1

Опыты окончанія „Русалки“.

Появленіе конца „Русалки“ по записи покойнаго Дмитрія Павловича Зуева вызвало въ свое время цѣлую литературу: большинство критиковъ признало эту запись поддѣлкой, меньшинство высказалось за ея подлинность, не скрывая впрочемъ сомнѣній въ правдоподобіи обстановки и условій, при которыхъ Д. П. Зуевъ познакомился съ этимъ окончаніемъ и записалъ его, а также въ точности передачи нѣкоторыхъ мѣстъ Пушкинскаго текста, если онъ въ самомъ дѣлѣ существовалъ. Памятниками этой литературы остались, помимо нѣсколькихъ газетныхъ статей, мой „Разборъ вопроса о подлинности окончанія „Русалки“ Пушкина по записи Д. П. Зуева“ („Извѣстія Отдѣленія русскаго языка и словесности Имперторской Академіи Наукъ“, т. III, 1898, кн. 3, стр. 633—785, т. IV, 1899, кн. 1, стр. 1—100 и т. IV, кн. 2, стр. 476—588) и составленный какъ-бы въ отвѣтъ на это изслѣдованіе сборникъ А. С. Суворина „Поддѣлка „Русалки“ Пушкина“ (С.-Пб. 1900), въ который вошли между прочимъ всѣ статьи самого собирателя, направленныя противъ Д. П. Зуева, его записи и меня, какъ единственнаго изъ защитниковъ подлинности этой записи, посвятившаго ей цѣлое изслѣдованіе. Въ числѣ статей А. С. Суворина объ этомъ вопросѣ есть три, которымъ нельзя отказать въ историко-литературномъ интересѣ. Въ одной изъ нихъ (изъ № 8591 „Новаго Времени“) г. Суворинъ путемъ

2

филологической критики (на которую въ моемъ лицѣ онъ тутъ-же ополчается) убѣдительно доказываетъ поддѣльность извѣстнаго стихотворнаго переложенія молитвы Господней, приписаннаго не задолго до того Пушкину профессоромъ Н. Ѳ. Сумцовымъ въ книгѣ „А. С. Пушкинъ“ (Харьковъ. 1900, стр. 163—155), впрочемъ не имъ первымъ. Критику г. Суворина на это стихотвореніе можно дополнить указаніемъ на два недостатка: 1) изъ первой строфы можно заключить, что авторъ, человѣкъ несомнѣнно взрослый, не слыхалъ этой молитвы до того времени, къ которому относится описанная обстановка, и 2) повтореніе слова „Твое“ вмѣсто риѳмы1). Первый изъ этихъ недостатковъ замѣченъ г. Рождественскимъ (Пушкинъ, Черты внутренняго облика, стр. 24—26; оттискъ изъ журн. „Вѣра и Церковь“ 1899 г., № 5), который пытался устранить его предположеніемъ, что это отрывокъ изъ поэмы, напр. „Галуба“; но ни по языку, ни по стиху не можетъ быть и рѣчи о принадлежности этой стихотворной молитвы Пушкину: сто́итъ только сравнить ее съ безспорнымъ „Отцы пустынники и жены непорочны“. Къ тому-же называютъ еще и другого автора.

Другія двѣ изъ упомянутыхъ статей г. Суворина (изъ №№ 8607 и 8615 „Новаго Времени“ въ сборникѣ „Поддѣлка „Русалки“ Пушкина“ стр. 261—284) важны не выводами, а указаніемъ на двѣ забытыя попытки окончанія „Русалки“, написанныя Крутогоровымъ (Штукенбергомъ) и И. О. П. (Е. А. Богдановой). Г. Суворинъ вывелъ ихъ изъ забвенія потому, что предположилъ въ нихъ источники, которыми пользовался Д. П. Зуевъ для своей пресловутой „поддѣлки“. Штукенберга въ то время уже

3

не было въ живыхъ, а г-жа Богданова немедленно отозвалась въ „Русскихъ Вѣдомостяхъ“ энергическимъ, но бездоказательнымъ выраженіемъ полнаго согласія съ мыслью г. Суворина, раскрывъ при этомъ свой псевдонимъ. Насколько правы г. Суворинъ и г-жа Богданова, выяснится изъ разсмотрѣнія обоихъ продолженій сравнительно съ продолженіемъ, извѣстнымъ изъ записи Д. П. Зуева.

Какъ у него, такъ и у Штукенберга и у г-жи Богдановой1) продолженіе драмы открывается давно извѣстнымъ Пушкинскимъ началомъ 6-ой сцены.

„Невольно къ этимъ грустнымъ берегамъ —
Откуда ты, прелестное дитя?“,

за чѣмъ слѣдуетъ, конечно, отвѣтъ Русалочки, у каждаго автора уже свой. Зуевская запись рѣзко отличается отъ нихъ тѣмъ, что самыя слова Пушкина находятся въ ней лишь съ 10-го стиха, и при томъ съ варіантами, изъ которыхъ замѣчателенъ „Прошедшаго печальныя мечты“ вмѣсто „Печальныя, печальныя мечты“. Въ своемъ изслѣдованіи („Извѣстія“, т. III, кн. 3, стр. 745—746) я показалъ, что общеизвѣстные начальные 15 стиховъ этой сцены содержатъ въ себѣ цѣлыхъ два введенія: одно — ст. 1—9 (изъ которыхъ первые два есть и въ 4-ой сценѣ):

Невольно къ этимъ грустнымъ берегамъ
Меня влечетъ невѣдомая сила.
Все здѣсь напоминаетъ мнѣ былое
И вольной, красной юности моей
Любимую, хоть горестную повѣсть.

