40

„Странникъ“ Пушкина и его отношеніе къ
англійскому подлиннику.

Интересно сравнить Пушкинскій отрывокъ 1834 года «Странникъ» («Однажды, странствуя среди долины дикой»...) съ его англійскимъ подлинникомъ: «The Pilgrim’s Progress from this World to that which is to come, delivered under the similitude of a dream, by John Bunyan».

Мы приводимъ стихотвореніе цѣликомъ параллельно съ тѣми мѣстами изъ Bunyan’а, которыя заимствованы или прямо переведены Пушкинымъ. Болѣе крупные отрывки, оставленные Пушкинымъ безъ передачи, нами совсѣмъ пропущены и вмѣсто нихъ поставлены точки; болѣе короткія, не переведенныя мѣста включены въ [ ] скобки.

Странникъ. I.		The Pilgrim’s Progress in the similitude of a dream. The first Part.
Однажды, странствуя среди пустыни дикой, Внезапно былъ объятъ я скорбію великой		Evangelist. As I walked through the wilderness [of this world ...].
И тяжкимъ бременемъ подавленъ согбенъ, Какъ тотъ кто на судѣ въ убійствѣ уличенъ.		... and a great burden upon his back ...

41

Потупя голову, въ тоскѣ ломая руки, Я въ вопляхъ изливалъ души пронзенной муки И горько повторялъ метаясь какъ больной:		... he wept and trembled; [and not being able longer to contain] he brake out with a lamentable cry, saying,
«Что дѣлать буду я? Что станется со мной?»		«What shall I do?»
II.
И такъ я, сѣтуя, въ свой домъ пришелъ обратно. Уныніе мое всѣмъ было непонятно. При дѣтяхъ и женѣ сначала я былъ тихъ, И мысли мрачныя хотѣлъ таить отъ нихъ; Но скорбь часъ отъ часу меня стѣсняла болѣ — И сердце наконецъ открылъ я поневолѣ.		In this plight, therefore, he went home and refrained himself as long as he could, that his wife and childern should not perceive his distress, but he could not be silent long, because that his trouble increased. Wherefore at length he brake his mind to his wife and childern; [and thus he began to talk to thems].
«О горе, горе намъ! Вы, дѣти, ты жена», Сказалъ я, — «вѣдайте: моя душа полна «Тоской и ужасомъ; мучительное бремя «Тягчитъ меня. Идетъ, ужь близко, близко время: «Нашъ городъ пламени и вѣтрамъ обреченъ; «Онъ въ угли и золу вдругъ будетъ обращенъ — «И мы погибнемъ всѣ, коль не успѣемъ вскорѣ «Обрѣсть убѣжище — а гдѣ?... О горе, горе»!		O my dear wife, said he, and you, the childern of my bowels, I, your dear friend, am in myself undone by reason of a burden that lieth hard upon me; moreover, I am for certain informed that this our city will be burned with fire from heaven, in which fearful overthrow both myself, with thee, my wife, and you my sweet babes, shall miserably come to ruin, except (the which yet I see not) some way of escape can be found, whereby we may be delivered.

42

III.
Мои домашніе въ смущеніе пришли И здравый умъ во мнѣ разстроеннымъ почли. Но думали, что ночь и сна покой цѣлебный Охолодитъ во мнѣ болѣзни жаръ враждебный. Я легъ, но во всю ночь я плакалъ и вздыхалъ, И ни на мигъ очей тяжелыхъ не смыкалъ. Поутру я одинъ сидѣлъ оставя ложе. Они пришли ко мнѣ; на ихъ вопросъ я тоже, Что прежде, говорилъ. Туть ближніе мои, Не довѣряя мнѣ, за должное почли Прибѣгнуть къ строгости. Они съ ожесточеньемъ Меня на правый путь и бранью и презрѣньемъ Старались обратить. Но я, не внемля имъ, Все плакалъ и вздыхалъ, уныніемъ тѣснимъ. И, наконецъ, они отъ крика утомились И отъ меня, махнувъ рукою, отступились, Какъ отъ безумнаго, чья рѣчь и дикій плачъ Докучны и кому суровый нуженъ врачъ.		At this his relations were sore amazed; [not for that they believed that what he had said was true,] but because they thought that some frenzy distemper had got into his head; therefore, it drawing towards night, and they hoping that sleep may settle his brains, with all haste they got him to bed. But the night was as troublesome to him as the day; wherefore, instead of sleeping he spent it in sighs and tears. So, when the morning was come, [they would know how he did. He told them, Worse and worse:] he also set to talking to them again: but they began to be hardened. They also thought to drive away his distemper by harsh and surly carriages to him; sometimes they would deride, sometimes they would chide, and sometimes they would quite neglect him ...

