86
В. М. ЕСИПОВ
«СКАЖИТЕ МНЕ, ЧЕЙ ОБРАЗ НЕЖНЫЙ...»
(К проблеме «утаенной любви»)
1
В своем известном выступлении «О назначении поэта», посвященном памяти Пушкина, Александр Блок 10 февраля 1921 года провозгласил: «Мы знаем Пушкина — человека, Пушкина — друга монархии, Пушкина — друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: Пушкин поэт»1.
Однако столь многосторонний подход к творчеству и личности Пушкина уже совершенно не соответствовал требованиям и представлениям наступившей эпохи. Для идеологов утвердившейся в России политической системы единственно важной и необходимой стала только одна часть блоковского определения: «Пушкин — друг декабристов». Перед этим утверждением все остальные стороны пушкинского наследия не то, чтобы «побледнели», а просто стали ненужными. Сквозь призму этого единственного постулата стали рассматриваться все существующие в пушкиноведении проблемы (биографического, художественно-стилистического, историко-литературного плана), в том числе вопрос об «утаенной любви» поэта, которому посвящены настоящие заметки.
Проблема эта впервые была поставлена в пушкиноведении еще П. И. Бартеневым. В 10-е года нынешнего века разгорелась острая полемика о том, кто был предметом самой сильной и длительной по времени любви поэта: М. О. Гершензон называл в связи с этим кн. М. А. Голицыну (внучку А. В. Суворова)2, а горячо возражавший ему П. Е. Щеголев — кн. М. Н. Волконскую (урожденную Раевскую)3. В результате дискуссии, отличавшейся не совсем уместной для данного случая запальчивостью, Гершензон фактически отказался от кандидатуры М. А. Голицыной,
87
но при этом посчитал не опровергнутым свое утверждение о «северной любви» поэта, то есть о том, что такая особенно сильная любовь была пережита Пушкиным не на юге, а в Петербурге, до высылки его на юг в 1820 году. Он справедливо указал на то, что его оппонент оставил этот главный вопрос полемики без рассмотрения4.
К сожалению, этот главный вопрос так и остается без ответа. В советском пушкиноведении точка зрения Щеголева утвердилась очень прочно, так как оказалась неожиданно созвучной основной идеологической тенденции новой эпохи в популяризации наследия Пушкина: поэта необходимо было представить многомиллионному читателю безусловным приверженцем декабристских идей, борцом против самодержавия, революционером. В этих условиях версия о любви к легендарной женщине, жене декабриста, добровольно последовавшей за мужем в Сибирь, представлялась особенно притягательной, романтичной и, главное, идеологически оправданной. До сегодняшнего дня она приводится как научно доказанная в большинстве комментированных изданий, используется в музейных экспозициях, школьных учебниках и в популярных изданиях о Пушкине. Тем настоятельнее становится необходимость вернуться к ее истокам, дать ей современную оценку.
Нельзя сказать, что эта версия была принята безоговорочно. Например, в 1939 г. против нее выступил Ю. Н. Тынянов5, указавший (правда, безуспешно) на те же зияющие просчеты в ее построении, которые были уже отмечены ранее Гершензоном. Он тоже отнес «утаенную любовь» ко времени пребывания Пушкина в Петербурге, до ссылки на юг. Подтверждением этому служат многочисленные указания в произведениях поэта. Например, в эпилоге поэмы «Бахчисарайский фонтан», над которой он работал с весны 1821 г. до 1823:
Я помню столь же милый взгляд
И красоту еще земную,
Все думы сердца к ней летят,
Об ней в изгнании тоскую...6
Еще более красноречиво свидетельствуют об этом черновые варианты эпилога поэмы:
88
Иль только сладостный предмет
Любви таинственной, унылой —
Тогда... но полно! вас уж нет,
Мечты невозвратимых лет.
Во глубине души остылой
Не тлеет ваш безумный след.
*
Ты возмужал средь испытаний,
Забыл проступки ранних лет,
Постыдных слез, воспоминаний
И безотрадных ожиданий
Забудь мучительный предмет (IV, 382).
След той же любви находим в элегии «Погасло дневное светило...», написанной осенью 1820 г.:
...Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви ничто не излечило... (II, 8).
Воспоминание о безотрадной любви содержится и в главе I «Евгения Онегина», законченной в октябре 1823 г.:
...Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил (V, 26).
*
...Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я все грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет... (V, с. 29).
Приведенные тексты неопровержимо свидетельствуют, что Гершензон и Тынянов были правы: Пушкин пережил в Петербурге большую и сильную любовь, воспоминания о которой продолжали волновать его на юге. Как известно, Щеголев ничего не смог возразить по этому поводу в полемике с Гершензоном.
Ощутимый урон концепции Щеголева нанес и Б. В. Томашевский, доказавший, что «дева юная» в элегии «Редеет облаков летучая гряда...» — это Е. Н. Раевская7. Таким образом, все попытки связать элегию с именем М. Н. Волконской оказались
89
несостоятельными, что лишило сторонников ее кандидатуры одного из важнейших аргументов.
Кроме того, до сих пор совершенно не принимается во внимание фактическая сторона вопроса: ко времени знакомства с Пушкиным на юге Марии Николаевне еще не исполнилось 15 лет. Любопытно, что по воспоминаниям графа Г. Олизара, страстно и безнадежно влюбленного в М. Н. Волконскую, на которые ссылается Щеголев, она в то время (1820 г.) представлялась ему «мало интересным смуглым подростком»8. В последующие годы она могла встречаться с Пушкиным мельком или случайно, как это произошло в 1826 г. в салоне З. А. Волконской, но этой встрече придали чрезмерное значение.
Воспоминания самой Марии Николаевны тоже не подтверждают версию Щеголева. Известное место в них, где тридцать с лишним лет спустя ею утверждается, что Пушкин, оказавшийся невольным свидетелем ее игры с морской волной, «поэтизируя детскую шалость», написал затем «прелестные стихи», послужило в свое время основанием связать с ее именем XXXIII строфу главы I «Евгения Онегина»9.
Однако Ю. М. Лотман показал возможность «иной биографической трактовки строфы»: как следует из письма В. Ф. Вяземской от 11 июля 1824 г. из Одессы мужу, эти стихи могут быть отнесены и к Е. К. Воронцовой. А сам Пушкин, посылая осенью 1824 г. Вяземской из Михайловского в Одессу дополнение к главе I (по мнению Лотмана, именно эту строфу), признавался: «Вот, однако, строфа, которою я вам обязан»10.
Следовательно, отнесение этой строфы «Онегина» к М. Н. Волконской весьма проблематично. К тому же отброшенные в ее цитации строки, где поэт признается, что никогда еще «не желал с таким мученьем»
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем... (V, с. 20) —
мягко говоря, слишком смело было бы относить к девочке-подростку.