4

Здѣсь нѣкогда меня встрѣчала
Свободнаго свободная любовь.
Я счастливъ былъ. Безумецъ!... и я могъ
Такъ вѣтрено отъ счастья отказаться!...,

другое — ст. 10—15:

Печальныя, печальныя мечты
Вчерашняя мнѣ встрѣча оживила.
Отецъ несчастный! Какъ ужасенъ онъ!
Авось опять его сегодня встрѣчу,
И согласится онъ оставить лѣсъ
И къ намъ переселиться...,

и Пушкинъ при окончательной обработкѣ, вѣроятно, устранилъ-бы одно изъ нихъ, именно первое, что̀ можно заключить уже изъ того, что непосредственно за выписанною частью 15-аго стиха слѣдуетъ сценическая замѣтка „Русалочка выходитъ на берегъ“ и слова князя, начало которыхъ составляетъ окончаніе того-же 15-аго стиха:

                             Что я вижу!
Откуда ты, прелестное дитя?

Въ Зуевской рукописи такъ и есть: она начинается прямо съ 10-аго стиха. Что-же это? удачная мысль поддѣльщика или нѣчто иное? Этотъ вопросъ оставимъ пока безъ отвѣта и возвратимся къ разсмотрѣнію обоихъ „источниковъ“ спорной записи.

Продолженіе Штукенберга написано въ діалогическихъ частяхъ, какъ Пушкинское начало, пятистопными ямбами, изрѣдка съ примѣсью шестистопныхъ и четырехстопныхъ, тоже какъ у Пушкина (напр., ст. 6 этой сцены — четырехстопный), но не сплошь четырехстопными, какъ почему-то показалось г. Суворину, а въ лирическихъ (пѣсняхъ русалокъ) — четырехстопными амфибрахіями (стр. 177 и 199, кромѣ случайнаго анапеста:

И несемъ, и онъ тихъ какъ ягненокъ

5

стр. 177) или двухстопными съ риѳмой черезъ стихъ (стр. 203, да еще съ нарушеніемъ предѣла двухъ сосѣднихъ стиховъ

И выплыветъ къ берегу
Нѣмъ, недвижимъ

стр. 204), т. е. въ формахъ, изъ которыхъ первая не встрѣчается у Пушкина въ „Русалкѣ“, а вторая — нигдѣ. Но и діалогическій размѣръ построенъ у Штукенберга не вездѣ по-Пушкински: нерѣдки у него окончанія стиха безъ ударенія на послѣднемъ слогѣ, напр.

И я росла въ подводномъ теремѣ

(стр. 169, такъ-же 174, 175, 181, 185, 204 и др.). Что касается метрической формы у г-жи Богдановой, то г. Суворинъ замѣчаетъ о ней лишь то, что авторъ „плохо владѣлъ стихосложеніемъ“; но онъ ея не понялъ, потому что принималъ за стихъ все то, чт{о`} напечатано въ одну строчку, и даже послѣ того, какъ г. Гр. Немировъ указалъ ему его ошибку исключительно на основаніи его-же выписокъ, онъ все-таки не разобралъ, въ чемъ тутъ сила, и призналъ искаженными всѣ тѣ мѣста, гдѣ не выходятъ пятистопные или шестистопные ямбическіе стихи, т. е. чуть не половину всего текста („Новое Время“ № 8615 и сборникъ „Поддѣлка Русалки Пушкина,“ стр. 262 и 276—280). Странно, что г-жа Богданова, откликнувшись такъ сочувственно на причисленіе ея драматическаго опыта къ источникамъ Зуевской записи, не объяснила г. Суворину строя своихъ стиховъ и не указала виновника ихъ неправильнаго дѣленія въ печати. А выбрала она для діалога форму оригинальную, болѣе свойственную оперному либретто, чѣмъ обыкновенной, немузыкальной драмѣ: по надлежащемъ раздѣленіи всѣ стихи у нея оказываются ямбическими, но разной длины — отъ одной стопы до шести, даже до семи, напр.

6

О нѣтъ, дитя: ты вѣрно заблудилась.
Смотри:
Кругомъ все дико, нѣтъ жилья людского,
А ночью до-дому одна
Ты не дойдешь. Пойдемъ со мной

(стр. 4). При такомъ, можно сказать, речитативномъ складѣ, разумѣется, невозможна „реставрація“ г. Суворина:

И настежь растворилась дверь. Иду,
Иду къ тебѣ, пріютъ гостепріимный

вмѣсто музыкально-правильнаго:

