1

Къ вопросу о вліяніи Батюшкова на Пушкина1).

1.

Вліяніе Батюшкова на Пушкина было разностороннимъ и продолжительнымъ; оно отразилось въ цѣломъ рядѣ художественныхъ созданій поэта, начиная съ лицейскихъ стихотвореній и кончая произведеніями послѣдняго періода творчества. Характеризуя это вліяніе, мы разобьемъ данныя, свидѣтельствующія о немъ, на нѣсколько рубрикъ, въ зависимости отъ содержанія и характера самихъ картинъ (военныя описанія, лирическіе мотивы, описанія природы и т. п.). Начнемъ нашъ разборъ съ характеристики военныхъ картинъ.

Слѣды вліянія Батюшкова сказываются прежде всего въ картинахъ, связанныхъ съ событіями 1812 года. Картина сожженной Москвы въ «Воспоминаніяхъ въ Царскомъ Селѣ» (1814) почти буквально совпадаетъ съ описаніемъ развалинъ Москвы въ Посланіи Батюшкова къ Д. В. Дашкову (1812).

2

Трикраты  съ  ужасомъ  потомъ		Гдѣ прежде взору градъ являлся величавый, —
Бродилъ  въ  Москвѣ  опустошенной, Среди развалинъ и  могилъ, ....................... И  тамъ,  гдѣ  зданья  величавы И  башни  древнія  царей, ....................... ....................... И  тамъ,  гдѣ роскоши  рукою, ....................... Предъ  златоглавою  Москвою Воздвиглись  храмы  и  сады, — Лишь  угли,  прахъ  и  камней  горы,		Развалины  теперь  одни. Москва! сколь русскому твой зракъ унылый страшенъ! Исчезли зданія вельможей и царей, Все пламень истребилъ; вѣнцы затмились башенъ, Чертоги  пали  богачей. И тамъ, гдѣ роскошь обитала, Въ сѣнистыхъ рощахъ и садахъ, Гдѣ миртъ благоухалъ и липа трепетала, — Тамъ нынѣ  угли, пепелъ,  прахъ;
(«Къ Д. В. Дашкову». 1812. I, 151)2).		(«Воспоминанія въ Царскомъ Селѣ».  I,  87)1).

Замѣчаются совпаденія и въ другихъ частяхъ описанія, — напримѣръ, въ картинѣ пожара:

Онѣ (матери) въ отчаяньи рыдали И  съ новымъ трепетомъ взирали На небо  рдяное  кругомъ. («Къ  Д. В. Дашкову».  I,  151).

И села мирныя, и грады въ мглѣ пылаютъ, И  небо заревомъ одѣлося  вокругъ, («Воспом. въ  Царск. Селѣ».  I,  86).

Причины указанныхъ реминисценцій вполнѣ понятны. Не имѣя личныхъ впечатлѣній о состояніи Москвы послѣ пожара, Пушкинъ обратился къ тому, кто былъ очевидцемъ событій 1812 г., т. е., къ Батюшкову; изъ біографіи послѣдняго мы знаемъ, что онъ трижды посѣтилъ разрушенную Москву («Трикраты съ ужасомъ потомъ бродилъ въ Москвѣ опустошенной»); знаемъ также, что развалины Москвы произвели на него сильное впечатлѣніе. 4-го марта 1813 года поэтъ писалъ изъ Петербурга Е. Г. Пушкиной2):

3

«Въ Москвѣ я пробылъ три дня, не болѣе, и раза три покушался къ вамъ писать, но не могъ собраться съ духомъ. У меня предъ глазами были развалины, а въ сердцѣ новое, неизъяснимое чувство. Я благословилъ минуту моего выѣзда изъ Москвы, которая во всю дорогу бродила въ моей головѣ. Наконецъ, я отдохнулъ въ Петербургѣ и пишу къ вамъ съ холодной головою».

Поэтическимъ выраженіемъ этихъ тяжелыхъ впечатлѣній и явилось «Посланіе къ Д. В. Дашкову». По яркости и экспрессивности картинъ, это посланіе принадлежитъ къ числу лучшихъ пьесъ Батюшкова; поэтому не удивительно, если Пушкинъ, нуждаясь въ художественныхъ картинахъ 1812-го года, обратился именно къ этому произведенію Батюшкова.

Но характерно, что Пушкинъ не ограничился заимствованіями въ описательной части стихотворенія; выражая свое патріотическое чувство, онъ снова пользуется словами Батюшкова1).

Такимъ образомъ, «Воспоминанія» даютъ нѣкоторый матеріалъ для характеристики первоначальныхъ литературныхъ отношеній Пушкина и Батюшкова.

Переходя къ изученію послѣдующихъ заимствованій, мы остановимся на разборѣ исторіи Финна (Русл. и Людм., III, 33). Мотивъ, лежащій въ основѣ этого эпизода поэмы, заимствованъ Пушкинымъ, по всей вѣроятности, изъ «Пѣсни Гаральда». «Пѣснь

4

Норвежскаго витязя Гаральда» пользовалась большой популярностью въ русской литературѣ; она дошла до насъ въ цѣломъ рядѣ переводовъ и переложеній1). Послѣднее и самое удачное переложеніе «Пѣсни» было исполнено Батюшковымъ («Пѣснь Гаральда Смѣлаго», 1816, I, 238).

Батюшковъ проявилъ себя въ этой пьесѣ не только, какъ переводчикъ, но и какъ самостоятельный художникъ. Могучіе, яркіе образы, созданные имъ, стоятъ много выше тѣхъ описаній, которыя мы находимъ въ переводѣ Малле и въ остальныхъ переложеніяхъ «Пѣсни».

Удачно справился Батюшковъ и съ другими художественными задачами, особенно съ задачей стиля: отказавшись отъ попытки Львова и Богдановича передать «Пѣсню» народнымъ складомъ, онъ постарался придать ей характеръ героической саги, удивительно вѣрно и строго выдержавъ все произведеніе въ намѣченномъ стилѣ.

Особенно интересно то, что поэту удалось сочетать общій героическій характеръ «Пѣсни» съ тонкостью и реализмомъ въ изображеніи нѣкоторыхъ подробностей.

Напримѣръ:

Но волны, напрасно яряся, хлестали.
Я черпалъ ихъ шлемомъ, работалъ весломъ...

____

И лань упреждаю по звонкому льду;

____

Мы, други, летали по бурнымъ морямъ,
Отъ родины милой летали далеко.

5

Понятно, что отмѣченныя здѣсь художественныя достоинства пьесы Батюшкова должны были обратить на себя вниманіе геніальнаго юноши-поэта; можно съ увѣренностью сказать, что, создавая исторію Финна, Пушкинъ находился подъ обаяніемъ художественныхъ образовъ «Пѣсни Гаральда» Батюшкова1).

Это утвержденіе можетъ быть доказано цѣлымъ рядомъ параллельныхъ выдержекъ, которыя мы здѣсь и приводимъ:

Но волны,  напрасно яряся,  хлестали.		Сказалъ — и  весла  зашумѣли;
Я черпалъ ихъ шлемомъ, работалъ весломъ...		И,  страхъ  оставя  за  собой,
Съ Гаральдомъ, о други, вы страха не знали		Въ  заливъ  отчизны  дорогой
И въ мирную пристань влетѣли съ челномъ!..		«Мы  съ  гордой  радостью  влетѣли.
(«Пѣснь Гаральда Смѣлаго».  I,  239).		(«Русл.  и  Людм.»  III,  35).
«На сушѣ,  на морѣ мы бились жестоко» (I, 238) О други, какъ сердце у смѣлыхъ кипѣло, Когда мы,  содвинувъ стѣной корабли,
Какъ птицы  неслися станицей веселой		«Мы  весело,  мы  грозно  бились»,
Вкругъ пажитей тучныхъ Сиканской земли!... *** У Батюшкова:  «шумныя  битвы» (I, 239).		Но  сердце,  полное  Наиной, Подъ  шумомъ  битвы  и  пировъ Томилось  тайною  кручиной, ....................... ....................... («Русл.  и  Людм.»,  III,  34).

6

Мы,  други,  летали по бурнымъ морямъ, ....................... О други,  какъ сердце у смѣлыхъ кипѣло,		«Пора  домой,  сказалъ я,  други!»
....................... ....................... ........ въ  шумныя  битвы Васъ,  други,  съ собою умчалъ на судахъ. ....................... .......................

Вліяніе Пѣсни Гаральда чувствуется также въ слѣдующихъ стихахъ:

Молва  неслась:  цари  чужбины
Страшились  дерзости  моей,
Ихъ  горделивыя  дружины
Бѣжали  сѣверныхъ  мечей.

Характерно здѣсь упоминаніе о мечахъ, которое повторяется у Батюшкова два раза:

Напрасно  сдвигались  народы,  мечами
Напрасно  о  наши  стучали  щиты  (I,  238).

