же Пушкиныхъ съ Мусиными-Пушкиными — родство кровное, хотя и весьма отдаленное — по общему предку Радшѣ (сообщеніе Б. Л. Модзалевскаго).

Сноски к стр. 078

1) См. «Пушкинъ и его современники», вып. XII, стр. 88 и 94.

Сноски к стр. 079

1) «Дуэль», 189; «Пушкинъ», 365.

Сноски к стр. 080

1) «Дуэль», 186; «Пушкинъ», 388—389

2) «Дуэль», 242; «Пушкинъ», 371.

3) «Русск. Арх.» 1882, I, стр. 235—236

Сноски к стр. 081

1) «Дуэль», 144; «Пушкинъ», 317.

Сноски к стр. 083

1) «Пушкинъ», 315.

2) Аммосовъ, назв. соч., 11.

Сноски к стр. 086

1) Въ подлинникѣ это письмо напечатано впервые нами, см. стр. 171—172 настоящей книги.

Сноски к стр. 088

1) «Переписка», III, 400.

Сноски к стр. 090

1) «Переписка», III, 401—402.

Сноски к стр. 091

1) Указаніе на существованіе этого письма находится въ Воспоминаніяхъ графа Соллогуба. Объ этомъ указаніи дадимъ разъясненія дальше. Этого письма нельзя, во всякомъ случаѣ, отожествлять съ письмомъ къ графу В. А. Соллогубу («Переписка», т. III, № 1101, стр. 183).

Сноски к стр. 092

1) См. ниже, стр. 173.

Сноски к стр. 093

1) «Переписка», III, № 1096, стр. 404.

Сноски к стр. 094

1) «Переписка», III, 402—405.

2) Екатерина Андреевна Карамзина, вдова историка. Пушкинъ относился къ ней съ большимъ уваженіемъ и любовью. Умирая, онъ просилъ вызвать ее къ нему и благословить его. Софья Николаевна — дочь Карамзина.

Сноски к стр. 098

1) Ниже, стр. 175. См. воспроизведеніе.

2) Ниже, стр. 174.

Сноски к стр. 099

1) Письмо впервые появляется въ нашей книгѣ, — ниже, стр. 174.

2) Къ величайшему сожалѣнію, фамилія осталась неразобранной.

Сноски к стр. 0100

1) Письмо Дантеса къ Пушкину извлечено изъ архива барона Геккерена. Оно, очевидно, является копіей того, которое было послано Пушкину. Косвенное подтвержденіе находимъ въ одномъ черновикѣ, напечатанномъ въ «Перепискѣ», III, № 1101, стр. 409—410. Тутъ есть фраза, являющаяся прямымъ отвѣтомъ на письмо Дантеса: «Pour avoir tenu envers ma femme une conduite qu’il ne me convient pas de souffrir (en cas que M-r Heeckeren exige que la provocation soit motivée)». См. прим. на стран. 0107—0108.

Сноски к стр. 0101

1) Воспоминанія эти напечатаны въ «Русскомъ Архивѣ» 1865 г., ст. 1203—1239, и отдѣльно подъ заглавіемъ «Воспоминанія графа В. А. Соллогуба. Новыя свѣдѣнія о предсмертномъ поединкѣ А. С. Пушкина», М. 1866. Ссылокъ на страницы не дѣлаю.

2) Здѣсь память измѣнила графу Соллогубу. Старшій сынъ Карамзина, Андрей Николаевичъ, родился 24 октября 1814 года. Въ это время онъ находился за границей. Очевидно, графъ Соллогубъ былъ на иномъ семейномъ торжествѣ у Карамзиныхъ: 16 ноября былъ день рожденія вдовы Карамзина, Екатерины Андреевны (род. 16 ноября 1780 года).

Сноски к стр. 0103

1) Соллогубъ имѣетъ въ виду вызовъ на дуэль, который Пушкинъ послалъ ему весной 1836 года.

2) Т. е., 17 ноября.

3) Врядъ ли такая записка была! Геккеренъ лично просилъ объ отсрочкѣ Пушкина. Если бы такая записка и была, то она находилась бы скорѣе въ рукахъ Пушкина.

4) Это письмо, надо думать, не было показано Геккереномъ Дантесу, такъ же, какъ и второе, писанное по настоянію д’Аршіака и Соллогуба.

5) Бѣлое платье, по мнѣнію Соллогуба, означало помолвку Дантеса и Екатерины Гончаровой, но въ это время ея еще не было, такъ какъ все дѣло велось пока неоффиціально.

Сноски к стр. 0104

1) Въ этомъ мѣстѣ Воспоминаній Соллогуба имѣется слѣдующее отступленіе, содержащее собственныя соображенія разсказчика: «Мѣра терпѣнія преисполнилась. При полученіи глупаго диплома отъ безъимяннаго негодяя, Пушкинъ обратился къ Дантесу, потому что послѣдній, танцуя часто съ Н. Н., былъ поводомъ къ мерзкой шуткѣ. Самый день вызова неопровержимо доказываетъ, что другой причины не было. Кто зналъ Пушкина, тотъ понимаетъ, что не только въ случаѣ кровной обиды, но что даже при первомъ подозрѣніи онъ не сталъ бы дожидать подметныхъ писемъ. Одному Богу извѣстно, что́ онъ въ это время выстрадалъ, воображая себя осмѣяннымъ и поруганнымъ въ большомъ свѣтѣ, преслѣдовавшемъ его мелкими безпрерывными оскорбленіями. Онъ въ лицѣ Дантеса искалъ или смерти, или расправы съ цѣлымъ свѣтскимъ обществомъ».

2) Здѣсь маленькая неточность. Аршіакъ былъ у Пушкина 16 ноября; въ это время двухнедѣльный срокъ не истекъ, а только истекалъ. Если анонимныя письма были получены 4 ноября (такъ отмѣтилъ и Жуковскій, и Пушкинъ) и если вызовъ былъ посланъ 5 или даже уже 4 ноября, то двухнедѣльный срокъ кончался 18 или 19 ноября. Значитъ, Дантесъ упредилъ событія и направилъ свое письмо секунданту, не дожидаясь конца отсрочки.