И настежь растворилась дверь.
Иду, иду къ тебѣ, пріютъ гостепріимный

(стр. 24). Отклоненія отъ ямбическаго строя попадаются мѣстахъ въ осьми (стр. 4, 12—13, 17, 18—19, 22—23, 32, 33, 39), большею частію при смѣнѣ говорящихъ, какъ и въ Зуевской записи два раза; другіе примѣры, какъ и вообще стихотворныя погрѣшности въ родѣ „чтобъ“ вмѣсто „чтобы“ (стр. 35), позволительно отнести на счетъ издателя, редактора или корректора, введшаго г. Суворина въ заблужденіе неправильнымъ раздѣленіемъ стиховъ. Какъ-бы то ни было, такой формы, скорѣе оперной, чѣмъ литературной, у Пушкина нѣтъ, также нѣкоторыхъ лирическихъ размѣровъ, употребленныхъ г-жей Богдановой. Такъ обстоитъ дѣло съ метрической стороны въ „источникахъ“ Д. П. Зуева, но совсѣмъ иначе въ его собственномъ текстѣ: здѣсь въ діалогѣ вездѣ пятистопный ямбъ Пушкинской структуры, кромѣ двухъ мѣстъ, подозрительныхъ и по другимъ причинамъ (см. „Извѣстія отд. р. я. и сл.“, т. IV, кн. 1, стр. 46—49 и кн. 2, стр. 522—524), а въ пѣсняхъ — Пушкинскія двухстопные амфибрахіи и четырехстопные трохеи съ риѳмой во всѣхъ стихахъ.

7

Языкъ и стилистика обоихъ „источниковъ“ даже не напоминаютъ Пушкина, напр. у Штукенберга стр. 169:

И мать ужель совсѣмъ въ Днѣпрѣ живетъ?,

тамъ-же:

Ахъ подлинно я виноватъ преступный!,

стр. 173:

Сойди къ водѣ, а я подружекъ скликну,

стр. 184:

И, скликнувъ рыбаковъ, протащимъ неводъ,

тамъ-же:

Оставь меня одну, пока не скличу,

стр. 175:

Все, все, что было дорогова тутъ,
Черезъ тебя лишилась,

стр. 188:

Исполнилось что надо наконецъ!,

стр. 201:

                                               бывало
Поволочиться ты гораздъ любилъ1),

стр. 215:

Дивья — коль запретилъ,

и кромѣ того странная перетасовка словъ, какъ стр. 17:

Да не чужой какой ли подвернулся?,

стр. 182:

Ты по слѣду дошелъ куда-жъ?,

стр. 191:

Но сердце, что тобою только жило,
Тебя что безъ оглядки полюбило,

стр. 199:

Въ неволѣ я у этихъ лже-существъ,
Дѣтей которыми пугаютъ няньки,

8

гдѣ авторъ, издатель или наборщикъ, запутавшись въ конструкціи, поставилъ передъ „которыми“ запятую. У г-жи Богдановой языкъ въ общемъ ближе къ Пушкинскому, но насколько, трудно рѣшить сразу; вотъ, гдѣ пригодился-бы Пушкинскій глоссарій, до сихъ поръ еще не составленный. Во всякомъ случаѣ г-жа Богданова употребляетъ иногда ударенія, кажется, не встрѣчающіяся у Пушкина, напр. стр. 17:

Какъ смерть блѣдно́ лице,

стр. 35:

Блѣдно́ твое лице и руки холодны1)

стр. 19:

Какъ разъ отъ не́дуга избавилъ,

стр. 36:

О нѣтъ! То не́дугъ черный му́титъ.

Въ Зуевской записи критика указала необычныя ударенія прода́вецъ, мама́ и сказки́; но какъ произносилъ Пушкинъ первое слово, по видимому, неизвѣстно, а послѣднія два находятся въ явно испорченныхъ или неотдѣланныхъ стихахъ. Но вообще эта запись со стороны языка (кажется, кромѣ слова огневой), грамматическихъ формъ, синтаксиса и просодіи не заключаетъ въ себѣ ничего противорѣчащаго Пушкинскому употребленію, въ риторикѣ же представляетъ полное сходство съ несомнѣнными произведеніями Пушкина. А въ пресловутыхъ источникахъ? Въ нихъ встрѣчаются, и то изрѣдка, лишь единоначатіе и вообще повтореніе словъ: у Штукенберга „что“ въ трехъ предложеніяхъ подъ рядъ (стр. 171), „никто“ въ двухъ (стр. 184), у г-жи Богдановой „Давно, давно“ (стр. 23), быть можетъ, изъ „Каменнаго Гостя“ сц. 3:

9

                                Вы развлекли меня
Рѣчами свѣтскими; отъ нихъ ужъ ухо
Мое давно, давно отвыкло.

При этихъ сравненіяхъ еще рѣзче выступаетъ тотъ выводъ, къ которому привелъ меня разборъ записи Д. П. Зуева, — что или онъ былъ безпримѣрнымъ, неслыханнымъ знатокомъ Пушкинской формы (чего за нимъ никто не подозрѣвалъ), или — не онъ авторъ опороченнаго критикой окончанія „Русалки“.

А каково отношеніе этихъ будто-бы источниковъ Зуевской записи къ Пушкину съ тѣхъ сторонъ, которыя были доступны наблюденію авторовъ при посредствѣ простого, хоть, можетъ быть, и внимательнаго чтенія подлинныхъ произведеній Пушкина? У Штукенберга стр. 171:

Ты близокъ намъ? ты мой отецъ?