Не  тщетно  мы  бились  мечами  жестоко:
И  море,  и  суша  покорствуютъ  намъ! ...  (I,  239).

Что касается послѣдняго выраженія («И море, и суша покорствуютъ намъ»), то и оно встрѣчается у Пушкина: «И волны, и суша покорны тебѣ» («Пѣсня о вѣщемъ Олегѣ». I, 321). Это заимствованіе было впервые указано П. В. Владиміровымъ въ его статьѣ «Пушкинъ и его предшественники въ русской литературѣ»1^,2).

7

Мы привели здѣсь всѣ ниболѣе замѣтныя заимствованія, указывающія на отношеніе исторіи Финна къ «Пѣснѣ Гаральда». Присматриваясь къ этимъ заимствованіямъ, замѣчаемъ, что они носятъ художественный и притомъ спеціальный характеръ. Пушкинъ заимствуетъ изъ «Пѣсни Гаральда» тѣ художественные образы, которые служатъ для характеристики военныхъ подвиговъ героя; въ тѣхъ частяхъ разсказа, гдѣ рѣчь идетъ о походахъ Финна, поэтъ почти буквально повторяетъ выраженія «Пѣсни». Но дальше этого подражаніе Пушкина не идетъ; въ обработкѣ фабулы и въ тонѣ разсказа поэтъ остался вполнѣ самостоятельнымъ. «Пѣсня» Батюшкова носитъ на себѣ слѣды ложно-классическаго стиля; все повѣствованіе ея выдержано въ тонѣ героическаго сказанія. Пушкинъ смягчилъ героическій тонъ пѣсни, обработавъ тотъ же мотивъ въ нѣсколько сентиментальномъ духѣ:

    — И  все  мнѣ  дико,  мрачно  стало:
Родная  куща,  тѣнь дубровъ,
Веселы  игры  пастуховъ —
Ничто  тоски  не утѣшало.
Въ уныньѣ  сердце  сохло,  вяло;  и  т. д.
     (Русл.  и  Людм.  III,  34).

Въ «Кавказскомъ Плѣнникѣ» мы снова встрѣчаемся съ вліяніемъ Батюшкова; особенно опредѣленно сказывается оно въ концѣ первой части поэмы, гдѣ авторъ воспроизводитъ думы и

8

воспоминанія казаковъ, стоящихъ на ночной стражѣ1). Литературные пріемы, которыми пользуется поэтъ въ этой характеристикѣ, мало оригинальны. Образъ ратника, въ раздумьѣ опирающагося на копье, встрѣчается еще у Державина2); въ поэзіи Батюшкова этотъ мотивъ повторяется нѣсколько разъ3). Особенно полно и художественно развилъ его поэтъ въ стихотвореніи «Переходъ черезъ Рейнъ» (1814)4):

Тамъ  всадникъ,  опершись  на  свѣтлу  сталь  копья,
Задумчивъ  и  одинъ,  на  берегѣ  высокомъ
Стоитъ  и  жаднымъ  ловитъ  окомъ
Рѣки  излучистой  послѣдніе  края.
Быть  можетъ,  онъ  воспоминаетъ
Рѣку  своихъ  родимыхъ  мѣстъ
И  на  груди  свой  мѣдный  крестъ
Невольно  къ  сердцу  прижимаетъ ...

Вполнѣ возможно, что именно эта художественная картина и послужила канвой для изображенія Пушкина5). Къ той же мысли приводитъ насъ и болѣе пристальный анализъ воспоминаній казака («О чемъ ты думаешь, казакъ?» и т. д.). Изъ словъ поэта мы узнаемъ, что казакъ «воспоминаетъ прежни битвы, на смертномъ полѣ свой бивакъ, полковъ хвалебныя молитвы». Съ перваго же взгляда эта характеристика поражаетъ отсутствіемъ реальныхъ черточекъ; въ ней чувствуется что-то книжное, надуманное. За объясненіемъ этого факта мы снова обратимся къ Батюшкову: въ отмѣченномъ уже стихотвореніи «Переходъ черезъ Рейнъ» находимъ подробное описаніе хвалебнаго молебствія въ войскѣ,

9

а также картину бивака на полѣ битвы1); картины эти стоятъ какъ разъ рядомъ съ характеристикой задумчиваго всадника. Такимъ образомъ, возможно, что размышленія казака, заинтересовавшія насъ, создались не безъ нѣкотораго вліянія Батюшкова.

Мы охарактеризовали наиболѣе типичныя и яркія военныя картины, встрѣчающіяся въ юношескихъ поэмахъ и стихотвореніяхъ Пушкина; переходя къ разбору позднѣйшихъ заимствованій, мы остановимся, главнымъ образомъ, на описаніи Полтавскаго боя. Описаніе это привлекаетъ вниманіе изслѣдователей своей полнотой и обширностью; собственно говоря, это единственное подробное описаніе сраженія у Пушкина.

Естественно, что, принимаясь за обстоятельное изложеніе военныхъ дѣйствій, Пушкинъ прибѣгнулъ къ помощи того поэта, который обладалъ спеціальными знаніями въ данной области. Вліяніе Батюшкова сказывается особенно опредѣленно въ описаніи побѣды русскихъ; при чтеніи этой части описанія, невольно напрашиваются сопоставленія изъ Посланія Батюшкова къ Н. М. Муравьеву:

«Идутъ...  Ура!  И  все  сломили, Разсѣяли  и  разгромили. Ура,  ура!  И  гдѣ  же  врагъ? ... Бѣжитъ...  А  мы  въ  его  домахъ — О  радость  храбрыхъ! ....... («Къ  Н.  М.  Муравьеву».  I,  271).

Ура! мы ломимъ;  гнутся  шведы; О  славный  часъ!  о  славный  видъ! Еще  напоръ — и  врагъ  бѣжитъ;     («Полтава».  III,  444).

Характерно, что въ данномъ случаѣ Пушкинъ заимствовалъ у Батюшкова не только форму описанія, но и одинъ спеціальный терминъ («мы ломимъ»). Подобныя заимствованія въ эпитетахъ и выраженіяхъ встрѣчаются и въ другихъ частяхъ описанія:

10

Когда по утреннимъ росамъ Коней раздастся первый топотъ, И ружей протяжный грохотъ		Горитъ востокъ зарею новой; Ужъ на равнинѣ, по холмамъ Грохочутъ пушки. Дымъ багровый
Пробудитъ эхо по горамъ,   («М. Н. Муравьеву». I, 270).		Кругами всходитъ къ небесамъ Навстрѣчу утреннимъ лучамъ. («Полтава». III, 440).

Особенно интересно сопоставить изображеніе отдѣльныхъ моментовъ боя у Пушкина и у Батюшкова:

Какъ весело внимать: «Стрѣлки, «Впередъ! Сюда Донцы,  гусары, «Сюда летучіе полки, «Башкирцы,  горцы и Татары!» Свисти теперь,  жужжи,  свинецъ! Летайте,  ядры и  картечи! Что вы для  нихъ,  для сихъ сердецъ, Природой  вскормленныхъ для  сѣчи? Колонны сдвинулись,  какъ  лѣсъ, ....................... Идутъ.  Безмолвіе  ужасно! Идутъ,  ружье  на  перевѣсъ; Идутъ ............ («М. Н. Муравьеву».  I,  271).

«Полки  ряды  свои  сомкнули; «Въ  кустахъ  разсыпались  стрѣлки; Катятся ядра,  свищутъ  пули; Нависли  хладные  штыки. ....................... Волнуясь, конница  летитъ; Пѣхота движется  за  нею ....................... .......................     («Полтава».  III,  440).

Сопоставляя эти картины, отмѣчаемъ сходство въ отдѣльныхъ подробностяхъ и терминахъ: упоминаніе о стрѣлкахъ,

«Идутъ,  ружье  на  перевѣсъ»

«Нависли  хладные  штыки».

Что касается построенія описанія, то Пушкинъ допустилъ въ немъ одно отступленіе: онъ началъ описаніе словами «Полки ряды свои сомкнули»; у Батюшкова найдемъ то же указаніе, но оно приведено значительно позже:

Летайте,  ядры  и  картечи!
....................
Колонны  сдвинулись,  как  лѣсъ.

11

Намъ представляется, что ради художественныхъ цѣлей Пушкинъ готовъ былъ иногда пожертвовать точностью описанія. Стремясь къ тому, чтобы усилить художественное впечатлѣніе, поэтъ охотно прибѣгаетъ къ антитезѣ. Если мы просмотримъ описаніе Пушкина съ перваго стиха до послѣдняго, то убѣдимся, что все оно построено на примѣненіи этого художественнаго пріема.

Приведемъ нѣсколько особенно яркихъ и удачныхъ антитезъ:

«И  онъ  промчался  предъ  полками,
«Могущъ  и  радостенъ,  какъ  бой.
......................
......................
И  передъ  синими  рядами
Своихъ  воинственныхъ  дружинъ,
Несомый  вѣрными  слугами,
Въ  качалкѣ,  блѣденъ,  недвижимъ,
Страдая  раной,  Карлъ  явился.
Вожди  героя  шли  за  нимъ.