Сноски к стр. 0105

1) «Переписка», т. III, № 1100, стр. 408; здѣсь напечатанъ и «черновикъ» этой записки, предварительно появившійся въ книгѣ проф. И. А. Шляпкина «Изъ неизданныхъ бумагъ Пушкина» (С.-Пб. 1903, 292—293). Проф. Шляпкинъ сомнѣвается въ томъ, что рукопись черновика является оригиналомъ. И дѣйствительно, странно: приходится предположить, что графъ Соллогубъ передъ тѣмъ, какъ написать по-французски письмо Пушкину, составилъ еще черновичокъ по-русски. Въ дѣйствительности, мы имѣемъ дѣло не съ черновикомъ, а просто съ переводомъ французскаго текста на русскій.

Сноски к стр. 0106

1) «Очень мнѣ памятно число 21 ноября, потому что 20 было рожденіе моего отца, и я не хотѣлъ ознаменовать этотъ день кровавой сценой», — замѣчаетъ графъ Соллогубъ. Замѣчаніе очень точное. 20 ноября приходилось въ 1837 г. именно въ пятницу, а отецъ Соллогуба родился 20 ноября 1784 года (см. «Остафьевскій Архивъ», т. II, стр. 505; указаніе «Петербургскаго Некрополя», т. IV, стр. 133, на 22 ноября неправильно). Чтобы судить, насколько хорошо память Соллогуба сохранила подробности событія, приводимъ текстъ его записки, какой онъ приводитъ въ Воспоминаніяхъ по памяти.

«Согласно вашему желанію я условился на счетъ матеріальной стороны поединка. Онъ назначенъ 21 ноября въ 8 часовъ утра на Парголовской дорогѣ, на 10 шаговъ барьера. Впрочемъ, изъ разговоровъ узналъ я, что г. Дантесъ женится на вашей свояченицѣ, если вы только признаете, что онъ велъ себя въ настоящемъ дѣлѣ, какъ честный человѣкъ. Г. д’Аршіакъ и я служимъ вамъ порукой, что свадьба состоится; именемъ вашего семейства умоляю васъ согласиться» и пр.

Сноски к стр. 0107

1) Факсимиле подлинника дается нынѣ въ нашей книгѣ.

2) «Дуэль Пушкина съ Дантесомъ-Геккереномъ. Подлинное военно-судное дѣло 1837 года», С.-Пб. 1900, 50—51. Это письмо было представлено барономъ Геккереномъ графу Нессельроде, а отъ послѣдняго, по приказанію Государя, было передано въ военно-судную Комиссію и по минованіи въ немъ надобности возвращено черезъ Нессельроде барону Геккерену. Въ «Перепискѣ» (III, № 1101, стр. 409) оно напечатано по копіи изъ военно-суднаго дѣла; тутъ же напечатана и его «первоначальная редакція». Редакторъ «Переписки» впалъ въ ошибку: оригиналъ этой «первоначальной» редакціи находится въ собраніи А. Ѳ. Онѣгина и совершенно правильно помѣченъ Б. Л. Модзалевскимъ («Описаніе рукописей Пушкина, находящихся въ музеѣ А. Ѳ. Онѣгина въ Парижѣ», стр. 24), какъ «черновое письмо отъ имени Пушкина, но писанное не его рукой». Дѣйствительно, это не автографъ, а списокъ, — быть можетъ, съ Пушкинскаго оригинала, первоначальной редакціи письма къ секундантамъ на имя графа В. А. Соллогуба отъ 17 ноября. Этотъ списокъ не можетъ быть бѣловою редакціею, такъ какъ въ немъ просьба считать вызовъ не имѣвшимъ мѣста обращена не къ секундантамъ, а къ Геккерену-отцу. Во второй части этого письма, кстати сказать, написанной на значительномъ разстояніи отъ первой, къ концу листа, находится фраза, дающая отвѣтъ на требованье мотивировать вызовъ. Мы уже указывали раньше, что эта фраза находится въ извѣстномъ соотношеніи къ письму Дантеса. Мы высказали предположеніе, что письмо Дантеса было доставлено Пушкину д’Аршіакомъ, но не настаиваемъ на немъ. Возможно раздѣлить эти моменты. Сначала было доставлено письмо и Пушкинъ попытался отвѣчать на него, а затѣмъ явился д’Аршіакъ и разразилась буря.

Сноски к стр. 0108

1) Графъ Соллогубъ просилъ въ своей запискѣ только объ устной деклараціи.

Сноски к стр. 0109

1) Заключительный моментъ ноябрьскаго столкновенія сохранился въ воспоминаніяхъ А. О. Россета. Со словъ брата своего, Клементія Осиповича Россета, А. О. разсказывалъ впослѣдствіи П. И. Бартеневу: «Осенью 1836 года Пушкинъ пришелъ къ Клементію Осиповичу Россету и, сказавъ, что вызвалъ на дуэль Дантеса, просилъ его быть секундантомъ. Тотъ отказывался, говоря, что дѣло секундантовъ, въ началѣ, стараться о примиреніи противниковъ, а онъ этого не можетъ сдѣлать, потому что не терпитъ Дантеса, и будетъ радъ, если Пушкинъ избавитъ отъ него Петербургское общество; потомъ, онъ недостаточно хорошо пишетъ по французски, чтобы вести переписку, которая въ этомъ случаѣ должна быть ведена крайне осмотрительно; но быть секундантомъ, на самомъ мѣстѣ поединка, когда уже все будетъ условлено, Россетъ былъ готовъ. Послѣ этого разговора Пушкинъ повелъ его прямо къ себѣ обѣдать. За столомъ подали Пушкину письмо. Прочитавъ его, онъ обратился къ старшей своей свояченицѣ Екатеринѣ Николаевнѣ: «Поздравляю, вы невѣста; Дантесъ проситъ вашей руки». Та бросила салфетку и побѣжала къ себѣ. Наталья Николаевна за нею. «Каковъ!» сказалъ Пушкинъ Россету про Дантеса». («Русск. Арх.» 1882, I, 247).

Сноски к стр. 0110

1) Письмо это въ нашей книгѣ ниже, на стр. 175—176.

