59

Русланъ и Людмила.

(КЪ ЛИТЕРАТУРНОЙ ИСТОРІИ ПОЭМЫ).

„Вотъ эту пачку, сказалъ Кирѣевскій, далъ мнѣ самъ Пушкинъ и при этомъ сказалъ: „Когда-нибудь, отъ нечего дѣлать, разбирите-ка, которыя поетъ народъ и которыя смастерилъ я самъ“.

       (Ѳ. И. Буслаевъ, «Мои воспоминанія»).

Съ восторгомъ принята была русской публикой и критикой первая поэма Пушкина; нѣсколько ворчливыхъ голосовъ потонули въ хорѣ восторженныхъ отзывовъ. Такой „успѣхъ“ среди „широкой публики“, конечно, знаменателенъ, — толпѣ нравится то, что ей по плечу, что беретъ лишь немного выше ея вкусовъ, что удивляетъ лишь нѣкоторой новизной, такъ сказать, частнаго характера, — бо̀льшею яркостью красокъ, нѣкоторою причудливостью формы, — но все то, что слишкомъ превышаетъ ея пониманіе, что слишкомъ для нея необычно и оригинально, — то встрѣчается ею съ недоумѣніемъ и враждой. Такова была судьба „Бориса Годунова“.

Поэтому успѣхъ „Руслана и Людмилы“ указываетъ, самъ по себѣ, на то, что это произведеніе было по плечу

60

русской публикѣ и потому было принято, какъ нѣчто всѣмъ понятное, всѣмъ доступное и, въ то же время, интересное.

Стоитъ опредѣлить, что̀ въ поэмѣ Пушкина было „понятнымъ“, быть можетъ, даже знакомымъ его русскимъ поклонникамъ, что̀ оказалось „пріятной“ новизной, — и мы придемъ къ анализу литературной исторіи поэмы. Много было уже у насъ написано по этому вопросу, но, на мой взглядъ, еще остается сказать многое. Необходимо: 1) опредѣлить, хотя бы приблизительно, что̀ въ русской литературѣ подготовило появленіе поэмы Пушкина и этимъ обусловило за ней успѣхъ, 2) что̀ „новаго“ сказалъ юный поэтъ въ своемъ первомъ крупномъ произведеніи, и почему оно не утонуло въ морѣ забвенія среди массы однородныхъ произведеній, 3) въ какомъ отношеніи „народная“ поэма Пушкина находится къ народной поэзіи. Рѣшеніе этого послѣдняго вопроса приведетъ къ выясненію общаго вопроса о вліяніи народной поэзіи на Пушкина.

Въ статьѣ „Изъ замѣтокъ о Пушкинѣ: „Русланъ и Людмила“1). П. Н. Шефферъ подвелъ итоги тому, что сдѣлано было въ русской критической литературѣ для выясненія литературныхъ основъ Пушкинской поэмы.2) Со своей стороны, онъ прибавилъ рядъ любопытныхъ дополненій (вліяніе вольтеровской „La Pucelle“ на характеристику

61

Людмилы; вліяніе поэмы Виланда „Оберонъ“ на эпизодъ похищенія Людмилы Черноморомъ; вліяніе „вступленія“ къ „Бахаріанѣ“ Хераскова на „прологъ“ къ „Руслану“). Съ особеннымъ вниманіемъ остановился авторъ на сличеніи пушкинскаго произведенія со сказкою объ Ерусланѣ Лазаревичѣ.

Рукописный текстъ этой старой сказки приводитъ изслѣдователя къ заключенію, что не здѣсь кроется объясненіе происхожденія поэмы; сопоставивъ текстъ печатный XVIII-го вѣка (изъ сборника „Лѣкарство отъ задумчивости и безсонницы, или вторая часть настоящихъ русскихъ сказокъ“ С.-Пб. 1815), онъ находитъ рядъ точекъ соприкосновенія, что позволяетъ ему заключить о преимущественномъ вліяніи на поэму Пушкина именно этого печатнаго текста.

Затѣмъ изслѣдователь переходитъ къ выясненію вліянія поэмы Жуковскаго: „Двѣнадцать спящихъ дѣвъ“ на „Руслана“.

Для нашихъ цѣлей, впрочемъ, интереснѣе всего заключеніе первое — относительно значенія печатнаго текста сказки, — указаніе, свидѣтельствующее о литературномъ, не устномъ источникѣ поэмы.

Другое указаніе такого же характера дѣлаетъ проф. Владиміровъ. Въ цѣнномъ изслѣдованіи своемъ: „А. С. Пушкинъ и его предшественники“1) онъ характеризуетъ рядъ русскихъ произведеній, имѣющихъ отношеніе къ различнымъ произведеніямъ Пушкина, между прочимъ, къ „Руслану и Людмилѣ“. Здѣсь мы находимъ подтвержденіе предположенія П. Н. Шеффера о „книжности“ Пушкинской поэмы. Проф. Владиміровъ указываетъ на произведеніе Чулкова: „Русскія сказки, содержащія древнѣйшія

62

повѣствованія о славныхъ богатыряхъ, сказки народныя и прочія, оставшіяся черезъ пересказыванье въ памяти приключенья“ (изд. въ 10 частяхъ Новиковымъ въ 1783 г.) и говоритъ, что поэма Пушкина „связана съ Русскими сказками“. Не входя въ детальное изслѣдованіе этого указанія, онъ говоритъ далѣе, что „Пушкинъ, находясь на югѣ въ 1821 г., просилъ выслать ему нѣсколько частей Русскихъ Сказокъ“1). Затѣмъ онъ дѣлаетъ характеристику произведенія Чулкова. „Эти въ полномъ смыслѣ „волшебныя“ исторіи, въ родѣ 1001 ночи, въ которыхъ имена русскихъ богатырей, историческія названія древней Руси, фразы изъ былинъ и народныхъ сказокъ, — преимущественно о типичной Бабѣ-Ягѣ, ея жертвахъ и Кощеѣ, — утопаютъ въ смѣси заимствованныхъ и выдуманныхъ подробностей и лицъ. Тутъ находимъ и злыхъ волшебницъ, волшебниковъ, появляющихся въ облакахъ съ громомъ, въ тучахъ, какъ Пушкинскій Черноморъ, и именно съ цѣлью похищенья красавицъ, и добродѣтельныхъ волшебницъ Добрадъ, Велеславъ, помогающихъ героямъ Булатамъ, Громобоямъ, Алешамъ, Чуриламъ, или Добрынямъ, связаннымъ съ кн. Владиміромъ и Кіевомъ. Но послѣдній окруженъ очарованными домами, замками. Вообще подробности быта болѣе подходятъ къ французскимъ нравамъ XVII—XVIII в., взятымъ изъ сказокъ Гамильтона, Флоріана, Лафонтена“. Не входя въ оцѣнку этой характеристики Чулковскихъ сказокъ, слишкомъ суммарной и далеко не охватывающей ни ихъ содержанія, ни ихъ настроенія, — я, тѣмъ не менѣе, совершенно присоединяюсь къ мысли проф. Владимірова о связи сказокъ Чулкова съ поэмой Пушкина. Я попытаюсь только подробнѣе обосновать этотъ намекъ и увеличить

63

ссылку на произведеніе Чулкова ссылками на длинный рядъ другихъ произведеній, аналогичныхъ.