(«Полтава».  III,  441).

Полки  ряды  свои  сомкнули;
Въ  кустахъ  разсыпались  стрѣлки;

(III,  440).

Катятся  ядра,  свищутъ  пули;
Нависли  хладные  штыки.

(III,  440).1)

«Волнуясь,  конница  летитъ;
«Пѣхота  движется  за  нею
«И тяжкой  твердостью  своею
«Ея стремленія  крѣпитъ.

(III,  440).

«Ретивъ  и  смиренъ  вѣрный  конь»

(III,  441).

12

Такимъ образомъ, присматриваясь къ описанію Полтавскаго боя, мы замѣчаемъ, что Пушкинъ преслѣдуетъ въ немъ прежде всего задачи художественныя; желая придать своимъ картинамъ особую силу и яркость, поэтъ забываетъ порой о реализмѣ1).

13

Намъ удалось добыть нѣкоторыя данныя по вопросу о военныхъ картинахъ Пушкина, но, конечно, въ данномъ случаѣ насъ интересуетъ не столько самый предметъ изученія (военныя картины), сколько тѣ выводы, которые могутъ быть получены путемъ такой работы.

Какое же значеніе можетъ имѣть вопросъ о военныхъ картинахъ Пушкина? Намъ думается, что, какъ ни спеціаленъ этотъ вопросъ, изученіе его можетъ привести къ некоторымъ выводамъ.

Во-первыхъ, оно даетъ намъ возможность нѣсколько разобраться въ вопросѣ о вліяніи Батюшкова на Пушкина.

14

Кромѣ того, вопросъ, поднятый здѣсь, можетъ имѣть общее значеніе; изслѣдуя его, мы невольно задумываемся надъ вопросомъ о реализмѣ творчества Пушкина: въ какихъ областяхъ Пушкинъ былъ, дѣйствительно, поэтомъ реалистомъ, почему въ иныхъ случаяхъ онъ отступаетъ отъ пріемовъ реальнаго творчества.

Для освѣщенія этого вопроса интересно было бы прослѣдить, какъ измѣняются художественные пріемы Пушкина въ зависимости отъ того запаса впечатлѣній, которымъ обладалъ поэтъ. Особенно ярко бросается въ глаза эта разница въ поэтическихъ пріемахъ Пушкина, при сопоставленіи его военныхъ описаній съ той картиной дуэли, которую находимъ въ VI главѣ «Евгенія Онѣгина»1).

Вотъ,  пистолеты  ужъ  блеснули;
Гремитъ  о  шомполъ  молотокъ,
Въ  граненый  стволъ  уходятъ  пули
И  щелкнулъ  въ  первый  разъ  курокъ.
Вотъ,  порохъ  струйкой  сѣроватой
На  полку  сыплется.  Зубчатый,
Надежно  ввинченный  кремень
Взведенъ  еще .............

Если батальныя картины Пушкина иногда грѣшатъ противъ требованій строгаго реализма, то здѣсь, наоборотъ, все описаніе состоитъ изъ цѣлаго ряда мелкихъ реальныхъ черточекъ; съ первыхъ же словъ мы чувствуемъ, что имѣемъ дѣло съ поэтомъ, который въ совершенствѣ зналъ всѣ тонкости дуэли.

2.

Въ предыдущемъ очеркѣ мы охарактеризовали батальныя картины Пушкина и отмѣтили, что въ нѣкоторыхъ изъ нихъ сказывается вліяніе Батюшкова. Но естественно, что вліяніе Батюшкова не могло ограничиться одними описаніями военной

15

жизни; были въ этомъ вліяніи и другія, еще болѣе глубокія и значительныя стороны.

Батюшковъ первый художественно обработалъ русскій лирическій стихъ, придавъ ему то изящество и ту благородную простоту, которыя свойственны лучшимъ произведеніямъ классической литературы. По выраженію Бѣлинскаго, Батюшковъ былъ первымъ изъ русскихъ поэтовъ, въ которомъ художественный элементъ явился преобладающимъ элементомъ1). «Батюшковъ былъ учителемъ Пушкина въ поэзіи», говоритъ Бѣлинскій въ той же статьѣ. Такимъ образомъ, уже болѣе 60 лѣтъ тому назадъ Бѣлинскій правильно указалъ значеніе Батюшкова въ нашей литературѣ и его отношеніе къ Пушкину. Намъ предстоитъ теперь разгадать слова Бѣлинскаго: посмотрѣть, на какомъ основаніи Батюшковъ можетъ быть названъ учителемъ Пушкина, что̀ передалъ онъ своему геніальному ученику. Бѣлинскій, отмѣчая это вліяніе, ограничился тѣмъ указаніемъ, которое было сдѣлано нами выше. «Батюшковъ», — говоритъ онъ: «передалъ Пушкину готовый стихъ». Этотъ взглядъ Бѣлинскаго нуждается въ дополненіи: Батюшковъ передалъ Пушкину не только готовый стихъ, но и цѣлый запасъ художественныхъ выраженій и образовъ. Что касается юношескихъ произведеній великаго поэта то здѣсь вліяніе Батюшкова сказывается не только въ стилѣ стихотвореній, но и въ ихъ содержаніи: въ первые годы своей литературной дѣятельности Пушкинъ охотно беретъ у Батюшкова лирическіе мотивы, измѣняя ихъ сообразно своему настроенію.

Пересматривая лирическія стихотворенія Пушкина и сопоставляя ихъ съ пьесами Батюшкова, намъ удалось подмѣтить цѣлый рядъ любопытныхъ, на нашъ взглядъ, совпадений. Напримѣръ, въ юношескихъ произведеніяхъ Пушкина мы не разъ встрѣтимся съ восхваленіемъ мечты.

«Что  было  бы  со  мною,
Богиня,  безъ  тебя?

16

восклицаетъ поэтъ, обращаясь къ мечтѣ въ одномъ изъ своихъ первыхъ лирическихъ стихотвореній («Къ сестрѣ», 1814 г.).

Фантазія,  тобою
Одной  я  награжденъ!
Тобою  пренесенный
Къ  волшебной  Иппокренѣ,
И  въ  кельѣ  я  блаженъ!1)

говоритъ поэтъ въ томъ же стихотвореніи.

И это восхваленіе мечты — не единственный случай; если мы пересмотримъ всѣ значительныя лирическія стихотворенія Пушкина, относящіеся къ 1814 и 1815 г.г., мы вездѣ найдемъ тотъ же мотивъ (см. «Блаженство» (1814), «Городокъ» (1814), «Мечтатель» (1815), «Юдину» (1815). Анализируя эти стихотворенія, видимъ, что нѣкоторыя изъ нихъ представляютъ собой сплошной гимнъ мечтѣ (напр., стих. «Мечтатель» и «Посланіе къ Юдину». Особенно характерно въ данномъ отношеніи «Посланіе къ Юдину»2).

Поэтъ обращается въ немъ къ другу со словами:

Ты  хочешь, милый  другъ,  узнать
Мои  мечты,  желанья,  цѣли
........................
........................

Трудно выполнить желаніе друга:

Но  можно-ль  рѣзвому  поэту,
Невольнику  мечты  младой,
Въ  картинѣ  быстрой  и  живой
Изобразить  въ  порядкѣ  свѣту
Все  то,  что  въ  юности  златой
Воображеніе  мнѣ  кажетъ?

17

Но, несмотря на всю трудность задачи, Пушкинъ пытается разрѣшить ее — передъ нами проходитъ цѣлый рядъ образовъ, созданныхъ фантазіей поэта: «мое селенье, мое Захарово», «уединенный кабинетъ молодого философа», картины войны, возвращеніе поэта домой, таинственныя ночныя свиданія.

Въ заключительной строфѣ поэтъ снова обращается къ другу:

........................
Мой  другъ,  я  для  тебя  воспѣлъ
Мечту,  младыхъ  пѣвцовъ  удѣлъ;
........................
........................
Минуты  счастья  золотыя
Пускай  мнѣ  Клоѳо  не  совьетъ:
Въ  мечтахъ  всѣ радости  земнѣя!
Судьбы  всемощнѣе  поэтъ.

Судя по этимъ послѣднимъ словамъ, видимъ, какъ горячо и убѣжденно воспѣвалъ поэтъ мечту, ея могущество и силу. Но, отмѣчая это, мы не можемъ не остановиться на одномъ любопытномъ фактѣ: воспѣвание мечты не является постояннымъ мотивомъ лирики Пушкина; достигнувъ своего полнаго развитія въ стихотвореніяхъ 1815 г., этотъ мотивъ очень скоро пропадаетъ. Изрѣдка мелькаетъ онъ еще въ элегіяхъ 1816 г.

    Мечты,  мечты!
    Гдѣ  ваша  сладость?

(«Пробужденіе»,  1816  г.)1).