2) Мы не могли по архивнымъ даннымъ установить ни дня, въ который Дантесъ обратился по начальству за разрѣшеніемъ на женитьбу, ни дня, въ который невѣста Екатерина Николаевна Гончарова, фрейлина Двора, подала Государынѣ свою просьбу. Въ Архивѣ Министерства Двора сохранилось письмо Наталіи Ховенъ къ оберъ-гофмейстеру Нарышкину отъ 5 декабря 1836 года: «Mon Prince! M-lle de Gontsheroff ayant obtenue de Sa Majesté d’Impératrice sa gracieuse permission pour son mariage avec M-r Baron de Heckren, vous supplie de lui accorder la bonté de la vérifier par une information à la Princesse Dolgorouky» etc. Это подтвержденіе было послано 7 декабря 1836 года.

Сноски к стр. 0111

1) Софья Николаевна Карамзина. Андрей Николаевичъ Карамзинъ, бывшій въ моментъ полученія письма въ Парижѣ, выѣхалъ изъ Россіи лѣтомъ 1836 года.

2) «Старина и Новизна», книга 17, М. 1914, стр. 235.

Сноски к стр. 0112

1) «Пушкинъ и его современники», вып. XII, стр. 94.

2) «Пушкинъ и его современники», вып. XXI—XXII, стр. 346—347.

Сноски к стр. 0113

1) Тамъ же, стр. 397.

2) «Переписка», т. III, № 1106, стр. 417.

3) Тамъ же, т. III, № 1138, стр. 444. Цитируемъ по переводу, сдѣланному въ Военно-Судной Комиссіи: см. «Дуэль Пушкина съ Дантесомъ-Геккереномъ. Военно-судное дѣло», стр. 56.

Сноски к стр. 0114

1) Приведемъ конецъ этой фразы: «...и до самой смерти Пушкина считали его недопустимымъ. Только неожиданный случай далъ ему впослѣдствіи нѣкоторую долю вѣроятности. Но такъ какъ на этотъ счетъ не существуетъ никакихъ юридическихъ доказательствъ, ни даже положительныхъ основаній, то это предположеніе надо отдать на судъ Божій, а не людской». Насколько крѣпка была въ Пушкинѣ увѣренность въ виновности Геккерена, мы еще будемъ говорить по поводу его письма къ Геккерену отъ 25 января 1837 года. О прикосновенности къ анонимнымъ письмамъ князя Гагарина и князя Долгорукова см. въ концѣ этой книги, въ приложеніи къ выдержкамъ изъ дневника А. И. Тургенева.

Сноски к стр. 0115

1) «Русск. Стар.», т. XXVIII, 1880, іюль, стр. 520.

Сноски к стр. 0117

1) «Vous sentez bien, qu’après tout cela je ne pouvais souffrir qu’il y eut des rélations entre ma famille et la votre» (Переписка, III, 445). Эта фраза могла быть написана только послѣ женитьбы Дантеса. Объ этомъ письмѣ намъ еще придется говорить.

Сноски к стр. 0118

1) Исторія этого письма загадочна. Впервые оно напечатано въ книжкѣ Аммосова по подлиннику, доставленному К. К. Данзасомъ (назв. соч., 43—46). Озаглавлено оно здѣсь: «письмо Пушкина, адресованное, кажется, на имя графа Бенкендорфа». Адресатъ указанъ здѣсь приблизительно, но въ текстѣ книжки (стр. 9) сказано уже положительно: «авторомъ анонимныхъ записокъ, по сходству почерка, Пушкинъ подозрѣвалъ барона Геккерена — отца, и даже писалъ объ этомъ графу Бенкендорфу». По традиціи считается, что письма Пушкинъ не послалъ. П. И. Бартеневъ «со словъ князей Вяземскихъ» повѣствуетъ, что письмо это найдено было у Пушкина въ карманѣ сюртука, въ которомъ онъ дрался. «Въ подлинникѣ я видалъ его у покойнаго Павла Ивановича Миллера, который служилъ тогда секретаремъ при графѣ Бенкендорфѣ; онъ взялъ себѣ на память это не дошедшее по назначенію письмо» («Русск. Арх.» 1888, II, 308). Желая объяснить мотивы, побудившіе Пушкина написать письмо графу Бенкендорфу, Бартеневъ разсказываетъ слѣдующую исторію: «Послѣ этого (т. е. послѣ оглашенія помолвки Дантеса) Государь, встрѣтивъ гдѣ-то Пушкина, взялъ съ него слово, что если исторія возобновится, онъ не приступитъ къ развязкѣ, не давъ знать ему напередъ. Такъ какъ сношенія Пушкина съ Государемъ происходили черезъ графа Бенкендорфа, то передъ поединкомъ Пушкинъ написалъ извѣстное письмо свое на имя графа Бенкендорфа, собственно назначенное для Государя. Но письма этого Пушкинъ не рѣшился послать». Но это объясненіе явно несостоятельно и заключаетъ цѣлую путаницу фактовъ. Вообще исторія этого письма, пролежавшаго полтора мѣсяца въ карманѣ сюртука, весьма сомнительна и неясна. Гдѣ въ настоящее время находится подлинникъ этого письма, неизвѣстно.

Сноски к стр. 0120

1) Рѣчь идетъ, конечно, о Геккеренѣ старшемъ.

Сноски к стр. 0121

1) Геккереномъ.

Сноски к стр. 0122

1) Переписка, т. III, стр. 434.

2) «Пушкинъ», стр. 349.

Сноски к стр. 0123

1) См. ниже, стр. 263.

2) Пушкинъ и его современники, I, стр. 58.

Сноски к стр. 0124

1) Такъ говорилъ Пушкинъ 27 января въ квартирѣ д’Аршіака.

Сноски к стр. 0125

1) «Русск. Арх»., 1882, I, стр. 236.

2) «Русская Старина», 1900, т. CIII, августъ, стр. 383—385. Ср. этотъ же разсказъ, но въ другомъ переводѣ, въ «Русскомъ Вѣстникѣ» 1893, мартъ, стр. 292—304, въ замѣткѣ: «Пушкинъ и Дантесъ-Геккеренъ». Дневникъ принадлежитъ М. К. Мердеръ. А. Мердеръ, сообщившій въ «Русскую Старину» отрывокъ изъ дневника, сообщилъ (по всей вѣроятности, изъ этого же дневника) еще двѣ мелочи о Дантесѣ — тамъ же, 1902, декабрь, стр. 602.

Сноски к стр. 0129

1) Въ подлинникѣ оставленъ пробѣлъ для какого-то слова; указаніе на стр. 198 нашей книги на неразобранное слово не соотвѣтствуетъ дѣйствительности.