„Сказки“ Чулкова, по типу свему, принадлежатъ, главнымъ образомъ1), къ романамъ „рыцарско-волшебнымъ“ — вѣрнѣе, къ рыцарскимъ поэмамъ, въ родѣ произведеній Баярда, Аріоста, Тассо, Виланда и др. Эти „поэмы“ явились результатомъ подражанія старымъ рыцарскимъ романамъ (вродѣ „Амадисовъ“ и „Пальмериновъ“), Усвоивъ оттуда рядъ „общихъ мѣстъ“, они, со своей стороны, внесли въ освѣщеніе героевъ-рыцарей и ихъ подвиговъ несерьезность тона и авторскій скептицизмъ. Другимъ продолженіемъ „развитія“ рыцарскихъ романовъ были сказки о „феяхъ“: выродившись изъ народной поэзіи, воспринявъ въ себя элементы стараго, разбитаго рыцарскаго романа, эти сказки окрасились или фривольностью, манерностью, или морализующей тенденціей. Во всякомъ случаѣ, подобно „поэмамъ“, и эти „сказки“ не отрывались отъ круга однихъ и тѣхъ-же и „общихъ мѣстъ“. Русская публика XVIII в. знала и любила и эти поэмы, и сказки. Онѣ охотно переводились, имъ подражали, ихъ передѣлывали. Цѣлая литература „подражаній“ примкнула къ этимъ произведеніямъ, присвоила себѣ тѣ же „общія мѣста“, ту же манеру письма, тотъ-же тонъ. Изъ многочисленныхъ авторовъ, дѣйствовавшихъ у насъ въ этомъ направленіи, одинъ Чулковъ является наиболѣе самостоятельнымъ и оригинальнымъ: онъ свободно импровизировалъ, поддѣлываясь то подъ манеру западно-европейскихъ романистовъ, то подъ стиль народнаго творчества.

64

Къ этому-же типу произведеній относится и поэма Пушкина. Чтобы показать, насколько эта богатая подражательная литература однообразна, насколько шаблонны ея „общія мѣста“, постараюсь доказать это примѣрами, взятыми на удачу изъ разныхъ русскихъ романовъ, сказокъ и повѣстей XVIII в., — этого типа.

Героиня, похищаемая чародѣемъ, всегда помѣщается имъ въ роскошныхъ чертогахъ; тамъ она окружается богатствами; всѣ ея прихоти исполняются безъ замедленія. Подобно тому, какъ всесильный Черноморъ играетъ жалкую роль предъ плѣненною имъ Людмилою, которая потѣшается надъ влюбленнымъ Карломъ, такъ и всѣ насильники-чародѣи, герои волшебныхъ романовъ XVIII в., въ богатыхъ чертогахъ своихъ, въ присутствіи своихъ капризныхъ возлюбленныхъ, теряютъ всю суровость и мрачность своихъ образовъ, — всѣ они являются молить о любви и всегда встрѣчаютъ отказъ, иногда насмѣшку красавицъ. Въ одномъ изъ романовъ мы находимъ разгадку этой странности: оказывается, чародѣи и волшебники „любовью“ могли наслаждаться только тогда, когда она имъ давалась добровольно: надъ любовью безсильна была ихъ наука.

Привожу рядъ примѣровъ, аналогичныхъ положенію Людмилы у Черномора:

Героиня разсказываетъ, что похитившій ее духъ влюбился въ нее, но встрѣтилъ сопротивленіе. Надѣясь истребить изъ ея памяти Силослава, онъ ее помѣстилъ въ богатый замокъ и окружилъ роскошью. („Пересмѣшникъ“ Чулкова, 171).

У карлы Зердута много красивыхъ дѣвицъ въ плѣну („Одушевленная статуя“, 51). „Между ними одна особенно красива“. „У сего хищнаго духа Зердута столь много честныхъ дѣвицъ, которыхъ онъ разными похищалъ способами, что едва ли у смертныхъ толикое число находится“ (ibid., 51).

Карачунъ собиралъ въ роскошномъ дворцѣ красавицъ со всего свѣта; онѣ получали все, что только имъ вздумается: волшебный

65

обѣдъ, разныя забавы (Поповъ, „Славянскія Древности“, 116—7).

Въ дворцѣ злого чародѣя Зивіала до 100 прекрасныхъ дѣвицъ, имъ похищенныхъ (Чулковъ, „Русскія Сказки“, 269).

Карачунъ красавицамъ не страшенъ, такъ какъ, „когда онъ осмѣливался далѣе простирать любовныя свои нахальства, то завсегда становился недвижимъ или объемлемъ ужаснымъ колотьемъ“ („Слав. Древн.“, 111).

Чародѣй Зелулъ „производилъ насиліе міру“, „похищая единородныхъ дщерей у несчастныхъ родителей, разлучая нѣжныхъ женъ отъ вѣрныхъ имъ супруговъ“ („Низверженный Зелулъ“, 107).

Тезифея, похищенная Зелуломъ, очнулась въ замкѣ на пышномъ одрѣ (ibid. 227). Зелулъ объясняется ей въ любви, все обѣщаетъ и угрожаетъ. Она упорствуетъ (ib. 230).

Волшебникъ Шамисъ „столько влюбчивъ, что крадетъ со всего свѣта красавицъ, заключаетъ ихъ въ волшебный замокъ“ („Чудныя похожденія Израда“, 78).

Зломиръ, похитивъ Ціану, устроилъ ей великолѣпное жилище, окружилъ богатствами и свитой (ibid. 125). Все къ ея услугамъ, — она одна бродитъ по роскошнымъ заламъ (ib. 129): стоило ей чего пожелать, — сейчасъ все являлось къ ея услугамъ (хоры пѣвицъ, танцы, угощенія) (ibid., 130 — 1).

Перекраса похищена чародѣемъ Злодумомъ, который держитъ ее въ роскошномъ замкѣ („Зубоскалъ“, 45).

Зердутъ нѣжно проситъ любви у похищенной имъ красавицы, она отвергаетъ его, называя „мерзостнымъ твореніемъ“ („Одушевленная статуя“, 97). Зердутъ заключилъ ее (ib., 99). Героиня разсказываетъ объ ухаживаньяхъ колдуна, какъ онъ, ее развлекая; „дѣлалъ изъ золота маленькихъ мальчиковъ и заставлялъ ихъ плясать“ (ib., 101). Не добившись любви, Зердутъ на всѣхъ плѣненныхъ красавицъ наложилъ молчаніе (ib., 103). Питались дѣвицы по звону колокольчика: стоило позвонить — „то и предстанетъ великолѣпное кушанье, котораго наѣвшись, пропадало паки“ (ib., 105). Разныя увеселенія были предоставлены дѣвицамъ (ib.).