    Гдѣ міръ,  одной  мечтѣ  послушный?
    Мнѣ  настоящій  опустѣлъ!2).

(«Окно»  1816  г.).

Но въ этихъ обращеніяхъ уже не слышится прежней вѣры; они интересны только, какъ отзвуки какого-то прежняго, пережитого

18

настроенія. Читая элегіи 1816 г. и послѣдующихъ годовъ, приходится невольно согласиться съ тѣмъ опредѣленіемъ мечты, которое даетъ самъ Пушкинъ въ «Посланіи къ Юдину»:

«Мой  другъ,  я  для  тебя  воспѣлъ
Мечту,  младыхъ  пѣвцовъ  удѣлъ».

Лично въ отношеніи себя Пушкинъ не ошибся: онъ дѣйствительно отдалъ дань увлеченія этому мотиву въ ранней молодости, чтобы затѣмъ перейти къ темамъ иного рода.

Это наблюденіе позволяетъ высказаться и о характерѣ самаго настроенія. Очевидно, это настроеніе не было органической, необходимой частью духовной жизни поэта: оно появилось только какъ результатъ внѣшнихъ, литературныхъ вліяній.

Мотивъ мечты былъ однимъ изъ самыхъ распространенныхъ мотивовъ сентиментальной поэзіи; какъ западные, такъ и русскіе сентименталисты наперерывъ воспѣвали мечту. Батюшковъ раздѣлялъ это увлеченіе сентименталистовъ: о чемъ бы ни говорилъ Батюшковъ, къ кому бы ни обращался, онъ всегда упомянетъ о своихъ мечтаньяхъ, найдетъ изящный, сильный оборотъ для восхваленія своей богини. Особенно радостно звучитъ этотъ мотивъ въ юношескихъ стихотвореніяхъ Батюшкова [«Мечта» (1802—1803), «Посланіе къ Н. И. Гнѣдичу» (1805 г.), «Совѣтъ друзьямъ» (1805 г.)]; чѣмъ старше становится поэтъ, тѣмъ глуше и печальнѣе его гимнъ [«Посланіе къ Н. И. Гнѣдичу» (1807—1808 гг.), «Воспоминанія 1807 года» (1809) «Посланіе къ И. А. Петину» (1810 г.), «Надпись на гробъ пастушки» (1810 г.)]. Но характерно, что, несмотря на всѣ жизненныя разочарованія, поэтъ до конца жизни не можетъ отказаться отъ своего излюбленнаго мотива. Въ 1810 году Батюшковъ снова принимается за переработку стих. «Мечта», послѣдняя редакція котораго относится къ 1817 г. Такимъ образомъ, мы въ правѣ говорить, что воспѣваніе мечты было однимъ изъ главныхъ, основныхъ мотивовъ лирики Батюшкова. A priori, можно было бы думать, что эта сторона творчества Батюшкова не могла не оказать вліянія на его геніальнаго ученика.

19

Мы имѣли уже случай убѣдиться, какъ вдохновенно воспѣвалъ Пушкинъ мечту въ своихъ юношескихъ стихотвореніяхъ; остается отвѣтить на вопросъ, — откуда бралъ Пушкинъ художественные образы и формы для выраженія этого настроенія: получилъ ли онъ ихъ отъ Батюшкова, или отъ кого-либо другого? Вполнѣ вѣроятно, что увлеченіе именно этимъ лирическимъ мотивомъ создалось у Пушкина подъ вліяніемъ широкаго знакомства съ сентиментальной литературой. Но, допуская это, нельзя не признать той роли, которую сыгралъ въ данномъ случаѣ Батюшковъ: долго работая надъ этимъ мотивомъ, онъ передалъ Пушкину цѣлый рядъ поэтическихъ образовъ и формулъ. Анализируя обращенія Пушкина къ мечтѣ, мы постоянно встрѣчаемся съ вліяніемъ Батюшкова.

Любопытный примѣръ такого вліянія находится въ стихотвореніи «Городокъ».

Мечта! въ волшебной сѣни Мнѣ милую яви, Мой свѣтъ, мой добрый геній, Предметъ моей любви! И блескъ очей небесный, Ліющихъ огнь въ сердца, И Грацій станъ прелестный, И снѣгъ ея лица! ....................... ....................... Въ порывистыхъ томленьяхъ склонилася она Ко груди грудью страстной, Устами на устахъ, Горитъ лицо прекрасной, И слезы на глазахъ!..   («Городокъ».  I,  стр.  78).

О сладостна мечта, дщерь ночи молчаливой, Сойди ко мнѣ съ небесъ въ туманныхъ облакахъ Иль въ миломъ образѣ супруги боязливой, Съ слезой блестящею во пламенныхъ очахъ! ....................... ....................... Задумайся, вздохни — и другъ души твоей, Одѣтый ризою прозрачной, какъ туманомъ, Съ прелестнымъ взоромъ, стройнымъ станомъ, Какъ нимфа легкая полей, Прижмется съ трепетомъ сердечнымъ, Прижмется ко груди пылающей твоей. («Мечта».  I,  1—2).

20

Сопоставляя образы обоихъ поэтовъ, мы можемъ отмѣтить цѣлый рядъ сходныхъ деталей, указывающихъ на то, что Пушкинъ былъ хорошо знакомъ со стихотвореніемъ Батюшкова. Но характерно, что, сохранивъ всѣ наиболѣе яркія и художественныя детали, Пушкинъ тѣмъ не менѣе придалъ всему описанію совершенно иной колоритъ. Образъ той дѣвы, которая рисуется воображенію Пушкина, гораздо опредѣленнѣе, ярче, чѣмъ то видѣніе, которое является Батюшкову; по своему стилю, картина Пушкина стоитъ ближе къ образамъ французской поэзіи XVIII в., тогда какъ у Батюшкова мы чувствуемъ вліяніе Оссіана.

Все это заставляетъ предполагать здѣсь возможность другого, перекрещивающагося вліянія. Можно думать, что въ моментъ созданія этого образа Пушкинъ имѣлъ передъ глазами и другую художественную картину Батюшкова, — картину появленія Лилеты («Мои Пенаты»).

Возможность вліянія «Пенатовъ» въ этой части «Городка» доказывается также совпаденіемъ тѣхъ стиховъ, которые слѣдуютъ за этими описаніями:

Небесно  вдохновенье, Зачѣмъ  летишь  стрѣлой И  сердца  упоенье Уносишь  за  собой?    («Мои  Пенаты»,  стр.  136).

Почто  стрѣлой  незримой Уже  летишь  ты  вдаль? .................. .................. И  гдѣ крылатый  сонъ? Исчезнетъ  обольститель, И  въ  сердцѣ  грусть-мучитель!1) («Городокъ»,  стр.  78).

Обратимся теперь къ разбору тѣхъ стихотвореній Пушкина, гдѣ мотивъ мечты является преобладающимъ; начнемъ съ посланія «Къ сестрѣ». Въ этомъ посланіи мы снова находимъ перепѣвы изъ Батюшкова:

Фантазія,  тобою Одной  я  награжденъ! Тобою  пренесенный

Души  поэтовъ  свойство: Идя  забвенія  тропой, Блаженство  находить  мечтой.

21

Къ  волшебной  Иппокренѣ, И  въ  кельѣ  я  блаженъ!   («Къ  сестрѣ».  I,  34).

....................... ....................... Такъ хижину свою поэтъ дворцомъ считаетъ «И  счастливъ! ....  Онъ  мечтаетъ.    («Мечта».  I,  3—4).

Что  было  бы  со  мною,
Богиня,  безъ  тебя?

восклицаетъ затѣмъ Пушкинъ, рисуя свое печальное состояніе въ темницѣ. У Батюшкова мы находимъ тотъ же оборотъ въ слѣдующемъ видѣ:

Богиня  ты,  мечта!  Дары  твои  безцѣнны
Самимъ  невольникамъ  въ  слезахъ1).
Цѣпями  руки  отягченны,
Замки  чугунны  на  дверяхъ
Украшены  мечтой........
      («Мечта».  I,  2).

Можетъ быть, именно эти слова Батюшкова и опредѣлили содержаніе послѣдней части послания «Къ сестрѣ».

Слѣды того же литературнаго вліянія сказываются въ стихотвореніи «Мечтатель»; образъ мечтателя, погруженнаго въ «сладки думы», имѣетъ большое сходство съ обликомъ самого Батюшкова, какъ онъ вырисовывается намъ въ «Воспоминаніяхъ 1807 года»2).

22

Встрѣчаются въ этомъ стихотвореніи образы, заимствованные и изъ другой пьесы Батюшкова — изъ «Посланія къ Н. И. Гнѣдичу» (1805). Въ концѣ этого Посланія Батюшковъ проситъ друга не удивляться его непостоянству; онъ увѣряетъ друга, что

... больше  друженъ  съ  Аполлономъ,
Хоть  и  нейдетъ  за  славы  громомъ,
(«Посланіе  къ  Н.  И.  Гнѣдичу» — I,  27).