Сноски к стр. 0132

1) Непереводимая игра словъ, основанная на созвучіи словъ: «cor» — мозоль и «corps» — тѣло. Буквально: «Я теперь знаю, что у васъ мозоль красивѣе, чѣмъ у моей жены».

2) «Русск. Арх.» 1888, II, стр. 311.

3) «Русск. Арх.» 1888, II, стр. 310.

Сноски к стр. 0133

1) «Русск. Арх.» 1882, II, 247.

Сноски к стр. 0134

1) «Нов. Вр.», № 11425, 2 января 1908 г.

Сноски к стр. 0136

1) «Русск. Арх.» 1888, II, стр. 310. Срвн. также въ замѣткахъ П. И. Бартенева: «Дантесъ былъ частымъ посѣтителемъ Полетики и у нея видался съ Натальей Николаевной, которая однажды пріѣхала оттуда вся впопыхахъ и съ негодованіемъ разсказала, какъ ей удалось избѣгнуть настойчиваго преслѣдованія Дантеса» («Русск. Арх.» 1908, III, стр. 295).

Сноски к стр. 0137

1) «Пушкинъ и его современники», вып. VI, стр. 92.

Сноски к стр. 0138

1) Тамъ же, вып. I, стр. 59.

2) Тамъ же, вып. XII, стр. 111.

3) «Русск. Арх.» 1888, II, стр. 309.

Сноски к стр. 0139

1) «Остафьевскій Архивъ», т. IV, стр. 18.

2) «Пушкинъ и его современники», вып. XIX—XX, стр. 110.

Сноски к стр. 0140

1) «Пушкинъ и его современники», вып. XIX—XX, стр. 110. Слишкомъ легкое отношеніе къ памяти Пушкина у Н. Н. Пушкиной бросалось въ глаза. Графиня Долли Фикельмонъ, узнавъ, что Пушкина появилась на балахъ, находила, что она, будучи причиной ужасной трагедіи, могла бы воздержаться отъ свѣтской жизни (См. Comte F. de Sonis, Lettres du Comte et de la Comtesse de Ficquelmont à la Comtesse Tiesenhausen, Paris. 1911, p. 38—39).

2) Для образца нѣсколько писемъ напечатано въ нашей книгѣ: см. ниже, стр. 272—275.

Сноски к стр. 0141

1) См. ниже, стр. 274.

2) «Дуэль», 185; «Пушкинъ», 385. Срвн. наши соображенія («Пушкинъ», 387) и соображенія С. А. Панчулидзева въ біографіи Дантеса, назв. соч., стр. 87.

Сноски к стр. 0142

1) Это, очевидно, тотъ самый черновикъ отвѣтовъ, который по сей день хранится въ архивѣ бароновъ Геккереновъ. Напечатанъ въ нашей книгѣ, стр. 178—180; см. также факсимиле.

2) «Старина и Новизна», книга 17-ая, стр. 317—318.

Сноски к стр. 0143

1) См. ниже, стр. 173 и выше стр. 092.

2) «Пушкинъ», стр. 359.

Сноски к стр. 0144

2) «Русск. Арх.» 1882, I, стр. 236.

Сноски к стр. 0145

1) Мы рѣшительно отказываемся принимать это письмо за то, которое въ ноябрѣ 1836 г. читалъ Пушкинъ графу В. А. Соллогубу (срвн. выше, стр. 0117). В. И. Саитовъ печатаетъ это письмо дважды: подъ 21 ноября — № 1105 (Переписка, III, 412) и подъ 26 января — № 1138 (тамъ же, 444). По всей вѣроятности, основаніемъ къ такому размѣщенію послужила наличность разночтеній въ обоихъ текстахъ. Оба текста восходятъ къ Пушкинскимъ автографамъ. Послѣдній текстъ (№ 1138) данъ по копіи, оставленной въ военно-судномъ о дуэли дѣлѣ и снятой съ того подлиннаго письма Пушкина, которое было въ рукахъ Геккерена, отъ него поступило въ слѣдственную Комиссію и затѣмъ было возвращено барону Геккерену (см. «Дуэль Пушкина съ Дантесомъ-Геккереномъ. Военно-судное дѣло 1837 года», С.-Пб. 1900, стр. 51—52. Подлинное дѣло находится нынѣ въ Пушкинскомъ Музеѣ при Императорскомъ Александровскомъ Лицеѣ). Другой собственноручный подлинникъ былъ изготовленъ Пушкинымъ для своего секунданта и врученъ имъ К. К. Данзасу. Въ 1863 году факсимиле этого автографа дано въ брошюрѣ Аммосова «Послѣдніе дни жизни и кончина Пушкина». По этому-то факсимиле В. И. Саитовъ далъ первый текстъ № 1105. Явное недоразумѣніе! Наличность разночтеній, правда, весьма незначительныхъ, чисто словесныхъ, безъ измѣненія смысла, можетъ лишь свидѣтельствовать о томъ волненіи, въ которомъ находился Пушкинъ, оказавшійся не въ состояніи снять точную копію своего письма. О душевномъ состояніи Пушкина ярко говоритъ и тотъ фактъ, что не сразу ему далось это письмо: послѣ его смерти въ его кабинетѣ были найдены клочки бумаги; съ большимъ трудомъ удалось расположить эти лоскутки такъ, что изъ нихъ составилось два черновика, двѣ первоначальныхъ, — къ сожалѣнію, неполныхъ, — редакціи этого письма. Факсимиле этихъ черновыхъ было дано въ «Русской Старинѣ» 1880, іюль, 516—521. По этому факсимиле В. И. Саитовъ далъ свои черновые къ № 1105, т. е. яко бы къ письму отъ 21 ноября. Не входя въ сравнительный анализъ черновиковъ и окончательной редакціи письма, отмѣтимъ основное отличіе послѣдней редакціи отъ первоначальныхъ: въ черновикахъ Пушкинъ развивалъ тему объ отношеніи Геккерена-старшаго къ анонимнымъ пасквилямъ и категорически утверждалъ его авторство этихъ писемъ; въ бѣловомъ не осталось даже намека на это обстоятельство. Важное отличіе, указывающее, по нашему мнѣнію, на то, что полной и рѣшительной, основанной на фактахъ и могущей быть доказанной увѣренности въ авторствѣ Геккерена у Пушкина не было. Переходя къ содержанію письма въ окончательной редакціи, можно отмѣтить, что въ немъ самомъ есть указанія, не позволяющія относить его къ ноябрю 1836 года: упоминаніе о казарменныхъ каламбурахъ, которыми потчевалъ Дантесъ Наталью Николаевну, заключаетъ, очевидно, намекъ на каламбуръ о мозольномъ операторѣ, но эта острота могла быть сказана только послѣ женитьбы Дантеса. Самое выраженіе: «je ne pouvois souffrir qu’il y eut des relations entre ma famille et la vôtre» могло быть употреблено опять таки только послѣ женитьбы Дантеса.

