239

Изъ поѣздки Василія Львовича Пушкина за-границу.

(1803—1804 гг.).

Въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» 1803 г., въ номерѣ, вышедшемъ 22 апрѣля, въ отдѣлѣ отъѣзжающихъ за границу, названъ между другими: «Коллежской Ассессоръ Василій Львовичь Пушкинъ и при немъ служитель Игнатій Хитровъ; живетъ Яузской Ч. I кварт. въ домѣ подъ № 29». Чѣмъ, ближайшимъ образомъ, вызвано было у Пушкина это путешествіе, какъ долго онъ думалъ о немъ и сколько времени собирался въ дорогу — ничего не извѣстно. Изъ приведеннаго объявленія видно, что ѣхалъ онъ безъ жены, Капитолины Михайловны. Послѣднее понятно: между супругами, въ ихъ хотя совсѣмъ еще короткой супружеской жизни было, однако, слишкомъ уже много неладовъ. Незадолго же до поѣздки, 13 августа 1802 г., началось у нихъ дѣло даже о разводѣ. Наступающей стороной въ этомъ дѣлѣ, какъ показываютъ намъ документы, была жена; но и Василій Львовичъ не прочь былъ стать снова холостымъ, хотя передъ концомъ процесса, въ началѣ 1806 г., онъ принялся усиленно хлопотать, почему-то, противъ развода. Такимъ образомъ указанная заграничная поѣздка пришлась какъ разъ на рубежѣ новой для Пушкина жизни и, конечно, — въ ожиданіи хлопотъ и дрязгъ, которыми, какъ водится, сулилъ одарить его затѣваемый процессъ. Здѣсь, думаю я, одна изъ причинъ, толкнувшихъ Пушкина въ дорогу. Взялъ онъ съ собой въ путь и свою любовницу, «вольноотпущенную

240

дѣвку» Аграфену Иванову1), — можетъ быть, для «ускоренія» процесса.

Приведенная изъ «Московскихъ Вѣдомостей» выписка указываетъ, что Пушкинъ долженъ былъ выѣхать изъ Москвы въ концѣ апрѣля; впрочемъ, имѣются нѣкоторыя основанія предполагать, что отъѣздъ могъ задержаться и до первыхъ чиселъ мая. О послѣднемъ заключаю изъ сопоставленія поѣздки Пушкина съ извѣстной поѣздкой Карамзина. Изъ «Писемъ Русскаго путешественника» видно, что Карамзинъ сдѣлалъ весь путь отъ Москвы черезъ Петербургъ до Берлина съ 16—17 мая по 29 іюня (по новому стилю, т. е. по 18 іюня по старому)2). Пушкинъ ѣхалъ тѣмъ же маршрутомъ, но только не заѣзжая въ Петербургъ, и, судя по его письму къ Карамзину изъ Берлина, какихъ-либо продолжительныхъ остановокъ въ дорогѣ не дѣлалъ. Между тѣмъ, это его письмо изъ Берлина, писанное, правда, не совсѣмъ сразу по пріѣздѣ сюда, помѣчено 28 іюня, т. е. 16 іюня по старому стилю. Стало быть, путь Пушкина до Берлина былъ гораздо болѣе продолжительнымъ, — хотя онъ и не заѣзжалъ въ Петербургъ,

241

— чѣмъ путь Карамзина, если считать, что Пушкинъ выѣхалъ въ дорогу дѣйствительно въ концѣ апрѣля. Отсюда правдоподобная возможность относить выѣздъ его изъ Москвы къ началу — приблизительно — мая.

То, какъ долго вообще должно было быть это путешествіе, Пушкинъ предварительно едва ли опредѣлялъ. Главною цѣлью его пути былъ, конечно, Парижъ. Судя по извѣстной шуткѣ И. И. Дмитріева «Путешествіе N. N. въ Парижъ и Лондонъ, писанное за три дня до путешествія», въ которой такъ точно — увидимъ дальше — предуказаны весьма многіе детали и факты изъ затѣяннаго Пушкинымъ пути, въ Парижѣ послѣдній оставался дольше, чѣмъ предполагалъ первоначально. А именно: изъ первой и второй частей этой шутки, изображающихъ Пушкина въ Парижѣ, не видно, чтобы онъ жилъ здѣсь уже давно; а между тѣмъ, сказано тутъ же, что «чрезъ мѣсяцъ, два» онъ, «можетъ статься»1), поѣдетъ уже въ Англію.

Изъ болѣе опредѣленныхъ датъ пребыванія Пушкина въ Парижѣ могу назвать слѣдующія: его письмо къ Карамзину изъ Парижа помѣчено 12 сентября, т. е. 31 августа или 1 сентября по старому стилю, но оно писано далеко не сразу по пріѣздѣ сюда; болѣе ранняя дата — номеръ журнала «Mercure de France», въ которомъ помѣщены сдѣланные Пушкинымъ переводы нашихъ народныхъ пѣсенъ на французскій языкъ: это томъ 13, 1803 г., № 111, вышедшій 13 августа, т. е. 1 августа по старому стилю. Изъ этой даты видно, что Пушкинъ пріѣхалъ въ Парижъ, скорѣе всего, въ началѣ іюля по старому стилю. Прожилъ же онъ здѣсь до слѣдующаго года; по крайней мѣрѣ, подъ его подражаніемъ Томсону «Сельскій житель» имѣемъ дату: 8 января 1804 г., Парижъ.

Ѣхалъ Пушкинъ безъ опредѣленнаго назначенія и цѣли, — въ качествѣ обыкновеннаго туриста, по маршруту, освященному традиціей и въ частности Карамзинымъ. Онъ такъ же, какъ

242

Карамзинъ, могъ назвать свое путешествіе путешествіемъ «рыцаря веселаго образа»; на досужный же вопросъ встрѣчнаго человѣка о томъ, зачѣмъ и почему ѣдетъ, онъ могъ дать отвѣтъ, подобный тому, который данъ былъ тѣмъ же Карамзинымъ одной красавицѣ по дорогѣ къ Дрездену: «изъ любопытства»1). Московскіе друзья надѣлили отъѣзжавшаго Пушкина своимъ благословеніемъ, указаніями и, должно быть, кое-какими рекомендательными письмами. Карамзинъ провелъ съ нимъ, наканунѣ его отъѣзда, цѣлый день вмѣстѣ2).

Сравнивая данныя дорожныхъ писемъ Пушкина къ Карамзину съ данными названной шутки Дмитріева, мы видимъ, что нашъ путешественникъ не отошелъ отъ указаній, преподанныхъ ему предварительно его друзьями. Въ извѣстной замѣткѣ А. С. Пушкина объ этой шуткѣ Дмитріева говорится, что здѣсь «съ удивительной точностію изображенъ весь Василій Львовичъ». Но не менѣе замѣчательна въ шуткѣ и точность другого рода — названій многихъ мѣстъ и лицъ, которыхъ Василій Львовичъ дѣйствительно затѣмъ посѣтилъ3). Въ самомъ дѣлѣ: изъ именъ, названныхъ въ I и во II частяхъ этого стихотворенія Дмитріева,

243

т. е. тамъ, гдѣ изображается жизнь Пушкина въ Парижѣ, Пушкинъ приводитъ слѣдующія въ своемъ Парижскомъ письмѣ къ Карамзину: m-me Рекамье, Мерсье, m-me Жанлисъ, Виже; предусмотрѣно у Дмитріева паломничество Пушкина къ Бонапарту, знакомство съ Сегюромъ, посѣщеніе Фраскати, чтеніе «Mercur’а»; Дмитріевъ называетъ какую-то «нашу» въ Парижѣ, — не есть ли это «наша Московская знакомка, любезная г-жа Вайлеръ», упоминаемая въ письмѣ Пушкина? О совпаденіяхъ пережитого Пушкинымъ въ Англіи съ тѣмъ, что предуказано у Дмитріева, сказать трудно, ибо англійскихъ писемъ Пушкина не имѣется.