Героиня во власти чародѣя Всезлоба, который влюбился въ нее, но безуспѣшно („Русскія сказки“, 69).

Триглодитъ безуспѣшно добивается любви похищенной дѣвицы; онъ окружилъ ее роскошью (ib. „Русск. ск.“ 236—7, 240—2).

66

Когда Зенида очутилась въ волшебномъ замкѣ чародѣя, онъ ее окружилъ роскошью и богатсвомъ: всѣ прихоти ея исполнялъ — „слѣдовало только вообразить“ („Русскія сказки“, 299).

Зивіалъ на колѣняхъ проситъ любви у похищенной красавицы, но безуспешно (ib., 300).

Всѣ герои, какъ Русланъ, послѣ долгихъ скитаній обыкновенно убиваютъ чародѣевъ, находятъ своихъ возлюбленныхъ, но иногда злые чародѣи, подобно Черномору, погрузившему Людмилу въ волшебный сонъ, также погружаютъ героинь въ сонъ, или превращаютъ ихъ въ статуй, или обращаютъ въ чудовищъ.

Проникнувъ въ роскошные хрустальные чертоги, Сидонъ нашелъ героиню Зениду, погруженную въ волшебный сонъ („Русскія сказки“, 281).

Герой, проникшій въ замокъ, находитъ всѣхъ красавицъ усыпленными („Славянскія Древности“, 56—7).

Красавица, плѣненная карломъ Зердутомъ, сидитъ на тронѣ „въ задумчивости“; эта задумчивость есть оцепенѣніе („Одушевленная статуя“, 87).

Послѣ ряда приключеній и испытаній Израдъ освобождаетъ спящую красавицу Ціану изъ власти стараго чародѣя-эѳіопа Зломира („Чудныя похожденія Израда“, 58).

Мужъ, возлюбленный, братъ, рѣже — отецъ отправляются разыскивать похищенное у нихъ дорогое существо. Это — „общее мѣсто“ волшебныхъ романовъ преимущественно русскихъ, — та основа, на которой авторъ строитъ весь романъ.

Прелѣпа украдена злымъ духомъ и живетъ въ его замкѣ („Пересмѣшникъ“, 105); Силославъ ѣдетъ ее добывать (ib., 106).

Сынъ князя Богослава — Свѣтлосанъ отправляется на поиски зятя и сестры, похищенныхъ колдуномъ („Славянскія Древности“, 23).

Гассанъ ѣдетъ на поиски похищенной Рипсимы („Чудныя похожденія Израда“, 56).

Алфонсъ отправляется отыскивать Луизу, похищенную духомъ („Одушевленная статуя“, 36).

67

Передъ долгими и опасными блужданіями по бѣлу свѣту всѣ эти герои встрѣчаютъ поддержку у добрыхъ волшебниковъ, волшебницъ, мудрецовъ и отшельниковъ, къ которымъ попадаютъ или случайно, или нарочно. Ободривъ героя, ихъ покровители обыкновенно открываютъ имъ имя похитителя, снабжаютъ совѣтами и вооружаютъ различными талисманами. Такимъ образомъ, въ этихъ многочисленныхъ и всегда неизбѣжныхъ эпизодахъ можно видѣть прототипъ посѣщенія Русланомъ Финна. Такъ, напримѣръ:

Алсана похищена Бабой-Ягою; братъ Алсаны Тарбелсъ отправился на поиски, заблудился въ лѣсу; здѣсь встрѣчаетъ онъ пустынника, который даетъ ему указанія, какъ найти дѣвушку. („Русскія сказки“, 162).

Живущая въ пещерѣ добрая волшебница помогаетъ Святобою совѣтами и даетъ средства (талисманы) найти жену („Русскія сказки“, 69).

Оруженосецъ Свѣтлосана посовѣтовалъ ему съѣздить за совѣтомъ къ Видостану, мудрому отшельнику, чтобы тотъ посовѣтовалъ, какъ найти зятя и сестру. Оказывается, онъ — благожелательный мудрецъ — тоже страдаетъ отъ колдуна, ихъ общаго врага. („Славянскія Древности“, 26—7).

Герой идетъ на поиски жены, вотрѣчаетъ волшебницу, покровительницу, которая дала ему совѣты, указанія и средства найти жену („Русскія сказки“, 223).

Добрый водшебникъ помогаетъ герою найти путь къ волшебному замку Шамиса и вооружаетъ его талисманами („Чудныя похожденія Израда“, 87).

Дервишъ Сизифъ даетъ Клеоранду совѣты, какъ выручить жену („Низверженный Зелулъ“, 119—122).

Добрая волшебница указываетъ путь герою („Зубоскалъ“, 45).

Куртозаръ, отправляясь въ далекій путь на подвиги, пользуется указаніями благосклоннаго старца-пустынника („Забавный разскащикъ“, 42—5).

Старикъ пустынникъ указалъ герою путь и далъ средства попасть къ Зердуту („Одушевленная статуя“, 52—4).

Идиллическая жизнь Ратмира, увлекшагося любовью

68

къ настушкѣ Гориславѣ, встрѣчается также въ „Русскихъ сказкахъ“ Чулкова, — такъ одинъ изъ героевъ

Добръ съ Милостаной, послѣ ряда треволненій, живутъ въ бѣдности рыбаками, но счастливы („Рус. ск.“, 119). О жизни своей герой говоритъ: „Предались мы всѣмъ пріятностямъ нѣжнаго союза. Мы любили другъ друга съ горячностью и посреди пустыни, удаленной отъ сообщества съ прочими человѣками, не видали скуки. Мы раздѣляли труды рыболовства; любовь рождала намъ ежечасно новые предлоги къ разговорамъ, каждая рощица, всякій лужокъ приглашали насъ; мы считали себя единою четою на свѣтѣ и привыкли къ нашему уединенію (ibid., 120).

Коварный и трусливый кандидатъ на руку Людмилы — Фарлафъ — находитъ себѣ протопипъ въ одномъ изъ жениховъ Милославы (героиня романа Попова).

Изъ жениховъ Милославы князь казарскій Трухтрахъ во время состязанія, наградой котораго была назначена Милослава, „трепеталъ и предпочиталъ охотно безславный миръ славной дракѣ“; онъ хитростью спасаетъ свою жизнь и обманомъ убиваетъ соперника“ („Славянскія Древности“ 15—17).

Сцена похищенія Черноморомъ Людмилы неоднократно встрѣчается въ волшебныхъ романахъ XVIII в. Это — обыкновенная „завязка“ всѣхъ тѣхъ диковинныхъ приключеній, которыя составляютъ содержаніе русскихъ романовъ „волшебно-рыцарскаго“ типа. Похищеніе всегда происходитъ неожиданно: обыкновенно во время бракосочетанія или сейчасъ же послѣ обрядовъ, въ первую брачную ночь. Въ нѣкоторыхъ произведеніяхъ, по составу своему сплетенныхъ изъ цѣпи отдѣльныхъ эпизодовъ-авантюръ, такое неожиданное похищеніе повторяется по нѣскольку разъ. Привожу примѣры:

Черезъ нѣсколько времени послѣ свадьбы Аса была похищена чародѣемъ; мужъ отправился отыскивать ее по всему свѣту („Пересмѣшникъ“, 103).