Не лишнее упомянуть здѣсь объ ошибкѣ В. И. Срезневскаго въ его описаніи «Пушкинской коллекціи, принесенной въ даръ Библіотекѣ Академіи Наукъ А. А. Майковой» («Пушкинъ и его современники», IV, 35 и отд. отт., 35). Въ этой коллекціи находятся клочки письма Пушкина, отнесенные В. И. Срезневскимъ къ письму Пушкина къ барону Геккерену, а на самомъ дѣлѣ представляющіе черновикъ письма къ графу А. Х. Бенкендорфу отъ 21 ноября 1836 года и напечатанные въ Перепискѣ, т. III, стр. 417—418, № 1106.

Сноски к стр. 0146

1) «Русск. Арх.» 1879, II, 248.

2) «Пушкинъ и его современники», вып. XI, стр. 48. Внѣшняя веселость Пушкина бросалась въ глаза стороннимъ наблюдателямъ. Стоитъ вспомнить напримѣръ, безподобную сцену въ мастерской К. Брюллова наканунѣ, т. е. 26 января, записанную въ дневникѣ А. Мокрицкаго («Современникъ» 1855, т. CIII, Воспоминанія о Брюлловѣ, стр. 165—166). Точно, принявъ безповоротное рѣшеніе покончить съ ненавистнымъ дѣломъ Дантеса, Пушкинъ дѣйствительно снялъ съ души своей тяжкое бремя. Но по нѣкоторымъ признакамъ, которые мы вскорѣ отмѣтимъ, надо думать, что внутреннее его состояніе было далеко неспокойнымъ и неровнымъ. Веселость же была результатомъ не внутренняго спокойствія, а возбужденія, вызваннаго предпринятымъ важнымъ рѣшеніемъ.

Сноски к стр. 0147

1) «Пушкинъ и его современники», вып. VI, стр. 50. О дуэльныхъ намѣреніяхъ Пушкина знала еще, какъ мы отмѣчали уже, баронесса Е. Н. Вревская. См. выше, стр. 0137 и еще «Русск. Вѣстн.» 1869, т. LXXXIV, стр. 91.

2) Б. В. Никольскій. Послѣдняя дуэль Пушкина, С.-Пб. 1901, стр. 68.

Сноски к стр. 0148

1) «Пушкинъ», стр. 375.

Сноски к стр. 0149

1) Русскіе портреты XVIII и XIX вв. Изд. Великаго Князя Николая Михаиловича, т. V, С.-Пб., 1909, стр. 30 и «Русск. Арх.» 1908, III, стр. 204.

2) Такимъ образомъ изъ первыхъ фразъ письма Геккерена нельзя извлечь доказательство того, что первый вызовъ Пушкина былъ не письменный, а устный. Срвн. выше, стр. 072, прим. 2.

Сноски к стр. 0150

1) «Переписка», III, 446.

2) «Пушкинъ и его современники», II, 8—9.

3) Пушкинъ, 320; Дуэль, 146.

Сноски к стр. 0151

1) Переписка, III, 446—447.

2) Изъ письма П. А. Плетнева къ В. Г. Теплякову — «Истор. Вѣст.», 1887, іюль, 21.

Сноски к стр. 0152

1) «Русск. Арх.» 1888, II, 310. Къ этому позднѣйшему разсказу княгини Вяземской, записанному П. И. Бартеневымъ, относимся съ нѣкоторымъ недовѣріемъ: выходитъ будто княгиня ничего не предприняла къ предотвращенію дуэли только потому, что князь Вяземскій вернулся поздно. Но вѣдь было еще утро и день 27 января. Почему же утромъ или днемъ 27 января княгиня не сказала князю?

2) «Русск. Арх.» 1888, II, 312. На балу у графини Разумовской видѣлъ Пушкина А. И. Тургеневъ. См. «Пушкинъ и его современники», вып. VI, стр. 48.

3) Тамъ же, 1882, II, 248.

Сноски к стр. 0153

1) Переписка, III, 448, письмо Меджениса къ Пушкину.

2) Въ «Перепискѣ» (III, 448, № 1143) напечатанъ еще одинъ «дуэльный» документъ — записочка къ К. О. Россету: «Partie remise, je vous previendrai». Мы отказываемся принимать въ соображеніе при нашемъ разсказѣ эту записку въ виду крайней сомнительности источника ея происхожденія. Текстъ ея сообщенъ въ запискахъ А. О. Смирновой (Записки. Часть II. С.-Пб. 1897, 79); оригиналъ записки, по ея словамъ, затерялся. Какъ разъ передъ текстомъ письмеца въ запискахъ (стр. 78) помѣщенъ совершенно вздорный и невѣрный разсказъ о томъ, какъ Пушкинъ провелъ вечеръ наканунѣ дуэли у Мещерскихъ, гдѣ были въ это время Дантесъ съ женой и т. д. Ужъ одно сосѣдство документа съ такимъ разсказомъ должно бы внушить рѣшительное недовѣріе къ «тексту» записки.

Сноски к стр. 0154

1) Черновикъ этого письма (Переписка, III, 450, № 1146) сообщенъ впервые И. А. Кубасовымъ въ «Русск. Стар.» 1900, мартъ, 589—592. Тутъ дано и факсимиле, — къ сожалѣнію въ уменьшенномъ видѣ. Текстъ черновика прочитанъ полнѣе и вѣрнѣе В. Я. Брюсовымъ, давшимъ транскрипцію. См. «Письма Пушкина и къ Пушкину», собр. кн — вомъ «Скорпіонъ», М. 1903, 26—27.

