79

Къ исторіи русско-польскихъ литературныхъ отношеній. Мицкевичъ и Пушкинъ.

(По поводу книги Józef’a Tretiak’a: „Mickiewicz i Puszkin. Studia i skice“. Warszawa. 1906 г.).

Въ первой четверти ХІХ-го столѣтія существовали очень живыя литературныя связи между русскими и польскими литераторами и учеными. Эти связи завязались, несомнѣнно, на почвѣ политическихъ событій и либерализма славнаго царствованія Александра I.

Вольное Общество Любителей Россійской Словесности въ 1821 году писало своему почетному члену, извѣстному польскому ученому С. В. Линде: „...Сословіе покорнѣйше проситъ васъ украсить издаваемые имъ труды полезными для просвѣщеннаго свѣта произведеніями пера вашего и сообщать также сочиненія другихъ вамъ извѣстныхъ Польскихъ ученыхъ и литераторовъ, которые будутъ переведены на Русскій языкъ достойнымъ образомъ и помѣщены съ удовольствіемъ въ Соревнователѣ. Въ Благословенное Царствованіе Александра Россіяне и Поляки соединены неразрывными узами, а ученымъ обществамъ предлежитъ обязанность знакомить взаимно одно съ другимъ произведеніями своихъ соотечественниковъ. Общество Любителей Россійской Словесности

80

увѣрено, что вы, будучи Почетнымъ членомъ его и любителемъ истиннаго просвѣщенія, не откажетесь принять на себя трудъ быть посредникомъ между Россійскими и Польскими Каменами“1).

Завязывавшіяся литературныя отношенія оживились съ пріѣздомъ Адама Мицкевича сперва въ Москву, а потомъ въ Петербургъ.

Справедливость требуетъ замѣтить, что русскіе изслѣдователи литературы очень мало удѣляли вниманія изученію русско-польскихъ литературныхъ отношеній въ первой четверти XIX ст.; не удѣлялось достаточно вниманія, въ частности, изученію вліянія Мицкевича на Пушкина. Не сомнѣваемся, что поиски въ журналахъ 20-хъ годовъ прошлаго столѣтія дадутъ кое-какія новыя данныя о вліяніи польскихъ поэтовъ на русскихъ. Что этого вліянія отрицать нельзя, въ томъ нельзя сомнѣваться: ссылки К. Ф. Рылѣева на Нѣмцевича, указанія Пушкина на Мицкевича — живые свидѣтели воздѣйствія однихъ литераторовъ на другихъ.

Названная въ заглавіи нашей статьи книга г. Третьяка, профессора Краковскаго Университета по каѳедрѣ малорусской словесности, даетъ нѣсколько статей, рѣшающихъ вопросы литературныхъ отношеній русскихъ и польскихъ въ 20-хъ годахъ XIX столѣтія, сопоставляющихъ Мицкевича и Пушкина. Находимъ необходимымъ на страницахъ повременнаго изданія „Пушкинъ и его современники“ дать отчетъ о книгѣ г. Третьяка и указать, что́ особенно цѣннаго для русскаго читателя и ученаго находится въ ней.

Въ названномъ сочиненіи Краковскаго профессора двѣ статьи „Idea Wallenroda“ и „Tło historiczne w „Panu

81

Tadeuszu“ (1 — 55 стр.) не имѣютъ отношенія къ Пушкину. Остальныя четыре статьи посвящены нашему великому поэту; но онѣ очень разноцѣнны для русскаго читателя.

Этюдъ подъ заглавіемъ: „Młodość Puszkina“, посвященный жизни поэта въ связи съ его сочиненіями до 1826 года, для русскаго читателя не представляетъ ничего интереснаго, потому что излагаетъ общеизвѣстные факты. Новостью является сопоставленіе біографическихъ фактовъ изъ жизни Пушкина и Мицкевича (см. стр. 70, 75, 84 и др.). Въ другомъ біографическомъ этюдѣ: „Puszkin i Rosya“, рисующемъ отношенія Пушкина къ царской власти, русскій читатель знакомится съ взглядомъ поляка на отношенія великаго поэта къ Императору Николаю.

Въ этомъ этюдѣ находимъ слишкомъ одностороннее освѣщеніе и слишкомъ узкое пониманіе нѣкоторыхъ произведеній Пушкина. Очень сожалѣемъ, что проф. Третьякъ не познакомился съ „Изслѣдованіями о поэзіи А. С. Пушкина“ проф. Сумцова, ни съ небольшою книжечкою В. В. Никольскаго „Идеалы Пушкина“. Быть можетъ, эти книги побудили бы его быть умѣреннѣе въ похвалахъ Мицкевичу за его стихотворенія, въ которыхъ послѣдній выступаетъ не художникомъ, отметающимъ все случайное и временное, а публицистомъ, котораго сильно волновали современныя событія. Неправильное толкованіе идеаловъ царской власти, данное проф. Третьякомъ, сказывается въ противорѣчіи самому себѣ. Такъ, на 319 стр. онъ говоритъ о перемѣнѣ политическихъ взглядовъ Пушкина, а на стр. 328, приведя стихъ изъ „Памятника“ Пушкина: „Что въ мой жестокій вѣкъ возславилъ я свободу“, онъ замѣчаетъ: „oto, gdzie się ukrywał niepoprawny złocznyńca, którego ani pensya, ani tytuł dworski, ani upominki, ani hojne zaliczki, nie zdołały skruszyć i zjednać dla idei samowładztwa“.

82

Наиболѣе интереса и новизны заключаютъ въ себѣ двѣ статьи: 1) „Mickiewicz i Puszkin jako bajroniści“ (107 — 185 стр.) и 2) „Ślady wpływu Mickiewicza w poezyi Puszkina“ (189 — 303 стр.). Остановимся на нихъ подробно.

„Два величайшіе славянскіе поэта, имѣющіе по возрасту разницу въ нѣсколько мѣсяцевъ“, — такъ начинаетъ г. Третьякъ свой первый изъ вышеназванныхъ этюдовъ, — „жили и развивались подъ вліяніемъ тѣхъ литературныхъ направленій, которыя въ то время проникали съ запада на востокъ Европы“. Само собою разумѣется, что не каждая умственная волна, идущая съ Запада, одинаково сильно потрясала души обоихъ поэтовъ. Такъ, напримѣръ, вліяніе Гёте почти съ одинаковой силой выступаетъ въ поэзіи Мицкевича и Пушкина; но поэзія Шиллера, сильно вліявшая на польскаго поэта, совершенно не отразилась въ твореніяхъ русскаго. Наоборотъ, поэзія Андрея Шенье, такъ увлекавшая Пушкина, не оставила никакого слѣда въ поэзіи Мицкевича.

Но сильнѣе другихъ поэтовъ на обоихъ геніальныхъ пѣвцовъ славянскихъ вліялъ Байронъ. Впрочемъ, хотя сила вліянія поэзіи Байрона была почти одинакова, но она заставила звучать въ душѣ того и другого поэта иныя струны. Разница эта, по мнѣнію г. Третьяка, весьма характерна: изученіе ея позволяетъ заглянуть глубоко въ настроеніе духа не только обоихъ поэтовъ, но и обоихъ народовъ, представителями которыхъ являются Пушкинъ и Мицкевичъ.

Послѣ сжатой характеристики поэзіи Байрона (гл. I), г. Третьякъ переходитъ къ указанію слѣдовъ ея въ произведеніяхъ Пушкина (гл. II — III). По его мнѣнію, въ поэзіи и душѣ Пушкина наисильнѣе отразился такъ называемый „донжуанизмъ“ Байрона.