Не менѣе любопытны такія же совпаденія у Пушкина съ Карамзинымъ. Думается, что «Письма Русскаго путешественника» были для Пушкина невольнымъ и лучшимъ Bedeker’омъ. Недаромъ онъ при посѣщеніяхъ старался, гдѣ возможно, заговаривать объ этихъ Письмахъ и сообщалъ Карамзину, насколько они извѣстны сейчасъ въ публикѣ1). Изъ Берлинскаго письма Пушкина можно указать на слѣдующія совпадеія съ Карамзинскими изображеніями и впечатлѣніями. Пушкинъ сообщаетъ о Данцигѣ: здѣсь «я видѣлъ великолѣпную соборную церковь. Картина Страшнаго Суда достойна примѣчанія; только я удивляюсь воображенію живописца Ван-Эйка. Архангелъ Гавріилъ держитъ вѣсы и вѣситъ грѣшниковъ: кто тяжелъ, тотъ и грѣшенъ; того и тащитъ сатана крюкомъ въ адъ»; у Карамзина читаемъ (II, 78): «Болѣе всего хотѣлось бы мнѣ видѣть славную Эйхелеву картину, въ главной Лютеранской церкви, представляющую страшной судъ». — Въ Берлинѣ мы видимъ у обоихъ путешественниковъ одинаково живой интересъ къ театру и прежде всего къ Коцебу; Пушкинъ упоминаетъ о представленіи его новой комедіи «Die Pagen-Streiche»; Карамзинъ съ умиленіемъ разсказываетъ о томъ, какъ онъ смотрѣлъ «Ненависть къ людямъ и

244

раскаяніе» (ib., 129). Оба туриста въ одинаковомъ восторгѣ отъ реальной игры нѣмецкихъ актеровъ; у Пушкина читаемъ: «Вчера я видѣлъ въ первый разъ Ифланда: актеръ безподобный и какихъ я, конечно, видалъ мало. Онъ играетъ такъ натурально, такъ хорошо, что я, хотя по-нѣмецки знаю плохо, но понималъ все»; заключеніе Карамзина о нѣмецкихъ актерахъ приблизительно такое же (ib., 130): «Я думаю, что у Нѣмцевъ не было бы такихъ Актеровъ, естьли бы не было у нихъ Лессинга, Гете, Шиллера и другихъ Драматическихъ Авторовъ, которые съ такою живостію представляютъ въ Драмахъ своихъ человѣка, каковъ онъ есть, отвергая всѣ излишнія украшенія, или Французскія румяны, которыя человѣку съ естественнымъ вкусомъ не могутъ быть пріятны. Читая Шекспира, читая лучшія Нѣмецкія Драмы, я живо воображаю себѣ, какъ надобно играть Актеру, и какъ что произнести; но при чтеніи Французскихъ Трагедій рѣдко могу представить себѣ, какъ можно въ нихъ играть Актеру хорошо или такъ, чтобы меня тронуть». Изъ актрисъ Пушкинъ хвалитъ, между прочимъ, г-жу Унцельманъ, про которую у Карамзина читаемъ (ib., 130, еще 150): «Г-жа Унцельманъ представляетъ жену (въ названной пьесѣ Коцебу) очень трогательно. Въ игрѣ ея обнаруживается какая-то нѣжная томность, которая дѣлаетъ ее любезною для зрителя»1). Пушкинъ, какъ и Карамзинъ (ib., 110), съ восхищеніемъ упоминаетъ о Берлинской Королевской Библіотекѣ; объ Оперѣ у Пушкина читаемъ: «Фасада Опернаго дома прекрасна»; у Карамзина (ib., 143): «Оперной домъ великъ и очень хорошъ»; оба путешественника не забываютъ, конечно, упомянуть о «Липовой аллеѣ», т. е. объ извѣстной улицѣ Unter den Linden (ib., 107). Пушкинъ, между прочимъ, пишетъ о священникѣ Чудовскомъ: «Онъ съ удовольствіемъ вспоминаетъ о васъ и сказывалъ мнѣ, что вы у него пили чай въ Дрезденѣ»; у Карамзина въ письмѣ изъ Дрездена дѣйствительно

245

имѣемъ (ib., 191): «Послѣ обѣда былъ я въ гостяхъ у нашего молодаго Священника».

Изъ Парижскихъ посѣщеній и впечатлѣній можно назвать слѣдующія, какъ совпадающія у этихъ туристовъ. Пушкинъ въ Парижскомъ письмѣ пишетъ: «Сегодня поутру ходилъ я слушать славнаго метафизика Сикара. Онъ говоритъ хорошо, но слишкомъ плодовито... Маленькая дѣвочка лѣтъ одиннадцати, глухая и нѣмая отъ рожденія, читала вслухъ стихи и выговаривала довольно чисто... Сикаръ чрезвычайно самолюбивъ; онъ доказывалъ, что аббатъ де л’Епе во многомъ ошибался»; у Карамзина читаемъ про то же: онъ посѣтилъ «училище природно-глухихъ и нѣмыхъ, которымъ посредствомъ знаковъ сообщаютъ самыя трудныя, сложныя, метафизическія идеи; которые знаютъ совершенно грамматику, разбираютъ всѣ книги и сами пишутъ яснымъ, чистымъ, правильнымъ слогомъ... Аббатъ л’Епе, основатель... училища, умеръ; мѣсто его заступилъ Аббатъ Сикаръ, которой съ великою ревностію посвящаетъ себя искусству дѣлать получеловѣковъ совершенными людьми, замѣняя въ нихъ, такъ сказать, новымъ органомъ слухъ и языкъ»1). Изъ содержанія Писемъ извѣстно, что Карамзинъ въ Парижѣ былъ совсѣмъ заправскимъ театраломъ; въ одномъ его письмѣ отсюда читаемъ (IV, 201): «Цѣлой мѣсяцъ быть всякой день въ спектакляхъ! быть и не насытиться ни смѣхомъ Таліи, ни слезами Мельпомены!.. и всякой разъ наслаждаться ихъ пріятностями съ новымъ чувствомъ!.. Самъ дивлюсь, но это правда»; немного позже пишетъ онъ такъ (V, 71): «Наконецъ я рѣшился отказаться на нѣсколько времени отъ Спектаклей, чтобы осмотрѣть любопытныя Парижскія окрестности»; то же читаемъ и у Пушкина: «Вы знаете мою страсть къ спектаклямъ и можете вообразить, съ какимъ удовольствіемъ бываю въ Парижскихъ!»2). О Версалѣ Пушкинъ пишетъ

246

прямо: «Не буду говорить о Версаліи, великолѣпномъ ея дворцѣ и садахъ, которые вы знаете. Подобно вамъ, я гулялъ въ Тріанонѣ и наслаждался пріятнымъ вечеромъ» (ср. у Карамзина, V, 74). Но впечатлѣнія отъ Trianon у туристовъ не одинаковы — въ соотвѣтствіи, конечно, со временемъ; Карамзинъ пишетъ (ib., 92): «Тутъ не Королева, а только прекрасная Марія, какъ милая хозяйка, угощала друзей своихъ; тутъ, въ низенькой галлереѣ, закрываемой отъ глазъ густою зеленью, бывали самые пріятнѣйшіе ужины, концерты, пляски Грацій... Садъ Тріанона есть совершенство садовъ Англійскихъ; нигдѣ нѣтъ холодной симметріи: вездѣ пріятный безпорядокъ, милая простота и красоты сельскія. Вездѣ свободно играютъ воды, и цвѣтущіе берега ихъ ждутъ, кажется, пастушки». У Пушкина — другое, при томъ съ нѣкоторымъ преувеличеніемъ: «Тамъ, гдѣ все украшалось нѣкогда присутствіемъ Маріи-Антуанеты, видны теперь меланхолическія развалины! Рестораторъ живетъ въ ея комнатахъ. Тріанонскія воды обратились въ луга; гдѣ прежде ловили рыбу, тамъ косятъ сѣно. Гротъ, хуторъ, хижина существуютъ и нынѣ, но все близко къ разрушенію». Любопытно также тождество заключеній обоихъ туристовъ о характерѣ вообще французовъ; Пушкинъ сообщаетъ, что «французы ласковы и любятъ иностранныхъ»; Карамзинъ откровенничаетъ (ib., 161): «Никто, кромѣ его (француза), не умѣетъ приласкать человѣка однимъ видомъ, одною вѣжливою улыбкою... Я хочу жить и умереть въ моемъ любезномъ отечествѣ; но послѣ Россіи нѣтъ для меня земли пріятнѣе Франціи, гдѣ иностранецъ часто забывается, что онъ не между своими».