Чародѣй Карачунъ похищаетъ чужихъ женъ („Славянскія Древности“, 95).

69

Во время бракосочетанія Вельдюзя, кн. Полотскаго, съ Милославой, послѣ зловѣщихъ предсказаній идола Полеля, „вдругъ спустилось облако и унесло Милославу, а жертвенный быкъ обратился въ змѣя и унесъ Вельдюзя („Славянскія Древности“, 20).

Боягордъ влюбился въ Черемисскую княжну Баяну. Отецъ ея Пойванъ согласился на ихъ бракъ, но Баяна во время прогулки въ саду была похищена облакомъ. Оказалось, это было дѣло рукъ чародѣя Сарагура („Русскія Сказки“, 80.) Боягордъ сталъ ее искать по свѣту (ib., 96). Ему помогаетъ совѣтами и волшебными талисманами добрая волшебница (ib.).

Чародѣй похищаетъ Всемилу, дунувъ на мужа который, вслѣдствіе этого, не можетъ ее защищать („Русскія Сказки“ 155—6).

Послѣ долгихъ поисковъ герои нашли своихъ женъ и освободили ихъ, но, послѣ краткаго разговора, погрузились въ волшебный сонъ. Проснувшись, витязи не нашли женъ (ib., 134).

Богиня Дидимія, разгнѣванная на родителей Звенислава за презрѣніе, къ ней оказанное, во время бракосочетанія героя является на облакѣ и похищаетъ его невѣсту, а, заодно, и невѣсту его друга Парбелса. Мужья ѣдутъ на поиски (ib., 23).

Зенида, царская дочь, въ которую влюбился волшебникъ Зивіялъ, похищена облакомъ (ib., 229).

Миловидъ, „упоенный нѣжностію дражайшей супруги, заснулъ въ ея объятіяхъ“, — но утромъ ея не оказалось — лежало лишь письмо, съ указаніемъ, что ее похитилъ духъ Триглодитъ (ib., 219).

Курусъ — женихъ царицы Карсены. Онъ сидѣлъ у возлюбленной своей Карсены; разговоры ихъ исполнены были нѣжности, прекрасная рука ея прилѣплена была къ его устамъ; вдругъ поднялась буря, налетѣло черное облако; на немъ возсѣдалъ чародѣй Сарагуръ; „въ рукѣ держалъ онъ жезлъ, обвитый змѣями, зодіакъ висѣлъ черезъ плечо и страшная пѣна била изо рта его“. „Онъ бросилъ въ Карсену письмо, и она вмигъ окаменѣла, а Куруса онъ, охвативъ за волосы, помчалъ по воздуху“ (ib., 97, 98).

Баба-Яга влюбляется въ Тарбелса, похищаетъ его, ухаживаетъ за нимъ, помѣстивъ въ роскошный садъ, въ богатую обстановку.

70

Онъ потѣшается надъ нею, какъ Людмила надъ Черноморомъ (ib., 236—243).

Уродъ-чародѣй Кривидъ влюбился въ красавицу Прелѣпу и хотѣлъ похитить ее при помощи богатырей Дубыни, Горыни и Усыни. Наружность его ужасна: „голова съ кулакъ, украшенная только однимъ глазомъ“, „рыжая, по землѣ волочащаяся борода, горбъ сзади и спереди, ноги въ ¼ аршина, сивая шерсть на рукахъ“ (ib., 160).

Вихорь укралъ царицу Сумбуку, когда она гуляла по саду. Сыновья царицы отправляются ее искать („Сказка о золотой горѣ“, 2).

Альфонсъ увидѣлъ въ лѣсу прекрасную принцессу, которая плакала, „какъ вдругъ спустился духъ и, оную похитивъ, полетѣлъ“ („Одушевленная статуя“, 41).

Гигантъ-чародѣй Шамисъ сватается за дочь Аримепа, угрожая, въ случаѣ отказа, убить отца. Аримепъ отказываетъ. Тогда чародѣй три раза топнулъ, — явился разноцвѣтный огонь изъ бездны и колесница, запряженная 12-ю черными крылатыми конями; онъ похитилъ дочь Аримепа и скрылся („Чудныя похожденія Израда“, 71, 73).

Во время торжественнаго свадебнаго шествія Гассана и Рипсимы вдругъ раздался ударъ грома; во дворцѣ разверзся потолокъ; огненное облако показалось, на немъ летѣла Гарпія, которая, обратясь въ чудовище, похитила Рипсиму („Чудныя похожденія Израда“, 42).

Ціана была похищена „гнуснымъ эѳіопомъ“, который прилетѣлъ на кровавомъ облакѣ“ (ib., 123).

Храбродѣлъ, влюбленный въ Перекрасу, дочь египетскаго царя, женится на ней. По выходѣ ихъ изъ храма, послѣ бракосочетанія, налетѣло облако, загремѣлъ громъ, заблистала молнія, — во время общаго смятенья героиня оказалась похищенной („Зубоскалъ“, 29). Храбродѣлъ отправляется искать молодую жену (ib., 31).

Игриппа, гуляя въ саду, пошла въ кипарисовую рощу. Семь черныхъ невольниковъ схватили ее и увезли. Герой Виталбъ ѣдетъ ее разыскивать („Зубоскалъ“, 143, 145).

Злой духъ похитилъ Лѣпу у жениха ея Одара (ib., 67). Они были уже обручены и гуляли вдвоемъ въ саду. Одаръ въ отчаяніи отправляется отыскивать невѣсту (ib., 75).

71

Клеорондъ потерялъ свою жену, въ которую влюбился чародѣй, „гнусный эѳіопъ“ Зелулъ. „Въ первый еще день брачнаго союза, когда Гименъ готовился уже увѣнчать взаимную ихъ другъ къ другу любовь, безчеловѣчный Зелулъ исторгъ ее изъ нѣжныхъ объятій своего супруга и разрушилъ готовый совершиться бракъ („Низверженный Зелулъ“, 112).

Клеорондъ гулялъ съ Зефизой. Вдругъ явился Зелулъ и дунулъ на Клеоронда, отчего онъ лишился чувствъ и упалъ; Зелулъ возложилъ на него оковы и, подхвативъ полумертвую отъ страха Зефизу, понесся по воздуху (ib., 161).

Тезифея, во время прогулки, похищена Зелуломъ; Дорадъ отправился на поиски ея (ib.; 166—7).

Зефиза похищена Исполинами (ib., 284); герой Клеорондъ отправляется на поиски ея (ib., 296—7).