Сноски к стр. 0156

1) Н. Гастфрейндъ. Товарищи Пушкина по Императорскому Царскосельскому Лицею, Т. III, С.-Пб. 1913, стр. 333. Сверхъ данныхъ, приведенныхъ у Н. Гастфрейнда и въ изданіе «Дуэль Пушкина... Военно-Ссудное дѣло», о Данзасѣ см. еще сообщеніе Е. Праве «Историческая справка по дѣлу инженеръ-подполковника Данзаса» (въ газетѣ «Народъ», № 886, отъ 20 іюня 1899 г.).

2) Замѣтки Жуковскаго мы полагаемъ въ основу нашего разсказа о днѣ дуэли. Онѣ прекрасно дополняютъ данныя, имѣвшіяся въ распоряженіи изслѣдователей, но есть одинъ пунктъ — и довольно важный, — въ которомъ запись Жуковскаго рѣшительно расходится со свидѣтельствами современниковъ. Это вопросъ о приглашеніи Данзаса къ участію въ дуэли. 28 января А. И. Тургеневъ сообщалъ А. И. Нефедьевой: «Пушкинъ встрѣтилъ на улицѣ Данзаса, повезъ его къ себѣ на дачу и только тамъ показалъ ему письмо, писанное къ отцу Геккерена; Данзасъ не могъ отказаться быть секундантомъ» («Пушкинъ и его современники», VI, 49). 9 февраля князь П. А. Вяземскій писалъ А. Я. Булгакову: «Въ день дуэли нечаянно напалъ онъ на улицѣ на стараго товарища лицейскаго Данзаса, съ которымъ онъ былъ всегда отмѣнно друженъ; не говоря ему ни слова, посадилъ въ свои сани и повезъ къ д’Аршіаку. Спустя два часа они были уже на мѣстѣ дуэли» («Русск. Арх.» 1879, II, 249). Въ письмѣ къ Великому Князю Михаилу Павловичу Вяземскій писалъ иначе: «Послѣ отказа Меджениса, въ отчаяніи, что дѣло разстроилось, Пушкинъ вышелъ 27 утромъ, на удачу, чтобы поискать кого-нибудь, кто бы согласился быть секундантомъ. Онъ встрѣтилъ на улицѣ Данзаса, своего прежняго школьнаго товарища, а впослѣдствіи друга. Онъ посадилъ его къ себѣ въ сани, сказавъ, что везетъ его къ д’Аршіаку, чтобы взять его въ свидѣтели своего объясненія съ нимъ. Два часа спустя, противники находились уже на мѣстѣ поединка» (Пушкинъ, 320; Дуэль, 146). Самъ Жуковскій въ неизданной части предназначавшагося къ оглашенію письма къ С. Л. Пушкину о смерти его сына утверждалъ: «Утромъ 27 числа Пушкинъ, еще не имѣя секунданта, вышелъ рано со двора. Встрѣтясь на улицѣ со своимъ лицейскимъ товарищемъ подполковникомъ Данзасомъ, онъ посадилъ его съ собою въ сани и, не разсказывая ничего, повезъ къ д’Аршіаку. Тамъ, прочитавъ передъ Данзасомъ собственноручную копію съ того письма, которое имъ было писано къ министру Геккерену и которое произвело вызовъ молодого Геккерена, онъ оставилъ Данзаса для условій съ д’Аршіакомъ, а самъ возвратился къ себѣ и ждалъ спокойно развязки» (См. ниже, стр. 28—29). Спустя нѣкоторое время, сообщаетъ дальше Жуковскій, Пушкинъ вышелъ изъ дома, «чтобы найти своего секунданта, кажется въ кондитерской лавкѣ Вольфа, дабы оттуда ѣхать на мѣсто; онъ пришелъ туда въ... часовъ» (Пустое мѣсто, оставленное въ рукописи для помѣты часа, осталось незаполненнымъ). Наконецъ, Данзасъ въ своихъ показаніяхъ въ Слѣдственной Комиссіи изъяснялъ: «27 генваря, въ 1-мъ пополудни, встрѣтилъ его Пушкинъ на Цѣпномъ мосту, что близь Лѣтняго Сада, остановилъ и предложилъ ему быть свидѣтелемъ разговора, который онъ долженъ былъ имѣть съ виконтомъ д’Аршіакомъ: не предугадывая никакихъ важныхъ послѣдствій, а тѣмъ менѣе дуэли, онъ сѣлъ въ его сани и отправился съ нимъ; во время пути онъ съ нимъ разговаривалъ о предметахъ постороннихъ съ совершеннымъ хладнокровіемъ». Изложивъ происшедшій у д’Аршіака разговоръ, Данзасъ показывалъ: «Объяснивъ всѣ причины неудовольствія, Пушкинъ всталъ и сказалъ г. д’Аршіаку, что онъ представляетъ ему, какъ секунданту своему, сговориться съ д’Аршіакомъ, изъявивъ твердую волю, чтобы дѣло непремѣнно было кончено того же дня. Г. д’Аршіакъ спросилъ его при Пушкинѣ, согласенъ ли онъ принять на себя обязанность секунданта. Послѣ такого неожиданнаго предложенія со стороны Пушкина, сдѣланнаго при секундантѣ противной стороны, онъ не могъ отказаться отъ соучастія... По окончаніи разговора съ д’Аршіакомъ, Данзасъ отправился къ Пушкину, который тотчасъ послалъ за пистолетами, по словамъ его, на сей предметъ уже купленными; въ исходѣ 4 часа они отправились на мѣсто дуэли» (Дуэль Пушкина съ Дантесомъ-Геккереномъ. Подлинное военно-судное дѣло 1837 г., С.-Пб. 1900, стр. 99—100). Наконецъ, въ позднѣйшее время со словъ Данзаса Аммосовъ записалъ слѣдующій его разсказъ: «27 января 1837 г. К. К. Данзасъ, проходя по Пантелеймонской улицѣ, встрѣтилъ Пушкина въ саняхъ. Въ этой улицѣ жилъ тогда К. О. Россетъ; Пушкинъ, какъ полагаетъ Данзасъ, заѣзжалъ сначала къ Россету и, не заставъ послѣдняго дома, поѣхалъ уже къ нему. Пушкинъ остановилъ Данзаса и сказалъ: «Данзасъ, я ѣхалъ къ тебѣ, садись со мной въ сани и поѣдемъ во Французское посольство, гдѣ ты будешь свидѣтелемъ одного разговора». Данзасъ, не говоря ни слова, сѣлъ съ нимъ въ сани, и они поѣхали въ Большую Милліонную. Во время пути Пушкинъ говорилъ съ Данзасомъ, какъ будто — ничего не бывало, совершенно о постороннихъ вещахъ... [У д’Аршіака Пушкинъ сдѣлалъ свою декларацію и по окончаніи ея] Пушкинъ указалъ на Данзаса и прибавилъ: «Voilà mon témoin». Потомъ обратился къ Данзасу съ вопросомъ: «Consentez-vous?» Послѣ утвердительнаго отвѣта Данзаса, Пушкинъ уѣхалъ, предоставивъ Данзасу условиться съ д’Аршіакомъ... Условія поединка были составлены на бумагѣ. Съ этой роковой бумагой Данзасъ возвратился къ Пушкину. Онъ засталъ его дома, одного. Не прочитавъ даже условій, Пушкинъ согласился на все... Условясь съ Пушкинымъ сойтись въ кондитерской Вольфа, Данзасъ отправился сдѣлать нужныя приготовленія. Нанявъ парныя сани, онъ заѣхалъ въ оружейный магазинъ Куракина за пистолетами, которые были уже выбраны Пушкинымъ заранѣе; пистолеты эти были совершенно схожи съ пистолетами д’Аршіака. Уложивъ ихъ въ сани, Данзасъ пріѣхалъ къ Вольфу, гдѣ Пушкинъ уже ожидалъ его. Было около 4 часовъ... Пушкинъ вышелъ съ нимъ изъ кондитерской; сѣли въ сани и отправились по направленію къ Троицкому мосту» (Аммосовъ, назв. соч., 18—21).