Таковы совпаденія съ Карамзинымъ, но, разумѣется, многое изъ здѣсь отмѣченнаго, а равно и изъ всего вообще, о чемъ пишетъ Пушкинъ въ своихъ двухъ письмахъ, могло стать предметомъ его дорожныхъ наблюденій и само по себѣ, т. е. независимо отъ чьихъ-либо предварительныхъ указаній, — какъ неизбѣжно-обычное въ интересахъ и поискахъ по городамъ Европы путешественника.

247

Но какова цѣна заграничныхъ впечатлѣній Пушкина? Онъ ѣхалъ безъ всякой особенной цѣли или миссіи и бралъ съ дороги все, что видѣлъ. Но это все было ничуть не худшимъ по своему достоинству, чѣмъ у кого другого изъ ему современныхъ или даже изъ многихъ послѣдующихъ русскихъ туристовъ. Не было оно хуже также и того, что взялъ съ Европы и Карамзинъ. Такъ представляется, по крайней мѣрѣ, мнѣ1). Правда, въ своихъ дорожныхъ исканіяхъ нашъ путешественникъ былъ нѣсколько проще и, главное, непосредственнѣе Карамзина: «...люблю то, что болѣе дѣйствуетъ на мое сердце», — признается онъ въ Парижскомъ письмѣ. Но въ отношеніи разнообразія интересовъ или настойчивости поисковъ и стремленій онъ врядъ ли многимъ могъ уступить этому своему предшественнику. Въ доказательство ссылаюсь снова на заграничныя письма Пушкина. Онъ могъ сказать про себя — про свои дорожныя исканія — то же, что сказалъ Карамзинъ, привѣтствуя Канта (II, 53): «Я Руской дворянинъ, люблю великихъ мужей и желаю изъявить мое почтеніе»; или то же, что читаемъ въ описаніи разговора Карамзина съ Виландомъ (ib., 260): «Для того, чтобы имѣть удовольствіе васъ видѣть, могу остаться въ Веймарѣ дней десять и, разставшись съ вами, радовался бы тому, что узналъ Виланда». Таковы же цѣли и, такъ сказать, методы знакомства и у Пушкина.

Князь Вяземскій въ статьѣ о Тальмѣ, съ которымъ Пушкинъ былъ «въ дружеской связи, во время пребыванія своего въ Парижѣ», цитируетъ слѣдующія строки изъ «Посланія» Пушкина къ

248

Дашкову, какъ его — Пушкина «отрадное воспоминаніе» (князь Вяземскій, Соч., I, 309):

Не  улицы  однѣ,  не  площади  и  домы,
Делиль, Сенъ-Пьеръ,  Тальма̀  мнѣ  были  тамъ  знакомы.

Возможность тѣхъ или иныхъ знакомствъ въ дорогѣ и вообще успѣхи въ заграничномъ обществѣ обезпечивались у Пушкина легко и свободно, какъ всегда, благодаря его характеру — уживчивой простотѣ, мягкости и остроумному веселью1).

У князя Вяземскаго имѣется слѣдующее припоминаніе о путешествіи Пушкина: когда послѣдній вернулся изъ-за границы, «Парижемъ отъ него такъ и вѣяло. Одѣтъ онъ былъ съ Парижской иголочки съ головы до ногъ, прическа à la Titus, углаженная, умащенная древнимъ масломъ, huile antique. Въ простодушномъ самохвальствѣ давалъ онъ дамамъ обнюхивать голову свою» (т. I, стр. XXIX). Но Пушкинъ вывезъ изъ-за границы далеко не только портновскія или парикмахерскія впечатлѣнія. Типичная фигура своей эпохи, онъ былъ всегда ревностнымъ почитателемъ просвѣщенія вообще — по крайней мѣрѣ, его культурныхъ удобствъ. Недѣятельный и броскій, онъ самъ, разумѣется, не много давалъ въ этомъ отношеніи, но за то могъ много спрашивать. Въ «Посланіи» къ Жуковскому онъ разъясняетъ свои культурныя надобности:

249

Въ душѣ своей ношу къ изящному любовь;
Творенье  безъ  идей  мою  волнуетъ кровь.
Словъ  много  затвердить  не  есть  еще  ученье:
Намъ  нужны  не  слова,  намъ  нужно  просвѣщенье.

То же и въ бытность его заграницей. Въ «Посланіи» къ Дашкову читаемъ по этому поводу:

Мой  разумъ  просвѣщенъ, и  Сены  на  брегахъ
Я  пѣлъ любезное  отечество  въ  стихахъ.
Не  улицы  однѣ,  не  площади  и  домы, —
Сен-Пьеръ,  Делилль,  Фонтанъ мнѣ были  тамъ  знакомы.
Они свидѣтели,  что  я  въ  землѣ чужой
Гордился  Русскимъ  быть,  и  Русскій  былъ  прямой.
Не  грубымъ  Остякомъ,  достойнымъ  сожалѣнья, —
Предсталъ  предъ  ними  я  любителемъ  ученья;
Они  то  видѣли,  что  съ  юныхъ  дней  моихъ
Познаній я  искалъ  не  въ  именахъ  однихъ;
Что  съ  восхищеніемъ  читалъ  я  Ѳукидида,
Тацита,  Плинія — и,  признаюсь,  Кандида.

Однимъ изъ подтвержденій того, что въ заграничномъ обиходѣ Пушкина было много дѣйствительно культурныхъ спросовъ и надобностей, является библіотека, собранная имъ для себя во время этого путешествія. Въ «Некрологіи» Василія Львовича, писанной извѣстнымъ Макаровымъ и напечатанной въ «Дамскомъ Журналѣ» (1830, ч. 31, 167—170, 184—7), читаемъ: «Въ продолженіи сихъ же путешествій нашъ соотечественникъ успѣлъ собрать драгоцѣнную по твореніямъ лучшихъ писателей библіотеку; многія изъ книгъ сего собранія принадлежали Королевской и другимъ богатымъ до революціи библіотекамъ. Самъ богатѣйшій нашъ библіоманъ, графъ Д. П. Бутурлинъ любовался библіотекой Пушкина и взиралъ на нее не равнодушно; но, къ общему сожалѣнію, она погибла въ Московскомъ пожарѣ 1812 года и оставила въ чувствительномъ сердцѣ литтератора вѣчное о себѣ сожалѣніе; другою, собранною имъ уже послѣ того библіотекою онъ восхищался, но не гордился ею столько, сколько

250

первою»1). Какихъ-либо болѣе подробныхъ свѣдѣній о составѣ библіотеки Пушкина до насъ не дошло; но сопоставленіе ея съ библіотекой графа Д. П. Бутурлина, которая, по словамъ князя Вяземскаго, «пользовалась Европейскою извѣстностью», — высоко знаменательно, тѣмъ болѣе на устахъ Макарова, коротко знавшаго Пушкина и имѣвшаго издавна доступъ въ домъ графовъ Бутурлиныхъ2).

Достойно примѣчанія также и то обстоятельство, что путешествіе Пушкина за-границу — явленіе въ то время у насъ уже самое обыкновенное — долго жило въ памяти знавшихъ его. Способствовалъ ли этому самъ Пушкинъ своими разсказами и разговорами, или были какія-нибудь другія благопріятныя этому обстоятельства — неизвѣстно. Въ письмѣ Я. И. Булгакова къ сыну Константину изъ Москвы, отъ 16 августа 1806 г., упоминается

251

о дѣвицѣ Пушкиной, «сестрѣ бывшаго въ Парижѣ стихотворца»1); въ извѣстныхъ «Мелочахъ» М. А. Дмитріева читаемъ о Пушкинѣ2): «Онъ путешествовалъ по Европѣ; жилъ въ Парижѣ и Лондонѣ; видѣлъ Бонапарта еще консуломъ и познакомился въ Парижѣ съ многими тогдашними авторами».