Сцена полета Руслана съ Черноморомъ встрѣчается нѣсколько разъ въ разсмотрѣнныхъ нами волшебныхъ романахъ и сказкахъ. Такъ, напримѣръ, —

Чародѣй Зелулъ летитъ, а въ него вцѣпился Клеорондъ. Зелулъ обращается въ разныхь чудовищъ, но герой не выпускаетъ его („Низверженный Зелулъ“, 207).

Въ другой сказкѣ царевичъ Иданъ является выручать мать, похищенную чародѣемъ. —

Мать учитъ сына, какъ овладѣть чародѣемъ: надо схватить его крѣпко за волшебную палицу и не выпускать ея изъ рукъ („Сказка о золотой горѣ“, 20). Такъ и случилось: чародѣй летитъ, а за палицу держится царевичъ Иданъ (ibid., 20—21).

Тѣ искушенія, которыя чародѣй поставилъ на пути Ратмира, и съ которыми юный витязь не справился, отдавшись радостямъ волшебной жизни замка въ обществѣ прекрасныхъ женщинъ, не разъ встрѣчаются въ разсмотрѣнныхъ нами произведеніяхъ. Ихъ можно отнести къ „общимъ мѣстамъ“ романовъ „волшебнаго типа“.

Приведемъ нѣсколько примѣровъ.

Силославъ, во время поисковъ своей возлюбленной, попадаетъ въ роскошный замокъ, населенный красавицами. Въ этомъ замкѣ, „домѣ угощенія“, все роскошно. „Началъ бить

72

благовонный водометъ и орошать всѣ стѣны, отъ чего поднялся легкой и пріятной паръ, наполнивъ все зданіе теплотою; тогда казалось, что будто теплые зефиры обмахивали крыльями Силославово тѣло. Въ такой покоясь роскоши, почувствовалъ Силославъ нѣжнѣйшее разслабленіе членовъ и сладкое млѣніе души“ („Пересмѣшникъ“, 159). Послѣ легкаго сна красавицы повели его обѣдать: „кушанья, разговоры, собесѣдницы, музыка, все наполнено было великолѣпіемъ и нѣжностью“ (ib., 160). Красавицъ до 3000  — и всѣ прелестны. Взоры Силослава „летали по всѣмъ“ (ib., 161). Онѣ ему заявили, что замокъ ихъ весь наполненъ женщинами, что ихъ „должность принимать чужестранцевъ и оныхъ угощать по ихъ соизволенію“ (ib., 164). „Ежели ты имѣешь намѣреніе препроводить здѣсь свой вѣкъ, то можешь пользоваться всѣми этими красавицами, онѣ будутъ всѣ во власти твоей“ — сказала ему одна изъ красавицъ (ib., 165).

„Вдавшись въ великую роскошь и нѣжность, не мужество уже сіяло на его одеждѣ и не укрѣпленное силою богатырство, — походилъ онъ болѣе на Нарцисса, любовавшагося собственною красотою (ib., 168).

Силославъ съ восторгомъ остался въ замкѣ — „препровождалъ время, получая всякой день новыя благосклонности отъ перемѣняющихся красавицъ. Восхищался роскошами, услаждалъ зрѣніе свое разными великолѣпіями сего замка, и такъ, не оставалось ему ничего иного думать, какъ только, что онъ во всемъ свѣтѣ не можетъ найти увеселенья лучшаго и достойнѣйшаго“ (ib., 166).

Какъ замокъ Наины, и этотъ оказался волшебнымъ, и когда разрушены были горы, онъ исчезъ со всѣми красавицами и роскошью (ib., 174).

Волшебникъ, желая отвратить героя отъ его поисковъ, ставитъ ему на пути разныя препятствія, напр., искушаетъ его ласками прекрасныхъ дѣвушекъ („Славянскія Древности“, 52—3).

Послѣ побѣды героя надъ искушеніями волшебный замокъ проваливается („Славянскія Древности“, 95—101).

Сидонъ разысокиваетъ Зениду, украденную „эѳіопомъ звѣрообразнымъ“, годъ ѣздилъ, утомляется, теряетъ коня; онъ тоже подвергается искушнію женщинами („Русскія Сказки“, 266—7).

Волшебная лодочка привезла героя къ чудному замку.

73

„Огромныя палаты бѣлаго камня до облаковъ, цвѣты кругомъ; стѣны украшены живописью, въ окнахъ статуи, фонтаны, ступени изъ разноцвѣтнаго мрамора. Внутри много прекрасныхъ дѣвушекъ, которыя „рѣзвятся“. „Увидѣвъ сего человѣка, встали и, молча представляя себя въ его услуги, радовались“ („Одушевленная статуя“, 82). Этотъ замокъ исчезаетъ, когда герой махнулъ волшебнымъ платкомъ (ib., 89—90).

Конечно, всѣ эти примѣры отнюдь не должны приводить къ заключенію, что всѣ цитованныя произведенія были извѣстны Пушкину и имѣли на его поэму вліяніе. Я хотѣлъ только доказать, что почти все содержаніе его поэмы еще въ XVIII-мъ вѣкѣ было у насъ сплошнымъ „общимъ мѣстомъ“. Такимъ образомъ, „Русланъ и Людмила“, по типу своему, представляетъ собой завершеніе у насъ въ русской литературѣ старой вѣковой исторіи „волшебно-рыцарскаго“ романа. — Поэма создалась подъ вліяніемъ „массовой“ литературы, съ опредѣлившимся давно содержаніемъ и настроеніями; съ этой литературой конечно, знакомъ былъ Пушкинъ еще до Лицея, роясь дома въ библіотекѣ отца. Поэма создалась совершенно внѣ сферы интересовъ къ русской устной народной поэзіи, а исключительно подъ вліяніемъ книгъ.

Но если Чулкова выдѣлилъ Пушкинъ изъ длиннаго ряда однородныхъ писателей, то это объясняется тѣмъ, что, дѣйствительно, талантливость и оригинальность дѣлали его самымъ замѣтнымъ писателемъ этого рода.

Останавливаюсь, въ заключеніе, на одной подробности, которая позволяетъ говорить о преимущественной близости пушкинской поэмы именно къ романамъ Чулкова.

Прекрасная сцена, когда Русланъ вступаетъ на поле, покрытое мертвыми костями, и предается здѣсь грустнымъ размышленіямъ о тлѣнности всего земного, находитъ себѣ прототипомъ подобныя-же сцены въ романахъ Чулкова.

74

Силославъ, безъ оруженосца и коня, грустный, бредетъ, куда глаза глядятъ; странствуя очень долго, нашелъ онъ многочисленное порубленное воинство. „Обширное и престрашное поле все покрыто было мужскими тѣлами. Такое зрѣлище смутило его духъ и вселило въ него любопытство. Онъ очень долго раз-сматривалъ трупы, которые находились въ разныхъ положеніяхъ; наконецъ, по срединѣ сего умерщвленнаго ополченія увидѣлъ онъ голову, подлѣ которой находилось тѣло, котораго платье и вооруженіе показывали его военочальникомъ“ („Пересмѣшникъ“, 121). „Голова сія открывала и закрывала глаза свои истомленные“ (ib., 121). Это голова богатыря Роксолапо. Герой вступаетъ въ разговоръ съ головой.