43

IV.		... he would also walk solitarily in the fields ...
Пошелъ я вновь бродить, уныньемъ изнывая И взоры вкругъ себя со страхомъ обращая, Какъ рабъ, замыслившій отчаянный побѣгъ, Иль путникъ, до дождя спѣшащій на ночлегъ. Безсонный труженникъ, влача свою веригу,		... [Now, I saw, upon a time, when, he was walking in the fields...]. ... [I saw also that] he looked this way and that way, as if he would run; yet he stood still, because, [as I perceived], he could not tell which way to go.
Я встрѣтилъ юношу, читающаго книгу. Онъ тихо поднялъ взоръ и вопросилъ меня:		I looked then and saw a man named Evangelist, coming to him, who asked,
О чемъ, бродя одинъ, такъ горько плачу я?		Wher fore dost thou cry?
И я въ отвѣтъ ему: «Познай мой жребій злобный; «Я осужденъ на смерть и позванъ въ судъ загробный, «И вотъ о чемъ крушусь: къ суду я не готовъ, «И смерть меня страшитъ». — «Коль жребій твой таковъ», Онъ возразилъ, — «и ты такъ жалокъ въ самомъ дѣлѣ, «Чего-жъ ты ждешь? Зачѣмъ не убѣжишь отселѣ?		He answered, Sir, I perceive [by the book in my hand], that I am coudemned to die, and after that come to judgment, and I find that I am not willing to do the first, nor able to do the second ... Then said Evangelist: If this be thy condition, why standest thou still?
И я: «Куда-жь бѣжать? Какой мнѣ выбрать путь?»		He answered: Because I know not whither to go ......
Тогда: «Не видитъ-ли твой взоръ чего-нибудь?» Сказалъ мнѣ юноша вдаль указуя перстомъ. Я окомъ сталъ глядѣть болѣзненно отверстымъ,		... Then said Evangelist, pointing with his finger over a very wide field: ...  Do you see yonder shining light?

44

Какъ отъ бѣльма врачемъ избавленный слѣпецъ:
«Я вижу нѣкій свѣтъ» — сказалъ я наконецъ.		He said: I think I do.
«Иди-жь» — онъ продолжалъ: «держись сего ты свѣта; «Пусть будетъ онъ тебѣ единственная мѣта, «Пока ты тѣсныхъ вратъ спасенья не достигъ;		Then said Evangelist, Keep that light in your eye, and go up directly thereto: so shalt thou see the gate ...
«Ступай!» И я бѣжать пустился въ тотъ-же мигъ. Побѣгъ мой произвелъ въ семьѣ моей тревогу: И дѣти, и жена кричали мнѣ съ порогу, Чтобъ воротился я скорѣе. Крики ихъ На площадь привлекли пріятелей моихъ. Одинъ бранилъ меня, другой моей супругѣ Совѣты подавалъ, иной жалѣлъ о другѣ; Кто поносилъ меня, кто насмѣхъ подымалъ, Кто силой воротить сосѣдямъ предлагалъ; Иные ужь за мной гнались — но я тѣмъ болѣ Спѣшилъ перебѣжать городовое поле, Дабы скорѣй узрѣть, оставя тѣ мѣста, Спасенья узкій путь и тѣсныя врата...		[So I saw in my Dream that] the man began to run. Now, he had not run far from his own door, but his wife and childern perceiving it, began to cry after him to return... So he looked not behind him, but fled towards the middle of the plain. The neighbours also came out to see him run; and as he ran, some mocked, others threatened, and some cried after him to return; and, among those that did so, there were [two] that resolved to fetch him back by force.