Пушкинъ, воспользовавшись этимъ намекомъ, далъ намъ въ 6-ой строфѣ своей пьесы грандіозный образъ славы, закончивъ это описаніе словами Батюшкова:

Прелестна  сердцу  тишина:
Нейду,  нейду  за  славой.

Такимъ образомъ, мы подошли къ «Посланію къ Юдину», которое является послѣднимъ въ ряду стихотвореній, посвященныхъ разработкѣ интересующаго насъ мотива, — и въ немъ чувствуются литературныя вліянія, но все же, по сравненіи съ первыми стихотвореніями, разрабатывающими ту же тему («Къ сестрѣ», «Городокъ»), оно можетъ быть признано болѣе самостоятельнымъ. Поэтъ пытается теперь самъ создать образы для выраженія своихъ переживаній. Напримѣръ, изображая быструю смѣну своихъ мечтаний, Пушкинъ сравниваетъ ихъ съ привидѣніями, которыя мелькаютъ въ волшебномъ фонарѣ.

Правда, и въ этомъ посланіи мы найдемъ образы Батюшкова, но уже въ значительно измѣненномъ видѣ:

у Батюшкова:		у Пушкина:
Что въ истинѣ пустой? Она лишь умъ сушитъ, Мечта  все  въ  мірѣ  золотитъ, И  отъ  печали  злыя Мечта  намъ  щитъ. .......................		Питомецъ  музъ  и  вдохновенья, Стремясь  фантазіи  вослѣдъ, Находитъ  въ  сердцѣ  наслажденья И  на  пути  грозящихъ бѣдъ. Минуты  счастья  золотыя Пускай  мнѣ  Клоѳо не совьетъ:

23

....................... Такъ, сердце можетъ лишь мечтою услаждаться! Оно  все  хочетъ  оживить: .......................		Въ мечтахъ всѣ родости земныя земныя! Судьбы  всемощнѣе  поэтъ.
(«Посл.  къ  Н. И. Гнѣдичу». I, 26).		(«Посланіе  къ  Юдину».  I, 124—125).

Мы прослѣдили за развитіемъ одного изъ мотивовъ юношескихъ стихотвореній Пушкина и отмѣтили, что въ разработкѣ этого мотива поэтъ придерживался литературныхъ формъ Батюшкова.

Пушкинъ не долго воспѣвалъ мечту. Въ 1816 году поэтъ грустно восклицаетъ: «Мечты, мечты, гдѣ ваша сладость?» — онъ горюетъ о томъ, что улетѣли «любви мечтанья».

1816-й годъ имѣетъ большое значеніе въ жизни и творчествѣ Пушкина. Это — пора перваго серьезнаго раздумья, время первой любви Пушкина. Любовь эта была неудачной, потому и въ лирику Пушкина закрадываются грустныя, унылыя нотки. Мы не имѣемъ сейчасъ возможности дать сколько-нибудь полную характеристику лирики этого періода, и выдѣлимъ изъ нея лишь одинъ мотивъ — размышленія о смерти, — потому что въ обработкѣ его Пушкинъ снова идетъ по слѣдамъ Батюшкова.

Для характеристики этой стороны вліянія Батюшкова разсмотримъ пьесу Пушкина «Наѣздники» (1816), которая, какъ намъ представляется, создалась не безъ вліянія пьесы Батюшкова «Послѣдняя весна» (1815). Первое впечатлѣніе при анализѣ этихъ пьесъ говоритъ въ пользу ихъ поразительнаго сходства; по мотиву и настроенію, онѣ почти совпадаютъ. Но мы не должны увлекаться этимъ: пьеса Батюшкова является подражаніемъ знаменитой пьесѣ Мильвуа: «La chute des feuilles», которая могла быть извѣстной и Пушкину; можетъ быть, въ этомъ и кроется разгадка такого поразительнаго сходства въ настроеніи. Допуская это, мы не можемъ, однако, отказаться отъ мысли о вліяніи Батюшкова, которое проявляется какъ въ способѣ обработки темы, такъ и въ цѣломъ рядѣ художественныхъ деталей.

24

Пьеса Батюшкова не явилась переводомъ элегіи Мильвуа. Сравнивая обѣ элегіи, мы видимъ, какъ свободно отнесся поэтъ къ тому поэтическому произведенію, которое послужило для него образцомъ. Измѣненія, допущенныя поэтомъ, коснулись, главнымъ образомъ, первой части элегіи — описанія обстановки, окружающей пѣвца. Мильвуа даетъ въ своей элегіи картину осени; Батюшковъ, наоборотъ, рисуетъ смерть пѣвца на фонѣ воскресающей природы:

Въ  поляхъ  блистаетъ  май  веселый,
Ручей свободно  зажурчалъ,
И  яркій  голосъ  Филомелы
Угрюмый  боръ  очаровалъ.
Все  новой  жизни  пьетъ дыханье.
Пѣвецъ  любви,  лишь  ты унылъ»!
     («Послѣдняя  весна».  I,  231).

Есть у Батюшкова и еще одно измѣненіе въ описаніи природы: онъ нѣсколько разъ упоминаетъ о поляхъ (у Мильвуа нѣтъ этой детали), и, судя по формѣ этого упоминанія, можно думать, что поэтъ дѣлаетъ его сознательно, чтобы внести въ свой пейзажъ черты, характеризующія русскую природу:

Ты  бродишь  слабыми стопами
Въ  послѣдній  разъ  среди  полей,
Прощаясь  съ  ними  и  съ  лѣсами
Пустынной  родины  твоей:1)
......................

Пушкинъ воспользовался всѣми измѣненіями Батюшкова. Все его стихотвореніе основывается, какъ и пьеса Батюшкова, на фигурѣ контраста:

25

Ужъ  полемъ  всадники  летятъ,
......................
Коней  ласкаютъ  и  смирятъ
И  съ  гордой  шепчутся улыбкой;
Ихъ  лица  радостью  горятъ,
Огнемъ  пылаютъ  гнѣвны  очи...
Лишь  ты,  воинственный  поэтъ,
Унылъ,  какъ  сумракъ  полуночи,
И  блѣденъ,  какъ  осенній  свѣтъ.
      («Наѣздники».  I,  176).

Любопытно, что въ данномъ случаѣ Пушкинъ удержалъ даже оборотъ Батюшкова: «Лишь ты унылъ».

Что касается второго измѣненія, внесеннаго Батюшковымъ (упоминаніе о поляхъ), то и оно встрѣчается въ пьесѣ Пушкина:

Ужель,  невольникъ  праздной  нѣги,
Отраднѣй  миръ  твоихъ  полей,
Чѣмъ  наши  бурные  набѣги
И  ночью  бранный  стукъ  мечей?
      («Наѣздники».  I,  176—177).

Продолжая сличеніе текстовъ обоихъ стихотвореній, мы находимъ все новыя и новыя доказательства въ пользу вліянія Батюшкова.

Такъ, напримѣръ, характеристика душевнаго состоянія поэта у Пушкина близко напоминаетъ соотвѣтствующую характеристику Батюшкова:

Лишь  ты,  воинственный  поэтъ, Унылъ, какъ сумракъ полуночи, ...................... ...................... Съ укрытой горестью въ груди,1) Печальной думой увлеченный, Онъ  ѣдетъ  молча  впереди. («Наѣздники».  I,  176).

Пѣвецъ любви, лишь ты унылъ! Ты смерти вѣрной предвѣщанье Въ печальномъ сердцѣ заключилъ. («Послѣдняя  весна».  I,  231).

26

Въ первоначальной редакціи пьесы Пушкина находится еще нѣсколько любопытныхъ реминисценцій:

О вы,  которымъ  здѣсь со мною Предѣлъ могилы положенъ, — Скажите:  милая  тоскою Вашъ усладитъ  ли долгій  сонъ? (Наѣздники.  I,  470).

Но  если  Делія  съ  тоскою Къ  нему приближется, ... .......................   («Послѣдняя весна».  I,  232).

Характерно, что, исправляя свое произведеніе, Пушкинъ измѣнилъ это выраженіе Батюшкова («Скажите: милая слезою»), а впослѣдствіи и совсѣмъ вычеркнулъ эти четыре стиха.

Не менѣе любопытно прослѣдить вліяніе Батюшкова въ первой части элегіи (см. первоначальную редакцію), въ описаніи военнаго стана; по нѣкоторымъ характернымъ подробностямъ, оно напоминаетъ намъ соотвѣтствующее описаніе въ статьѣ Батюшкова «Изъ писемъ русскаго офицера о Финляндіи»1).