Другой герой Булатъ тоже „очутился на пространномъ полѣ, покрытомъ мертвыми человѣческими костями; переломанное или заржавѣвшее оружіе, всюду разбросанное, показывало бывшее нѣкогда на мѣстѣ ономъ кровопролитное сраженіе. Во уединеніи оставляютъ человѣка всякія пристрастія и предаютъ сердце его естественнымъ разсужденіямъ. Булатъ размышлялъ о суетности человѣческихъ дѣйствій, о ослѣпленіяхъ мщенія и ложной славы, принуждающихъ ихъ ненавидѣть, гнать и убивать другъ друга и, можетъ быть, извлекъ бы заключеніе, что нѣтъ для нихъ лучшаго, какъ жить въ покоѣ („Русскія сказки“, 207).

„Чрезъ нѣсколько дней взъѣхалъ я на пространную долину, которая вся покрыта была человѣческими костями. Я сожалѣлъ о судьбѣ сихъ погибшихъ и лишенныхъ погребенія и предался въ размышленія о причинахъ, приводящихъ смертныхь вь толь враждебные противу себя поступки“. Онъ увидѣлъ вдругъ предъ собой лежащую богатырскую голову отмѣнной величины. Онъ зарылъ голову и подъ ней нашелъ мѣдный ключъ (ib., 102—3).

Булатъ увидѣлъ богатырскую голову, валяющуюся въ безчестіи и лишенную погребенія; онъ хотѣлъ предать кости погребенію, при чемъ оказалось, что „великій мечъ лежалъ, вмѣсто возглавья, подъ черепомъ богатырскимъ“ (ib., 208).

Булатъ оживляетъ богатыря Сидона. Для этого Булатъ открылъ чудесный сосудецъ, ему врученный, и сейчасъ увидалъ, „какъ пары покрыли кости богатыря, какъ стали обростать онѣ жилами, плотью, потомъ надъ тѣломъ образовалась отъ нихъ облако“; „сильный чохъ разорвалъ облако и представилъ Булату встающаго съ земли богатыря“ (ib., 209).

75

Въ приведенныхъ цитатахъ я курсивомъ отмѣтилъ очень характерную подробность: герои Чулкова „размышляютъ“ на полѣ битвы, погружаясь въ какое-то меланхолическое, созерцательное настроеніе. Подъ головой великана оказывается „мечъ“, голова „чихаетъ“.

Стоитъ сравнить съ этими мѣстами мысли и чувства Руслана:

      „Со вздохомъ витязь вкругъ себя
Взираетъ грустными очами:
„О, поле, поле, кто тебя
Усѣялъ мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топталъ
Въ послѣдній часъ кровавой битвы?
Кто на тебѣ со славой палъ?
Чьи небо слышало молитвы?“ —

и нетрудно будетъ въ этихъ строкахъ увидѣть полное и прекрасное развитіе этой подробности (размышленія на полѣ битвы), которая упорно повторяется нѣсколько разъ у Чулкова; этого намека нѣтъ ни въ рукописной сказкѣ объ Ерусланѣ, ни въ той печатной, на которую указывалъ П. Н. Шефферъ въ своей статьѣ. Не есть-ли это одно изъ указаній на то, что, кромѣ массоваго вліянія цѣлаго ряда однородныхъ произведеній, сказки Чулкова имѣютъ для Пушкина особое, преимущественное значеніе, и не подтверждается-ли это предположеніе, между прочимъ, вышеуказанной просьбой поэта выслать ему именно „Сказки“ Чулкова?

Поэма Пушкина потому и была встрѣчена съ энтузіазмомъ, что она вся цѣликомъ вышла изъ этой богатой литературы рыцарско-волшебныхъ произведеній, — въ ней нѣтъ ни одного эпизода, который не нашелъ-бы себѣ нѣсколькихъ прототиповъ даже въ одной русской волшебной

76

романистикѣ1). Такимъ образомъ, въ „Русланѣ и Людмилѣ“ русскій читатель увидѣлъ все давно знакомое, но изложенное не въ грубой прозѣ XVIII в. архаистическимъ, топорнымъ стилемъ, а въ легкихъ, прекрасныхъ стихахъ, шаловливыхъ и звонкихъ, сверкающихъ то юношески-дерзкимъ юморомъ, то граціозною фривольностью. Въ этой стихотворной формѣ и своеобразной манерѣ письма была та „новизна“, которая оживила старое, давно всѣмъ извѣстное и, быть можетъ, порядкомъ поднадоѣвшее. То, что сказалъ Пушкинъ о писаніи „новыхъ“, „оригинальныхъ“ романовъ, при помощи матеріала, извлеченнаго для нихъ изъ старой дѣдовской литературы, — то вполнѣ оказалось приложимымъ и для объясненія возникновенія его собственной поэмы. Въ нѣсколькихъ предшествующихъ работахъ касательно Пушкина приходилось мнѣ припоминать эти знаменательныя слова: они многое объясняютъ въ творчествѣ поэта; художественная идея, даже положеніе героевъ, ихъ слабые абрисы брались имъ нерѣдко извнѣ, но разработка всего взятаго, перенесеніе въ ту обстановку, которую онъ зналъ лучше — словомъ, „руссификація“ и „приспособленіе къ интересамъ современности“ — принадлежали поэту. Удивительно-удачный образчикъ такой творческой переработки представляютъ собою герои романа „Евгеній Онѣгинъ“2), неудачный — герои „Кавказскаго Плѣнника“3) и „Руслана и Людмилы“... Для нихъ онъ воспользовался старою канвой, на ней сумѣлъ расшить яркіе и интересные „узоры“, но всетаки еще не въ „русскомъ стилѣ“. Для „Кавказскаго

77

Плѣнника“ его попытка оказалась неудовлетворительною вслѣдствіе излишняго субъективизма, имъ тогда владѣвшаго, вслѣдствіе недостаточно-спокойнаго отношенія къ дѣйствительности и излишней подчиненности Шатобріану. То же можно сказать и относительно „Руслана“: поэтъ еще недостаточно проникся духомъ народной поэзіи, былъ еще слишкомъ во власти „книги“ и того граціозно-шаловливаго настроенія, которое совершенно чуждо народной русской поэзіи.

Мнѣ остается коснуться послѣдняго поставленнаго вопроса — объ отношеніи Пушкина къ народной поэзіи. Послѣ прекрасной работы проф. Вс. Миллера: „Пушкинъ, какъ поэтъ-этнографъ“, казалось-бы, нѣтъ больше мѣста для такихъ вопросовъ, но все предыдущее въ настоящей моей статьѣ касательно „литературности“ ранней пушкинской поэмы заставляетъ меня пересмотрѣть этотъ вопросъ съ той точки зрѣнія, на которую не становился проф. Миллеръ.