Всѣми этими свидѣтельствами какъ будто и прочно устанавливается тотъ фактъ, что Пушкинъ рано утромъ 27 января вышелъ изъ дому, встрѣтилъ на улицѣ Данзаса, повезъ его къ д’Аршіаку и здѣсь Данзасъ вынужденъ былъ дать свое согласіе быть секундантомъ Пушкина. Но записи «для себя» Жуковскаго о днѣ дуэли заключаютъ категорическое утвержденіе, что Пушкинъ въ этотъ день до часу не выходилъ изъ дома, что незадолго до его ухода къ нему пріѣхалъ Данзасъ, что ровно въ часъ онъ вышелъ изъ дому и вернулся домой уже раненымъ, послѣ дуэли. Несмотря на рядъ авторитетныхъ свидѣтельствъ, въ томъ числѣ самого Жуковскаго и самого Данзаса, мы считаемъ отвѣчающимъ дѣйствительности свидѣтельство, сохранившееся въ публикуемой нами записи Жуковскаго. Документальныя даты, которыми мы располагаемъ, приводятъ къ заключенію, что въ 10 часовъ утра Пушкинъ еще не остановилъ своего выбора ни на комъ и до часу дня, во всякомъ случаѣ, д’Аршіакъ не зналъ, кто будетъ секундантомъ. Слѣдовательно, утромъ-то Пушкинъ съ Данзасомъ не могли быть у д’Аршіака, а были только послѣ часу.

Умолчаніе въ показаніяхъ Данзаса въ Слѣдственной Комиссіи и въ разсказахъ современниковъ о посѣщеніи Данзасомъ дома Пушкина и утвержденіе факта нечаянной встрѣчи съ Данзасомъ на улицѣ объясняется, по нашему мнѣнію, слѣдующими соображеніями. Данзасу предстоялъ отвѣтъ по суду за участіе въ дуэли. По закону секундантъ «при зачатіи дракъ долженъ былъ пріятельски искать помирить ссорящихся и ежели того не могутъ учинить, то немедленно по карауламъ послать и о такомъ дѣлѣ объявить» («Дуэль Пушкина... Военно-судное дѣло»..., 104). При томъ объясненіи, которое далъ Данзасъ, ясно было, что Данзасъ, ежели бы и хотѣлъ, то не могъ ни отказаться отъ участія въ дуэли, ни помѣшать ей. Такимъ образомъ его вина въ значительной степени смягчалась такимъ объясненіемъ. Да и въ объясненіяхъ самого Данзаса, наряду съ утвержденіемъ о случайности встрѣчи съ Пушкинымъ на улицѣ, проскальзываетъ и заявленіе о томъ, что Пушкинъ остановилъ свой выборъ (именно выборъ!) неслучайно на Данзасѣ: «Я не иначе могу пояснить намѣренія покойнаго, какъ тѣмъ, что, по извѣстному мнѣ и всѣмъ знавшимъ его коротко высокому благородству души его, онъ не хотѣлъ вовлечь въ отвѣтственность по своему собственному дѣлу никого изъ соотечественниковъ; и только тогда, когда вынужденъ былъ къ тому противниками, онъ рѣшился наконецъ искать меня, какъ товарища и друга съ дѣтства, на самотверженіе котораго онъ имѣлъ болѣе права щитать». (Дуэль Пушкина... Военно-судное дѣло..., стр. 79).

Сноски к стр. 0159

1) Письма къ А. О. Ишимовой напечатаны въ «Современникѣ», кн. VIII (1837 годъ) съ нѣкоторыми комментаріями «издателей» и перепечатаны въ посмертномъ изданіи Сочиненій Пушкина, т. VIII, 1838 г., стр. 308—310, съ тѣми же примѣчаніями. См. также книгу И. А. Шляпкина «Изъ неизданныхъ бумагъ Пушкина», С.-Пб. 1903, стр. 121—122.

Сноски к стр. 0160

1) Это послѣднее письмо хранится въ настоящее время въ Пушкинскомъ Лицейскомъ Музеѣ. Факсимиле его дано въ «Вѣстникѣ Европы» 1887 г. февраль. Это письмо вмѣстѣ съ томомъ Корнуэля завернуто было Пушкинымъ въ пакетъ изъ толстой сѣроватой бумагн, на которомъ Пушкинъ написалъ адресъ. Эти строки, надо думать, — послѣднія, имъ писанныя. Обложка съ этими строками сохранилась и находится въ настоящее время въ Пушкинскомъ Домѣ, куда пожертвована В. А. Ляцкою.

2) Сочиненія А. Пушкина, т. VIII, С.-Пб. 1838, 310.

3) Тамъ же, 309.

Сноски к стр. 0162

1) Аммосовъ, назв. соч., 18.