Отмѣтимъ, что въ первоначальной редакціи пьесы Пушкина есть еще одинъ намекъ:

«А  послѣ ты  въ  уныньи  дикомъ,
Какъ бѣглый  ратникъ,  онѣмѣлъ»

намекъ этотъ намъ непонятенъ, безъ предварительнаго знакомства съ стихотвореніемъ Батюшкова «Переходъ русскихъ войскъ черезъ Нѣманъ» (1813); въ первой строфѣ этой пьесы читаемъ:

И,  хладный  какъ  мертвецъ,
Одинъ  среди  дороги,
Сидитъ  задумчивый  бѣглецъ,
Недвижимъ, смутный  взоръ  вперивъ  на  мертвы  ноги.
     (Сочиненія  Батюшкова.  I,  154).

Отзвуки того настроенія, которое выразилось въ пьесѣ «Наѣздники», слышатся въ цѣломъ рядѣ элегій Пушкина. Тотъ же лирическій мотивъ, только въ нѣсколько иной формѣ, встрѣчается

27

и въ первой поэмѣ Пушкина, въ «Русланѣ и Людмилѣ». Въ третьей пѣснѣ «Руслана и Людмилы» поэтъ даетъ намъ описаніе «старой поля битвы».

Присматриваясь къ этому описанію, замѣчаемъ, что оно очень близко совпадаетъ съ описаніемъ ратнаго поля въ пьесѣ Пушкина «Сраженный рыцарь»:

Недвижныя латы на холмѣ лежатъ, Въ стальной рукавицѣ забвенный булатъ, И щитъ подъ шеломомъ заржавымъ; Вонзилися шпоры въ увлаженный мохъ, Копье раздробленно, — и мѣсяца рогъ Покрылъ ихъ сіяньемъ кровавымъ.        («Сраженный рыцарь»,  1815.  I,  139).

Трепещетъ витязь поневолѣ: Онъ видитъ старой битвы поле. Вдали все пусто; здѣсь и тамъ Желтѣютъ кости; по холмамъ Разбросаны колчаны, латы: Гдѣ сбруя, гдѣ заржавый щитъ; Въ костяхъ руки здѣсь мечъ лежитъ; Травой обросъ тамъ шлемъ косматый, И старый черепъ тлѣетъ въ немъ; Богатыря тамъ остовъ цѣлый Съ его поверженнымъ конемъ Лежитъ недвижный; копья, стрѣлы Въ сырую землю вонзены, И мирный плющъ ихъ обвиваетъ...     («Русланъ  и  Людмила». III, 59—60»).

Вполнѣ очевидно, что Пушкинъ составлялъ это описаніе по какому-то хорошо ему знакомому образцу; судя по характеру описанія, возможно, что онъ получилъ этотъ образецъ отъ одного изъ поэтовъ старой литературной школы1).

Обратимся теперь къ разбору того монолога, который произноситъ Русланъ при видѣ ратнаго поля. Въ поискахъ литературныхъ источниковъ этого монолога, мы снова наталкиваемся на вліяніе Батюшкова:

28

Ужели тамъ, на ратномъ полѣ, Судилъ мнѣ рокъ сномъ вѣчнымъ спать? Свирѣль и чаша золотая Тамъ будутъ въ прахѣ истлѣвать, Покроетъ ихъ трава густая, Покроетъ, и ни чьей слезой Забвенный прахъ не окропится... («Веселый часъ». I, 97).

Зачѣмъ же, поле, смолкло ты И поросло травой забвенья?... Временъ отъ вѣчной темноты, Быть можетъ, нѣтъ и мнѣ спасенья! Быть можетъ, на холмѣ нѣмомъ Поставятъ тихій гробъ Руслановъ, И струны громкія Баяновъ, Не будутъ говорить о немъ! («Русланъ и Людмила». III, 60).

Первое впечатлѣніе отъ приведенныхъ отрывковъ говоритъ въ пользу ихъ внутренней близости. Причина этой близости заключается въ удивительной общности настроенія: у обоихъ поэтовъ мы находимъ тотъ же нерѣшительный, немного растерянный вопросъ о смерти: оба они смущены при мысли о неизбѣжности этого явленія, для нихъ непостижима мысль о «вѣчномъ снѣ», о «вѣчной темнотѣ временъ».

Рѣдко удавалось Пушкину такъ близко соприкасаться съ душой Батюшкова, какъ мы наблюдаемъ это въ монологѣ Руслана. Очевидно, въ обработкѣ даннаго лирическаго мотива Пушкинъ находился подъ сильнымъ вліяніемъ настроенія и образовъ Батюшкова.

Новымъ подтвержденіемъ нашего наблюденія можетъ служить стихотвореніе «Война» (1822), гдѣ Пушкинъ снова заражается переживаніями Батюшкова, говоритъ его словами. Любопытно, что эта реминисценція снова падаетъ на пьесу «Веселый часъ» и какъ разъ на ту ея часть, которая уже нашла свое отраженіе въ «Русланѣ и Людмилѣ».

Ужели  тамъ, на ратномъ полѣ, Судилъ мнѣ рокъ сномъ вѣчнымъ спать? ....................... ....................... Умру, и  все умретъ со мной!.. Но вы еще,  друзья,  со мною,  и  т. д.		Кончину-ль темную судилъ мнѣ жребій боевъ, И все умретъ со мной: надежды юныхъ дней, Священный сердца жаръ, къ высокому стремленье, Воспоминаніе  и  брата  и  друзей, .......................
(«Веселый часъ». I, 97).		(«Война», 1821. I, 281).

29

Чтобы закончить анализъ юношескихъ стихотвореній Пушкина (стихотвореній, извѣстныхъ подъ названіемъ «лицейскихъ»), необходимо остановиться на пьесѣ Пушкина «Выздоровленіе» (1818). Бартеневъ впервые указалъ, что пьеса «Выздоровленіе» создалась подъ вліяніемъ пьесы Батюшкова того же названія. Н. О. Лернеръ обосновалъ это мнѣніе, указавъ тѣ стихи Батюшкова, которые могли отразиться въ Пушкинскомъ «Выздоровленіи»1). Вполнѣ соглашаясь съ указаніями Н. О. Лернера, думаемъ, однако, что вліяніе Батюшкова не ограничивается отмѣченными стихами. Слѣды того же вліянія чувствуются и въ другихъ частяхъ элегіи: возможно, напримѣръ, что эпизодъ появленія дѣвы въ бранной одеждѣ создался у Пушкина подъ впечатлѣніемъ «Пенатовъ» Батюшкова; есть въ описаніи Пушкина такія подробности, которыя напоминаютъ появленіе Лилеты: напримѣръ, указаніе на плащъ, выраженіе «явись, волшебница» (у Батюшкова читаемъ: Волшебница явилась пастушкой предо мной»).

Вліяніе Батюшкова чувствуется также въ послѣдней части элегіи:

Ты снова жизнь даешь: она — твой даръ благой, Тобой дышать до гроба стану. Мнѣ сладокъ будетъ часъ и муки роковой: Я отъ любви теперь увяну.		Приди, я жду тебя: здоровья даръ благой Мнѣ снова ниспослали боги, А съ нимъ — и сладкія тревоги Любви таинственной и шалости младой.
(Сочиненія Батюшкова.  I,  49).		(Сочиненія Пушкина.  I,  231).

30

По настроенію, эти стихи имѣютъ мало сходства: заключеніе Батюшкова удивительно гармонируетъ съ остальными частями его элегіи, оно выдержано въ томъ же классическомъ, приподнятомъ тонѣ; послѣдняя часть элегіи Пушкина напоминаетъ скорѣе его лицейскія эротическія пьесы въ стилѣ Парни. Но несмотря на эту разницу въ настроеніи, выраженія и обороты, которыми пользуются оба поэта, почти тождественны. Ту же зависимость можно отмѣтить и въ началѣ элегіи, гдѣ мы находимъ слѣдующее совпаденіе:

Ужъ очи покрывалъ Эреба мракъ густой, Ужъ  сердце  медленнѣе  билось...		Въ минуты мрачныя болѣзни роковой,
(Сочиненія  Батюшкова.  I,  49).		(Сочиненія  Пушкина.  I,  230).

Всѣ приведенныя здѣсь наблюденія, въ соединеніи съ тѣмъ, что было уже отмѣчено Н. О. Лернеромъ, позволяютъ утверждать, что, создавая элегію «Выздоровленіе», Пушкинъ пользовался элегіей Батюшкова, какъ классическимъ произведеніемъ на ту же тему. Это утвержденіе не покажется смѣлымъ, если мы вспомнимъ, что и впослѣдствіи, въ болѣе зрѣлые годы, Пушкинъ цѣнилъ эту элегію Батюшкова, по справедливости считая ее «одной изъ лучшихъ элегій Батюшкова».