Наконец, версия Щеголева никак не согласуется с «Дон-Жуанским списком» Пушкина. Хотя мы и не склонны преувеличивать значение последнего, но и полностью игнорировать его существование
90
вряд ли справедливо. А ведь в нем «утаенная любовь», которая, как принято считать, скрыта за обозначением «NN», находится между «Катериной II» и «Кн. Авдотьей», то есть между Е. С. Семеновой и княгиней Е. И. Голицыной, и должна относиться, следовательно, к петербургскому периоду жизни до ссылки на юг. Если учесть явно выраженную хронологичность списка, то и здесь версия Щеголева не выдерживает критики.
К М. Н. Волконской не могут быть отнесены ни элегия «Редеет облаков летучая гряда...», как это доказал Томашевский, ни эпилог «Бахчисарайского фонтана», совершенно явно связанный с воспоминанием о «ранних», «прежних», отроческих годах автора («Ты возмужал средь испытаний, / Забыл проступки ранних лет...»), ни стихи «На холмах Грузии лежит ночная мгла...» — как показала М. П. Султан-Шах11, ни некоторые другие стихи, которые с легкостью связывали с ее именем в последние десятилетия. Нет оснований относить к ней и посвящение «Полтавы», но это утверждение требует специального рассмотрения, к которому мы теперь переходим.
2
В основе версии о М. Н. Волконской как предмете «утаенной любви» Пушкина лежит сомнительно истолкованная строка из черновика посвящения «Полтавы»: «Сибири хладная пустыня», найденная и расшифрованная самим Щеголевым. Он увидел в ней первоначальную редакцию стиха, вошедшего в окончательный пушкинский текст в следующем виде:
Твоя печальная пустыня...
Заменяя «печальную пустыню» Сибирью, он получал местонахождение М. Н. Волконской в 1828 году, во время написания посвящения. Однако такая замена совершенно неправомерна. Гершензон, а затем Тынянов убедительно показали, что эта черновая строка в сочетании с другой, впереди стоящей, обретает совсем не тот смысл, какой придавал ей Щеголев.
В черновике написано:
Что без тебя......... свет
Сибири хладная пустыня (IV, с. 123),
91
то есть мир для поэта без этой женщины, к которой он обращается в посвящении, подобен Сибирской пустыне, Сибирь здесь — метафора12.
Без этого основного аргумента все остальные доводы Щеголева, как заметил еще Гершензон, «падают сами собой»13.
Щеголев также придавал этому аргументу особое значение: «Все наши наблюдения приводят нас к заключению, что мучительным и таинственным предметом любви Пушкина на юге в 1820 и следующих годах была М. Н. Волконская, но при всей их доказательности должно признать, что они все же нуждаются в фактическом подкреплении, которое возвело бы предположения и догадки на степень достоверного утверждения. Мы можем указать такое подкрепление (курсив мой. — В. Е.)»14, — заключал он с торжеством, переходя к анализу черновиков посвящения «Полтавы».
Однако позднейший текстологический анализ упомянутых черновых вариантов, произведенный Н. В. Измайловым, «подтвердил правильность понимания текста Гершензоном и показал, что стих «Сибири хладная пустыня» не может служить прямым аргументом для гипотезы Щеголева»15. То есть, используя выражение самого Щеголева, его «предположения и догадки» все же не достигают «степени достоверного утверждения».
В упомянутой нами работе Щеголев провозглашал, что «в пушкиноведении изучение чернового рукописного текста становится вопросом метода, и в сущности ни одно исследование, биографическое и критическое, не может быть оправдано, если оно оставило без внимания соответствующие теме черновики»16.
Однако сам он оказался не вполне последовательным в осуществлении провозглашенного им принципа, так как основывался лишь на изучении черновиков «Посвящения» и оставил без всякого внимания черновики самой поэмы, которые ему также, разумеется, были хорошо известны. А ведь черновики поэмы, по-видимому, вполне «соответствуют теме» исследования, когда решается вопрос о том, кому эта поэма посвящена.
Если бы она действительно была посвящена М. Н. Волконской, то черновая рукопись поэмы содержала бы дополнительные подтверждения этому: графические изображения ее лица, фигуры или какие-либо иные знаки, свидетельствующие о том, что поэт
92
в процессе работы над поэмой вспоминал свою давнюю знакомую, думал о ней, повторял ее имя.
Ничего этого в рукописи нет.
Там действительно находим мы женские профили и анаграммы женского имени, но относятся они к Анне Алексеевне Олениной.
Как известно, летом 1828 года Пушкин был настолько серьезно увлечен ею, что даже делал ей предложение, отвергнутое, впрочем, семьей Олениных. Рассматривая этот период жизни и творчества поэта, Т. Г. Цявловская сделала в свое время знаменательный вывод: «... мы не можем не указать, что, как бы ни были сложны и порой тяжелы для Пушкина отношения его к Олениной, она была центральным образом его лирики 1828 года и что она вдохновила поэта на создание одного из самых больших циклов любовных стихотворений за всю его жизнь»17.
После признания столь важной роли Олениной в творческой биографии поэта представляется удивительным тот факт, что поэма «Полтава», также создававшаяся в 1828 году, до сих пор с ее именем никак не связывалась. А ведь именно отношения с Анной Олениной занимали мысли Пушкина в период работы над поэмой, о чем свидетельствуют его записи и рисунки в черновиках «Полтавы». Несмотря на то, что почти все они уже публиковались в пушкиноведческой литературе, приведем их здесь (все они находятся в тетради № 2371):
1) запись на л. 11/2, предположительно относящаяся к маю 1828 г. (начало работы над поэмой):
[Olenina]
Pouchkine
[Annette];
2) запись на л. 481 по черновику первой песни, оконченной 3 октября 1828 г.:
Olenine | [Annette Pouch] |
3) запись на л. 572 на полях третьей песни, писавшейся 9—16 октября 1828 г.:
Aninelo
A.O.
A.O.
93
Aninelo
A.O.
Aninelo
Aninelo18
4) на л. 471 два известных пушкинистам профильных портрета А. А. Олениной;
5) на л. 461 слева под профильным изображением украинца с усами нами обнаружены не очень отчетливые буквы «AP», начертание которых сходно с теми, что находятся на л. 481.
Т. Г. Цявловской записи в тетради № 2371 откомментированы следующим образом: «Черновые рукописи Пушкина выдают неуспокоившиеся мечтания его. Вновь появляются в рукописи заветные сочетания имен: «Olenine», «Olenine», «Annette Pouch», «Annette», «AP», «AP». Всё, кроме фамилии Олениной, зачеркнуто. И еще через несколько страниц пишет поэт «Aninelo», «A. O.» и вновь и вновь повторяет эти начертания, тут же и дальше»19.
В этих записях и рисунках чрезвычайно важны даты, раскрывающие динамику творческого процесса и связь его с размышлениями об Олениной:
1) на л. 112 — приблизительно 9 мая;
2) на лл. 461, 471, 481 — не позднее 3 октября;
3) на л. 572 — с 9 по 16 октября.