^*_*^*

Какихъ-либо прямыхъ отраженій этой поѣздки въ творчествѣ Василія Львовича не видно; дѣло ограничивалось, очевидно, одними разсказами о дорогѣ, восторгами и воспоминаніями. Весьма мало оставилъ онъ и такихъ произведеній, которыя были хотя бы только въ связи съ этой поѣздкой или по поводу ея. На послѣднихъ останавливаюсь.

Это, прежде всего, два его дорожныхъ письма къ Карамзину, о которыхъ я уже неоднократно упоминалъ. Оба они, тотчасъ по полученіи въ Москвѣ, были напечатаны въ «Вѣстникѣ Европы» 1803 г., подъ заглавіемъ: «Письмо Рускаго путешественника»: первое въ ч. X, № 14, стр. 109—113; второе въ ч. XI, № 20, стр. 245—251. Это и есть все, что мы имѣемъ изъ его «журнала» путешествія. А между тѣмъ, при прощаніи съ друзьями Пушкинъ, очевидно, обѣщалъ корреспондировать, а можетъ быть даже и вести дорожный дневникъ. Въ названной шуткѣ Дмитріева предвидѣно и это обстоятельство: по возвращеніи на родину, говоритъ здѣсь Пушкинъ,

Журналъ мой стану вамъ читать,
Что видѣлъ, слышалъ за морями,
Какъ сладко жизнь моя текла...

Но дальше обѣщанія дѣло врядъ ли пошло. «Некрологія» Макарова даетъ такую справку: «Все путешествіе Василія Львовича описано въ письмахъ къ друзьямъ; къ сожалѣнію, немногія

252

изъ нихъ напечатаны въ «Вѣстникѣ Европы» того времени»1). Конечно, Макаровъ, коротко знакомый съ Пушкинымъ, могъ знать о такой корреспонденціи со словъ его самого, такъ что вѣрить приведенному указанію возможно; къ тому же, невѣроятно, чтобы Пушкинъ былъ въ состояніи ограничиться только письмами къ Карамзину и забылъ о другихъ своихъ друзьяхъ. Только врядъ-ли вся его дорожная корреспонденція была большой и частой? Иначе трудно объяснить полное отсутствіе какихъ-либо указаній и ссылокъ на нее въ современныхъ письмахъ друзей и знакомыхъ Пушкина.

То же приходится думать и о письмахъ его къ Карамзину: изъ содержанія обоихъ названныхъ писемъ видно, что писать часто Карамзину Пушкинъ не считалъ себя обязаннымъ. Дѣйствительно: Берлинское письмо было первымъ съ дороги письмомъ къ Карамзину, ибо въ немъ изображается весь путь Пушкина до Берлина; да и въ Берлинѣ писалось оно, судя по многимъ даннымъ, не совсѣмъ сразу по пріѣздѣ сюда нашего путешественника: Пушкинъ успѣлъ уже здѣсь побывать кое у кого и оглядѣть «все, что достойно любопытства». Мало этого: письмо писано было скорѣе, быть можетъ, по оказіи, такъ сказать, а не исключительно изъ желанія дать о себѣ знать, ибо съ письмомъ послалъ Пушкинъ на судъ Карамзина свой переводъ одной изъ польскихъ басенъ, сдѣланный имъ только что въ Берлинѣ. Парижское письмо писано черезъ 2½ мѣсяца послѣ Берлинскаго и является также первымъ по счету изъ Парижа; оно помѣчено 12 сентября, т. е. 31 августа или 1 сентября по старому стилю, между тѣмъ, какъ въ Парижѣ Пушкинъ былъ — я выше показалъ — скорѣе всего уже съ начала іюля по старому стилю. Отсюда ясно, что думать о частыхъ письмахъ Пушкина къ Карамзину съ дороги не приходится. Даже больше: были-ли, кромѣ этихъ двухъ, еще такія письма? Иначе, конечно, и ихъ имѣли бы

253

мы на страницахъ «Вѣстника Европы». Итакъ, я полагаю, что дорожная корреспонденція Пушкина вообще была совсѣмъ небольшой.

Далѣе; съ заграничной поѣздкой связано у Пушкина происхожденіе басни «Соловей и чижъ», которая была имъ переведена съ польскаго. По заявленію автора, она является одною изъ тѣхъ польскихъ басенъ, которыми снабдилъ его въ Берлинѣ полякъ г-нъ Бернаки. Она была напечатана въ «Вѣстникѣ Европы», въ одной части съ Берлинскимъ письмомъ — ч. X, № 15, стр. 203, при чемъ при баснѣ стоитъ указаніе: «Подражаніе Польской Ptaszki w clatce».

Наконецъ, — о третьемъ и послѣднемъ произведеніи Пушкина, связанномъ съ поѣздкой. Въ упомянутой «Некрологіи» читаемъ: «Съ 1801 по 1803 г. В. Л. Пушкинъ жилъ въ чужихъ краяхъ. Въ Парижѣ онъ подружился съ Дюсисомъ, Сикаромъ, Делилемъ, Легуве, Мишо и, желая познакомить ихъ съ древней нашей поэзіей (которую сіи французы никакъ не предполагали), перевелъ на французскій языкъ нѣсколько старыхъ рускихъ пѣсень. Замѣчательно, что одинъ изъ упомянутыхъ писателей (со словъ Пушкина), читая рускія пѣсни, тогда же напечатанныя и принятыя съ всеобщимъ одобреніемъ, во французскомъ журналѣ гр. Сегюра: «Archives littéraires», нашелъ въ нихъ много сходнаго съ древностью Гомеровой, и собственно по старымъ рускимъ стихотвореніямъ заключилъ, что въ древности языкъ стиховъ у всѣхъ народовъ былъ одинъ и тотъ же». Такое извѣстіе, безъ провѣрки и разбора, повторялось въ дальнѣйшемъ почти всѣми, кто писалъ о Василіи Львовичѣ. Напримѣръ, Галаховымъ въ Исторической Христоматіи (С.-Пб. 1891, II, 171), — правда съ дополненіемъ, что эти пѣсни были напечатаны «по другому указанію, въ «Mercure de France»; далѣе, В. П. Авенаріусомъ въ статьѣ «В. Л. Пушкинъ» («Ист. Вѣстн.» 1882, I, 607), указывавшимъ, что Пушкинымъ переведены были для журнала графа Сегюра «Archives littéraires» «нѣсколько народныхъ русскихъ сказаній и сказокъ, которыя извѣстный Сенъ-Пьеръ сравнивалъ съ пѣснями Гомера»;

254

далѣе, В. И. Саитовымъ въ названной біографіи Пушкина, а также въ примѣчаніяхъ къ сочиненіямъ Батюшкова (С.-Пб. 1885, II, 512); наконецъ, проф. Халанскимъ въ статьѣ «О вліяніи Вас. Льв. Пушкина на поэтическое творчество А. С. Пушкина» (Хар. 1900, 31). Послѣдній изслѣдователь, въ цѣляхъ провѣрки этого извѣстія, обратился за помощью къ П. К. Симони, прося его разыскать эти пѣсни въ названномъ журналѣ; но въ «Archives littéraires» найдены были П. К. Симони не пѣсни, а двѣ сказки изъ числа изданныхъ Новиковымъ, переведенныя на французскій языкъ какимъ-то С. V. (см. Халанскій, назв. статья, 67); объ этихъ сказкахъ ниже. Такимъ образомъ указаніе Макарова въ «Некрологіи» оказалось не точнымъ.