Такимъ образомъ, разбираясь въ произведеніяхъ лицейскаго періода, намъ удалось отмѣтить тѣ мотивы, въ обработкѣ которыхъ чувствуется вліяніе Батюшкова. Заимствованія, относящіяся къ послѣдующимъ годамъ, не имѣютъ той внутренней связи, связи настроенія, которая характеризуетъ заимствованія лицескаго періода; они являются, въ большинствѣ случаевъ, въ видѣ отдѣльныхъ художественныхъ образовъ и эпитетовъ, разбросанныхъ въ произведеніяхъ, весьма разнообразныхъ по настроенію. Эта случайность и разбросанность лишаетъ насъ возможности представить эти заимствованія въ сколько-нибудь стройномъ, систематичномъ видѣ. Для удобства анализа, намъ придется ограничиться самымъ элементарнымъ раздѣленіемъ ихъ на рубрики, вродѣ

31

слѣдующихъ: эпитеты и образы, служащіе для выраженія душевныхъ состояній; эпитеты въ описаніяхъ природы; образы, навѣянные религіозными пьесами Батюшкова, и т. п.

Анализируя заимствованія, относящіяся къ первой группѣ (образы и эпитеты, служащіе для выраженія душевныхъ состояній), мы должны особенно отмѣтить вліяніе двухъ произведеній Батюшкова: «Пенатовъ» и «Бесѣдки музъ». Обѣ эти пьесы принадлежали къ числу излюбленныхъ пьесъ Пушкина. О «Бесѣдкѣ музъ» поэтъ сказалъ кратко, но выразительно: «прелесть». Отзывъ Пушкина о «Пенатахъ» хорошо знакомъ всѣмъ изслѣдователямъ Пушкина:

«Это стихотвореніе дышетъ какимъ-то упоеньемъ роскоши, юности и наслажденья, слогъ такъ и трепещетъ, такъ и льется, гармонія очаровательна». (Л. Майковъ «Пушкинъ» — Стр. 294).

Вліяніе «Пенатовъ» опредѣленно чувствуется въ пьесѣ «Мнѣ васъ не жаль, года весны моей» (1820). По настроенію и оборотамъ, послѣдняя строфа этой пьесы напоминаетъ обращеніе Батюшкова къ пенатамъ:

«Не  тучный  ѳиміамъ Поэтъ  приноситъ  вамъ, Но  слезы  умиленья, Но  сердца  тихій жаръ И  сладки  пѣснопѣнья, Богинь  Пермесскихъ  даръ! («Мои Пенаты».  I,  131).

Но  гдѣ же  вы,  минуты  умиленья, Младыхъ надеждъ,  сердечной тишины? (Гдѣ  прежній  жаръ)1)  и  нѣга вдохновенья?.. ....................... («Мнѣ васъ не жаль, года весны моей».  I,  270).

Пушкину, какъ художнику, очевидно, нравились эти стихи Батюшкова, дѣйствительно, замѣчательные по нѣжности и гармоничности; впослѣдствіи поэтъ воспользуется тѣмъ же сочетаніемъ въ пьесѣ «Ангелъ» (1827 г.).

32

«И  жаръ  невольный  умиленья
«Впервые  смутно  познавалъ.
      («Ангелъ».  II,  46).

Вліяніе другой любимой пьесы Пушина — «Бесѣдки музъ» сказывается въ цѣломъ рядѣ выраженій и образовъ.

Отмѣтимъ эти реминисценціи:

Тебя недостаетъ душѣ моей усталой.  («Чаадаеву». I, 284).		Онъ молитъ музъ — душѣ усталой отъ суетъ Отдать любовь утраченну къ искусствамъ, (Бесѣдка музъ. I, 274).
Заботъ и думъ слагая грузъ  («Земля и море». I, 275)1).		Пускай заботъ свинцовый грузъ Въ рѣкѣ забвенія потонетъ, (Ibid.).
Приноситъ плѣннику вино, Кумысъ и ульевъ сотъ душистый, («Кавказскій плѣнникъ».  III,  124).		У Батюшкова: «Ульевъ сотъ янтарный»
Цвѣты послѣдніе милѣй Роскошныхъ первенцевъ полей.  («Послѣдніе цвѣты».  II,  18).		Спѣшу принесть цвѣты и ульевъ сотъ янтарный, И  нѣжны первенцы  полей:

Любопытны также реминисценціи въ описанияхъ природы и въ характеристикахъ быта жителей.

Эта сторона вліянія Батюшкова чувствуется въ поэмѣ «Мѣдный всадникъ». П. В. Владиміровъ уже отмѣтилъ тѣсное взаимоотношеніе, въ которомъ находится Вступленіе «Мѣднаго всадника» къ статьѣ Батюшкова «Прогулка въ Академію Художествъ»2).

33

Это удачное сопоставленіе можетъ быть дополнено указаніемъ на нѣкоторыя другія, вѣроятныя реминисценціи:

Гдѣ  прежде финскій  рыболовъ, Печальной  пасынокъ  природы, Одинъ у низкихъ береговъ Бросалъ въ невѣдомыя  воды Свой  ветхій  неводъ,..... ...................   («Мѣдный всадникъ».  IV,  249).

Заснулъ..... И счастливъ ты,  угрюмый сынъ природы! (Сочиненія  Батюшкова,  I,  119).     «Иногда лагерь располагается на отлогихъ берегахъ озера, гдѣ до сихъ поръ спокойный рыбакъ бросалъ свои мрежи; («Изъ писемъ русскаго офицера о Финляндіи». II, 9—10).

Переходимъ съ слѣдующей группѣ реминисценцій, къ образамъ, навѣяннымъ религіозными пьесами Батюшкова. Въ данномъ случаѣ мы имѣемъ въ виду реминисценціи, которыя встрѣчаются въ стихотвореніи «Люблю вашъ сумракъ неизвѣстный» и въ «Разговорѣ книгопродавца съ поэтомъ»:

Быть  можетъ,  съ  ризой  гробовой Всѣ  чувства  брошу  я  земныя, И чуждъ мнѣ  будетъ міръ  земной; («Люблю вашъ сумракъ неизвѣстный», 1822,  I,  317).		1) Когда  струей  небесныхъ  благъ Я  утолю  любви  желанье, Земную  ризу брошу  въ  прахъ И  обновлю  существованье? («Надежда.  I,  234»).
		2) Ко гробу путь мой весь какъ солнцемъ озаренъ, Ногой  надежною  ступаю И, съ ризы странника свергая прахъ  и  тлѣнъ, Въ  міръ  лучшій духомъ  возлетаю. («Къ  другу».  I,  237)1).

34

1) Кого  восторгомъ чистыхъ думъ  Боготворить  не  устыдился?   (Разговоръ книгопродавца съ поэтомъ.  1824,  I,  360).		Онъ, Онъ! Его все даръ благой! Онъ намъ источникъ чувствъ высокихъ, Любви къ изящному прямой И мыслей чистыхъ и глубокихъ! («Надежда».  I,  233).
2) Она одна бы разумѣла  Стихи  неясные  мои,  Одна  бы  въ  сердцѣ  пламенѣла  Лампадой  чистою  любви. («Разговоръ книгопродавца съ поэтомъ.  I,  361).		....................... И вѣра пролила спасительный елей Въ лампаду чистую надежды. («Къ  другу».  I,  237).

Совпаденія, приведенныя сейчасъ, нельзя, конечно, считать неопровержимыми; вполнѣ возможно, что у другихъ поэтовъ, напримѣръ, у Жуковскаго, намъ удастся найти сходные образы, но, допуская это, мы рѣшили всетаки привести наши наблюденія, въ виду того большого художественнаго и идейнаго значенія, которое имѣютъ отмѣченные стихи Пушкина. Кромѣ того, намъ представляется, что вліяніе религіозныхъ стихотвореній Батюшкова (главнымъ образомъ, пьесы «Къ другу») было значительнымъ; въ пользу этого вліянія говорятъ реминисценціи, которыя находятся въ позднихъ произведеніяхъ Пушкина.

Напримѣръ:

«Узналъ ли  ты  сію обитель, Сей домъ,  веселый  прежде  домъ,   («Полтава».  III,  445).

Гдѣ  домъ  твой,  счастья  домъ?..    Онъ  въ  бурѣ  бѣдъ  изчезъ, ....................... («Къ  другу».  I,  235).

Другая реминисценція изъ той же пьесы находится въ одномъ изъ лучшихъ стихотвореній Пушкина, — въ его элегіи «Для береговъ отчизны дальной» (1830). Возможно, что послѣдняя строфа этой элегіи создалась не безъ нѣкотораго вліянія пьесы Батюшкова:

35

«Цвѣтокъ — увы! — изчезъ, какъ сладкая мечта. Она  въ  страданіяхъ  почила И,  съ міромъ въ страшный часъ прощаясь на всегда, На  другѣ  взоръ  остановила.   («Къ  другу».  I,  236).

«Но тамъ,  увы, гдѣ неба своды Сіяютъ въ блескѣ голубомъ, Гдѣ подъ скалами дремлютъ воды, — Заснула ты послѣднимъ сномъ. Твоя краса, твои страданья Исчезли въ урнѣ гробовой — ................... ................... ................... «Въ часъ незабвенный,  въ часъ печальный «Я  долго  плакалъ  предъ  тобой; («Для береговъ отчизны дальной». II, 150).