27 октября 1828 г. в Малинниках было написано «Посвящение».
«Уехав из Петербурга, поэт увезет с собой и воспоминание о той, которая вдохновляла его и чей образ был для него путеводной звездой в трудные и напряженные месяцы весны и лета уходящего года. Чувство к Олениной впитало живые радости и тревоги, надежды и разочарования, одухотворило холодный и мрачный облик парадной столицы Российской Империи с ее контрастами пышности и бедности, «стройным видом» и «духом неволи»20, — утверждает современный исследователь в очерке об Олениной, разумеется, по существующей традиции никак не связывая это свое заключение с поэмой «Полтава»...
Так обстоит дело с фактологической точки зрения. А если обратиться к тексту самого «Посвящения»?
Отдельные его строки содержат совершенно явную образно-смысловую, а местами и лексическую перекличку с циклом стихотворений,
94
обращенных к Олениной. Так, одним из центральных смысловых мотивов его является следующий: женщина, отвергнувшая в прошлом любовь поэта, всегда с безусловным одобрением относилась к его творчеству:
Узнай, по крайней мере, звуки,
Бывало милые тебе...
Этот же мотив содержится в обращенном к Олениной стихотворении «Увы! Язык любви болтливый...», по соседству с черновиком которого находится среди черновых набросков первой песни «Полтавы» первая из приведенных нами выше записей ее имени в тетради № 2371:
Тебя страшит любви признанье,
Письмо любви ты разорвешь,
Но стихотворное посланье
С улыбкой нежною прочтешь.
Другим примером может служить слово «нежность» и образуемые от него эпитеты. Ведь «Посвящение» содержало в черновой рукописи признание: «J love this sweet name (Я люблю это нежное имя)». Характерно, что и в стихах, обращенных к Олениной, весьма часто встречаются «нежности»:
«И сколько неги и мечты!..» («Ее глаза»);
«С улыбкой нежною прочтешь...» («Увы! Язык любви болтливый...»);
«Опечалься: взор свой нежный...» («Предчувствие»);
«Я вас любил так искренно, так нежно...» («Я вас любил, любовь еще, быть может...»).
Известно, кроме того, что при выборе имени для героини поэмы Пушкин останавливал свое внимание и на имени Анна.
Третий пример переклички: в «Посвящении» поэт наделяет свою избранницу «душою скромной». А в стихах к Олениной, например, в стихотворении «Ее глаза», он видит в ней «детскую простоту», «скромную грацию», сравнивает с «ангелом Рафаэля», в стихотворении же «Предчувствие» называет ангелом: «мой ангел», «ангел кроткий, безмятежный». Но ведь эти стихи создавались параллельно с работой над поэмой!
Однако самый яркий пример соотнесенности, внутренней связи посвящения «Полтавы» со стихами «оленинского цикла»
95
дает сопоставление с указанными стихами того места «Посвящения», где поэт заклинает свою избранницу помнить о том, какое место занимает она в его душе:
И думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе,
Твоя печальная пустыня,
Последний звук твоих речей
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей.
То же заклинание, то же откровеннейшее признание находим мы в стихотворении «Предчувствие»:
Ангел кроткий, безмятежный,
Тихо молви мне: прости;
Опечалься: взор свой нежный
Подыми иль опусти;
И твое воспоминанье
Заменит душе моей
Силу, гордость, упованье
И отвагу юных дней.
Анна Ахматова в неоконченной работе о повести «Уединенный домик на Васильевском» охарактеризовала это стихотворение как крик о помощи:
«Что может быть пронзительней и страшнее этих воплей воистину как-то гибнущего человека, который взывает о спасении, взывает к чистоте и невинности». Полагая, что «Пушкин — Павел», «Оленина — Вера», Ахматова предположила, что для Пушкина «Оленина — Вера была надеждой на спасение, очищение, прощение» в том глубочайшем духовном кризисе, который поэт переживал, по ее мнению, в 1828 году21.
Теми же мотивами, только звучащими в более спокойной тональности, пронизано и посвящение «Полтавы».
Ниже выделены совершенно явные лексические совпадения между двумя текстами:
«Посвящение»: | «Предчувствие»: |
И думай, что во дни разлуки, | Сохраню ль к судьбе презренье... |
96
Последний звук твоих речей... | Сжать твою, мой ангел, руку |
Такие совпадения имеются и в других стихах:
«Посвящение»: | «Увы! Язык любви болтливый...»: |
Коснется ль уха твоего... | Но сладок уху милой девы... |
Исчерпывающее объяснение выявленной нами внутренней связи между приведенными выше пушкинскими текстами заключается в признании того факта, что в основе всех этих поэтических явлений лежит один и тот же эмоциональный возбудитель — любовь Пушкина к Олениной летом 1828 года.
Необходимо остановиться также на другом стихе «Посвящения»:
Твоя печальная пустыня...
Помимо тех соображений, которые были высказаны критиками версии Щеголева и подтверждены позже (см. выше), «печальная пустыня» никак не может быть уподоблена Сибири еще по ряду причин. В «Дубровском» Владимир находит письма матери к отцу, в которых она описывает мужу «свою пустынную жизнь» в Кистеневке; деревня названа «пустынным уголком» и в одноименном стихотворении. Так что «печальной пустыней» вполне могло быть осеннее Приютино, имение Олениных под Петербургом: «Барский дом стоял здесь над самой рекой и прудом, окаймленными дремучими лесами»22. Н. И. Гнедич, близко знакомый с Пушкиным, воспевая Приютино и его окрестности в проникновенных стихах, посвященных хозяйке имения Е. М. Олениной, писал:
Уединение для сердца не пустыня:
Мечтами населит оно и дикий бор;
И в дебрях сводит с ним фантазия-богиня
Свиданья тайные и тайный разговор.
Пустыня не предел для мысли окрыленной:
Здесь я невидимый все вижу над землей...23
Стихи эти наверняка были известны Пушкину.
97
Характерно и то, что общий тон дневниковых записей Олениной, относящихся ко времени пребывания в Приютино, минорный. Например, 7 июля 1828 года она записывает: «...мне было очень грустно...», а 19 сентября того же года выносит в качестве эпиграфа:
«Что Анета, что с тобой?» все один ответ:
«Я грущу, но слез уж нет», —
а чуть далее записывает следующую фразу: «Но грустный оставим разговор»24.
Так что у Пушкина имелись основания, вспоминая об Олениной осенью 1828 г., написать: «Твоя печальная пустыня».
Другой стих «Посвящения»:
Последний звук твоих речей, —
подразумевал в таком случае прощание с Олениной в Приютине 5 сентября 1828 г., описанное в ее дневнике. Вот что она записала: «Прощаясь, Пушкин сказал, что он должен уехать в свое имение, если, впрочем, у него хватит духу, — прибавил он с чувством»25.