Это замѣтно въ поэмахъ „Кавказскій Плѣнникъ“ и

83

„Бахчисарайскій Фонтанъ“; въ „Цыганахъ“ и „Евгеніи Онѣгинѣ“ Пушкинъ уже освобождается отъ вліянія Байрона, хотя и въ нихъ еще звучатъ мотивы байронизма, именно: въ „Цыганахъ“ — уныніе, а въ „Евгеніи Онѣгинѣ“ — чувственность на фонѣ пресыщенія, презрѣнія къ людямъ и сознанія своего превосходства. Попутно съ поэмами и романомъ указываются и лирическія произведенія, въ которыхъ отразилось байроновское уныніе.

Главы IV — V посвящены разсмотрѣнію тѣхъ произведеній Мицкевича, въ которыхъ отразилось вліяніе поэзіи Байрона. Мицкевичъ подпалъ вліянію поэзіи Байрона позднѣе, чѣмъ Пушкинъ. Кромѣ того, Мицкевичъ совсѣмъ не отозвался на „донжуанизмъ“; второй мотивъ поэзіи англійскаго поэта — уныніе — проявился у Мицкевича только въ выборѣ стихотвореній для перевода (Прощанье изъ Чайльдъ-Гарольда, Сонъ и др.). За то третій мотивъ байроновской поэзіи — героизмъ, оставшійся совершенно чуждымъ музѣ Пушкина, нашелъ откликъ во многихъ произведеніяхъ польскаго поэта, каковы: „Валленродъ“, „Фарисъ“, третья часть „Дзядовъ“ и отчасти въ лицѣ Робака изъ „Пана Тадеуша“.

Въ послѣдней (VI) главѣ этюда авторъ подводитъ итоги своей статьи о вліяніи поэзіи Байрона на Пушкина и Мицкевича. Вотъ они. Изъ трехъ основныхъ мотивовъ байроновской поэзіи — унынія, донжуанизма и героизма — въ произведеніяхъ Мицкевича слабо отразилась меланхолія; особенно нашла она мѣсто въ переводахъ. Въ душѣ польскаго поэта, настроенной оптимистически, не было мѣста унынію, вытекавшему изъ глубокаго скептицизма и пессимизма англійскаго поэта. У Пушкина, наоборотъ, байроновская меланхолія отразилась во многихъ лирическихъ пьесахъ и нѣкоторыхъ поэмахъ, особенно въ „Цыганахъ“. Это байроновское уныніе находило себѣ благодатную

84

почву въ мысляхъ поэта о невѣчности всего земного и въ сознаніи, что въ природѣ поэта есть нѣчто роковое, что приближаетъ его къ смерти.

Байроновскій донжуанизмъ, — „т.-е. чувственность на основѣ пресыщенія, презрѣнія къ свѣту и сознанія своего превосходства“, — не нашелъ ни одной родственной струны въ душѣ Мицкевича; за то очень громко прозвучалъ въ поэзіи Пушкина, найдя себѣ выраженіе въ „Онѣгинѣ“.

Третій байроновскій мотивъ — героизмъ, — являющійся у Байрона въ двухъ видахъ — героизмъ любви („Корсаръ“, „Гяуръ“) и героизмъ титаническій („Манфредъ“, „Каинъ“), почти не нашелъ отзвука въ душѣ Пушкина, если не принимать во вниманіе неудачнаго типа Керимъ-Гирея въ „Бахчисарайскомъ Фонтанѣ“. Правда, въ лицейскихъ стихотвореніяхъ русскаго поэта, въ „Полтавѣ“, въ „Бородинской годовщинѣ“ и въ пьесѣ „Клеветникамъ Россіи“ звучитъ героизмъ, который можно назвать политическимъ (urzędowym) и который не имѣетъ ничего общаго съ байронизмомъ. Наоборотъ, въ поэзіи Мицкевича байроновскій героизмъ зазвучалъ такъ громко, что заглушилъ иныя байроновскія струны, звучавшія въ душѣ поэта. Этотъ героизмъ и породилъ Конрада Валленрода, Фариса и Конрада изъ „Дзядовъ“; слѣды его находимъ и въ личности Робака изъ „Пана Тадеуша“. „Итакъ, поэзія Байрона затронула совершенно различныя струны въ душахъ двухъ великихъ поэтовъ-ровесниковъ, и это — лучшее доказательство, какъ различно были настроены ихъ души“. Несмотря на указанную разницу въ душевномъ настроѣ, оба поэта питали другъ къ другу глубокую симпатію, столь глубокую, что ее не вытравили изъ сердца Мицкевича даже политическія событія, глубокой пропастью отдѣлившія послѣдняго отъ русскаго поэта. Источникъ этой симпатіи слѣдуетъ искать въ личномъ знакомствѣ

85

обоихъ поэтовъ, позволившемъ имъ глубоко проникнуть въ душу другъ друга. „Въ своихъ очахъ они читали искренность и чистоту своихъ современныхъ вдохновеній и стремленіе душъ, окрыленныхъ поэзіей, возносящейся надъ торжищемъ будничныхъ интересовъ“.

Таково содержаніе этюда г. Третьяка, кратко нами изложенное. Цѣнность его, прежде всего, зависитъ отъ точки зрѣнія автора на поэзію Байрона. Подлежитъ спору, по нашему мнѣнію, различеніе трехъ основныхъ мотивовъ въ поэзіи Байрона. Другіе изслѣдователи поэтической дѣятельности англійскаго поэта сводятъ все міровоззрѣніе Байрона къ двумъ понятіямъ: „къ міровой скорби“ и къ „торжествующему индивидуализму“ (См. статью Н. А. Котляревскаго въ III т. Соч. Байрона, изд. подъ ред. С. А. Венгерова). Намъ думается, что при такомъ взглядѣ различіе въ настроеніи Пушкина и Мицкевича скажется, но оно будетъ состоять, по нашему мнѣнію, въ большемъ художественномъ реализмѣ Пушкина передъ Мицкевичемъ. Не даромъ же послѣдній такъ печально окончилъ свою поэтическую дѣятельность, совершенно запутавшись въ мрачныхъ сѣтяхъ „товянизма“. По нашему мнѣнію, весь этюдъ г. Третьяка имѣетъ цѣну, лишь какъ одностороннее освѣщеніе творчества нашего великаго поэта. Что Пушкинъ находился подъ вліяніемъ поэзіи Байрона съ 1821 года, это несомнѣнно, но такъ же несомнѣнно и то, что съ 1824 года Пушкинъ уже разстался съ „властителемъ думъ“ своего времени. Прибавимъ къ сказанному, что вліяніе Байрона на Пушкина „было исключительно литературное и нисколько не коснулось образа мыслей, а тѣмъ болѣе убѣжденій его“ (См. В. Никольскій. Идеалы Пушкина. Изд. 4, 1899 г., 41 стр.).

Наконецъ, что особенно непріятно поражаетъ безпристрастнаго читателя въ этюдѣ г. Третьяка, это отсутствіе

86

объективности, каковою должна отличаться всякая работа, претендующая на научность. Г. Третьякъ явно унижаетъ нашего великаго поэта передъ Мицкевичемъ. Такъ, въ заключеніи разсматриваемой статьи (стр. 184 — 185) онъ, посылая упрекъ Пушкину за то, что послѣдній „не всегда умѣлъ удержаться на тѣхъ вышинахъ, гдѣ сходились души двухъ поэтовъ“, забываетъ сказать, что и Мицкевичъ не удержался на той высотѣ, когда „злобы въ душѣ своей къ намъ не питалъ онъ“; что только потемнѣніемъ душевнымъ можно объяснить превращеніе Мицкевича изъ друга, „котораго русскіе проводили на Западъ благословеньемъ“, во врага, „поющаго ненависть“. Не забудемъ, что этотъ нравственный оборотень нѣкогда „говорилъ о временахъ грядущихъ, когда народы, распри позабывъ, въ великую семью соединятся“1).