Проф. Миллеръ очень внимательно собралъ всѣ факты изъ жизни поэта, — факты, свидѣтельствующіе о томъ, какъ съ дѣтства росли и постепенно углублялись интересы его къ народному творчеству; онъ отмѣтилъ среди произведеній поэта всѣ, проникнутыя народнымъ духомъ, но онъ не отмѣтилъ одного важнаго явленія въ творчествѣ поэта, — явленія, очень характернаго для пониманія отношеній его къ народной поэзіи.

Выше я указалъ, какъ онъ изъ старой дѣдовской литературы почерпалъ канву для узоровъ въ новомъ вкусѣ, какъ онъ ловилъ намеки, развивалъ ихъ и раскрашивалъ. То же можно наблюдать и въ его „народныхъ произведеніяхъ“ — сказкахъ: многія изъ нихъ не народнаго происхожденія, а чисто-литературнаго, книжнаго, но обработаны поэтомъ въ народномъ русскомъ духѣ. Вотъ почему прежде, чѣмъ говорить, хотя-бы, объ интересѣ

78

Пушкина къ русскимъ сказкамъ няни, не мѣшаетъ пересмотрѣть, всѣ-ли сказки слышалъ онъ изъ ея устъ, не увлекался ли онъ не только слушаньемъ, но и чтеніемъ тѣхъ искусственныхъ псевдонародныхъ „русскихъ“ сказокъ и иностранныхъ, которымъ былъ богатъ еще XVIII вѣкъ. Въ прологѣ къ „Руслану и Людмилѣ“ поэтъ намѣчаетъ содержаніе тѣхъ сказокъ, которыя разсказывалъ ему „котъ ученый“1); изъ перечня сюжетовъ этихъ „сказокъ“ видно, что лишь немногія изъ нихъ относятся къ „народнымъ“ сказкамъ, а именно:

Избушка тамъ на курьихъ ножкахъ
Стоитъ безъ оконъ, безъ дверей.
Тамъ королевичъ мимоходомъ
Плѣняетъ добраго царя.
Въ темницѣ тамъ царевна тужитъ,
А бурый волкъ ей вѣрно служитъ..
Тамъ ступа съ Бабою-Ягой
Идетъ бредетъ сама собой.
Тамъ царь Кощей надъ златомъ чахнетъ.

Все это, дѣйствительно, захватываетъ содержаніе русскихъ простонародныхъ сказокъ, но уже слѣдующая картина:

....тамъ лѣшій бродитъ,
Русалки на вѣтвяхъ сидятъ

относится къ области „повѣрій“, а не сказокъ. Только у Чулкова встрѣчаемъ мы „сказки“, гдѣ дѣйствуютъ „лѣшіе“ и „русалки“.

Наконецъ, остальные сюжеты не принадлежатъ ни сказочному эпосу, ни народнымъ вѣрованьямъ:

79

Тамъ на невидимыхъ дорожкахъ
Слѣды невиданныхъ звѣрей...
..Тамъ лѣсъ и долъ видѣній полны..

— это уже фантастика не народныхъ русскихъ сказокъ, а тѣхъ искусственныхъ, волшебныхъ, въ которыхъ воображеніе писателя не знаетъ удержу, громоздитъ чудовищные образы „изобрѣтенныхъ“ ужасовъ въ видѣ диковинныхъ существъ, различныхъ видѣній.

Тамъ въ облакахъ передъ народомъ
Черезъ лѣса, черезъ моря
Колдунъ несетъ богатыря!..

— картина, неизвѣстная русскимъ простонароднымъ сказкамъ, но избитая въ сказкѣ искусственной, книжной.

Въ стихотвореніи „Сонъ“ поэтъ вспоминаетъ „о прелести таинственныхъ ночей“, когда старуха-няня разсказывала ему сказки „о мертвецахъ, о подвигахъ Бовы“. И какія-же видѣнія послѣ этихъ разсказовъ смущали покой ребенка? —

Я трепеталъ, и тихо, наконецъ,
Томленье сна на очи упадало.
Тогда съ лазурной высоты,
На лоно розъ крылатыя мечты,
Волшебники, волшебницы слетали,
Обманами мой сонъ обворожали:
Терялся я въ порывѣ сладкихъ думъ,
Въ глуши лѣсной, средь Муромскихъ пустыней
Встрѣчалъ лихихъ Полкановъ и Добрыней, —
И въ вымыслахъ носился юный умъ.

„Волшебники“ и „волшебницы“ могли явиться только подъ вліяніемъ чтенія волшебныхъ сказокъ чужихъ или русскихъ — подражательныхъ, въ родѣ Чулкова (русскія сказки знаютъ вѣдуна, вѣдьму, но не знаютъ „волшебниковъ“), а встрѣча поэта съ „лихими Полканами и Добрыней“

80

выдаетъ поэта головой. Въ русскихъ сказкахъ „Полкановъ“ тоже нѣтъ. Впервые русскій народъ познакомился съ именемъ „Полканъ“ изъ повѣсти о Бовѣ, гдѣ Полканъ (полупесъ-получеловѣкъ) является испорченнымъ итальянскимъ Pulicane. За то Чулковъ нѣсколько разъ вводитъ этотъ образъ въ свои сказки и въ единественномъ, и во множественномъ числѣ („полканы“), понимая подъ этимъ именемъ древнегреческаго „центавра“. У того же Чулкова въ „Русскихъ Сказкахъ“ есть длинный романъ о похожденіяхъ Добрыни.

Еще одно указаніе: Татьяна увидѣла во снѣ собраніе чудовищъ:

           ..... за столомъ
Сидятъ чудовища кругомъ;
Одинъ въ рогахъ, съ собачьей мордой,
Другой съ пѣтушьей головой,
Здѣсь вѣдьма съ козьей бородой,
Тутъ остовъ чопорный и гордый,
Тамъ карла съ хвостикомъ и вотъ
Полужуравль и полукотъ.

XVII.

Еще страшнѣй, еще чуднѣй!
Вотъ ракъ верхомъ на паукѣ,
Вотъ черепъ на гусиной шеѣ
Вертится въ красномъ колпакѣ,
Вотъ мельница въ присядку пляшетъ
И крыльями трещитъ и машетъ;
Лай, хохотъ, пѣнье, свистъ и хлопъ
Людская молвь и конскій топъ!

Передъ нами калейдоскопъ образовъ, которые мы напрасно стали бы искать въ русскихъ народныхъ сказкахъ. Это — также одинъ изъ эпизодовъ старыхъ волшебныхъ

81

сказокъ и романовъ, — тамъ все полно „видѣній“, тамъ слѣды „невиданныхъ звѣрей“ — тамъ эта свобода необузданнаго воображенія, которой не знаетъ русскій народъ, вообще скупой на фантастику и тяготѣющій къ реализму, къ бытовой картинѣ... Правда, подъ шаловливымъ перомъ поэта испарился весь ужасъ этого необычнаго собранія „невиданныхъ звѣрей“ — передъ нами веселая „каррикатура“ на фантастику старыхъ заимствованныхъ или переведенныхъ сказокъ.