Вяземский в письме к своему другу 18 сентября 1828 г. писал: «Ты говоришь, что бесприютен: разве уж тебя не пускают в Приютино?»26
Действительно, общение с Олениными к этому времени прервалось. Но Приютино, «смиренная обитель» (Гнедич), прибежище людей искусства, многие из которых были близки Пушкину, не могло не вызывать у него благодарных воспоминаний.
Поэтому строки «Посвящения»:
Твоя печальная пустыня,
Последний звук твоих речей
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей, —
гораздо уместнее отнести к Олениной и Приютину, нежели к Волконской и Сибири, как это сделал Щеголев, потому что трудно представить себе, чтобы место ссылки, «мрачные подземелья» рудников, «каторжные норы», где задыхались друзья, Пушкин в экстазе любовного упоения назвал святыней своей души! И, кроме того, «печальная пустыня», «последний звук ... речей» и грамматически, и в смысловом плане подразумевают в
98
авторском тексте, если только не читать его предвзято, единство времени и места: «последний звук» произнесен был именно в этой «пустыне», поэтому они и объединены автором в «одно сокровище», «одну любовь».
И все-таки нам могут возразить, что «Посвящение» нельзя относить к Олениной по той причине, что в черновой редакции 6-го стиха любовь поэта характеризовалась им самим как «утаенная», а об увлечении Пушкина Олениной знали многие. Щеголев, как известно, придавал большое значение этому варианту стиха. Он даже использовал его в качестве заглавия своей известной статьи, где утверждал, что «Полтава» посвящена той же женщине, к которой поэт обращался в поэме «Бахчисарайский фонтан».
Но, во-первых, в окончательном тексте стихов определения «утаенная» все-таки нет, значит, Пушкин по каким-то причинам отказался от него, может быть, из-за того, что оно было не совсем точным.
А во-вторых, нет никаких указаний на то, что «утаенная любовь» в черновиках «Посвящения» как-то связана с той любовью, которую поэт вспоминает в эпилоге «Бахчисарайского фонтана», элегии «Погасло дневное светило...» и др. произведениях тех лет. Та давняя, юношеская любовь характеризовалась им как «безумная», «безотрадная», — определение «утаенная» там ни разу не встречается; и, наоборот, здесь не находится места тем эпитетам.
Кроме того, серьезного, решительного объяснения между Пушкиным и предметом его увлечения, по-видимому, так и не произошло. Сама Оленина не относилась к ухаживаниям Пушкина серьезно, избегала его откровений, так как боялась, чтобы он «не соврал чего в сентиментальном роде...»27. Стихи же его, обращенные к ней, могли восприниматься ею всего лишь как мадригалы, привычные для молодой и красивой светской девушки, фрейлины императорского двора. Характерно, что даже Вяземский не считал увлечение Пушкина серьезным, то же самое думала А. П. Керн. Факт сватовства также не является еще доказательством глубокого и всеобъемлющего чувства, истинные масштабы которого остались известны лишь самому поэту...
Итак, в окончательном тексте «Посвящения» вместо «как утаенная любовь» мы имеем: «как некогда его любовь». Правда
99
и эта редакция, это «некогда» свидетельствует как будто бы о том, что речь идет о любви, отдаленной во времени, о чувстве, оставшемся в прошлом. Но таким, по мысли Пушкина, и должно было представляться Олениной его отношение к ней к моменту выхода поэмы из печати. Ведь «Посвящение» писалось в конце октября 1828 года, когда поэма была закончена и стоял вопрос об ее издании. При этом Пушкин не мог не отдавать себе отчета в том, что поэма выйдет в свет и, следовательно, будет прочитана Олениной не раньше весны (а может быть, и лета) следующего года, то есть почти через год после кульминационного периода их отношений летом 1828 года. Для людей в возрасте 20 и 29 лет один год — довольно большой срок, вполне допускающий употребление наречия «некогда». Кроме того, этим «некогда» Пушкин в октябре 1828-го как бы подводил окончательную черту под пережитым им чувством.
Вообще, по-видимому, нет нужды чрезмерно нагружать дополнительным смыслом эти стихи «Посвящения»:
Иль посвящение поэта,
Как некогда его любовь,
Перед тобою без ответа
Пройдет, непризнанное вновь?
Здесь «вновь» вероятно следует понимать так, что посвящение может пройти перед избранницей поэта «непризнанным», как и его любовь, а совсем не в том смысле, будто раньше уже был какой-то поэтический текст Пушкина, «непризнанный», то есть не понятый этой женщиной (толкование Тынянова)28. А «непризнанное» означает в этом случае не оцененное в полной мере — и вовсе не равнозначно «непонятому», то есть не принятому ею на свой счет (если бы было так, то все последующие обращения поэта в «Посвящении» повисали бы в воздухе: «Узнай, по крайней мере, звуки...», «И думай, что во дни разлуки...»). По толкованию же Тынянова получается, что автор говорит примерно следующее: «если ты не принимаешь моего посвящения на свой счет, не понимаешь, что оно обращено к тебе, думай, по крайней мере, что все связанное с памятью о тебе («твоя пустыня», «звук твоих речей») является святыней моей души. Очевидно, что такое толкование пушкинских строк противоречит элементарной логике.
100
На самом деле у поэта не было сомнений, что избранница поймет его, что поэма посвящена ей, он просил ее о другом: «признать», оценить глубину и серьезность пережитого им чувства:
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего...
Вообще пора признать, что идущая от Щеголева тенденция связывать посвящение «Полтавы» с «утаенной любовью» ни на чем не основана. В пушкинскую эпоху было принято предварять публикацию новой поэмы (или другого стихотворного сочинения крупной формы) посвящением в стихах. Это нам хорошо известно и на примере пушкинского творчества. Вспомним его посвящения к «Руслану и Людмиле», «Кавказскому пленнику», «Бахчисарайскому фонтану» (в форме Вступления, исключенного впоследствии из окончательного текста), наконец к «Евгению Онегину». Посвящая «Полтаву», Пушкин, разумеется, не мог указать, кого он имеет в виду, так как стихи посвящения имели слишком интимный, личный характер. Тем не менее поэт подразумевал при этом вполне конкретное лицо с именем и фамилией, как и в случаях с «Кавказским пленником», «Бахчисарайским фонтаном», «Евгением Онегиным». Однако из-за отсутствия имени адресата на посвящении «Полтавы» вокруг него усилиями нескольких поколений пушкинистов был создан ореол особой таинственности. Представим себе на миг в этой связи, какие б страсти разгорелись бы в пушкиноведении, если бы, например, на вступлении к «Бахчисарайскому фонтану» не было обозначено имя Н. Н. Раевского-младшего! Свидетелями каких изысканий, споров и гипотез мы могли бы стать! Именно такую ситуацию имеем мы сегодня с посвящением «Полтавы».