Эта тенденціозность еще ярче сказывается въ другомъ изслѣдованіи, подъ заглавіемъ „Ślady wpływu Mickiewicza w poezyi Puszkina“, напечатанномъ первоначально въ VII т. „Pamiętnika Wydziału filozoficzno-historycznego Ak. Umiej.“.

Слѣдуя принятому плану, изложимъ возможно кратко содержаніе названной статьи, а затѣмъ укажемъ ея относительную цѣнность.

Въ польской біографической литературѣ о Мицкевичѣ возможно встрѣтить болѣе или менѣе обширныя указанія о взаимныхъ отношеніяхъ Мицкевича и Пушкина; но ни въ одной біографіи этотъ вопросъ не подвергся болѣе обстоятельному и глубокому разсмотрѣнію. А этотъ вопросъ заключаетъ много заманчиваго и увлекательнаго для ума, ищущаго научной истины. Нѣсколько лѣтъ назадъ (въ 1887 г.) заинтересовался этимъ вопросомъ покойный

87

В. Д. Спасовичъ, но онъ, какъ показываетъ заглавіе его статьи: „Пушкинъ и Мицкевичъ у памятника Петра Великаго“1), сузилъ тему до вопроса: „каковы взгляды двухъ поэтовъ на идею царской власти, осуществленную Петромъ въ русскомъ государствѣ и символизованную въ памятникѣ, поставленномъ Екатериной II реформатору-деспоту“. Съ другой стороны, нельзя принять конечнаго результата, къ которому пришелъ Спасовичъ послѣ изслѣдованія произведеній Мицкевича „Памятникъ Петра Великаго“ и „Олешкевичъ“, такъ какъ онъ не обставленъ вполнѣ убѣдительными доказательствами. Поэтому г. Третьякъ рѣшилъ произвести самостоятельное изслѣдованіе поставленнаго имъ въ заглавіи вопроса: путемъ сравненія „Памятника“ Мицкевича и „Мѣднаго Всадника“ Пушкина ближе опредѣлить вѣроятную сущность этой эпиграммы, указать наиболѣе яркіе слѣды вліянія доходящихъ съ Запада стихотвореній Мицкевича на поэзію Пушкина и объяснить загадочность „Мѣднаго Всадника“, привлекая къ сравнительному анализу и такія произведенія Мицкевича и Пушкина, на которыя Спасовичъ не обратилъ вниманія въ своемъ трудѣ.

Подходитъ г. Третьякъ къ своей задачѣ исподволь. Такъ, онъ сперва указываетъ слѣды вліянія Мицкевича на Пушкина и его поэзію до 1831 года, т.-е. до того времени, когда политическія событія окончательно разлучили ихъ.

Сдѣлавъ довольно обстоятельный, хотя и сжатый обзоръ поэтическаго развитія Пушкина до 1828 года (гл. II — III), г. Третьякъ переходитъ къ Мицкевичу.

Пушкинъ и Мицкевичъ познакомились осенью 1826 года въ Москвѣ и часто встрѣчались зимою 1826 — 1827 г. на вечерахъ у княгини Зинаиды Волконской. Затѣмъ они проводили вмѣстѣ большую часть 1828 года въ

88

Петербургѣ, куда переѣхалъ изъ Москвы Мицкевичъ въ апрѣлѣ того же года. Они часто встрѣчались на вечерахъ у друга Пушкина, поэта Дельвига. Оба писателя произвели другъ на друга впечатлѣніе. Польскій поэтъ не разъ отзывался о Пушкинѣ съ большою симпатіей. Кромѣ некролога, напечатаннаго значительно позже, Мицкевичъ въ мартѣ 1827 г. писалъ о Пушкинѣ въ письмѣ къ Одыньцу: „Я знакомъ съ нимъ, и мы часто встрѣчаемся. Пушкинъ, почти ровесникъ мнѣ (онъ двумя мѣсяцами моложе), въ бесѣдѣ очень остроуменъ и увлекателенъ; читалъ много и хорошо, хорошо знаетъ новую литературу; о поэзіи имѣетъ чистое и возвышенное понятіе“.

Пушкинъ въ письмахъ не оставилъ указаній на то впечатлѣніе, какое произвелъ на него Мицкевичъ. О польскомъ поэтѣ онъ говоритъ разъ въ своемъ стихотвореніи 1834 года, озаглавленномъ„Мицкевичъ“. „Мирный, благосклонный, онъ посѣщалъ бесѣды наши. Съ нимъ дѣлились мы и чистыми мечтами, и пѣснями (онъ вдохновенъ былъ свыше и съ высоты взиралъ на жизнь). Нерѣдко онъ говорилъ о временахъ грядущихъ, когда народы, распри позабывъ, въ великую семью соединятся. Мы жадно слушали поэта. Онъ ушелъ на Западъ — и благословеньемъ его мы проводили“. Въ варіантахъ къ этому стихотворенію находимъ и такія слова: „Онъ не любилъ крикливой клеветы, чуждался онъ (пустого) вольнодумства“.

Приведенное стихотвореніе подтверждаетъ вполнѣ слова Одыньца о впечатлѣніи встрѣчи съ Мицкевичемъ на Пушкина, и мы склонны вѣрить, что въ увлеченіи польскимъ поэтомъ русскій признавалъ надъ собою его превосходство.

Было ли это превосходство и въ чемъ оно состояло? Какъ художники, они оба стояли на высотѣ, исключающей возможность сравненій. Они оба были превосходными

89

мастерами, у каждаго изъ нихъ слово было полнымъ, сильнымъ и прекраснымъ воплощеніемъ мысли. По образованію они также равнялись другъ съ другомъ. Но разница заключалась въ темпераментахъ и въ воспитаніи, т.-е. въ томъ, что называется характеромъ. Мицкевичъ имѣлъ сильный темпераментъ, т.-е. такой, который всегда сможетъ подчинить одни впечатлѣнія и понятія другимъ. Это былъ рѣдкій по цѣлостности характеръ. Въ первыхъ, еще студенческихъ его произведеніяхъ заключались зерна тѣхъ чувствъ и убѣжденій, которыя въ послѣдующихъ его твореніяхъ распустились пышнымъ цвѣтомъ; уже въ нихъ повѣданы были тѣ основныя идеи, которымъ онъ остался вѣренъ до конца жизни. Такой цѣльности, такого единства не было въ характерѣ Пушкина. Г. Спасовичъ прекрасно и мѣтко сравнилъ его съ морской волной, вѣчно подвижной и въ зависимости отъ времени дня мѣняющей свои краски. И душа Пушкина способна была подняться до высокихъ идей и обнять ихъ, но она не умѣла проникнуться ими глубоко и навсегда подчиниться имъ. Не могли эти идеи пустить глубокіе корни въ его сердцѣ, превратиться въ его религію прежде всего потому, что въ сердцѣ Пушкина не была развита религіозность, которая укрѣпила бы и освятила ихъ; далѣе потому, что было весьма трудно обуздать силу страстей, волнующихъ эту морскую волну. Въ душѣ Пушкина былъ разладъ, и хотя, благодаря живости разнородныхъ страстей, онъ легко мирился съ жизнью, подавлялъ и заглушалъ надолго этотъ разладъ, однако послѣдній не разъ проявлялся со всею силою, когда, подъ вліяніемъ какого-нибудь весьма сильнаго впечатлѣнія, идеалы молодости воскресали въ первобытной свѣжести и чистотѣ. Общеніе съ Мицкевичемъ, освѣжая въ душѣ Пушкина все, что было въ ней благороднѣйшаго, легко могло вызывать въ ней этотъ разладъ. Въ полномъ гармоніи строѣ

90

души Мицкевича признавалъ Пушкинъ превосходство его надъ собою; въ немъ онъ видѣлъ, какимъ онъ долженъ быть, но какимъ не могъ быть. Правда, въ добромъ сердцѣ его не было гордости и зависти; превосходство Мицкевича не отталкивало его отъ польскаго поэта, но сознаніе немощи своего характера, вызываемое сравненіемъ, могло свинцомъ ложиться на его сердце.