Съ первыхъ-же строкъ замѣтна значительная разница.

Сочиненіе Bunyan’а «The Pilgrim’s Progress», какъ, впрочемъ,

45

указываетъ на это его полное заглавіе, есть не что иное, какъ описаніе сна, видѣннаго авторомъ, при чемъ онъ постоянно объ этомъ напоминаетъ читателю, повторяя въ началѣ каждаго болѣе или менѣе крупнаго отдѣла стереотипную фразу: «then I saw in my dream». У Пушкина нѣсколько тяжеловѣсный и усложняющій мотивъ сна совсѣмъ опущенъ. Сохранивъ вступительныя, по-дантовски звучащія слова подлинника (ср. начало «Inferno»), онъ весь разсказъ излагаетъ отъ перваго лица, т. е., другими словами, отожествляетъ автора и Христіанина1), героя его сна.

Далѣе, въ первомъ описаніи Христіанина, значительно расширивъ изображеніе его душевныхъ страданій, Пушкинъ отбросилъ цѣлый рядъ реальныхъ подробностей (напр., рубище, чтеніе книги), за исключеніемъ, однако, бремени. Чрезвычайно характерно для художественнаго чутья поэта, какъ онъ посредствомъ прекраснаго сравненія («какъ тотъ, кто на судѣ въ убійствѣ уличенъ») превратилъ аллегорію матеріальной тяжести, лежавшей на плечахъ Христіанина, въ одухотворенную и поэтическую метафору.

Слѣдующіе 32 стиха, составляющіе вторую и третью часть отрывка, представляютъ собою довольно близкій и очень удачный переводъ подлинника.

Только къ концу третьей части Пушкинъ значительно расширяетъ предѣлы оригинала: послѣднія четыре строки соотвѣтствуютъ выраженію: «and sometimes they would quite neglect him».

Пропустивъ короткое описаніе одиночества и мученій Христіанина, являющееся, въ сущности, повтореніемъ начала книги, Пушкинъ прямо переходитъ къ тому моменту, когда герой собирается бѣжать; его состояніе передъ бѣгствомъ прекрасно выражено двумя сравненіями, которыхъ нѣтъ у Bunyan’а («Какъ рабъ, замыслившій отчаянный побѣгъ, Иль путникъ, до дождя спѣшащій на ночлегъ»).

Въ дальнѣйшемъ, однако, кроется какъ-будто недоразумѣніе.

Прежде всего Пушкинъ такъ-же, какъ и въ началѣ, не упоминаетъ

46

о книгѣ, которую Христіанинъ держитъ въ рукахъ1), а почему-то передаетъ книгу явившемуся юношѣ. У Bunyan’а никакого юноши нѣтъ, человѣкъ-же, который встрѣчается герою, называется Евангелистомъ, и только изъ послѣдующаго изложенія видно, что у него былъ пергаментный свитокъ въ рукахъ. И такъ, здѣсь либо недоразумѣніе, либо намѣренное измѣненіе.

Возможность недоразумѣнія, конечно, не исключена. Тутъ возникаетъ вопросъ, читалъ-ли Пушкинъ Bunyan’а въ подлинникѣ или въ переводѣ. Мы недостаточно хорошо знаемъ, насколько Пушкинъ владѣлъ англійскимъ языкомъ2), однако, если допустить, что онъ «The Pilgrim’s Progress» дѣйствительно читалъ въ оригиналѣ, — языкъ Bunyan’а настолько простъ, что внимательный читатель едва-ли могъ ошибиться. Съ другой стороны подлинный текстъ «The Pilgrim’s Progress» вполнѣ естественно могъ попасть въ руки Пушкину: вѣдь это одна изъ самыхъ распространенныхъ книгъ среди англичанъ; она является настольной въ каждомъ хорошемъ семействѣ, такъ что пріѣзжіе англичане очень легко могли завезти большое количество экземпляровъ, особенно если это были лица духовнаго званія.