В «Посвящении» автор обращается к той, кому он посвятил «Полтаву», с просьбой:
Узнай, по крайней мере, звуки,
Бывало милые тебе... —
то есть — пойми, что поэма посвящается тебе.
Одна из современниц поэта эту просьбу выполнила: она «узнала», поняла, что поэма «Полтава» посвящена ей. Этой женщиной по свидетельству известного библиофила пушкинского времени
101
Сергея Дмитриевича Полторацкого была его двоюродная сестра А. А. Оленина. В перечень обращенных к ней стихов Пушкина, составленный в 1849 году Полторацким, первым пунктом он включил посвящение «Полтавы». Перечень этот был одобрен самой Олениной. Те же сведения Полторацкий повторил затем в рукописном библиографическом труде «Мой словарь русских писательниц»29.
Можно ли доверять С. Д. Полторацкому?
Он был знаком с Пушкиным, встречался с ним. Как и другой известный библиофил пушкинского времени, друг Пушкина С. А. Соболевский, он «с юных лет и до последнего вздоха в меру своих сил и в рамках библиофилии и библиографии боролся за правдивую публикацию и точное комментирование того, что создал Пушкин», ему было присуще «упорное стремление доискаться до всего и подобрать все, прежде, чем опубликовать...»30.
А можно ли доверять мнению Олениной? Оно безусловно заслуживает нашего внимания.
Во-первых, насколько нам известно, больше никто из современниц поэта не относил «Посвящение» на свой счет. Скажем, М. Н. Волконская в воспоминаниях, написанных спустя много лет после смерти Пушкина, указала ведь на некоторые пушкинские тексты, которые считала связанными с нею, но «Полтаву» вообще не упомянула.
Во-вторых, нельзя не учитывать, что А. А. Оленина была хорошо образована литературно и весьма заинтересованно относилась к творчеству Пушкина. По воспоминаниям О. Н. Оом, под некоторыми пушкинскими стихами, находившимися в ее альбоме, она делала поясняющие пометки, например, отметила, что в стихотворении «Ее глаза» второй стих «Твоя Россети егоза» был впоследствии заменен другим: «Придворных витязей гроза»31. И уж надо думать, что текст «Посвящения» был внимательнейшим образом перечитан ею.
Кроме того, в поэме достаточно четко намечена сюжетная линия с биографическим подтекстом: неразделенная любовь к Марии безымянного казака, сподвижника Кочубея:
Вечерней, утренней порой,
На берегу реки родной,
В тени украинских черешен,
102
Бывало, он Марию ждал,
И ожиданием страдал,
И краткой встречей был утешен.
Он без надежд ее любил...
Последний стих — это то же горестное признание, что прозвучало позднее открыто (как авторское) в стихотворении «Я вас любил, любовь еще, быть может...»32, вписанном в альбом Олениной: «Я вас любил безмолвно, безнадежно...». Стих поэмы должен был укреплять уверенность Олениной в том, что «Посвящение» обращено к ней.
Щеголев, имея ввиду М. Н. Волконскую, задавался вопросом, «не собственную ли свою историю рассказывает в этих стихах Пушкин»33? Замечание очень верное, только подразумевать здесь, по-видимому, следует «историю» любви к Олениной летом 1828 г.
Стихи, в которых биографический оттенок проступал слишком явно, Пушкин исключил из окончательной редакции. Вот они:
Убитый ею, к ней одной
Стремил он страстные желанья,
И горький ропот, и мечтанья
Души кипящей и больной...
Еще хоть раз ее увидеть
Безумной жаждой он горел;
Ни презирать, ни ненавидеть
Ее не мог и не хотел... (IV, 387).
Но все же многие пушкинисты, например, В. В. Кунин не принимают всерьез свидетельство С. Д. Полторацкого относительно посвящения «Полтавы», хотя и признают, что поэма «действительно писалась в кульминационный момент разрыва с Олениной» и что «черновики поэмы хранят прямые подтверждения этому: профили Анны Алексеевны и ее инициалы»34.
Это тем более удивительно, что версия о посвящении поэмы М. Н. Волконской не имеет никаких подтверждений. Одно только слово «Сибирь», обнаруженное некогда Щеголевым в черновых набросках «Посвящения», продолжает гипнотизировать сторонников этой красивой пушкиноведческой легенды.
103
3
Кроме П. Е. Щеголева и М. О. Гершензона, свои предположения о предмете «утаенной любви» Пушкина пытались обосновать П. К. Губер, Л. П. Гроссман, Ю. Н. Тынянов, Б. В. Томашевский.
Разысканий Томашевского мы коснемся позднее, а догадки Губера (о графине Н. В. Кочубей)35 и Гроссмана (о графине С. С. Потоцкой-Киселевой)36 представляются еще менее обоснованными, чем версия Щеголева, хотя они не лишены увлекательности.
Более сложно однозначно оценить гипотезу Тынянова, по которой предметом «утаенной любви» Пушкина является Е. А. Карамзина. Появившаяся в пору почти безраздельного торжества версии Щеголева, она не была рассмотрена всерьез, но никем до сих пор и не опровергнута. Между тем некоторые аргументы Тынянова заслуживают внимания.
Биографической основой гипотезы служат рассказы Е. А. Протасовой и гр. Д. Н. Блудова, известные по записи П. И. Бартенева. Из этих рассказов следует, что Е. А. Карамзиной была передана любовная записка лицеиста Пушкина, в результате чего Пушкин имел серьезное объяснение с Карамзиным. Д. Н. Блудов, в частности, вспоминал, что «Карамзин показывал ему место в своем кабинете, облитое слезами Пушкина»37. Тынянов связывает с этими рассказами элегию 1816 г. «Счастлив, кто в страсти сам себе...», особенно ее заключительные стихи:
Но я, любовью позабыт,
Моей любви забуду ль слезы! (I, 182).
«Слезы» в рассказах гр. Блудова и в элегии исключают, по мнению Тынянова, всякие сомнения в том, что Пушкин в 1816 г. мучительно переживал свою любовь к Екатерине Андреевне. Существование такой любви подтверждается и другими современниками поэта. Так, графиня Р. С. Эдлинг в своем письме от 17 марта 1837 г. В. Г. Теплякову, упоминая о предсмертном желании поэта видеть Е. А. Карамзину, пишет: «Меня очень тронуло известие, что первая особа, о которой после катастрофы спросил Пушкин, была Карамзина, предмет его первой и
104
благородной привязанности»38. «Первой любовью Пушкина» называет Е. А. Карамзину и А. П. Керн в своих воспоминаниях39.