Этимъ сознаніемъ немощи своего характера г. Третьякъ объясняетъ сообщенный А. П. Кернъ фактъ, что зимою съ 1827 г. на 1828 г., т.-е. въ періодъ сближенія въ Петербургѣ съ Мицкевичемъ, Пушкинъ казался мрачнымъ, разсѣяннымъ и апатичнымъ. Это смутное настроеніе отразилось въ пьесахъ: „Предчувствіе“, „Воспоминаніе“ и „26 мая 1828“.

Въ это время, весною, лѣтомъ или осенью 1828 г., могла произойти сцена, описанная Мицкевичемъ въ „Памятникѣ Петра Великаго“: „Вечеромъ подъ дождемъ стояли два юноши подъ однимъ плащомъ, взявшись за руки“. Предъ ними въ мрачной мглѣ возвышался мѣдный колоссъ управлявшаго дубинкою (knutowładnego) царя. То была рѣдкая символика противоположности между далекою, предсказываемою Мицкевичемъ будущностью, „когда народы, распри позабывъ, въ великую семью соединятся“, и прошлымъ и настоящимъ, восхваляющимъ идеалъ захватчика и самодержца. Отдавали ли себѣ отчетъ оба поэта въ этомъ случайномъ контрастѣ, или нѣтъ, на то нѣтъ яснаго отвѣта. Но у Пушкина есть стихотвореніе „Анчаръ“, которое удержало на себѣ отблескъ этого контраста. Вмѣстѣ съ тѣмъ, сквозь идею этой пьесы мелькаетъ блескъ вліянія Мицкевича. Вотъ почему въ „Анчарѣ“ можно видѣть комментарій къ словамъ русскаго поэта „о каскадѣ тиранства“, вложеннымъ въ его уста въ „Памятникѣ Петра Великаго“.

Подъ стихотвореніемъ „Анчаръ“ стоитъ дата: „9 ноября

91

1828 г.“, а за двѣ-три недѣли предъ тѣмъ написана поэма „Полтава“. И эта поэма находится въ связи съ поэзіею Мицкевича. Героемъ „Полтавы“ является Мазепа, именемъ котораго названа была первоначально поэма. Мазепа — это Валленродъ sui generis, герой-измѣнникъ, только освѣщенный не съ той этической точки зрѣнія, съ какой представилъ своего героя Мицкевичъ. Между „Полтавою“ Пушкина и „Валленродомъ“ Мицкевича родство не случайное: „Валленродъ“ появился въ началѣ 1828 г., а осенью того же года написана „Полтава“. Въ мартѣ того же года Мицкевичъ писалъ Одыньцу, что Пушкинъ перевелъ нѣсколько стиховъ изъ „Конрада Валленрода“. „Догадываюсь, заключаетъ г. Третьякъ, что фантазія Пушкина, затронутая байроновскимъ настроеніемъ и рембрандтовскимъ освѣщеніемъ Валленрода, искала похожаго лица въ исторіи Россіи и нашла его въ Мазепѣ, въ которомъ уже и Байронъ усмотрѣлъ столько поэтической стихіи“.

Не могъ Пушкинъ, подобно Мицкевичу, приписать Мазепѣ высшихъ побужденій, какими руководится Конрадъ Валленродъ, съ одной стороны изъ-за цензурныхъ соображеній, съ другой — изъ-за живой народной традиціи, которая проклинала гетмана. Имя Мазепы неизбѣжно связано съ именемъ Петра, котораго нельзя было подъ Полтавою не представить въ ореолѣ славы. Пушкинъ въ „Полтавѣ“ представилъ Петра не во всемъ значеніи его, какъ правителя, а какъ защитника государства отъ врага. Но и въ „Полтавѣ“ нашелъ Пушкинъ возможность однимъ штрихомъ очертить обратную сторону историческаго характера Петра. Когда передъ Полтавской битвой у Мазепы исчезаетъ надежда достичь своей цѣли, а Орликъ утѣшаетъ его, что время не ушло „съ Петромъ опять войти въ сношенья'’, гетманъ отвѣчаетъ, что мириться поздно.

92

   „Давно рѣшилась непреложно
Моя судьба. Давно горю
Стѣсненной злобой. Подъ Азовомъ
Однажды я съ царемъ суровымъ
Во ставкѣ ночью пировалъ.
Полны виномъ, кипѣли чаши,
Кипѣли съ ними рѣчи наши;
Я слово смѣлое сказалъ.
Смутились гости молодые,  —
Царь, вспыхнувъ, чашу уронилъ
И за усы мои сѣдые
Меня съ угрозой ухватилъ.
Тогда, смирясь въ безсильномъ гнѣвѣ,
Отмстить себѣ я клятву далъ;
Носилъ ее — какъ мать во чревѣ
Младенца носитъ“...

Тутъ однимъ штрихомъ очертилъ Пушкинъ цивилизатора Петра, какъ азіатскаго деспота. Только такимъ способомъ возможно примирить то противорѣчіе, какое возникаетъ при сопоставленіи „Полтавы“ съ извѣстною сценою у памятника Петра Великаго.

Слѣды вліянія Мицкевича на Пушкина отыскиваетъ профессоръ Третьякъ въ „Путешествіи въ Арзерумъ“ и въ поэмѣ „Галубъ“. Въ первомъ произведеніи вліяніе идей Мицкевича о грядущемъ братствѣ народовъ польскій ученый усматриваетъ въ словахъ Пушкина изъ 1-й главы, гдѣ онъ говоритъ о средствахъ уничтожить ненависть черкесовъ къ русскимъ (проповѣдь Евангелія). Недоконченная поэма „Галубъ“, написанная въ 1829 г., тотчасъ по возвращеніи Пушкина изъ поѣздки въ Арзерумъ, съ своимъ героемъ Тазитомъ, который выступаетъ въ поэмѣ, какъ христіанинъ, тѣсно связывается съ мыслями поэта о проповѣдываніи Евангелія между дикими черкесами, о чемъ говорится въ „Путешествіи въ Арзерумъ“. Въ лицѣ Тазита поэтъ какъ бы иллюстрируетъ, какое вліяніе

93

оказываетъ христіанство на свѣжее сердце дикаго народа.

„Галубъ“ — произведеніе, съ которымъ на время прекращается вліяніе Мицкевича на поэзію Пушкина. Оно возобновляется въ 1833 году, какъ эхо долетающей съ Запада поэзіи польскаго поэта, вызванной ноябрьскимъ возстаніемъ.

Разсказавъ подробно о сближеніи Пушкина послѣ женитьбы съ царемъ въ Царскомъ Селѣ, о назначеніи его писать исторію Петра Великаго и о замыслѣ поэта издавать политическій журналъ, г. Третьякъ говоритъ, что плодомъ сближенія государя и поэта явились стихотворенія „Клеветникамъ Россіи“ и „Бородинская годовщина“, напечатанныя вмѣстѣ съ однимъ стихотвореніемъ Жуковскаго, подъ заглавіемъ „На взятіе Варшавы“. Обѣ пьесы Пушкина дышатъ воинственнымъ пыломъ. Пѣвецъ вольности, онъ славилъ штыкъ россійскаго воина, не обращая вниманія на то, что этотъ штыкъ является стражемъ не только угнетенныхъ народовъ, но и деспотическихъ порядковъ въ Россіи.