А, между тѣмъ, еще въ «Опытѣ краткой Исторіи Руской Литературы» Греча (С.-Пб. 1822), помѣщены были болѣе правильныя объ этомъ свѣдѣнія; здѣсь читаемъ, на стр. 333: «Въ Парижѣ... (Пушкинъ) подружился съ лучшими Французскими Писателями того времени... и, желая познакомить ихъ съ древнею нашею Поэзіею, перевелъ на Французскій языкъ нѣсколько старинныхъ Рускихъ Пѣсень. Онѣ были напечатаны во Французскомъ Меркуріи и приняты со всеобщимъ одобреніемъ». То же читаемъ и въ рецензіи на изданіе Стихотвореній Василія Пушкина, изд. С.-Пб. 1822, помѣщенной въ «Трудахъ вольнаго общества» — «Соревнователѣ просвѣщенія и благотворенія» 1822, т. XX, 214—217. Розыски, произведенные мною въ соотвѣтствующаго времени книгахъ журналовъ «Archives littéraires» и «Mercure de France» вполнѣ подтвердили послѣднее указаніе. Въ «Archives littéraires», который, кстати, началъ издаваться только съ 1804 г., никакихъ переводовъ Пушкина нѣтъ — по крайней мѣрѣ, съ его подписью; но въ «Mercure de France» дѣйствительно, въ 1803, т. XIII, № 111, напечатаны на стр. 366—8: «Chansons traduites du russe», съ указаніемъ, что переводъ принадлежитъ m. Wassily de Pouchkin1).

255

Какъ могли попасть на страницы тогдашняго французскаго журнала наши народныя пѣсни? Что Пушкинъ имѣлъ страсть декламировать свои и чужіе стихи, — извѣстно всякому; что онъ декламировалъ ихъ, разумѣется, и передъ заграничными знакомыми — также не подлежитъ сомнѣнію. Въ стихотвореніи Дмитріева Парижскій Пушкинъ говоритъ о себѣ:

Я,  напримѣръ,  люблю,  конечно,
Читать  мои  куплеты  вѣчно,
Хоть  слушай,  хоть  не  слушай  ихъ.

Такого рода выступленія, хотя бы и въ иностранныхъ кругахъ, были, конечно, вообще въ порядкѣ литературнаго обихода; въ глазахъ же Пушкина они санкціонировались примѣромъ самого Карамзина. Въ письмѣ изъ Лейпцига послѣдній, описывая вечеръ, проведенный имъ въ обществѣ Платнера и его друзей, пишетъ между прочимъ (II, 228): «Въ доказательство, что нашъ языкъ не противенъ ушамъ, читалъ я имъ Рускіе стихи разныхъ мѣръ, и они чувствовали ихъ опредѣленную гармонію». Пушкинъ не менѣе Карамзина, очевидно, старался аттестовать передъ французами нашу поэзію; въ «Посланіи» къ Дашкову, припоминая свои парижскіе дни, онъ указывалъ:

..........  я  въ  землѣ чужой
Гордился  Русскимъ  быть,  и  Русскій  былъ  прямой.

Конечно, видѣть въ фактѣ перевода народныхъ пѣсенъ доказательство хорошей освѣдомленности Пушкина въ народной поэзіи — никакъ невозможно, и проф. Халанскій, дѣлая въ названной работѣ о Пушкинѣ (стр. 31) такой именно выводъ на основаніи этого факта, сильно ошибается. Народная поэзія и особенно пѣсня въ то время продолжала бытовать еще въ повсемѣстномъ употребленіи, какъ я старался это показать въ книгѣ «О народной поэзіи въ общественномъ и литературномъ обиходѣ

256

первой трети XIX в.» (С.-Пб. 1912), и Пушкинъ могъ знать народную пѣсню не лучше и не хуже любого своего современника. Тѣмъ болѣе, что изъ 4 напечатанныхъ имъ въ «Mercure» пѣсенъ двѣ, а быть можетъ даже и три должны были быть ему извѣстны и по «голосу», т. е. по мелодіи, какъ покажу дальше; съ помощью же «голоса» крѣпче, разумѣется, помнился и самый текстъ.

Гораздо занимательнѣе въ разбираемомъ фактѣ другое: самое появленіе нашихъ народныхъ пѣсенъ на страницахъ тогдашняго французскаго журнала. Предложеніе Пушкина было вызвано, очевидно, чьимъ-либо спросомъ — скорѣе всего, по тому времени, случайнымъ. Уже тогда ветеранъ, «Mercure de France» приходился Карамзину и его кружку роднѣе другихъ французскихъ журналовъ: примѣняясь болѣе всего именно къ «Mercure», выстраивалъ Карамзинъ свой Московскій журналъ; его долгій редакторъ Мармонтель былъ однимъ изъ властителей думъ молодого Карамзина и русскихъ читателей; въ «Mercure» были напечатаны, въ 1789—1792 гг., извѣстные его «Contes moraux». Здѣсь сотрудничалъ, между прочимъ, блестящій графъ Ségur (Louis-Philippe), бывшій нѣсколько лѣтъ посломъ при Екатеринѣ II и интересовавшійся Россіей, какъ писатель и историкъ1).

^*_*^*

Какъ бы то ни было, разбираемый фактъ — явленіе по тому времени на рѣдкость еще рѣдкое въ иностранныхъ журналахъ и литературѣ вообще. Даже у Гердера, въ его «Stimmen der Völker», пѣсенъ, хотя бы и измышленныхъ, а не народныхъ, съ подзаголовкомъ «русскія» — нѣтъ, при всемъ стремленіи этого издателя

257

къ географическому разнообразію матеріала. Хотя въ статьѣ, писанной за годъ до изданія «Stimmen», подъ заглавіемъ «Aehnlichkeit der mittlern englischen und deutschen Dichtkunst», напечатанной въ «Deutsch. Museum» 1777 г., онъ указывалъ: «Und doch sind in Europa noch eine Reihe Nationen, auf diese Weise unbenutzt, unbeschrieben. Esthen und Letten, Wenden und Slaven, Polen und Russen, Friesen und Preussen — ihre Gesänge der Art sind nicht so gesammlet, als die Lieder der Isländer, Dänen, Schweden, geschweige der Engländer, Hersen und Britten, oder gar der südlichen Völker». Многотомный Вольтеръ, вопреки нашему ожиданію, нигдѣ совершенно не касается нашей народной поэзіи, — говорю это на основаніи справки, любезно наведенной для меня А. Г. Вульфіусомъ. О Дидро мнѣ извѣстно слѣдующее: «Находясь въ Петербургѣ, Дидро съ особеннымъ интересомъ изучалъ русскую національную музыку и, уже впослѣдствіи, живя въ Парижѣ, просилъ Бороздину доставить ему, по возвращеніи въ Россію, нѣсколько народныхъ пѣсенъ, съ которыми онъ познакомился въ ея пѣніи»1). Леклеркъ удѣлилъ въ своей «Histoire physique, morale, civile et politique de la Russie» много вниманія и народной поэзіи — бытовой, пѣснямъ и особенно пословицамъ, но и въ этихъ мѣстахъ его «Исторіи», по заключенію «самовидца» Болтина, больше, конечно, басенъ и измышленій2). Весьма содержательнымъ по своему времени и полезнымъ для Европы, въ разбираемомъ отношеніи, можно признать трудъ Guthrie: «Dissertations sur les antiquités de Russie...», St.-Pétersbourg. 1795; здѣсь очень много этнографическаго матеріала и кое-какія, обыкновенно невѣрныя заключенія о народной поэзіи3). Любопытно, какъ фактъ, изданіе: «Путевыя записки отъ Москвы до С.-Петербурга одного Англичанина въ царствованіе

258

Императрицы Екатерины II», М. 1837; здѣсь изображается путешествіе 1779 года, при чемъ есть замѣтки и относительно нашихъ пѣсенъ1). Въ pendant послѣднему изданію назову напечатанную на страницахъ «Русской Старины» (1877, № 5) статью Н. Б.: «Россія сто лѣтъ назадъ, 1778 г. Путешествіе Уильяма Кокса», гдѣ также есть сужденія иностранца о нашихъ пѣсняхъ. Интересно своимъ пока одиночествомъ письмо-статья Карамзина: «Un mot sur la littérature russe», напечатанное въ октябрьской книгѣ 1797 г. Гамбургскаго журнала «Spectateur du Nord»; здѣсь Карамзинъ касается также народной поэзіи, исторической и современной2). Итакъ — крохи, совсѣмъ рѣдкія и совсѣмъ случайныя.