Но едва ли не самое важное свидетельство этой любви, почему-то оказавшееся вне поля зрения Тынянова, принадлежит лицейскому товарищу поэта Ивану Васильевичу Малиновскому, сыну первого директора лицея В. Ф. Малиновского. Оно было обнаружено Цявловским и опубликовано в 1930 г.40 Речь идет о помете И. В. Малиновского на полях оттиска статьи П. И. Бартенева «Александр Сергеевич Пушкин. Материалы для его биографии. Глава 2-я. Лицей» из «Московских ведомостей» за 1854 г., №№ 117—119. На стр. 44 оттиска к словам П. И. Бартенева: «Пушкин горячо полюбил Николая Михайловича и супругу его», — рукой Малиновского карандашом приписано:
«Пушкин влюбился в его жену так, что написал ей письмо прозой о том. — Отец его был с детства знаком с моим дядей П. Ф. Малиновским, прислал это письмо, переданное от Карамзина, моему дяде с тем, чтоб ему дать... Я помню это перед выпуском этот день».
Как известно, день выпуска из лицея — 9 июня 1817 г. Значит, к этому моменту эпизод с письмом формально еще не был завершен. Только в тот день, как следует из воспоминания Малиновского, злополучное письмо, по-видимому с назидательной целью, было возвращено его автору, пройдя предварительно через руки третьих лиц.
Вряд ли требуются еще какие-то доказательства тайной любви Пушкина к Карамзиной в 1816—1817 гг., а также факта существования любовного послания к ней.
Причины, по которым Пушкин должен был таить от всех эту свою любовь, психологически точно очерчены Тыняновым: «Старше его почти на 20 лет... жена великого писателя, авторитета и руководителя не только литературных вкусов его молодости, но и всего старшего поколения, от отца Сергея Львовича до П. А. Вяземского, она была неприкосновенна, самое имя ее в этом контексте — запретно»41.
Все это делает довольно убедительным и предположение Тынянова о том, что в элегии 1820 г. «Погасло дневное светило...» поэт вспоминает именно эту свою «безумную» любовь.
105
Идя вослед Тынянову, мы готовы признать, что элегия «Счастлив, кто в страсти сам себе ...» и «Погасло дневное светило...», а также эпилог «Бахчисарайского фонтана», связаны с Е. А. Карамзиной. Жаль только, что, кроме анализа пушкинских текстов (весьма убедительного для тех, кто разделяет его точку зрения), никаких, так сказать, материальных подтверждений своих догадок Тынянов привести не смог.
Правда, от всех других версий относительно «утаенной любви» гипотезу его, как мы уже отметили, отличает то, что Пушкин-лицеист, по свидетельству современников, действительно был влюблен в Е. А. Карамзину и любовь эту по понятным причинам должен был таить и скрывать от всех42.
Однако чем дальше отходим мы от 1816 года, тем слабее становится вероятность сохранения этой любви. В главе I «Евгения Онегина» (она была закончена осенью 1823 г.) содержится достаточно ясное указание на то, что к этому времени какая-то мучительная и длительная по времени любовь поэтом уже преодолена:
Прошла любовь, явилась муза,
И прояснился темный ум... (V, с. 29).
Говорить о «северной любви» после 1822 г. не имеет смысла. Другое дело, что Пушкин на всю жизнь сохранил привязанность и глубочайшее уважение к Екатерине Андреевне. И здесь совершенно прав Тынянов, напоминая о том, что Пушкин обращался к ней в самые критические моменты жизни: он хочет знать ее мнение о своей предстоящей женитьбе, среди немногих близких людей она была посвящена им в обстоятельства его преддуэльной истории, наконец, о ней вспоминает поэт на смертном одре, и она приезжает, чтобы проститься с ним. Но Тынянов, как это часто бывает, не смог преодолеть своей увлеченности предметом исследования и пошел дальше, чем позволял это сделать исследуемый материал.
Вообще существующая тенденция связать с одним лицом написанные на юге элегии, эпилог «Бахчисарайского фонтана», посвящение «Полтавы», стихи «На холмах Грузии лежит ночная мгла...», «Не пой, красавица, при мне...» и некоторые другие стихи — мало плодотворна. Более вероятно, что они обращены к разным женщинам. Не менее загадочны ведь и «два ангела»,
106
«два призрака младые» из черновой рукописи стихотворения «Воспоминание», но это не означает, что и «Воспоминание» обязательно следует включать в тот же ряд. Объединение всех этих произведений одной жесткой исследовательской схемой вряд ли оправдано. Реальная жизнь, тем более жизнь гениального поэта, намного, думаем, сложнее, чем это может представиться даже самому талантливому исследователю.
В то же время не следует пренебрегать наблюдениями, накопленными в результате анализа отдельных произведений, традиционно объединяемых проблемой «утаенной любви». В этом плане гипотеза Тынянова в своей наиболее убедительной части (период 1816—1822 гг.) заслуживает внимания. К сожалению, вне поля его зрения остались еще два пушкинских текста, которые, по нашему мнению, могут иметь самое непосредственное отношение к Е. А. Карамзиной.
4
Более полувека отделяет нас от времени опубликования тыняновской статьи. Появилось немало работ, посвященных этой теме, годам южной ссылки поэта. В одной из них — «Таврида» Пушкина» Томашевского43 — устанавливается, что в элегии «Редеет облаков летучая гряда...» в качестве «девы юной» запечатлена Екатерина Николаевна Раевская, дочь генерала Н. Н. Раевского, с семьей которого Пушкин находился в Гурзуфе с 18 августа по 5 сентября 1820 г.
Речь идет о трех последних стихах элегии:
Когда на хижины сходила ночи тень —
И дева юная во тьме тебя искала
И именем своим подругам называла (II, с. 23).
Доказательством послужило письмо к Екатерине Николаевне от М. Ф. Орлова, за которого она вышла замуж на следующий год после пребывания Пушкина в Гурзуфе. Из письма видно, что она считала своею некую звезду, восходившую вечером на гурзуфском небосклоне и любила показывать ее близким. Стихотворение возвращает нас к кругу переживаний, знакомых нам по другой элегии 1820 г. «Погасло дневное светило...», комментарии
107
по поводу которой Тынянов дал в своей статье, — это печаль, воспоминание о несчастной любви прежних лет.
Луч звезды «думы разбудил, уснувшие во мне», вызвал опять «сердечную думу», «задумчивую лень», которые долго владели поэтом на юге, «во всяком случае до Одессы», как отмечал Гершензон44.
Следы этого состояния находим и в «Отрывке из письма к Д.»:
«Растолкуй мне теперь, почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую? Отчего так сильно во мне желание вновь посетить эти места, оставленные мною с таким равнодушием? или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано всё, что подвластно ему?» (IV, 431).
Это «всё» — очевидно, местность, пейзаж. Но может ли быть пейзаж «очарован воспоминанием» лишь после того, как носитель этого воспоминания его покинул, лишился возможности наблюдать его непосредственно? Конечно, нет.