Въ то время какъ Пушкинъ въ стихотвореніяхъ „На взятіе Варшавы“ заявилъ себя слугою царя, Мицкевичъ желалъ отдать свою поэзію на служеніе народу своему, результатомъ чего явилась третья часть „Дзядовъ“. Въ этой части своей большой поэмы авторъ собралъ нѣсколько случаевъ изъ эпохи преслѣдованій мученической Польши, охватывающей много поколѣній и безчисленное множество жертвъ, — собралъ не для возобновленія въ сердцахъ соплеменниковъ ненависти къ врагамъ, не для пробужденія вражды въ Европѣ, а для сохраненія народу вѣрныхъ воспоминаній о нѣсколькихъ лѣтахъ изъ литовской исторіи. Съ этою третьею частью „Дзядовъ“ находятся въ связи нѣсколько другихъ поэтическихъ произведеній, которыя называются обыкновенно

94

„Петербургъ“, но которыя въ первомъ изданіи названы были: „Дополненіе къ третьей части Дзядовъ“.

Связь обозначаетъ это послѣднее названіе; но и въ содержаніи наблюдается эта связь: въ послѣдней сценѣ „Дзядовъ“ видимъ Конрада отправляющимся на полночь, а въ первой сатирѣ „Ustęp’a“ „Дорога въ Россію“ находимъ тотъ же мотивъ, но распространенный и перенесенный въ область дѣйствительности. Кромѣ того, всѣ сатиры связаны съ „Дзядами“ общимъ настроеніемъ, тѣми чувствами, какими дышалъ и Конрадъ. Во всѣхъ почти сатирахъ „Ustęp’а“1) предметомъ служитъ Петербургъ, который вмѣстилъ въ себѣ новыя традиціи Россіи, традиціи захвата и раздѣла Польши, наиболѣе ненавистныя полякамъ.

Сердце Петербурга, символомъ его значенія, символъ деспотизма, „idealnem logowiskiem dzika“, есть памятникъ Петра Великаго. Ему посвящена польскимъ поэтомъ особая сатира, но въ ней онъ передаетъ молотъ сатиры Пушкину, „поэту русскаго народа, славному пѣснями на цѣлой полночи“, какъ бы для показанія, что этотъ символъ деспотизма — врагъ не только Польши, но и свободной Россіи.

„Ustęp“ посвященъ „пріятелямъ-москалямъ“ и заключается стихотворнымъ обращеніемъ къ нимъ. Въ этомъ обращеніи, написанномъ съ необыкновенною искренностью и глубиною лиризма, Мицкевичъ желалъ подчеркнуть, что онъ началъ борьбу не съ народомъ, но съ государственною системою, угнетающею русскій народъ, что онъ поднялъ знамя „за нашу и вашу свободу“. Онъ припомнилъ своимъ московскимъ знакомымъ то, о

95

чемъ говорилъ за нѣсколько лѣтъ прежде, какъ бы желая показать, что онъ остался тѣмъ самымъ, какимъ былъ въ дни временнаго пребыванія въ Москвѣ и Петербургѣ. А они, тѣ, которые нѣкогда внимали ему съ увлеченіемъ, которые вторили ему, не измѣнились ли? остались ли вѣрны своимъ давнимъ стремленіямъ?

      Быть можетъ, не одинъ клейму подставилъ лобъ
И честь свою попралъ, на службу отдалъ волю
И бьетъ у царскихъ ногъ поклоны, какъ холопъ.
И, братьевъ оскорбивъ насмѣшливымъ упрекомъ,
Слагаетъ гимнъ побѣдъ продажнымъ языкомъ1).

Имѣлъ ли въ виду кого-либо изъ своихъ россійскихъ пріятелей Мицкевичъ въ послѣднихъ стихахъ?

Прежде г. Третьякъ предполагалъ, что Мицкевичъ имѣлъ въ виду Пушкина и Жуковскаго, какъ авторовъ патріотическихъ стихотвореній на взятіе Варшавы. Но въ юбилейномъ томѣ Мицкевичевскихъ Записокъ (Львовъ. 1898 г.) появился автографъ стихотворенія „Do przyjaciół Moskali“, изъ котораго стало извѣстно, что Мицкевичъ написалъ его въ 1830 г., слѣдовательно, до выхода въ свѣтъ сборника стихотвореній Пушкина и Жуковскаго.

Но Пушкинъ не зналъ объ этомъ; для него „Ustęp“ и „Do przyjaciół Moskali“ явились въ одно время, въ 1832 году.

Послѣ написанія оффиціально-патріотическихъ стихотвореній въ творчествѣ Пушкина наступилъ перерывъ. Затѣвавшаяся имъ политическая газета не могла быть издаваема. Занятія въ архивахъ не давали пока ожидаемыхъ результатовъ. Друзья, желая возбудить его фантазію, совѣтовали ему продолжать „Онѣгина“. Эта мысль нравилась Пушкину.

96

Въ новомъ „Онѣгинѣ“, если бы его написалъ Пушкинъ, отразилось бы и новое настроеніе поэта, вызванное главнымъ образомъ оскорбленной дворянской спесью. Это настроеніе сказалось въ стихотвореніяхъ „Моя родословная“ и „Родословная моего героя“, а равно и въ мелкихъ прозаическихъ замѣткахъ и наброскахъ 1830 и 1831 гг.

Въ 1833 г. Пушкинъ, несомнѣнно, познакомился съ третьей частью „Дзядовъ“ и съ „Ustęp’омъ“. Прочитавъ въ обращеніи къ русскимъ знакомымъ горькій упрекъ Мицкевича въ измѣнѣ идеаламъ молодости, особенно въ томъ, что кто-либо изъ нихъ „подкупленнымъ языкомъ славитъ торжество царя и радуется мукамъ своихъ пріятелей“, Пушкинъ понялъ, что эти упреки относятся къ нему. Въ „Памятникѣ Петра Великаго“ онъ нашелъ уже прямое указаніе на себя и на эти идеалы молодости. Привыкнувъ отвѣчать на самыя ничтожныя нападки, Пушкинъ не могъ смолчать на подобный укоръ. Но отвѣтить было трудно. Конечно, можно было, не сходя съ занятаго мѣста, отвѣтить Мицкевичу тономъ оффиціально-патріотическихъ стихотвореній; но Пушкинъ былъ слишкомъ искрененъ и благороденъ душою, чтобы довольствоваться отвѣтомъ, который ему казался фальшивымъ. „Нѣтъ, онъ хотѣлъ высказать всю работу чувствъ и мыслей, вызванныхъ потрясающимъ ударомъ, и въ этомъ признаніи найти отраду для сердца и отповѣдь для великаго противника“.

Но обстоятельства личной жизни и другія литературныя работы отвлекали Пушкина отъ исполненія своего желанія. Только покончивъ съ дѣлами, поэтъ занялся отповѣдью Мицкевичу.

Въ черновыхъ бумагахъ Пушкина того времени найдены списки стихотвореній: „Ołeszkiewicz“, „Pomnik Piotra Wielkiego“ и „Do przyjaciół Moskali“; имѣлъ онъ и другія произведенія Мицкевича, изъ которыхъ передъ написаніемъ

97

„Мѣднаго Всадника“ перевелъ двѣ баллады „Czaty“ и „Trzech Budrysów“1). Эти переводы не имѣютъ никакой связи съ „Ustęp“’омъ и „Мѣднымъ Всадникомъ“; они только указываютъ на то, что въ это время мысль Пушкина постоянно обращалась къ Мицкевичу.