Въ сказкѣ Чулкова „Повѣсть о Аліошѣ Поповичѣ богатырѣ“ встрѣчаемъ мы картинку въ такомъ-же жанрѣ: авторъ тоже рисуетъ собраніе чудовищъ, надъ которыми посмѣивается и самъ, и заставляетъ это дѣлать своего героя.

„Вся комната наполнилась дьяволами различнаго вида. Иные имѣли ростъ исполинскій, и потолокъ трещалъ, когда они умѣщались въ комнатѣ; друіе были такъ малы, какъ воробьи и жуки съ крыльями, безъ крыльевъ, съ рогами, комолые, многоголовые, безголовые; похожіе на звѣрей, на птицъ, и все, что есть въ природѣ ужаснаго. Всѣ ревѣли, страшно выли, сипѣли, скрежетали и бросались на богатыря“ (стр. 229).

Подобныхъ картинокъ можно указать въ русскихъ книжныхъ сказкахъ нѣсколько, но только у Чулкова онѣ окрашиваются въ веселые, свѣтлые тона. У Попова, напримѣръ, въ его „Славянскихъ древностяхъ“ введенъ такой-же эпизодъ, но разсказанъ онъ серьезно1).

Если я прибавлю къ этому, что для прекрасной сказки „О рыбакѣ и рыбкѣ“ напрасно искали источникъ въ русскихъ простонародныхъ сказкахъ, — она нашлась среди нѣмецкихъ, у братьевъ Гриммовъ2), — если прибавлю, что

82

„Сказка о золотомъ пѣтушкѣ“ нѣкоторыми деталями напоминаетъ сказку Клингера: „Le coq d’or“, „Сказка о царѣ Салтанѣ“ напоминаетъ одну изъ повѣстей „1001 ночи“1), „Сказка о мертвой царевнѣ“ болѣе принадлежитъ западу, чѣмъ русскому народу, — мы должны будемъ признать, что не только для „Руслана и Людмилы“, но и для другихъ произведеній, въ болѣе народномъ духѣ, Пушкинъ бралъ матеріалъ не всегда у народа, а часто, даже, скажу, чаще изъ книги, даже нерусской. Такимъ образомъ, его произведенія „въ русскомъ духѣ“ находятся совершенно въ томъ же отношеніи къ чисто народнымъ, въ какомъ находятся, хотя-бы, сказки объ Ерусланѣ и Бовѣ къ настоящимъ русскимъ, — будучи заимствованы, онѣ руссифицировались, столкнувшись съ русской поэтикой былиннаго и сказочнаго эпоса, приспособились и совершенно акклиматизировались. То же произошло

83

и съ чужими сюжетами, взятыми изъ книги, когда они попали въ руки Пушкина. Чужая сказка (хотя-бы „О рыбакѣ и рыбкѣ“), попавъ въ его руки, подчинилась его знанію и пониманію истинно-народной пѣсни и претворилась въ русскую сказку. Намеки, почерпнутые не у народа, а изъ книги, поэтъ развилъ, расцвѣтилъ и облекъ новою плотью: по старой канвѣ расшилъ новые узоры.

Любопытно, что, въ этомъ отношеніи, Пушкина, какъ и его предшественниковъ и современниковъ, тянуло къ такой „поддѣлкѣ“. До него и при немъ у насъ съ меньшимъ успѣхомъ занимались такими поддѣлками: Чулковъ („Русскія сказки“), Поповъ („Славянскія древности“), Херасковъ („Бахаріана“), А. Радищевъ, („Бова“), Н. Радищевъ („Богатырскія повѣсти въ стихахъ“), Державинъ („Царь-дѣвица“), Карамзинъ („Илья Муромецъ“), Жуковскій, Даль и др.; Нелединскій-Мелецкій, Дмитріевъ, Мерзляковъ, Дельвигъ1).

Начало вѣка особенно прославилось такими поддѣлками (напр. „Краледворская Рукопись“), — ранѣе въ XVIII в. къ такому же разряду произведеній относятся пѣсни Оссіана. Это было литературной модой. Быть можетъ, это объясняется и тѣмъ, что простонародная поэзія, простая и несложная, не удовлетворяла избалованнымъ вкусамъ и запросамъ интеллигенціи, но нароставшій интересъ и углублявшееся знаніе влекли къ народному творчеству. Оставалось идти на компромиссъ: изобрѣтенная, или заимствованная интрига расцвѣчивалась на народно-поэтическій ладъ. Вотъ почему для своихъ сказокъ и Пушкинъ выбиралъ сюжеты или книжные, или, очевидно,

84

заимствованные народомъ („О мертвой царевнѣ), —  они были болѣе сложны, болѣе „интересны“.

Вотъ почему его безсознательно потянуло и къ поддѣльнымъ пѣснямъ южныхъ славянъ Мериме. Вотъ почему и самъ онъ былъ не прочь отъ сознательной поддѣлки. Не объ этомъ ли говоритъ его самодовольный вызовъ, брошенный Кирѣевскому при передачѣ ему сборника записанныхъ пѣсенъ: „Когда-нибудь, отъ нечего дѣлать, разберите-ка, которыя поетъ народъ и которыя смастерилъ я самъ“. Кирѣевскій не сумѣлъ различить настоящихъ простонародныхъ отъ сочиненныхъ Пушкинымъ. Конечно, это — лишнее доказательство того, какой виртуозности въ поддѣлкѣ достигъ поэтъ и притомъ цѣною долгихъ и сознательныхъ усилій: восхищаясь сказками Даля, поэтъ обронилъ замѣчаніе, свидѣтельствующее о томъ, какой борьбы стоила ему трудная побѣда надъ русскимъ народнымъ стилемъ: „Сказка сказкой, а языкъ нашъ самъ по себѣ, и ему-то нигдѣ нельзя дать этого русскаго раздолья, какъ въ сказкѣ. А какъ это сдѣлать? Надо бы сдѣлать, чтобы выучиться говорить по русски и не въ сказкѣ... Да нѣтъ трудно, нельзя еще! А что за роскошь, что за смыслъ, какой толкъ въ каждой поговоркѣ нашей! Что за золото! А не дается въ руки, нѣтъ!“1).

Итакъ — мой очеркъ нисколько не подрываетъ ни одной мысли изъ статьи проф. Вс. Миллера, — онъ еще подкрѣпляетъ основное положеніе статьи изслѣдователя, что Пушкинъ былъ великимъ русскимъ „этнографомъ,“ — въ этомъ отношеніи онъ до такой степени былъ великъ, что свои заимствованія умѣлъ претворять въ чисто-народныя произведенія: начавъ съ неудачной поддѣлки („Русланъ и Людмила“), подъ конецъ своей жизни добился, путемъ долгихъ усилій, умѣнья перевоплощать чужое въ свое родное.

В. Сиповскій.