Значит, местность, пейзаж были «очарованы воспоминанием» во время лицезрения их Пушкиным в 1820 г. Благодаря этому воспоминанию, мучившему поэта летом того года, столь дороги теперь для него эти места, оставленные им несколько лет назад без сожаления.
Так комментируется пушкинское признание и Тыняновым: «Крым, который он покидал с таким равнодушием, был для него местом, в котором он испытал воспоминания»45.
В приведенной нами части элегии нет никакого повода для того, чтобы считать ее обращенной к какой-то присутствующей рядом с поэтом женщине. Да и ничьего реального присутствия в стихотворении не ощущается. Только в последних трех стихах, приведенных выше, вспоминается «дева юная», которая «искала» звезду, созерцаемую теперь поэтом, погруженным в глубокую задумчивость, в воспоминание. Нет ничего, что говорило бы о любовном волнении поэта по отношению к «деве», его отношение к ней совершенно бесстрастно46.
Между тем Пушкин настоятельно требовал издателей альманаха «Полярная звезда» отбросить эти три последние стиха элегии. Кого же они компрометировали?
Томашевский доказал, что «девой юной», называвшей звезду своим именем, была Екатерина Раевская. Но из этого вовсе не
108
следует, что она — героиня его «утаенной любви». Во всяком случае, в рассматриваемом стихотворении невозможно найти каких-либо любовных мотивов, обращенных к «деве юной». Если же перевести вопрос в биографическую плоскость, то необходимо отметить, что брак Е. Н. Раевской с М. Ф. Орловым не вызвал у Пушкина никаких переживаний. В письме к А. И. Тургеневу от 7 мая 1821 г. он сообщает об этом событии в довольно-таки фривольном тоне: «Орлов женится; вы спросите, каким образом? Не понимаю. Разве он ошибся плешью и... головою. Голова его тверда; душа прекрасная; но черт ли в них? Он женился, наденет халат...» (X, 25). Никакого следа тайных страданий не содержат и стихи, обращенные к В. Л. Давыдову, написанные месяцем раньше («Меж тем, как генерал Орлов»), где «Раевские» упоминаются только во множественном числе, — в отличие от того, что делал Пушкин при упоминании Карамзиных, специально выделяя Е. А. Карамзину47.
Через несколько лет (точнее, через 4 года) он запросто называл Екатерину Николаевну Раевскую «славной бабой» (X, 141), и еще более бесцеремонно вспоминал ее в письме к Вяземскому, написанном около 7 ноября 1825 г.
В чем же дело, что смущало Пушкина в заключительных строках элегии? Выскажем предположение, что его могло смущать имя звезды. Оно ведь косвенно (для него самого и для тех, кто находился в те дни, когда он созерцал звезду, рядом с ним) было названо: ЕКАТЕРИНА! То есть было указано на имя, которое он предпочитал навсегда сохранить в тайне. Не исключена и возможность того, что Е. А. Карамзина тоже считала эту звезду своею и что Пушкин знал об этом. Как бы то ни было, Пушкин действительно был искренне взволнован нарушением его воли. Вспомним, что писал он А. А. Бестужеву 29 июня 1829 г.:
«Бог тебя простит! но ты острамил меня в нынешней «Звезде» — напечатав последние стихи моей элегии; черт дернул меня написать еще кстати о «Бахчисарайском фонтане» какие-то чувствительные строчки и припомнить тут же элегическую мою красавицу. Вообрази мое отчаяние, когда увидел их напечатанными. Журнал может попасть в ее руки. Что ж она подумает, видя, с какой охотою беседую об ней с одним из петербургских моих приятелей. Обязана ли она знать, что она мною не названа, что
109
письмо распечатано Булгариным — что проклятая элегия доставлена тебе черт знает кем — и что никто не виноват. Признаюсь одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики. Голова у меня закружилась...»48 (X, 75).
Вряд ли эта характеристика («одной мыслию этой женщины» и т. д.) может относиться к Е. Н. Раевской, которую Пушкин действительно высоко ценил, но что не помешало ему буквально через год упоминать ее имя в письмах к Вяземскому в весьма вольном контексте.
Трудно понять, почему бы у Пушкина должна была «закружиться голова», если бы издание Булгарина попало в руки Е. Н. Раевской, что компрометировало ее в процитированном там отрывке пушкинского письма?
Совсем иное дело, если подразумевать здесь Е. А. Карамзину: самое имя ее запретно для Пушкина в этом контексте.
Тем не менее в письме к Бестужеву Пушкин подчеркнул, что женщина, к которой обращена элегия, и женщина, рассказавшая ему о «фонтане слез», — одно и то же лицо. И это крайне важно. Именно это указание Пушкина и должно быть применено в качестве объективного критерия при оценке достоверности той или иной гипотезы, выдвинутой для решения проблемы «утаенной любви».
По этому признаку не выдерживают проверки версии Щеголева, Губера, Гроссмана, так как ни к М. Н. Волконской, ни к Н. В. Кочубей, ни к С. С. Киселевой не может быть отнесена элегия «Редеет облаков летучая гряда...». После исследования Томашевского можно утверждать, что женщина, к которой обращена эта элегия, звалась Екатериной.
Полгода спустя, в «Отрывке из письма к Д.», Пушкин почти назвал ее: «В Бахчисарай приехал я больной. Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного хана. К** поэтически описывала мне его, называя la fontaine des larmes...» (VI, 430). В черновом варианте письма было: «К*** поэтически описал мне его и назвал ...» (VI, с. 552).
Замена мужского рода на женский в окончательном тексте свидетельствует о том, что таким образом (буква со звездочками) Пушкиным обозначена фамилия, а не имя — сначала мужа, а затем жены. Это косвенно подтверждается и тем, что, как заметил
110
Тынянов, в «Отрывке...» все фамилии обозначены начальными буквами: Дельвиг, Муравьев-Апостол, Чаадаев. С учетом всего отмеченного трудно предположить другой вариант расшифровки фамилии, обозначенной Пушкиным заглавной буквой «К» со звездочками.
И следовательно, женщиной, рассказавшей поэту о фонтане в Бахчисарае, вероятнее всего признать Е. А. Карамзину. Тынянов отмечал, что именно она могла знать старое предание, положенное Пушкиным в основу поэмы, так как была в курсе всех исторических интересов своего мужа, в том числе к Крыму — Тавриде.
Ее же имя косвенно обозначено в элегии «Редеет облаков летучая гряда...» через имя звезды, принятое в семье Раевских.
Итак, с одной стороны, имя этой женщины для Пушкина неприкосновенно, он готов навсегда сохранить его в тайне, с другой стороны, он едва сдерживает себя, чтобы не произнести его вслух.