Какъ видно изъ черновыхъ бумагъ, „Мѣдный Всадникъ“ оконченъ въ послѣдніе три дня октября, а раньше начата поэма „Родословная моего героя“, которая, по первоначальному плану, должна была служить продолженіемъ „Онѣгина“. Познакомившись съ „Ustęp“’омъ и третьею частью „Дзядовъ“, Пушкинъ измѣнилъ свое намѣреніе: онъ прежде главное сдѣлалъ второстепеннымъ, второстепенное — главнымъ. „Наступило странное движеніе фантазіи“, такъ объясняетъ г. Третьякъ процессъ созданія „Мѣднаго Всадника“. Картины, вызванныя произведеніями Мицкевича, соединялись, смѣшивались, проникали другъ друга. Яснѣе всего выступали двѣ: памятникъ Петра Великаго и наводненіе. Первая картина была вызвана произведеніемъ, которое живѣйшимъ образомъ шевелило воспоминаніе о личномъ, дружескомъ отношеніи Пушкина къ Мицкевичу и нѣкоторымъ образомъ обременяло Пушкина общими взглядами на государственную идею Россіи. Вторая картина болѣе всего говорила воображенію поэта своею живописностью. При этомъ я думаю, что Пушкинъ нашелъ въ Мицкевичевскомъ описаніи наводненія или — точнѣе — дня передъ наводненіемъ мысль, которая особенно привлекла къ себѣ его вниманіе и стала одной изъ зачаточныхъ мыслей „Мѣднаго Всадника“. Эта мысль заключена въ слѣдующихъ стихахъ:

     Ci w niskich domkach nikczemni poddani
Naprzód za niego będą ukarani;

98

Bo piorun w martwe gdy bije źywioły,
Zaczyna z wierzchu od góry i wieźy,
Lecz między ludźmi naprzód bije w doły,
I najmniej winnych najpierwej uderzy ...

(т.-е. „Эти въ низкихъ домикахъ ничтожные подданные прежде всего за него будутъ наказаны; ибо громъ, когда ударяетъ въ мертвыя стихіи, начинаетъ сверху, съ горы и башни, а между людьми онъ прежде всего ударяетъ въ низины и поражаетъ раньше всѣхъ наименѣе виновныхъ“).

Эти двѣ картины слились, и около нихъ возникъ новый замыселъ, впитавшій въ себя изъ прежнихъ плановъ все, что могъ. Такъ возникъ „Мѣдный Всадникъ“.

По мнѣнію г. Третьяка, на основаніи варіантовъ къ „Мѣдному Всаднику“ и „Родословной моего героя“ возможно слѣдующимъ образомъ представить постепенное созданіе поэмы. Сперва Пушкинъ колебался, сдѣлатъ ли новаго героя продолженіемъ Онѣгина, или совершенно особымъ лицомъ, для котораго придумалъ фамилію Езерскій. Колебался также, сблизить ли съ собою этого героя, или же отодвинуть на почтенное разстояніе. Случилось, что Езерскій взялъ верхъ надъ Онѣгинымъ, бѣднякъ — надъ аристократомъ. Но мелкаго чиновника Езерскаго сблизилъ Пушкинъ съ собою, прибавивъ къ чиновной незначительности почтенную давность рода; чтобы рѣзче оттѣнить противоположность между теперешнимъ состояніемъ этого рода и его прошлымъ, поэтъ намѣревался во вступленіи дать обширную генеалогію Езерскаго. Это совпадало съ давнѣйшими планами поэта о защитѣ дворянства. Но потомъ Пушкинъ увидѣлъ, что для той роли, какую предназначалъ онъ своему герою, обширная генеалогія излишня, а ироническія замѣчанія въ защиту родовитости не отвѣчаютъ сущности, вызванной поэзіей Мицкевича. Поэтому наступило новое измѣненіе въ подробностяхъ

99

плана. Генеалогія была выдѣлена изъ „Мѣднаго Всадника“ въ особое произведеніе, а фамилію героя Пушкинъ замѣнилъ болѣе знакомымъ именемъ Евгенія.

Таковъ ходъ созданія поэмы „Мѣдный Всадникъ“, возникшей подъ вліяніемъ двухъ произведеній Мицкевича: „Олешкевичъ“ и „Памятникъ Петра Великаго“.

Идею поэмы Пушкина слѣдуетъ искать въ томъ кульминаціонномъ пунктѣ, когда Евгеній поднимаетъ съ угрозою руку на „чудотворнаго строителя“. По свидѣтельству князя П. П. Вяземскаго, въ первоначальномъ текстѣ поэмы угроза Евгенія была длиннѣе (отъ 30 до 40 стиховъ) и дышала необычайной ненавистью къ европейской цивилизаціи. Слова князя Вяземскаго, по мнѣнію г. Третьяка, слѣдуетъ понимать въ томъ смыслѣ, что монологъ Евгенія былъ направленъ противъ реформатора-Петра, уничтожающаго всякую народную индивидуальность. Европейской цивилизаціи Пушкинъ никогда не оказывалъ пренебреженія. „Ежели она могла показаться ему противною, то только тогда, когда становилась личинкой безъ содержанія, когда вмѣсто орудія для облагораживанія народа она становилась пыткою для него и средствомъ политики для деспотическаго правительства, словомъ, противною европейская цивилизація могла явиться ему только въ томъ видѣ, въ какомъ ее изобразилъ Мицкевичъ въ „Przeglądzie wojska“ (Pisma A. Mick., 1862 г., стр. 236), говоря:

    „Piotra Wielkiego niechaj pamięć żyje:
Pierwszy on odkrył tę Caropedyę.
Piotr wskazał carom do wielkości drogę:
Widzał on mądre Europy narody,
I rzekł: Rossyę zeuropejczyć mogę,
Obetnę suknie i ogolę brody.
Rzekł — i wnet poły bojarów, kniazików
Scięto, jak szpaler francuskiego sadu;
Rzekł — i wnet brody kupców i muźyków
Sypią się chmurą, jak liście od gradu.

100

Piotr zaprowadził bębny i bagnety,
Postawił turmy. urządził kadety,
Kazał na dworze tańczyć menuety,
I do towarzystw gwałtem wwiódł kobiety;
I na granicach poosadzał straże,
I łańcuchami pozamykał porty;
Utworzył senat, szpiegi, dygnitarze,
Odkupy wódek, czyny i pasporty;
Ogolił, umył i ustroił chłopa,
Dał mu broń wręce, kieszeń narublował,
I zadziwiona krzyknęła Europa:
Car Piotr Rosyę ucywilizował“.

Въ черновыхъ наброскахъ Пушкина къ Исторіи Петра Великаго, напечатанныхъ впервые г. Анненковымъ въ „Вѣстникѣ Европы“ (1880 г., № 6), находимъ свидѣтельство, что въ то время русскій поэтъ смотрѣлъ на цивилизаторскую дѣятельность этого государя глазами Мицкевича.

Сопоставляя „Мѣднаго Всадника“ съ „Олешкевичемъ“ Мицкевича, мы видимъ, что онъ имѣетъ съ послѣднимъ общую тему — наводненіе и общую мысль, что за проступки правителей несутъ наказаніе слабые и невинные подданные. Предсказанное въ „Олешкевичѣ“ („Ci w niskich domkach“ и пр.) стало дѣйствительностью въ „Мѣдномъ Всадникѣ“.

Если сопоставить поэму Пушкина съ „Памятникомъ Петра Великаго“ Мицкевича, то найдемъ еще болѣе важное сходство. У польскаго поэта Пушкинъ, „прославившійся пѣснями на весь Сѣверъ“, клеймитъ памятникъ названіемъ „каскадъ тиранства“; въ „Мѣдномъ Всадникѣ“ Евгеній поднимаетъ на него кулакъ съ молчаливой, но полной ненависти угрозой. И тутъ и тамъ европейскій индивидуализмъ вступаетъ въ борьбу съ азіатской идеей государства въ Россіи. Несмотря, однако, на сходство, есть и большое различіе между указанными

101

двумя произведеніями: „Памятникъ“ предсказываетъ побѣду индивидуализма, а „Мѣдный Всадникъ“ — его полное пораженіе.