Не менѣе вѣроятно, что Пушкинъ пользовался какимъ-нибудь переводомъ3). Въ такомъ случаѣ можно было-бы его отступленія объяснить искаженіями переводчика. Однако русскій переводъ, найденный въ библіотекѣ поэта4), несмотря на всю свою тяжеловѣсность

47

и нѣкоторыя неточности, никакихъ подобныхъ значительныхъ искаженій не обнаруживаетъ. Вообще говоря, сличеніе этого перевода съ Пушкинскимъ текстомъ и съ англійскимъ подлинникомъ наводитъ на мысль, что Пушкинъ скорѣе всего все-таки пользовался оригиналомъ; не говоря уже о томъ, что онъ едва-ли могъ вдохновиться очень тяжелой и довольно безобразной русской передачей1).

Можно, поэтому, какъ намъ кажется, однако, въ этомъ послѣднемъ отступленіи Пушкина, какъ и въ предшествующихъ, видѣть вполнѣ намѣренное измѣненіе.

Очень возможно, что поэтъ желалъ съ одной стороны избѣгнуть большого количества аллегорическихъ принадлежностей въ видѣ книгъ и пергаментовъ, съ другой стороны хотѣлъ замѣнить казавшагося ему неподходящимъ Евангелиста болѣе поэтическимъ юношей съ книгой. Впрочемъ, слѣдуетъ замѣтить, что назначеніе этой книги остается у Пушкина все-таки неяснымъ, такъ какъ о ней, какъ и о юношѣ, въ дальнѣйшемъ больше не упоминается, — даже въ томъ мѣстѣ, гдѣ въ оригиналѣ говорится о свиткѣ. Такимъ образомъ, ее приходится понимать просто какъ аттрибутъ.

Продолжая сравненіе обоихъ текстовъ, мы не находимъ другихъ значительныхъ отступленій.

48

Послѣ словъ: «и смерть меня страшитъ» Пушкинъ оставилъ безъ перевода вставное четверостишіе1), а также отвѣтъ Христіанина на вопросъ Евангелиста, почему онъ боится смерти.

Кромѣ того, какъ мы на это уже указывали выше, Пушкинъ пропускаетъ пергаментный свитокъ съ надписью: «бѣги отъ будущаго гнѣва» («Flee from the wrath to come», Матѳ. III, 7). У Bunyan’а Евангелистъ сначала указуетъ перстомъ на узкія врата, а потомъ уже на свѣтъ; у Пушкина врата упоминаются только въ дальнѣйшей связи, что, конечно, вѣрнѣе; выраженіе: «какъ отъ бѣльма врачемъ избавленный слѣпецъ», такъ-же, какъ нѣкоторыя другія сравненія, вставлены Пушкинымъ. Наконецъ, все послѣднее описаніе бѣгства и преслѣдованія нѣсколько расширено имъ по сравненію съ подлинникомъ.

Такимъ образомъ, Пушкинскій отрывокъ является вольнымъ переводомъ или, точнѣе, пересказомъ первой главы «The Pilgrim’s Progress», носящей заглавіе «Evangelist». Судя по тому, что Пушкинъ говоритъ не о двухъ сосѣдяхъ, хотѣвшихъ силой вернуть Христіанина, да и вообще судя по характеру заключительныхъ стиховъ, можно было-бы пожалуй, предположить, что онъ не имѣлъ въ виду переводить вторую главу, содержаніе которой составляетъ разговоръ Христіанина съ догнавшими его Упрямымъ (The Obstinate) и Уступчивымъ (The Pliable).

Сравнивъ Пушкинскаго «Странника» съ его подлинникомъ, мы постарались объяснить разныя отступленія намѣреніями самого поэта; однако, какъ уже замѣчено выше, два пункта все еще требуютъ болѣе подробнаго выясненія: насколько Пушкинъ владѣлъ англійскимъ языкомъ и читалъ-ли онъ «The Pilgrim’s Progress» въ оригиналѣ или въ переводѣ, а если въ переводѣ, то въ какомъ именно? Этимъ самымъ будетъ затронутъ вопросъ объ англійскихъ источникахъ Пушкина, который, насколько намъ извѣстно, еще не достаточно разработанъ.

А. Габричевскій.