ср. въ „Русалкѣ“ сц. 5 („Днѣпровское дно“):

                          Онъ намъ близокъ —
Онъ твой отецъ.

Стр. 172:

А счастье было такъ возможно,
Такъ близко

ср. въ „Евгеніи Онѣгинѣ“:

А счастье было такъ возможно,
Такъ близко.

Стр. 218:

Смеркается... вотъ такъ и тянетъ сила
Невѣдомая

ср. въ „Русалкѣ“ сц. 4 („Днѣпръ. Ночь“) и 6 („Берегъ“):

Невольно къ этимъ грустнымъ берегамъ
Меня влечетъ невѣдомая сила.

У Е. А. Богдановой (дѣлю стихи по ритму) стр. 5:

Онъ продалъ мельницу свою

10

Бѣсамъ запечнымъ,
А деньги на храненье бросилъ въ Днѣпръ

ср. въ „Русалкѣ“ сц. 4:

Я продалъ мельницу бѣсамъ запечнымъ,
А денежки отдалъ на сохраненье
Русалкѣ, вѣщей дочери моей;
Онѣ въ песку Днѣпра-рѣки зарыты

и сц. 5:

Со дна рѣки собрать ему тѣ деньги,
Которыя когда-то въ воду къ намъ
Онъ побросалъ.

Стр. 6:

Ночной порой и дикій звѣрь
Изъ лѣсу можетъ набѣжать

ср. въ „Русалкѣ“ сц. 3 („Свѣтлица“):

                      въ лѣсу ночной порою
И дикій звѣрь, и лютый человѣкъ,
И лѣшій бродитъ.

Стр. 29:

Сейчасъ, мой свѣтъ, бѣгу

ср. въ „Русалкѣ“ сц. 3:

Бѣгу, мой свѣтъ, бѣгу.

На стр. 35—36 княгиня и князь передъ сценой съ ожерельемъ говорятъ почти то-же, что князь и дочь мельника, оставшись наединѣ („Русалка“ сц. 1). Въ Зуевской записи позаимствованій изъ Пушкина, такъ сказать, сырьемъ нѣтъ ни одного, а есть только намеки на содержаніе первой части и какъ-бы слѣды безотчетныхъ воспоминаній объ отдѣльныхъ мѣстахъ изъ другихъ произведеній Пушкина, иногда едва уловимые, какіе часто встрѣчаются и у самого Пушкина.

Тонъ рѣчи и вообще характеръ лицъ въ пресловутыхъ

11

„источникахъ“ не такіе, какъ въ первой части „Русалки“. У Штукенберга Русалочка говоритъ иногда совсѣмъ не по-дѣтски, напр. на стр. 175:

                                     Ты мужчина.
У насъ молва, что вы такъ смѣлы.
Мнѣ стыдно за тебя.

Княгиню у него мѣстами трудно отличить по языку отъ мамки, старшая Русалка покрикиваетъ на младшихъ не какъ „строгая сестра“, а скорѣе какъ подвыпившій ундеръ, а съ княземъ бесѣдуетъ какъ безстыжая баба, хотя кое-гдѣ не безъ сентиментальности; да и у князя вырываются выраженія совсѣмъ не княжескія въ родѣ

О, гдѣ я? спалъ я что ли, али нѣтъ?,

гдѣ къ тому-же очень непріятно сталкиваются патетическое „О“ и простонародное „али“, умѣстное въ устахъ мельника (сц. 1):

                                            Али ты
Отъ радости нежданой одурѣла?

У г-жи Богдановой характеры въ общемъ выдержаны, однако и здѣсь Русалочка сплошь да рядомъ вдается въ далеко не ребячій тонъ, и кроткая и безотвѣтная княгиня на стр. 30 кричитъ на охотниковъ:

Разбойники, холопы!,

а на стр. 31 отрѣзываетъ ловчему:

Ты лжешь, дуракъ!

Есть, правда, брань „Дуракъ“ и во второй сценѣ подлинной „Русалки“, но тамъ это слово произноситъ князь, крайне раздраженный тѣмъ, что конюшій не умѣлъ отъискать Русалку въ хорѣ дѣвушекъ на свадьбѣ. Такъ-ли изображены дѣйствующія лица въ Зуевскомъ продолженіи? Правда, что нѣкоторые критики находили и въ немъ подобныя несоотвѣтствія, не принимая въ расчетъ даже различія въ положеніи даннаго лица согласно

12

съ событіями, но весьма поучительно сравнить эти мнимыя противорѣчія съ уклоненіями отъ Пушкинскихъ характеровъ хотя-бы у Штукенберга, что̀ впрочемъ читателю легко сдѣлать самому.

По содержанію оба завѣдомо не Пушкинскихъ продолженія сходны въ томъ, что Русалка мститъ князю до конца, и что князь и княгиня погибаютъ. Но въ частностяхъ разница между этими продолженіями значительна, начиная съ того, что у г-жи Богдановой предметомъ мести является не столько князь, сколько княгиня. Впрочемъ оба мотива даны Пушкинымъ: Русалка въ 5-й сценѣ готовится къ мести, о чемъ говоритъ въ концѣ прямо слѣдующими словами:

Я каждый день о мщеньи помышляю
И нынѣ, кажется, мой часъ насталъ,

а въ 1-ой дочь мельника, т. е. она-же при жизни на землѣ, грозитъ разлучницѣ, разрывая подаренное ей княземъ ожерелье:

                                      Такъ бы я
Разорвала тебя змѣю-злодѣйку,
Проклятую разлучницу мою!