Возможность этой реминисценціи станетъ для насъ особенно вѣроятной, если мы вспомнимъ, что Пушкину очень нравилась именно эта строфа пьесы Батюшкова: 2-й стихъ ея былъ отмѣченъ въ экземплярѣ «Опытовъ» восклицаніемъ «прекрасно».

Приведенныя здѣсь реминисценціи показываютъ, какъ продолжительно и глубоко было вліяніе Батюшкова на лирику Пушкина: мы видимъ, что въ періодъ полнаго расцвѣта своего творческаго таланта поэтъ часто даже безсознательно повторялъ слова Батюшкова.

Среди черновыхъ набросковъ 1829 г. мы находимъ одно стихотвореніе, начинающееся словами: «Хотѣлъ я душу освѣжить.» Поэтъ говоритъ въ немъ о своемъ желаніи быть свидѣтелемъ военныхъ дѣйствій, которыя въ то время происходили на Кавказѣ:

      Я  ѣхалъ  въ  дальныя  края
      Искать  не  злата,  не  честей,
      Въ  пыли,  средь  копій  и  мечей...
(Пушкинъ,  подъ  ред.  С. А. Венгерова,  III,  78).

За объясненіемъ этихъ поэтическихъ формулъ мы снова обратимся къ Батюшкову. Въ цѣломъ рядѣ стихотвореній послѣдняго

36

мы найдемъ тотъ же оборотъ («средь копиій и мечей»)1). Отъ Батюшкова заимствовано также выраженіе: «Не злата, не честей» («Мои Пенаты». I, 135). Пушкинъ любилъ эту формулу; онъ пользуется ею и въ посланіи «Къ А. Г. Родзянкѣ»2).

Реминисценціи такого же рода встрѣчаются и въ «Евгеніи Онѣгинѣ».

Напримѣръ:

«Мѣняю  милый,  тихій  свѣтъ «На  шумъ  блистательныхъ  суетъ!.. («Евгеній Онѣгинъ». Гл.  VII,  т.  IV,  171).

Фортуна,  прочь  съ  дарами Блистательныхъ  суетъ! («Мои  Пенаты».  I,  138).

Но наряду съ такими реминисценціями, которыя носятъ явно механическій характеръ, въ «Евгеніи Онѣгинѣ» находятся и болѣе сознательныя заимствованія. Характеризуя нѣкоторыя личности, или передавая слова дѣйствующихъ лицъ, Пушкинъ охотно прибѣгаетъ къ нѣкоторымъ, уже устарѣвшимъ выраженіямъ Батюшкова; поэтъ дѣлаетъ это въ большинствѣ случаевъ тогда, когда ему приходится имѣть дѣло съ переживаніями, носящими сентиментальный или романтическій характеръ. Напримѣръ, онъ пользуется этимъ пріемомъ въ письмѣ Татьяны:

По  сердцу  я  нашла-бы  друга ......................  («Евгеній Онѣгинъ».  IV,  90).		Блаженъ,  кто друга здѣсь по сердцу обрѣтаетъ, («Дружество»,  1812.  I,  142).
въ характеристикѣ  Ленскаго:
Онъ пѣлъ любовь,  любви послушный3) («Евгеній Онѣгинъ».  Гл.  II, т.  IV,  61).		Одной любви  послушенъ, Онъ дышетъ  только ей, («Отвѣтъ А. И. Тургеневу», 1812.  I,  148).

37

Слѣды того же вліянія чувствуются и въ характеристикѣ душевнаго состоянія Онѣгина, въ моментъ полученія письма Татьяны:

Быть можетъ, чувствій пылъ старинный Имъ на минуту овладѣлъ;  (Евгеній Онѣгинъ. Гл. IV, т. IV, стр. 100).

Я слышу вдалекѣ пастушечьи свирѣли, И чувствія душой иныя овладѣли.  («Къ  Тассу»  1808,  I,  51).

Другая реминисценція изъ стихотворенія «Къ Тассу» встрѣчается въ элегіи «Минувшихъ лѣтъ угасшее веселье» (1830)1).

Заканчивая характеристику вліянія Батюшкова, мы остановимся на анализѣ стихотвореній Пушкина, написанныхъ къ А. П. Кернъ. Начнемъ съ пьесы «Я помню чудное мгновенье». Изучая эту пьесу, изслѣдователи установили ея тѣсную связь съ юношескими стихотвореніями поэта. Анненковъ отмѣтилъ, что, по мотиву, она имѣетъ сходство съ пьесой «Возрожденіе» (1819); Н. И. Черняевъ2) указалъ, что послѣдняя строфа ея совпадаетъ съ другой юношеской пьесой Пушкина, посланіемъ «Къ ней»; и, дѣйствительно, заключительныя строфы этихъ двухъ пьесъ очень сходны какъ по настроенію, такъ и по стилю. Вглядываясь въ нѣкоторые другіе образы и выраженія пьесы «Я помню чудное мгновенье», видимъ, что и они имѣютъ сходство съ образами юношескихъ произведеній Пушкина:

38

....................... Въ  тревогахъ  шумной  суеты, Звучалъ мнѣ долго  голосъ  нѣжный, И  снились  милыя  черты. Шли  годы.  Бурь  порывъ  мятежный Разсѣялъ прежнія  мечты, И  я  забылъ  твой  голосъ нѣжный, Твои  небесныя черты. («Къ  А. П. Кернъ»,  1825.  II,  15).

Дитя  харитъ  и  вдохновенья, Въ  порывѣ  пламенной  души, Небрежной  кистью  наслажденья Мнѣ друга сердца  напиши: Красу невинности  прелестной Надежды  милыя  черты, Улыбку  радости  небесной, И  взоры  самой  красоты; («Къ  живописцу»,  I,  137).

Пьеса «Я помню чудное мгновенье» имѣетъ несомнѣнную связь съ юношеской лирикой Пушкина; въ ней, въ удивительно изящной формѣ, вылились тѣ поэтическіе мотивы, которые занимали Пушкина еще въ молодые годы.

Въ этой пьесѣ поэтъ припомнилъ звуки юныхъ пѣсенъ, а вмѣстѣ съ ними припомнилъ и тѣ мелодіи, которыя чаровали его въ молодые годы; передъ нимъ снова встали образы Батюшкова и Жуковскаго, которые и опредѣлили собой форму и отдѣльныя выраженія его пьесы. Отъ Жуковскаго, по всей вѣроятности, заимствовано выраженіе «геній чистой красоты»; отъ Батюшкова — литературная форма пьесы — форма воспоминанія [см. пьесу Батюшкова «Мой геній» (I, 230)]1).

Второе посланіе Пушкина «Когда твои младые лѣта» является отраженіемъ какихъ-то другихъ, болѣе спокойныхъ отношеній Пушкина къ Кернъ2); пользуясь выраженіемъ самого Пушкина, назовемъ эти отношенія дружескими. Вчитываясь въ это стихотвореніе, мы замѣчаемъ поразительную несоразмѣрность его частей: характеристика высшаго свѣта отличается большою яркостью, тогда, какъ мотивъ дружбы выраженъ невполнѣ удачно; заключительныя слова («Тебѣ одинъ остался другъ») не находятся въ связи съ остальными частями стихотворенія.

39

Чѣмъ объяснить эти недостатки въ построеніи стихотворенія? Возможно, что тутъ мы снова имѣемъ дѣло съ вліяніемъ Батюшкова. Среди произведеній послѣдняго мы находимъ одну пьесу, которая, по своей основной мысли и отдѣльнымъ выраженіямъ, удивительно близко совпадаетъ со стихотвореніемъ Пушкина:

Что потеряла  ты? Льстецовъ бездушныхъ  рой, ....................... Судей  безжалостныхъ,  докучливыхъ  нахаловъ. Одинъ былъ  нѣжный другъ...  И онъ еще съ тобой! («Въ день рожденія N.», 1810, I, 106).

Но свѣтъ... Жестокихъ  осужденій Не  измѣняетъ онъ своихъ; ....................... Оставь блестящій,  душный  кругъ, Оставь безумныя  забавы: Тебѣ одинъ остался другъ. («Къ  А. П. Кернъ»  1829.  II,  98).

На этомъ мы заканчиваемъ нашъ этюдъ, посвященный вопросу о вліяніи Батюшкова на Пушкина. Вся совокупность данныхъ, приведенныхъ здѣсь, позволяетъ намъ говорить съ большою увѣренностью о значительности и разносторонности этого вліянія. Отмѣчая это, мы не преувеличиваемъ, однако, значенія нашихъ отдѣльныхъ выводовъ; возможно, что, изучая литературныя отношенія Пушкина и другихъ поэтовъ, придется внести поправки въ эти наблюденія. Думаемъ, однако, что только съ помощью детальнаго изслѣдованія отношеній между отдѣльными писателями, мы придемъ въ будущемъ къ твердымъ и опредѣленнымъ выводамъ.

Н. Эліашъ.