Такимъ образомъ, „Мѣдный Всадникъ“ по отношенію къ „Олешкевичу“ есть только отголосокъ, по отношенію же къ „Памятнику“ не только отголосокъ, но и отвѣтъ на вызовъ Мицкевича. Этотъ отвѣтъ приблизительно таковъ: „Правда, я былъ и остаюсь провозвѣстникомъ свободы, врагомъ тираніи, но не явился ли бы я сумасшедшимъ, выступая на открытую борьбу съ послѣдней? Желая жить въ Россіи, необходимо подчиниться всемогущей идеѣ государства, иначе она будетъ меня преслѣдовать, какъ безумнаго Евгенія“.

Подкрѣпленіе своего мнѣнія г. Третьякъ находитъ въ стихотвореніи, относящемся къ тому же году, что и „Мѣдный Всадникъ“, и начинающемся стихами:

„Не дай мнѣ Богъ сойти съ ума“.

Въ этомъ стихотвореніи Пушкинъ ясно говоритъ о сумасшествіи того поэта, который хотѣлъ быть пѣть о свободѣ въ Россіи. Но указаннымъ далеко не ограничивается сходство между „Мѣднымъ Всадникомъ“ и поэзіей Мицкевича.

Поэмѣ своей Пушкинъ предпослалъ вступленіе, въ которомъ съ любовью изобразилъ Петербургъ. Въ художественномъ отношеніи великолѣпная картина столицы производитъ большой эффектъ своимъ контрастомъ съ мрачнымъ образомъ наводненія, разоренія и безумства. Но этимъ не исчерпывается значеніе вступленія.

Нельзя согласиться съ мнѣніемъ г. Спасовича, что это вступленіе написалъ Пушкинъ по цензурнымъ соображеніямъ, какъ маскировку того, что изображено въ главной части поэмы.

Нельзя принять мнѣніе г. Спасовича потому, что цензура

102

не дозволила напечатать всю поэму, которая появилась въ печати по смерти поэта.

Необходимо сопоставить это вступленіе съ сатирами Мицкевича, объединенными заглавіемъ „Ustęp“ и говорящими главнымъ образомъ о Петербургѣ. Въ двухъ изъ нихъ — „Przedmieścia stolicy“ и „Petersburg“ — Мицкевичъ изобразилъ сѣверную столицу слишкомъ мрачными красками. Пушкинъ отвѣтилъ апологіею Петербурга. Г. Третьякъ подробнымъ анализомъ поэмы Пушкина и сатиръ Мицкевича ясно показываетъ, насколько нашъ поэтъ руководился произведеніями польскаго поэта.

Вотъ подробности этого анализа.

Мицкевичъ свое описаніе Петербурга начинаетъ указаніемъ, какъ возникъ этотъ городъ:

              ...Błotne okolice
Car upodobał i stawić rozkazał,
Nie miasto ludziom, lecz sobie stolicę:
Car tu wszechmocność swej woli pokazał.

На это Пушкинъ отвѣтилъ стихами:

                        И думалъ онъ:
„Отсель грозить мы будемъ шведамъ“ и т. д.

Мицкевичъ, осмѣивая нагроможденіе разностильныхъ домовъ на предмѣстьяхъ столицы, обращаетъ вниманіе на то, что каждый изъ нихъ стоитъ за желѣзными рѣшетками:

      Różnych porządków, różnych kształtów domy,
Jako zwierzęta z różnych końców ziemi,
Za parkanami stoją źelaznemi
Wosobnych klatkach ...

Отвѣтъ Пушкина:

     „Люблю твой строгій, стройный видъ,
Невы державное теченье,

103

Береговой ея гранитъ,
Твоихъ оградъ узоръ чугунный“ и т. д.

Мицкевичъ пишетъ:

      Tu ludzie biegą kaźdego mróz goni ...
Kaźdego oczy zmucżone, twarz blada ...

Пушкинъ отвѣчаетъ:

      Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздухъ и морозъ ...

У Мицкевича:

     W ulicach kocze, karety, landary
Mimo ogromu i bystrego lotu
Na łyżwach błysną, znikną, bez łoskotu,
Jak w ponarama czarodziejskie mary ...

У Пушкина:

                     (Люблю)
Бѣгъ санокъ вдоль Невы широкой.

У Мицкевича:

                    Pośrodku damy ...
Białе jak sniegi, rumiane jak raki.

У Пушкина:

                        (Люблю)
Дѣвичьи лица ярче розъ.

Мицкевичъ пишетъ:

    Lecz bohatery tak podobne sobie,
Tak jednostajne! stoi chłop przy chłopie,
Jako rząd koni źujących przy żłiobie ...

Пушкинъ отвѣчаетъ:

      Люблю воинственную живость
Потѣшныхъ Марсовыхъ полей,

104

Пѣхотныхъ ратей и коней
Однообразную красивость ...

Мицкевичъ:

       Ambassadory zagranicznych rządów
.............................
Już pówtórzyli raz tysiączny drugi
.............................
Źе kto nie widział, nigdy nie uwierzy,
Jaki tu zapał i męstwo żołnierzy.

Пушкинъ:

                       (Люблю)
Лоскутья сихъ знаменъ побѣдныхъ,
Сіянье шапокъ этихъ мѣдныхъ,
Насквозь прострѣленныхъ въ бою ...

Даже въ заключительныхъ словахъ вступленія:

            „Да умирится же съ тобой
     И побѣжденная стихія“

возможно, по мнѣнію г. Третьяка, видѣть намекъ на Польшу.

Такъ Пушкинъ оборонялъ Петербургъ отъ ударовъ мицкевичевской сатиры.

Въ заключеніи своей монографіи г. Третьякъ разсматриваетъ вопросъ, поднятый уже раньше г. Спасовичемъ, о томъ, были ли слова о Памятникѣ, вложенныя Мицкевичемъ въ уста Пушкина, только поэтическимъ вымысломъ. По мнѣнію г. Третьяка, эти слова могли быть въ самомъ дѣлѣ сказаны Пушкинымъ въ присутствіи Мицкевича.

Подтвержденіе своего мнѣнія онъ видитъ въ томъ, что и „Памятникъ“ Мицкевича, и „Мѣдный Всадникъ“ Пушкина одинаково изображаютъ фигуру Петра Великаго.

105

У Мицкевича два раза упоминается о картинѣ Петра на лошади. Въ началѣ сатиры „Памятникъ Петра Великаго“ говорится:

       Po grunt dla niego posłano za morze.
       Posłano wyrwać z finlandzkich nadbrzeży
Wzgórek granitu; ten na Pani sławo
Płyne po morzu i po lądzie bieży,
I w mieście pada nawznak przed carową.

Въ примѣчаніи къ послѣднему стиху Мицкевичъ сказалъ, что послѣдній стихъ взятъ имъ у одного русскаго поэта, фамиліи котораго онъ не помнитъ. Пушкинъ въ „Мѣдномъ Всадникѣ“, изображая „гиганта на бронзовомъ конѣ“, ссылается въ примѣчаніи на описаніе памятника Мицкевича и сообщаетъ, что оно заимствовано изъ „Надписи“ В. Г. Рубана.

Такимъ образомъ, Пушкинъ лучше Мицкевича зналъ, у кого этотъ послѣдній заимствовалъ стихи. Очевидно, что Пушкинъ это зналъ потому, что самъ сообщилъ стихъ Рубана во время стоянія у памятника Петра Великаго.