У Штукенберга князь попадаетъ въ теремъ русалокъ въ самомъ началѣ, будучи завлеченъ туда дочерью, а потомъ выходитъ на сушу и въ концѣ умираетъ при видѣ Русалки въ водяномъ столпѣ, который появляется на его дворѣ, а княгиня отъ такой неожиданности также умираетъ, поручая окружающимъ благословить за нее ея маленькаго сына, мельникъ же во время этихъ ужасовъ внезапно исцѣляется отъ безумія. Заключительныя слова произноситъ мамка:

                                                              Ахти!
Что будетъ съ нимъ-то, съ круглымъ сиротою!

У г-жи Богдановой мельникъ гибнетъ за сценой, застрѣленный

13

изъ ружья княжьимъ охотникомъ во время своей борьбы съ княземъ изъ-за Русалочки, что̀ читатель узнаетъ изъ ея разсказа; князь отъ свиданія съ дочерью становится полупомѣшаннымъ, душитъ княгиню жемчужнымъ ожерельемъ, которое онъ подарилъ нѣкогда дочери мельника, а потомъ Царица русалокъ нанизала на волшебную нить, сплетенную ею изъ русалочьихъ косъ; по смерти княгини онъ, спасаясь отъ собственныхъ слугъ, бросается со скалы въ Днѣпръ. Заключительныя слова принадлежатъ слугамъ:

Князь утонулъ! спускайте лодки!
Несите сѣти и багры!

Мотивъ удушенія ожерельемъ, которое, по словамъ Царицы русалокъ на стр. 16,

Какъ лютая змѣя,
Вкругъ шейки лебединой обовьется
И кольцами своими
Ее сожметъ,

заимствованъ отчасти изъ восклицанія дочери мельника въ первой сценѣ передъ утопленіемъ:

                                     Охъ, душно!
Холодная змѣя мнѣ шею давитъ...
Змѣей, змѣею онъ меня —1)
Не жемчугомъ опуталъ,

отчасти изъ словъ мельника въ четвертой сценѣ въ отвѣтъ на приглашеніе князя:

          Въ твой теремъ? Нѣтъ, спасибо!
Заманишь, а потомъ меня, пожалуй,
Удавишь ожерельемъ.

14

Пушкинымъ-же внушено и введеніе маленькаго сына, но только косвенно: въ третьей сценѣ княгиня говоритъ:

Когда бъ услышалъ Богъ мои молитвы
И мнѣ послалъ дѣтей, къ себѣ тогда бъ
Умѣла вновь я мужа привязать,

и нельзя сказать, чтобы такое пользованіе положеніемъ, даннымъ у Пушкина, вызывалось ходомъ драмы, какъ и возвращеніе разсудка мельнику у Штукенберга. Прямо противорѣчитъ даннымъ Пушкина промежутокъ между началомъ и концемъ дѣйствія въ цѣлыхъ двѣнадцать лѣтъ вмѣсто осьми1). Впрочемъ вся дальнѣйшая фабула и ея развитіе вообще довольно слабы въ обоихъ этихъ продолженіяхъ, — очевидно, потому, что ихъ авторы лишены драматическаго дарованія, а Штукенбергъ къ тому-же совсѣмъ не поэтъ. А въ Зуевской записи? Князь тоже бросается въ Днѣпръ, а княгиня умираетъ, но то и другое само по себѣ такъ естественно, что этому совпаденію въ трехъ продолженіяхъ нельзя придавать важности при разсмотрѣніи вопроса о заимствованіяхъ. За то месть Русалки у Д. П. Зуева принимаетъ оборотъ неожиданный: прежняя дѣвушка, дочь мельника, увидѣвъ князя, ощущаетъ къ нему ту-же любовь, которая ее погубила. Это — не внутреннее противорѣчіе и не выворотъ готоваго мотива на изнанку, а творческое развитіе даннаго положенія. Мельникъ умираетъ отъ проклятія дочери, заботами которой, прямыми и при посредствѣ Русалочки, поддерживалось его существованіе. Основы этого вымысла также находятся въ первой части, но не въ готовомъ видѣ и не въ обратномъ: недружелюбное отношеніе дочери къ мельнику выразилось въ концѣ первой сцены:

15

Да, бишь, забыла я; тебѣ отдать
Велѣлъ онъ это серебро за то,
Что былъ хорошъ ты до него, что дочку
За нимъ пускалъ таскаться, что ее
Держалъ не строго.... Въ-прокъ тебѣ пойдетъ
Моя погибель!

и въ пятой, гдѣ послѣ разсказа Русалочки о томъ, какъ она разъискивала для дѣда брошенныя имъ въ рѣку деньги, и какъ онъ обрадовался пестрымъ раковинкамъ, которыя она дала ему вмѣсто денегъ, Русалка восклицаетъ:

Безумный скряга!