Въ самомъ началѣ XIX вѣка объявился въ Москвѣ весьма видный посредникъ по части ознакомленія Европы съ Россіей, съ ея бытомъ, литературой и народной поэзіей; это — Johann Richter, усердный переводчикъ Карамзина и другихъ на нѣмецкій языкъ, авторъ любопытнаго «Skizze von Moskwa» (русскій переводъ «Начертаніе Москвы», С.-Пб. 1801) и, главное, издатель журнала «Russische Miszellen». Послѣдній издавался, по обычаю, весьма недолго — въ 1803 и 1804 гг., при чемъ вышло всего 9 тетрадей; тѣмъ не менѣе, значеніе этого журнала въ названномъ отношеніи весьма большое. Не считая удобнымъ вдаваться въ настоящей статьѣ въ какія-либо подробности касательно этого журнала, позволю себѣ привести нѣкоторую часть его Vorbericht, какъ весьма для разбираемаго вопроса показательную3): «Dass die Aufmerksamkeit des Auslandes jetzt mehr als je auf Russland gerichtet ist, davon zeugen schon die zahlreichen Nachrichten,

259

die man in öffentlichen Blättern über Russland findet. Nur sind diese Nachrichten grösstentheils so beschaffen, dass sich der Besserunterrichtete, bei dem Lesen derselben, des Lächelns kaum erwehren kann. Die Namen sind fast immer verstümmelt, die Sachen nicht selten verdreht oder schief erzählt, und das Ganze hat gewöhnlich ein so kümmerliches Ansehen, dass man die Herausgeber jener Blätter, die, aus Mangel an etwas Bessern, dergleichen Armseligkeiten aufzunehmen genöthigt sind, um die Neugierde des Publicums über ein, in aller Hinsicht interessantes Land nicht ganz unbefriedigt zu lassen, nicht minder bedauert, als das arme Russland, das bei so schiefen und mangelhaften Darstellungen nie in seinem wahren Lichte erscheint». — «Вѣстникъ Европы» (1803 г., ч. X, № 15, стр. 195—198) привѣтствовалъ такое намѣреніе Рихтера статьей «Объ извѣстности Литтературы нашей въ чужихъ земляхъ»; въ ней было писано между прочимъ: «Прежде въ иностранныхъ газетахъ писали только о нашихъ побѣдахъ и завоеваніяхъ: нынѣ пишутъ о новыхъ успѣхахъ просвѣщенія и Литтературы въ Россіи. Первое славнѣе, второе утѣшительнѣе для миролюбивыхъ друзей человѣчества. Нашимъ Авторамъ должно быть пріятно, что ихъ имена и творенія дѣлаются извѣстными въ чужихъ земляхъ, и что они получаютъ такимъ образомъ право гражданства въ Европейской Республикѣ Литтераторовъ»; далѣе идетъ похвала Рихтеру и его журналу: «Посвятивъ часть жизни своей на образованіе ума и сердца молодыхъ благородныхъ людей въ Россіи, онъ посвящаетъ нынѣ искусное перо свое на переводъ Рускихъ сочиненій, къ удовольствію Нѣмецкой публики и къ славѣ нашей Литтературы»1).

260

Изъ этнографическаго матеріала, имѣющагося въ этомъ журналѣ въ большомъ разнообразіи, выдѣляю пока, въ настоящей статьѣ, лишь сказки: «Dobrüna Nikititsch», напечатанную въ кн. I, стр. 23—76; «Tschurilo Plenkowitsch» — кн. II, стр. 82—102; «Wassili Boguslajewitsch» — ib., стр. 103—127; всѣ, очевидно, переведены изъ изданія Новикова. Весьма характерно мѣсто изъ предисловія переводчика къ сказкѣ о Добрынѣ: «Die russischen Volksmährchen sind, mehr als die Mährchen irgend eines andern Volks, ächte Sagen der Vorzeit, die sich durch mündliche Uebelieferrung erhalten haben. Die einfache Darstellung uralter Sitten und Gebräuche, die Erwähnung berühmter Namen, deren Andenken in der Geschichte lebt, eine eigne, einfältige und altväterische Sprache, und endlich die Einsörmigkeit, mit welcher sie überall und von jedermann erzählt werden — dies alles scheint zu beweisen, dass sie mehrere Jahrhunderte im Munde des Volks durchlebt haben. Uebrigens scheint es mir, dass sie sich in Ansehung des Inhalts und des Reichthums der Begebenheiten mit den Mährchen jedes Volks messen können, und diess vorzüglich hat mich bestimmt, einige davon für mein vaterländisches Publicum zu bearbeiten».

Я выдѣлилъ изъ журнала Рихтера сейчасъ исключительно сказки потому, что двѣ изъ указанныхъ (послѣднія) были переведены, едва ли не съ перевода Рихтера, на французскій языкъ и, мало этого, почему-то помнились въ этихъ переводахъ долго и нашей литературой. Въ начальной, т. е. 1804 года, книгѣ «Archives littéraires», на стр. 252—268, напечатана «Basile, Fils de Boguslas. Conte Russe»; тамъ же, кн. II, стр. 95—108, напечатана «Tschourilo Plenkovitz. Conte Russe». Обѣ помѣчены взятыми изъ собранія Новикова, но переведены, повторяю, едва ли не съ перевода Рихтера; переводчикъ укрылся подъ иниціалами С. V. Любопытны нѣкоторыя мысли изъ предисловія къ первой сказкѣ: «Nous devons prévenir nos lecteurs qu’ils ne trouveront dans l’histoire de Basile, fils du Boguslas, ni des aventures multipliées, ni des passions romanesques, ni même beaucoup de merveilleux, si ce n’est la force prodigieuse du heros et de ses deux frères

261

d’armes. Ce qui nous a fait choisir ce conte, c’est qu’il porte au plus haut degré le caractère du temps auquel on l’attribue, et du peuple qui l’a conservé. La simplicité du style rappelle celui de la Bible et d’Homère, et de tous les ouvrages écrits ou chantés aux premières époques de la civilisation. On y remarquera de fréquentes répétitions, une grande uniformité dans le tour des phrases, ou plutôt des phrases sans tours. Peut-être même trouvera-t-on quelques rapports, sinon entre Télémaque et Basile, du moins entre Pénélope et la bonne dame Amelpha Timopheiewna». Въ примѣчаніи ко второй сказкѣ читаемъ, между прочимъ (кн. II, стр. 96): «Nous n’offrons... au public l’histoire de Tschourilo, après celle du petit Basile, que comme un second monument de l’ancienne littérature russe. Nous espérons pouvoir lui en présenter bientôt de plus modernes et de plus intéressants»1).

Ту же сказку о Василіи и также, кажется, изъ собранія Новикова встрѣтилъ я, подъ заглавіемъ «Le prince Basile Bogouslaevitch», въ изданіи «Les conteurs russes ou nouvelles contes et traditions russes», traduits par M. Ferry de Pigny et M. J. Haquin, Paris. 1833, II, p. 321—344. Переводы этихъ сказокъ — Рихтера и французскій — были извѣстны нашимъ любителямъ сказокъ даже и въ послѣдующее время. Въ «Московскомъ Телеграфѣ» 1832 г., т. 46, № 13, стр. 131, въ рецензіи объ изданіи «Russische Volksmährchen», von Dietrich, Leipzig. 1831, вспоминается переводъ Рихтера: «Переводъ Рихтера не соотвѣтствовалъ нынѣшнему понятію о переводахъ оригинальныхъ произведеній. Самъ Рихтеръ говорилъ, что онъ сокращалъ, перемѣнялъ, поновлялъ

262

многое, что казалось ему страннымъ, дикимъ и несообразнымъ со вкусомъ Нѣмецкой публики»1). Въ предисловіи къ изданію «Рускія народныя сказки, собранныя Богданомъ Бронницынымъ», С.-Пб. 1838, стр. II, имѣемъ такое припоминаніе: «Между собирателями Русскихъ сказокъ почетное мѣсто принадлежитъ Чулкову, сохранившему намъ знаменитую старинную сказку о Васильѣ Богуслаевичѣ. Сказка эта заслужила вниманіе Имп. Екатерины Великой, передѣлавшей ее въ оперу, и еще недавно расхвалена иностранными писателями по Французскому переводу, несовершенно передающему ея красоты».