Вторично Мицкевичъ говоритъ о конной фигурѣ Петра въ концѣ сатиры:

       Car Piotr wypuścił rumakowi wodze,
Widać, że leciał tratując po drodze,
Od razu wskoczył aż na sambrzey skały.
Już koń szalony wzniósł w górę kopyta,
Car go nie trzyma, koń wędzidłem zgrzyta,
—  Zgadniesz, że spadnie i pryśnie w kawały.

Въ „Мѣдномъ Всадникѣ“ находимъ аналогію:

      Куда ты скачешь, гордый конь,
И гдѣ опустишь ты копыта?
О, мощный властелинъ судьбы!
Не такъ ли ты надъ самой бездной,
На высотѣ, уздой желѣзной
Россію вздернулъ на дыбы?

106

Четыре послѣдніе стиха, по мнѣнію г. Третьяка, очень неясны, точно поэтъ хотѣлъ затемнить ихъ значеніе для цензуры. Надъ какою пропастью вздернулъ Петръ Россію на дыбы? Нельзя этихъ стиховъ относить ни къ усмиренію стрѣлецкихъ бунтовъ, ни къ Полтавскому бою. Но, сопоставивъ ихъ съ двумя предыдущими, найдемъ ту же мысль, что и у Мицкевича, именно: Пушкинъ не отвѣчаетъ прямо на вопросъ — гдѣ конь опуститъ копыта? — но изъ послѣдующихъ стиховъ легко догадаться, что только можетъ онъ ринуться въ пропасть, потому что только пропасть имѣетъ предъ собою. Такъ, по мнѣнію г. Третьяка, Пушкинъ обозначилъ, что́ собственно принадлежало ему въ словахъ, приписанныхъ ему Мицкевичемъ въ сатирѣ „Памятникъ Петра Великаго“.

Затѣмъ г. Третьякъ изображаетъ случай изъ жизни Пушкина, показывающій, что съ поэтомъ произошло то же самое, что случилось и съ героемъ „Мѣднаго Всадника“ Евгеніемъ. Это эпизодъ объ отставкѣ Пушкина.

Наконецъ, онъ разсматриваетъ стихотвореніе „Мицкевичъ“ и защищаетъ польскаго поэта отъ обвиненій, которыя бросилъ ему русскій поэтъ.

Таково изслѣдованіе Краковскаго профессора о взаимныхъ вліяніяхъ двухъ великихъ славянскихъ поэтовъ. Въ этомъ сочиненіи г. Третьяка, наиболѣе интересномъ для русскаго читателя, находимъ тѣ же недостатки, какіе отчасти указаны были нами и въ другихъ его этюдахъ, вошедшихъ въ разбираемую книгу.

Эти недостатки — нѣсколько легкомысленное обращеніе съ фактами біографическими, и особенно произвольное истолкованіе произведеній Пушкина. Таковы, напр., страницы 221, 223 и 224 его книги, гдѣ онъ говоритъ объ „Анчарѣ“ и „Полтавѣ“. Нельзя не указать и на то, что Краковскій профессоръ иногда очень довѣряетъ фактамъ и свѣдѣніямъ, достовѣрность которыхъ требуетъ

107

еще провѣрки. Таково извѣстіе князя П. П. Вяземскаго о монологѣ обезумѣвшаго Евгенія. Вотъ что читаемъ мы у одного изъ послѣднихъ комментаторовъ сочиненій Пушкина. Свое извѣстіе о пропускѣ 30 стиховъ, въ которыхъ будто бы звучала ненависть къ европейской цивилизаціи, князь П. П. Вяземскій сообщилъ уже послѣ смерти А. О. Россети. Онъ „не говоритъ: въ чьемъ чтеніи, когда и гдѣ слышалъ покойникъ этотъ монологъ, а также не указываетъ, что самъ когда-нибудь его слышалъ. Но еслибъ монологъ дѣйствительно существовалъ и его кто-нибудь зналъ, то объ этомъ должны были бы сохраниться воспоминанія въ запискахъ, перепискѣ и т. п. Сверхъ того, отецъ князя, Петръ Андреевичъ, по своей близости къ Пушкину и по ревностному старанію о „наполненіи“ своего Остафьевскаго Архива, несомнѣнно истребовалъ бы отъ Пушкина даже автографъ, а не копію. Но вотъ что я знаю относительно А. О. Россети“. Въ 1880 г., когда устраивалась Пушкинская выставка, г. Ефремовъ, авторъ цитированныхъ выше словъ, въ присутствіи князя Павла Петровича Вяземскаго, спросилъ у Ал. Ив. Арнольди, брата по матери Россетовъ, не нашлось ли въ бумагахъ его брата, Аркадія Осиповича Россети, монолога безумнаго Евгенія къ статуѣ Петра. „Арнольди отвѣчалъ, что ничего подобнаго не нашлось, и что онъ не только не видалъ монолога у брата, но даже никогда ничего объ этомъ отъ него не слыхалъ. Князь послѣ этого не сказалъ ни единаго слова“... (Соч. Пушкина, 1905 г., т. VIII, стр. 458 — 459).

Невѣрность этого выдуманнаго княземъ П. П. Вяземскимъ извѣстія отчасти исправляетъ и самъ г. Третьякъ, доказывая, что не противъ европейской цивилизаціи былъ направленъ монологъ, а противъ Петра. Тѣмъ не менѣе, на этомъ невѣроятномъ извѣстіи Краковскій профессоръ строитъ свои выводы о „Мѣдномъ Всадникѣ“.

Несмотря, однако, на указанные недочеты, мы должны

108

быть признательны польскому писателю, который взялся за нелегкую задачу объяснить генезисъ „Мѣднаго Всадника“, который уже во времена Бѣлинскаго казался какимъ-то страннымъ произведеніемъ, неяснымъ, недоконченнымъ.

Послѣ изслѣдованія г. Третьяка, указавшаго на связь „Мѣднаго Всадника“ съ сатирами Мицкевича, собранными подъ заглавіемъ „Ustęp“, эта связь и зависимость стали если не непреложнымъ фактомъ, то такимъ, съ которымъ приходится считаться1).

Намъ кажется, что г. Третьякъ неудачно освѣтилъ внутренній міръ русскаго поэта, его политическія воззрѣнія, его идеалы. Въ этомъ случаѣ вопросъ подлежитъ новому пересмотру, и очень желательно, чтобы этотъ трудъ взяли на себя русскіе ученые. Г. Третьякъ освѣтилъ творца „Мѣднаго Всадника“ односторонне въ отношеніяхъ его къ Императору Николаю, не обративъ вниманія на собственныя признанія поэта. Мы не можемъ вполнѣ согласиться съ справедливостью и заключительныхъ словъ г. Третьяка. „Był to wielki mistrz słowa, говоритъ онъ о Пушкинѣ, „о wysokiem poczuciu miary artystycznej, o szlachetnych dążeniach, ale niebył zdolny odpowiedzieć trudnemu położeniu wieszca młodej, garnącej się do światła i wolsci Rosyi; nie miał w sobie materyału na wielkiego obywatela. Do tego brakło jego organizacyi duchowej tego kleju, który głęboko odczułe ideały czyni niewzruszonymi, pozwala stawiać czoło największym pokusom i przeciwnościom losu i nadaje posągowość postaciom takich poetów, jak Dante, Milton lub Mickiewicz“.

Въ заключеніе не можемъ не замѣтить, что книга г. Третьяка, въ которой русскій народъ не разъ противопоставляется

109

правительству, государству, весьма кстати появилась въ 1906 г., когда въ Россіи началась борьба съ тою тираніею, какую съ такой ненавистью бичевалъ въ своемъ „Ustęp’ѣ“ Мицкевичъ. Такимъ образомъ книга Краковскаго профессора имѣетъ до нѣкоторой степени, кромѣ научнаго, и злободневный интересъ.

Сергѣй Браиловскій.        

Г. Умань.

1907 г. Февраль.

_______