Проклятіе Русалки и его дѣйствіе на мельника есть выводъ изъ этихъ данныхъ, естественный, но не такой формально-логическій, до какого было-бы нетрудно дойти всякому сколько-нибудь изобрѣтательному человѣку, а не менѣе творческій, чѣмъ пробужденіе прежней любви въ Русалкѣ, — мотивъ, доступный или автору самыхъ данныхъ или, если другому лицу, то лишь насквозь проникнутому работой его духа въ этомъ направленіи. Смерть княгини обусловлена не мелодраматическимъ ужасомъ, какъ у Штукенберга, и не чужимъ мотивомъ, полученнымъ посредствомъ обращенія метафоры подлинника въ дѣйствительность, какъ у Е. А. Богдановой, а нравственнымъ потрясеніемъ при видѣ обручальнаго кольца, возвращеннаго ей отъ имени мужа, — потрясеніемъ, тѣмъ болѣе чувствительнымъ, что, какъ видно изъ ея словъ въ началѣ послѣдней сцены, сердце ея было надорвано до явленій патологическихъ. Эта передача кольца есть coup de grâce послѣ ея долгихъ страданій, и всякій человѣкъ въ здравомъ умѣ и твердой памяти долженъ признать такую развязку самой естественной и эстетической, — конечно, если онъ не хочетъ обмануть себя или

16

другихъ. Послѣднія слова драмы и въ этомъ продолженіи говоритъ мамка:

                                                 Умерла!
Въ сонмъ Ангеловъ прими ее, Всевышній!

Указанія для правильной оцѣнки этихъ словъ, приличныхъ будто-бы болѣе архіерею, чѣмъ мамкѣ, даны въ моемъ изслѣдованіи („Извѣстія“, т. IV, 1899 г., кн. 2, стр. 567—574). Какъ-бы то ни было, уже изъ этого обзора главныхъ моментовъ конца драмы по тремъ редакціямъ всякому непредубѣжденному критику ясно, что Зуевская выше остальныхъ въ драматическомъ отношеніи, хотя, по крайней мѣрѣ, одна изъ этихъ двухъ, принадлежащая г-жѣ Богдановой, обнаруживаетъ нерѣдко въ своемъ авторѣ поэтическую изобрѣтательность, а Д. П. Зуевъ, судя по безспорнымъ его произведеніямъ, былъ одаренъ этой способностью въ слабой степени.

Отличается Зуевское продолженіе отъ двухъ другихъ также краткостью, и при томъ такъ рѣзко, что это замѣтилъ и г. Суворинъ; но онъ объясняетъ эту особенность Зуевской записи тѣмъ, что, по его свѣдѣніямъ, Дмитрій Павловичъ „былъ мастеръ на мистификаціи, и потому зналъ, что чѣмъ короче поддѣлка, тѣмъ менѣе въ ней прорѣхъ“. Въ чемъ иномъ проявилось его мастерство по этой части, если не считать довольно неопредѣленнаго указанія г. А. К. на его подправку сказки Чернышева, о томъ ни одинъ изъ отрицателей подлинности этой записи не говорилъ ни слова, а что̀ касается критиковъ, выступавшихъ въ „Новомъ Времени“, то признаніе Д. П. Зуева такимъ искуснымъ мистификаторомъ кажется особенно страннымъ на страницахъ этой газеты, гдѣ онъ ославленъ чуть не кретиномъ. Не менѣе удивительна и отличающая его продолженіе сдержанность въ измышленіяхъ и прикрасахъ, которая никакъ не согласуется съ его отмѣченной тамъ-же „стихоманіей“, и это противорѣчіе достойно

17

тѣмъ большаго вниманія, что похитители чужихъ сюжетовъ и подражатели, даже свободные отъ недостатковъ, приписываемыхъ „Новымъ Временемъ“ покойному Зуеву, обыкновенно склонны къ размазыванью своихъ образцовъ. Въ своемъ продолженіи „Русалки“, онъ, по словамъ г. Суворина, „собиралъ по зернышку“ — у кого? у Пушкина? нѣтъ: у Штукенберга и г-жи Богдановой! Далѣе идетъ перечень „зернышекъ“, похищенныхъ у этихъ будто-бы предшественниковъ. Этотъ списокъ слѣдуетъ прежде всего сократить, выкинувъ изъ него напр. указаніе на красоту дочери мельника и на ея самоутопленіе у Зуева и у г-жи Богдановой, какъ черты, которыя не зачѣмъ было воровать одному у другого, также упоминаніе того, что Русалка долго ждала князя, общее Зуеву со Штукенбергомъ, но и имъ обоимъ — съ Пушкинымъ, у котораго въ пятой сценѣ Русалка наказываетъ своей дочери:

                                        скажи,
Что все его я помню и люблю,
И жду къ себѣ.