Итакъ, тексты нашей народной поэзіи въ иностранныхъ журналахъ конца XVIII — начала XIX вв. представляются явленіемъ весьма рѣдкимъ. Европа начинаетъ замѣтно интересоваться славянской и нашей народной поэзіей лишь съ 20-хъ годовъ XIX в. — съ легкой руки, главнымъ образомъ, Гримма и молодыхъ французскихъ романтиковъ. Въ примѣръ контраста съ прошлымъ могу назвать здѣсь извѣстное изданіе Bowring’а «Specimens of the Russian poets», London, I часть второго изданія 1821 г., II часть 1823 г.; оно имѣло въ публикѣ большой успѣхъ и спросъ, при чемъ успѣхомъ пользовалась не только наша «антологія», но и national songs, — сужу на основаніи того, что издатель во второмъ томѣ значительно увеличилъ число послѣднихъ пѣсенъ, по сравненію съ тѣмъ, сколько ихъ было въ первомъ томѣ. Во вступленіи ко второму тому читаемъ: «I am encouraged to commit another volume of «Specimens of the Russian Poets», to that opinion which so kindly welcomed, and so favourably judged the former. I write now, instructed, and I hope benefited, by the very extensive notice which the first essay obtained». Любопытно также слѣдующее свидѣтельство Bowring’а въ одномъ изъ другихъ его сборниковъ: «Specimens of the polish poets», London. 1827, p. 17: «The popular poetry of any country occupies

263

one of the most interesting parts of the field of literature, and has always the recommendation of that simplicity which approves itself to the general — the universal mind»1).

^*_*^*

Текстъ перевода В. Л. Пушкина предваряется слѣдующимъ предисловіемъ редакціи «Mercure de France»: «M. Wassily de Pouchkin, littérateur russe très-distingué, vient de nous adresser quelques chansons qu’il a traduites de la langue de son pays; elles nous ont paru renfermer des idées originales, et elles peuvent servir à faire connaître l’esprit de la nation où elles ont été composées. Nous croyons devoir en mettre quelques fragments sous les yeux de nos lecteurs». Стало быть, у Пушкина было переведено на самомъ дѣлѣ больше пѣсенъ, чѣмъ сколько мы имѣемъ здѣсь.

Первая пѣсня. Douce alouette, toi qui nous annonces le printemps par tes chants mélodieux, répète ce que je vais te dire!

Un jeune homme, beau comme l’amour, était enfermé dans une tour obscure; il écrivit à ses parens: Mon père respectable, ma tendre mère, je suis dans les fers, rachetez votre fils unique! Le père et la mère répondirent que leur fils n’était point un méchant forçat; ils ont renié leur enfant.

Douce alouette, toi qui nous annonces le printemps par tes chants mélodieux, répète ce que je vais te dire!

Le jeune homme écrivit à sa bien-aimée: fille aimable, maîtresse chérie, rends-moi ma liberté, je suis dans les fers, rachète-moi! La jeune fille reçoit la lettre et l’inonde de ses larmes; apportez, s’écrie-t-elle, apportez mes clefs d’or, ouvrez mes coffres

264

d’argent, envoyez mes pierreries à mon bien-aimé; qu’il soit heureux, qu’il soit libre, l’ami que mon coeur a choisi!

Изъ множества варіантовъ этой весьма популярной у насъ народной пѣсни самымъ близкимъ къ тексту Пушкина считаю тотъ, который напечатанъ въ извѣстномъ изданіи пѣсенъ Новикова, М. 1780/1 г., 6 ч., ч. I, № 136. Привожу его цѣликомъ для сопоставленія съ переводомъ Пушкина:

Ты  воспой, воспой  младъ жавороночикъ,
Сидючи  весной на  проталинкѣ.
Доброй  молодецъ сидитъ въ темницѣ,
Пишетъ грамотку къ отцу, къ матери:
Онъ проситъ того жавороночка,
Отнеси ты младъ жавороночикъ,
На мою ли, ахъ! дальну сторону,
Ты сіе письмо къ отцу, къ матерѣ;
Во письмѣ пишетъ доброй  молодецъ:
Государь ты мой родной батюшко,
Государыня  моя  родна  матушка,
Выкупайте вы добра  молодца,
Добра молодца, своего сына,
Своего сына, вамъ родимаго.
Какъ отецъ и мать отказалися,
И  весь родъ племя отрекалися,
Какъ у насъ въ роду воровъ не было,
Воровъ не было и разбойниковъ.
Ты  воспой, воспой младъ жавороночикъ,
Сидючи  весной на проталинкѣ.
Доброй  молодецъ сидитъ въ темницѣ,
Пишетъ грамотку къ красной дѣвицѣ,
Въ другой разъ проситъ жавороночка,
Чтобъ отнесъ письмо къ красной дѣвицѣ;
Во письмѣ пишетъ доброй  молодецъ:
Ты душаль моя  красна  дѣвица,
Моя  прежняя  полюбовница,
Выкупай, выручай добра молодца,
Свово прежнева  полюбовника.
Какъ возговоритъ красна дѣвица,
Ахъ!  вы  нянюшки  мои  мамушки,

265

Мои  сѣнныя  вѣрныя  дѣвушки,
Вы  берите мои золоты  ключи,
Отмыкайте скорѣй кованы  ларцы,
Вы  берите казны сколько надобно,
Выкупайте скорѣй добра  молодца,
Мово  прежняго  полюбовника.

Важно отмѣтить, что этотъ варіантъ имѣется, съ нѣкоторыми весьма незначительными разночтеніями, въ нотномъ собраніи Прача, 1790 г., № 33, и, кажется, Трутовскаго, III, № 17.

Вторая пѣсня. Beau jardin, toi qui fais mes délices, d’où vient que tu fleuris si vite, et que tu te fanes sitôt? d’où vient que tu couvres la terre de tes feuilles?

Je n’entends plus que la voix du rossignol, dont les tendres chansons navrent mon coeur de tristesse! Hélas! ce coeur sensible brûle sans feu, et se consume sans flamme! Mon bien-aimé est toujours présent à mes pensées. Je l’ai connu et je l’ai aimé. Qui n’aurait pas fait comme moi? On aime sans peine, mais on oublie difficilement, on se sépare avec douleur! un instant m’a donné un amant chéri; des siècles ne suffiraient pas pour l’effacer de ma mémoire!

Наиболѣе близкую этому тексту пѣсню я нашелъ въ томъ же изданіи Новикова — III, № 85:

Ахъ  ты садъ  ли  мой  садочикъ,
Садъ зелено  виноградье,
Мое  милое  гулянье,
Ты  къ  чему  рано  опадаешь?
Землю  ты  листомъ  устилаешь,
Одна  пташечка въ  садочкѣ,
Жалко  пѣсни  воспѣваетъ,
Мое  сердце  надсажаетъ,
Ужъ  и  такъ мое  сердечко,
Безъ  огня  со всѣмъ сгорѣло,
И  безъ  поломя сотлѣло,
Мнѣ  легко друга  нажити,
Тяжело его  забыти;
Нажила  я  друга  часомъ,

266

И  единою  минутой,
Не  забыть  его  во  вѣки,
Не  забыть  его  до  смерти.

Текстъ въ собраніи Прача, № 2, другой редакціи; равно, кажется, и въ собраніи Трутовскаго, III, № 12.

Третья пѣсня. Camarades! qui, jusqu’à présent, pouvait pénétrer dans nos sombres forêts? pas même le vautour vorace, pas même l’aigle au plumage d’ébène.