Сноски к стр. 0163

1) См. ниже, стр. 176—177.

Сноски к стр. 0164

1) Пушкинъ, 320; Дуэль, 146.

2) «Русск. Арх.» 1879, II, 249.

3) Излагая исторію самого поединка, мы основываемся на свидѣтельствахъ очевидцевъ — Данзаса и д’Аршіака и ближайшихъ современниковъ — Жуковскаго и князя Вяземскаго. Дальнѣйшихъ ссылокъ не дѣлаемъ.

Сноски к стр. 0165

1) «Современныя Извѣстія» 1863, № 18, стр. 12, — отзывъ М. Н. Лонгинова о книжкѣ Аммосова.

2) По позднѣйшимъ воспоминаніямъ Данзаса, морозу было градусовъ пятнадцать. Въ камеръ-фурьерскомъ же журналѣ морозъ 27 января утромъ отмѣченъ въ два градуса.

Сноски к стр. 0166

1) Аммосовъ, назв. соч., 23.

Сноски к стр. 0167

1) Перемѣну пистолетовъ д’Аршіакъ считалъ дѣломъ неправильнымъ и въ описаніе поединка, которое онъ вручилъ князю Вяземскому, по этому поводу внесъ слѣдующія строки: «Такъ какъ оружіе, бывшее у Пушкина въ рукѣ, оказалось покрытымъ снѣгомъ, то онъ взялъ другое. Я могъ бы сдѣлать возраженіе, но знакъ, данный мнѣ барономъ Жоржемъ Геккереномъ, мнѣ въ этомъ воспрепятствовалъ». Данзасъ горячо протестовалъ противъ заявленія д’Аршіака. «Я не могу оставить безъ возраженія заключенія г. д’Аршіака, будто бы онъ имѣлъ право оспаривать обмѣнъ пистолета и былъ удержанъ въ томъ знакомъ со стороны г. Геккерена. Обмѣнъ пистолета не могъ подать поводу во время поединка ни къ какому спору. — По условію каждый изъ противниковъ имѣлъ право выстрѣлить, пистолеты были съ пистонами, слѣдовательно осѣчки быть не могло; снѣгъ, забившійся въ дуло пистолета А. С., усилилъ бы только ударъ выстрѣла, а не отвратилъ бы его; никакого знака ни со стороны г. д’Аршіака, ни со стороны г. Геккерена подано не было. Что до меня касается, я почитаю оскорбительнымъ для памяти Пушкина предположеніе, будто онъ стрѣлялъ въ противника своего съ преимуществами, на которыя не имѣлъ права. Еще разъ повторяю, что никакого сомнѣнія противъ правильности обмѣна пистолета сказано не было; еслибъ оно могло возродиться, то г. д’Аршіакъ обязанъ бы былъ объявить возраженіе свое и не останавливаться знакомъ, будто отъ г. Геккерена поданнымъ; къ тому же сей послѣдній не иначе могъ бы узнать намѣреніе г. д’Аршіака, какъ тогда, когда бы и оно было выражено словами; но онъ ихъ не произнесъ. Я отдаю полную справедливость бодрости духа, показанной во время поединка г. Геккереномъ, — но рѣшительно опровергаю, чтобы онъ произвольно подвергнулся опасности, которую бы онъ могъ отъ себя устранить. Не отъ него зависѣло не уклониться отъ удара своего противника, послѣ того, какъ онъ свой нанесъ» (Военно-судное дѣло..., 54—55). По поводу этого спора С. А. Панчулидзевъ пишетъ: «Въ данномъ случаѣ правъ д’Аршіакъ: замѣна пистолетовъ, разъ они взяты въ руки противниками, не допускается. Но Данзасъ правъ, что снѣгъ, набившійся въ дуло пистолета Пушкина, могъ на морозѣ только усилить «ударъ выстрѣла», а не ослабить его». (А. С. Панчулидзевъ, назв. соч., 84).

Сноски к стр. 0168

1) «La blessure de M-r Pouchkine était trop grave pour continuer, — l’affaire était términée. Retombé après avoir tiré il eut presque immédiatement deux demi évanouissements, quelques instans de trouble dans les idées. Il reprit tout à fait sa connaissance et ne la perdit plus» (Письмо д’Аршіака — князю Вяземскому).

2) Въ письмѣ къ Великому Князю Михаилу Павловичу князь Вяземскій излагалъ этотъ моментъ такъ: «En revenant à lui il demanda à d’Archiac: L’ai-je tué? — Non, lui répondit l’autre, mais vous l’avez blessé. — C’est singulier, dit Pouschkine, j’avais pensé que cela m’aurait fait plaisir de le tuer, mais je sens que non. Au reste c’est égal, — une fois que nous serons rétablis tous les deux, cela sera à recommencer». См. ниже, стр. 147.

Сноски к стр. 0169

1) Въ разсказѣ П. В. Анненкова о дуэли встрѣчаются любопытныя детали. Не зная ихъ источниковъ, трудно судить о степени ихъ достовѣрности, но онѣ заслуживаютъ быть отмѣченными. «Извѣстно — пишетъ Анненнковъ — радостное восклицаніе Пушкина, при видѣ упавшаго соперника, легко пораженнаго имъ въ руку... Радость была столько же напрасна, сколько и противна нравственному чувству. Покамѣстъ противникъ садился въ сани Пушкина и отправлялся домой, самого Пушкина перенесли въ карету, заранѣе приготовленную семействомъ его соперника на случай несчастія. Пушкинъ еще поглядѣлъ вслѣдъ удаляющагося врага и прнбавилъ: «Мы не все кончили съ нимъ», но уже все было кончено, и другой рядъ болѣе возвышенныхъ и болѣе достойныхъ мыслей ожидалъ умирающаго въ дому его. Карета медленно подвигалась на Мойку, къ Пѣвческому мосту. Раненый чувствовалъ жгучую боль въ лѣвомъ боку, говорилъ прерывистыми фразами и, мучимый тошнотою, старался преодолѣть страданія, возвѣщавшія близкую, неизбѣжную смерть. Нѣсколько разъ принуждены были останавливаться, потому что обмороки слѣдовали часто одинъ за другимъ и сотрясеніе пути ослабляло силы больного». (П. В. Анненковъ, А. С. Пушкинъ. Матеріалы для его біографіи, С.-Пб. 1873, стр. 420).