Недоказательна и общая этимъ обоимъ продолженіямъ задержка князя внѣ дома охотой, нѣсколько разъ упоминаемая и Пушкинымъ въ концѣ третьей сцены, гдѣ охотники воротились домой безъ князя, послѣ чего и въ четвертой онъ остается на берегу Днѣпра и является тамъ-же въ шестой. Но за всѣми такими вычетами останется все-таки не мало мѣстъ, несомнѣнно доказывающихъ связь между тремя продолженіями „Русалки“, не случайную и не ограничивающуюся повтореніемъ Пушкинскихъ мотивовъ и выраженій. Это приходится признать, только не слѣдуетъ поспѣшно выводить отсюда заключеніе, къ какому пришелъ г. Суворинъ, разсуждая такъ: между всѣми тремя продолженіями есть сходство, а Зуевское напечатано послѣ двухъ другихъ; слѣдовательно Зуевъ

18

обокралъ своихъ предшественниковъ. Но вѣдь печатать можно только написанное, а написанное можетъ долго и даже никогда не печататься; потому изъ факта болѣе поздняго появленія чего-либо въ печати никакъ не слѣдуетъ, что оно и написано позже того, что̀ напечатано раньше. А что Зуевская редакція продолженія „Русалки“ написана, по крайней мѣрѣ, гораздо раньше, чѣмъ она была обнародована, видно между прочимъ даже изъ „Новаго Времени“ (№ 8593 — сборникъ „Поддѣлка „Русалки“ Пушкина“, стр. 225), гдѣ было помѣщено свидѣтельство г-на Н. У., что о ней шла рѣчь въ года его дѣтства, т. е. едва-ли позже 1866 г., когда появилось продолженіе Штукенберга. Послѣдній былъ не только современникомъ Д. П. Зуева, но также инженеромъ, какъ онъ, и потому легко могъ быть съ нимъ знакомъ и знать его продолженіе. Г. Суворинъ думаетъ, напротивъ, что Зуевъ зналъ продолженіе Штукенберга и даже воспользовался имъ и потому выступилъ со своею записью лишь въ Ноябрѣ 1887 г., выждавъ кончину Штукенберга, который умеръ въ Мартѣ того-же года. Однако и тогда онъ ограничился тѣмъ, что прочелъ свою рукопись въ обществѣ литераторовъ, а печатать ее еще не рѣшался — почему? На этотъ вопросъ отвѣчаетъ въ „Новомъ Времени“ упомянутый выше г. Н. У., что Дмитрій Павловичъ ждалъ, пока умретъ его братъ Петръ Павловичъ, который зналъ объ его обманѣ, а умеръ онъ въ 1895 г. Если такъ, то какъ-же не побоялся Дмитрій Павловичъ огласить, по крайней мѣрѣ, фактъ обладанія этой подозрительной записью лѣтъ за восемь до смерти своего брата, который тогда-же могъ его изобличить? И такъ не только предположеніе г. Суворина противорѣчитъ показанію г-на Н. У., но и оба эти объясненія исключаютъ одно другое. Свидѣтельству г-на Н. У. — если оно есть на самомъ дѣлѣ свидѣтельство, а не такое-же предположеніе, какъ высказанное

19

г. Суворинымъ — можно противопоставить свидѣтельство разносторонне образованнаго и всѣми уважаемаго лица, также инженера (назвать его я пока не уполномоченъ), что Дмитрій Павловичъ читалъ ему продолженіе „Русалки“ лѣтомъ 1883 или 1884 г. на дачѣ Петра Павловича въ Петергофѣ при хозяинѣ. Для выясненія истины г. Н. У., дальній свойственникъ Дмитрія Павловича, предлагаетъ опросъ родныхъ; конечно, это было-бы желательно, но могло-бы и не дать ожидаемыхъ результатовъ, потому что оставшіеся въ живыхъ родственники Дмитрія Павловича мало что̀ знаютъ точно объ его молодости, а при его „стихоманіи“, о которой говоритъ г. А. К., между ними, не смотря на все ихъ уваженіе къ душевнымъ качествамъ покойнаго, легко могло сложиться предубѣжденіе противъ его разсказовъ о записи, чѣмъ объясняются какъ слухи о томъ, что онъ „занятъ окончаніемъ Русалки“, такъ и его молчаніе въ ихъ кругу объ этомъ „занятіи“. Безусловно важно было-бы добыть его подлинную запись, которую онъ при мнѣ вынималъ изъ ящика, стоявшаго въ его кабинетѣ (на Захарьевской), на лѣвомъ концѣ письменнаго стола, у стѣны, противоположной входу, и по которой прочелъ мнѣ начало, не попавшее на первый разъ въ печать, потому что было извѣстно изъ общедоступнаго Пушкинскаго текста, и нѣсколько другихъ мѣстъ, казавшихся мнѣ сомнительными. Объ отличіи одного изъ этихъ мѣстъ по рукописи и по напечатанному П. И. Бартеневымъ тексту я упомянулъ въ своемъ изслѣдованіи („Извѣстія“, т. III, кн. 3, стр. 636—638), гдѣ отмѣчена и важность того обстоятельства, что запись начинается не съ отвѣта Русалочки на вопросъ князя:

Откуда ты, прелестное дитя?,

а со словъ князя:

Прошедшаго печальныя мечты

20

и т. д., составлявшія, очевидно, начало сцены въ рукописи, по которой читалъ Пушкинъ, когда его слушалъ Зуевъ, какъ разсказываетъ послѣдній, или — если кто не вѣритъ его разсказу, — которая какъ-то попала въ его руки. Но важнѣе всѣхъ этихъ предполагаемыхъ внѣшнихъ фактовъ факты внутренніе, извлекаемые изъ самаго произведенія посредствомъ разбора его содержанія, языка и строя стиховъ при постоянномъ сличеніи съ несомнѣнными произведеніями Пушкина. Такому разбору подвергнута запись Д. П. Зуева въ моемъ изслѣдованіи, и выводы, къ которымъ я пришелъ въ немъ, еще ярче оттѣняются сравненіемъ этой записи съ двумя другими продолженіями „Русалки“, которыя г. Суворинъ считаетъ источникомъ продолженія, обнародованнаго Д. П. Зуевымъ. Однако прежде, чѣмъ привести свои настоящія заключенія, мнѣ еще остается сказать нѣсколько словъ о возможной причинѣ сходства въ нѣкоторыхъ частностяхъ между продолженіями Д. П. Зуева и Е. А. Богдановой, хотя это сходство и слабо и нехарактеристично. Это объясненіе кажется тѣмъ болѣе умѣстнымъ, что касается отчасти и продолженія Штукенберга. Дѣло въ томъ, что г-жа Богданова, какъ и Штукенбергъ, писали свои продолженія, по видимому, не безъ вліянія со стороны либретто извѣстной оперы Даргомыжскаго на ту-же тему. Это вліяніе можно предположить напр. потому, что и у г-жи Богдановой и въ оперѣ Русалка мститъ не столько князю, сколько княгинѣ, мельникъ бросается на князя, князь отъ встрѣчи съ русалками теряетъ сознаніе своихъ поступковъ, драма кончается крикомъ охотниковъ о поданіи помощи князю (въ оперѣ параллельно съ возгласомъ русалокъ:

Ох. Тутъ недоброе случилось,
       Надо князя отъискать!

Рус. Теперь отъ насъ онъ не уйдетъ!)

21

По всей вѣроятности, изъ оперы г-жа Богданова заимствовала и свою поэтическую форму. Общія черты Штукенбергова продолженія съ либретто: приведенное выше заимствованіе изъ „Евгенія Онѣгина“ (впрочемъ у либреттиста не дословно:

Не самъ ли безумецъ я счастье утратилъ!
А было такъ близко, возможно оно),

водяной столпъ въ соотвѣтствіе облаку, изъ-за котораго является теремъ русалокъ, смерть княгини отъ испуга (въ оперѣ княгиня, по крайней мѣрѣ, „падаетъ безъ чувствъ“), отсутствіе всякаго намека на смерть мельника. И такъ нѣкоторая зависимость обоихъ этихъ продолженій отъ либретто оперы во всякомъ случаѣ весьма вѣроятна, а въ соотвѣтствующемъ имъ „Финалѣ“, который почти всецѣло принадлежитъ либреттисту, встрѣчается много Пушкинскихъ выраженій. Со своей стороны Штукенбергъ и г-жа Богданова, умышленно или безсознательно, внесли въ свои продолженія кое-что Пушкинское. Присутствія Пушкинскаго элемента въ Зуевской записи не отрицаютъ и тѣ критики, которые считаютъ ее поддѣлкой. Эти-то Пушкинскія кое-что и нѣчто и сближаютъ взаимно всѣ три продолженія и оперный „Финалъ“. Однако и въ отношеніи къ либретто Зуевское продолженіе занимаетъ особое мѣсто: не смотря на нѣкоторое общее сходство съ текстомъ либретто, въ этомъ продолженіи нельзя найти никакихъ признаковъ даже косвеннаго вліянія оперы. Правда, мотивъ любви Русалки къ князю во время исполненія задуманной ею мести можетъ, пожалуй, показаться съ перваго взгляда общимъ Зуевской записи съ либретто; но на самомъ дѣлѣ это не такъ: въ оперѣ Русалка, говоря словами Пушкина о своей мести князю, тутъ-же представляетъ эту месть лишь мѣрой къ тому, чтобы снова вступить въ обладаніе любимымъ человѣкомъ,

22

а въ Зуевской записи она думаетъ только о мести до тѣхъ поръ, пока вновь не увидѣла его, что̀ гораздо болѣе согласно съ мыслью Пушкина, насколько можно ее угадать изъ конца пятой сцены.

И такъ вотъ тѣ положенія, къ которымъ я пришелъ на основаніи упомянутыхъ выше данныхъ, почерпнутыхъ мною изъ внимательнаго изученія Зуевской записи, изъ личнаго знакомства съ Дмитріемъ Павловичемъ и съ безспорными его произведеніями и изъ свидѣтельствъ и показаній знавшихъ его людей:

1) Свѣдѣнія о записи Д. П. Зуева восходятъ къ 50-ымъ, если не къ 40-ымъ годамъ.

2) Если онъ ждалъ чьей-либо смерти для сообщенія своей записи постороннимъ, то не смерти брата или Штукенберга, а, быть можетъ, кого-нибудь изъ Пушкинскаго кружка, послѣдовавшей не позже 1883 г.

3) Его продолженіе „Русалки“ во всѣхъ отношеніяхъ несравненно ближе къ несомнѣннымъ произведеніямъ Пушкина, чѣмъ два другія (и чѣмъ Вельтмановское, не говоря уже объ оперѣ), хотя г-жа Богданова, по видимому, даровитѣе Д. П. Зуева.

4) Оно значительно короче прочихъ, что̀ не согласно ни съ обычаями подражателей вообще, ни съ манерою Дмитрія Павловича въ частности.

Ѳ. Коршъ.