Eh bien, camarades! on voit une grande route au milieu de la forêt. Un jeune homme a voulu la traverser; c’était au lever du soleil, au coucher de la lune pâle et tremblante.

Il est mort, le téméraire! Il est là, tué dans la plaine. Sa tête est fracassée, son coeur est percé d’une flèche; les roseaux lui servent de lit, les bruyères d’oreiller; sa couverture est une nuit d’automne, une nuit froide et orageuse!

Trois hirondelles ont volé vers le jeune homme. La première s’est placée sur sa tête, la seconde sur son sein d’albâtre, la troisième sur ses pieds agiles.

La première hirondelle, c’était sa tendre mère; la seconde, une soeur chérie; la troisième, sa jeune épouse. Elles ont enlevé son corps inanimé; elles l’ont emporté dans leur château aux tours majestueuses.

Les larmes de la mère ressemblent au débordement d’un fleuve; celles de la soeur, au cours d’un ruisseau rapide; celles de la jeune épouse, à la rosée.

La rosée se séchera à l’approche du soleil, la jeune épouse se remariera et oubliera son bien-aimé!

При этой пѣснѣ имѣется любопытное примѣчаніе Пушкина:

«Cette romance a été faite sous le règne du czar Iwan Wassilievitche Grosnoy, que les étrangers appellent communément Bazilide. Et elle se chante encore».

Изъ огромнаго количества варіантовъ этой пѣсни наиболѣе близкимъ къ тексту Пушкина считаю опять тотъ, который напечатанъ у Новикова — II, № 135:

267

Какъ доселѣва у насъ братцы черезъ темной  лѣсъ,
Не  пропорхивалъ тутъ братцы младъ бѣлой  кречетъ,
Не  пролетывалъ братцы ни сизой орелъ;
А какъ нынѣча у насъ братцы черезъ темной  лѣсъ,
Пролегла, лежитъ широкая дороженька,
Что по той ли по широкой по дороженькѣ,
Проѣзжалъ тута удалой доброй  молодецъ.
На зарѣ то было братцы да на утренней,
На восходѣ было краснаго солнышка,
На закатѣ было свѣтлаго мѣсяца,
Какъ убитъ лежитъ удалой доброй молодецъ,
Что головушка у молодца  изпроломана,
Ретиво сердце у молодца  изпрострѣлено.
Что постелюшка подъ молодцомъ камышь трава,
Изголовьицо подъ добрымъ частъ ракитовъ кустъ,
Одѣяличко на молодцѣ темная  ночь,
Что темная ночь холодная, осенняя.
Прилетали къ добру молодцу три  ласточки,
Изъ нихъ первая садилась на буйной его главѣ,
А другая то садилась на бѣлой его груди,
Ахъ какъ третія садилась,  на скорыхъ его ногахъ;
Что какъ первая то пташка родная матушка,
А другая то пташка то мила сестра,
Ахъ  какъ третья то пташка  молода  жена;
Они взяли мертво тѣло за бѣлы  руки,
Понесли они то тѣло во высокой теремъ.
Его матушка  плачетъ,  что рѣка льется,
А родная сестра  плачетъ какъ ручьи текутъ,
Молода жена  плачетъ,  какъ роса  падетъ.
Когда солнышко взойдетъ,  росу высушитъ,
Какъ за  мужъ она  пойдетъ,  то забудетъ  его.

Тотъ же варіантъ, съ незначительными разночтеніями, имѣется и у Прача, № 3. Откуда взяты Пушкинымъ свѣдѣнія, сообщаемыя въ примѣчаніи, мнѣ неизвѣстно; быть можетъ, изъ устныхъ преданій объ этой пѣснѣ.

Четвертая пѣсня. Un jeune homme se promenait sur les bords de la Moscva Réka. C’était au lever du soleil. Il regardait les murs qui renfermaient sa bien-aimée, et se disait tristement:

268

Tous les oiseaux se sont réveillés, ils se sont couverts de leurs ailes, et ma bien-aimée dort encore d’un profond sommeil; sans doute que je ne suis point présent à ses pensées, sans doute que dans ses rêves elle ne voit point son ami; et moi, hélas! je n’existe point sans ma bien-aimée, je gémis et je souffre quand je ne la vois point.

La jeune fille sort du château; son visage est inondé de larmes, ses beaux yeux sont éteints, ses bras d’albâtre n’ont plus de force. Mon ami, dit-elle à son bien-aimé, je viens te dire adieu... adieu pour toujours! je sais que mes paroles navreront ton coeur de tristesse, mais le sort nous sépare, et je dois obéir. Hier, mes parens m’ont fiancée, aujourd’hui l’on me marie; je t’aimerai toujours, ô mon ami, mais je serai fidelle à mon époux.

При этой пѣснѣ имѣется примѣчаніе: «On attribue cette romance au czar Pierre-le-Grand; le fait est qu’il aimait beaucoup à la chanter». Это дѣйствительно, кажется, одна изъ тѣхъ пѣсенъ, которыя приписываются Петру Великому; во всякомъ случаѣ, она не чисто народнаго происхожденія. Въ пѣсенныхъ изданіяхъ она встрѣчается очень рѣдко.

Пушкинъ и здѣсь имѣлъ въ виду ту, которую читаемъ у Новикова — III, № 66:

На  восходѣ  красна  солнышка,
На  закатѣ  свѣтла  мѣсяца
Не  соколъ лѣталъ  по  поднебесью,
Молодецъ  ходилъ  по  бережку,
Что  по  бережку Нѣвы  рѣки.
Онъ  не  скоро  шелъ,  снаравливалъ,
Во  зеленой садъ заглядывалъ,
Самъ  кручинясь  приговаривалъ,
Ужъ  всѣ пташечки  проснулися,
Другъ  со другомъ  повидалися,
Сизымъ  крыльямъ  обнималися,
Лишь  одна моя  голубушка
Лебѣдь бѣла красна  дѣвица,
Что  прилука  молодецкая

269

Крѣпко  спитъ  теперь  во  теремѣ,
Знать  не  грѣзится  ей  милой другъ,
Знать  не  мыслитъ обо мнѣ  она.
Мое  сердце  разрывается,
Что  съ  надежой не встрѣчается,
Идетъ дѣвица  изъ  терема,
Что  бѣло  лицо  заплакано,
Ясны  очи  помутилися,
Бѣлы  руки  опустилися,
Не  змѣя  его ужалила,
Красна  дѣвица  промолвила,
Ты  прости,  прости,  мой  милой  другъ,
Ты  прости,  душа  отецкой  сынъ,
Въ  вечеру меня  помолвили,
Завтре  будутъ  поѣжжалые,
Повезутъ  ли  ко  божьей  церкви,
Я  достануся  иному другъ
И вѣрна  буду  по  смерть  мою.

Разночтеніе у Пушкина: Москва-рѣка вмѣсто Нева-рѣка — принадлежитъ или ему самому, или такъ пѣлась при немъ эта пѣсня въ Москвѣ. У Прача такой пѣсни, разумѣется, нѣтъ.

Изъ сличенія приведенныхъ переводовъ съ ихъ оригиналами видно, что В. Л. Пушкинъ не переводилъ, а скорѣе только пересказывалъ текстъ, имѣя въ виду, главнымъ образомъ, его содержаніе. Отсюда почти полное игнорированіе при переводѣ особенностей народнаго стиля; данныя народной поэтики вообще переданы или совсѣмъ невѣрно, или весьма слабо. Здѣсь невольно возникаетъ сомнѣніе: могъ ли еще Пушкинъ цѣнить и чувствовать всю характерную прелесть внѣшности народныхъ пѣсенъ? Переводилъ онъ, скорѣе всего, на память; тѣмъ болѣе, что двѣ изъ этихъ пѣсенъ могъ онъ знать также и съ голоса, какъ я показалъ. Переводомъ на память объясняются многія изъ разночтеній или отступленій, которыя имѣются у Пушкина по сравненію съ подлинниками.

Николай Трубицынъ.

6 сент. 1912 г.