На это обратил внимание Лотман в своей биографии поэта. Он считает, что Пушкин намеренно распространил среди друзей полный текст элегии, а затем «наложил вето на последние три стиха», чтобы привлечь к ним внимание, дать понять, что они содержат «важную для него тайну». При этом, признавая неподдельную искренность тона в письме к Бестужеву, Лотман справедливо отмечает, что на роль «утаенной любви» Пушкина в качестве «наиболее вероятных кандидатур» не подходят ни Мария Николаевна, ни Екатерина Николаевна Раевские. Не видя других «вероятных кандидатур», Лотман делает сомнительный вывод о том, что Пушкин просто «мистифицировал Бестужева, а через него наиболее важный для него круг читателей для того, чтобы окружить свою элегическую поэзию романтической легендой» в духе Байрона49.
Нам представляется, что гораздо ближе к истине другой взгляд на характер пушкинской лирики, высказанный в свое время Гершензоном:
«Пушкин необыкновенно правдив, в самом элементарном смысле этого слова; каждый его личный стих заключает в себе автобиографическое признание совершенно реального свойства, — надо только пристально читать эти стихи и верить Пушкину»50.
111
Поучительно, что, как это часто бывает, при неверной общей посылке Лотман допускает и частную ошибку, когда, касаясь «Бахчисарайского фонтана», утверждает»: «... никакого «любовного бреда», якобы выпущенного при публикации, там не содержится»51.
Известно обратное: во всех прижизненных изданиях поэмы выпускались, начиная со строки «Все думы сердца к ней летят», те десять стихов, которые Пушкин называл «любовным бредом» (IV, 419).
Поэтому совершенно прав Тынянов, объясняя указанное противоречие между художественными текстами и письмами Пушкина (неприкосновенность имени Е. А. Карамзиной и едва преодолеваемая потребность высказаться) следующим образом: «Это удивительная черта Пушкина: он должен скрывать, таить от всех любовь, имя женщины, а жажда высказаться, назвать ее до такой степени его мучит, что он то и дело проговаривается»52.
Можно даже предположить, что признания Пушкина, содержащиеся в его письмах А. А. Бестужеву от 8 февраля и 29 июня 1824 г., брату Л. С. Пушкину от 25 августа 1823 г. и П. А. Вяземскому от 4 ноября 1823 г., а также в «Отрывке из письма к Д.», являются своего рода неофициальным посвящением упоминаемых в них произведений, уклончивым намеком для наиболее близких людей на то, что эти произведения связаны с именем Е. А. Карамзиной.
5
В 1827 г. Пушкин посвятил дочери Карамзиных Екатерине Николаевне стихотворение, которое известно под названием «Акафист Екатерине Николаевне Карамзиной»:
Земли достигнув наконец,
От бурь спасенный провиденьем,
Святой владычице пловец
Свой дар несет с благоговеньем.
Так посвящаю с умиленьем
Простой, увядший мой венец
Тебе, высокое светило,
В эфирной тишине небес,
112
Тебе, сияющей так мило
Для наших набожных очес (II, 22).
В этом стихотворении женщина снова явлена в образе звезды. Здесь, быть может, Пушкин невольно перенес на дочь чувство, навеянное ему в прежние годы Екатериной Андреевной. Во всяком случае, отсвет той «печальной, вечерней звезды» из элегии 1820 г. лежит и на этом стихотворении:
Я помню твой восход, знакомое светило... (элегия),
Тебе, высокое светило... («Акафист...»).
Однако и с этим стихотворением не все ясно.
Начнем с того, что в черновой рукописи указаны рукой поэта дата и место написания: 31 июля 1827 г., Михайловское. А беловой автограф обнаружен в альбоме Екатерины Николаевны, куда стихи были вписаны в день ее именин 24 ноября 1827 г. Значит, стихотворение обдумывалось за несколько месяцев до встречи.
Для сравнения отметим, что, например, стихотворение «В отдалении от вас...», посвященное Е. Н. Ушаковой, написано непосредственно перед отъездом из Москвы в Петербург; стихотворение «Зачем твой дивный карандаш...», посвященное А. А. Олениной, написано прямо на пароходе, шедшем в Кронштадт, где Пушкин только что познакомился с известным английским портретистом Дау; «Ты и вы», обращенное также к А. А. Олениной, — за неделю до его вручения ей, и т. д. (примеры можно продолжить). «Акафист...» обдумывался заранее, следовательно, ему придавалось особое значение.
Известно, что Пушкин впервые после ссылки приехал в Петербург в мае 1827 г. и здесь, разумеется, виделся с Карамзиными, а в конце июля выехал из Петербурга в Михайловское, где начал первое свое прозаическое произведение — исторический роман из эпохи Петра I, известный нам под названием «Арап Петра Великого». Начало работы помечено той же датой, что и черновая рукопись «Акафиста...»: 31 июля 1827 г. Первый опыт исторической прозы не мог не обратить его мыслей к Карамзину, умершему годом ранее, а следовательно, и к членам его семьи. Это подтверждается письмом к А. А. Дельвигу от того же 31 июля из Михайловского: «Наше молчание о Карамзине и так неприлично...» (X, 181). На фоне этих размышлений создавалась черновая редакция «Акафиста...»
113
Обратимся к содержанию стихотворения.
В нем воздается благодарение женщине, служившей автору путеводной звездой в жизненных злоключениях. «Достигнув земли», автор благодарит эту женщину за то, что она, подобно звезде, указывала ему путь в житейских скитаниях. Поэтому автор и посвящает ей свой поэтический венец.
«Земля» может обозначать здесь окончание ссылки, в которой Пушкин пребывал до мая 1827 г., когда ему наконец было разрешено возвратиться в Петербург (в таком плане несомненна внутренняя связь этих стихов с «Арионом»).
Но трудно, скорее даже невозможно, объяснить, каким образом это благодарение может относиться к Екатерине Николаевне, которой в это время не исполнилось еще 21 года (следовательно, в год высылки поэта из столицы не было и 14-ти)!
Такое сомнение уже высказывалось в свое время, когда адресат стихотворений еще не был установлен, Н. О. Лернером: «Что касается Карамзиных, то едва ли такой благоговейный «акафист» мог быть написан Катерине Николаевне, дочери историка. В таком тоне Пушкин мог обратиться разве к вдове Карамзина, которую, как известно, высоко уважал...» (курсив мой. — В. Е.)53.
Кроме того, нужно учесть, что под обретением земли могла подразумеваться и переоценка собственных политических взглядов. Известно, что оппозиционный дух, безрассудные выпады против власти, свойственные юному Пушкину, вызывали неодобрительную реакцию Н. М. Карамзина, писавшего И. И. Дмитриеву 25 сентября 1822 года: «Талант действительно прекрасный: жаль, что нет устройства и мира в душе, а в голове ни малейшего благоразумия»54. Екатерина Андреевна, единомышленница и надежная помощница мужу в его трудах, скорее всего разделяла его упреки в адрес Пушкина. Например, в письме по поводу женитьбы Пушкина она характеризовала всю его прежнюю жизнь как «бурную и мрачную»55.
Таким образом, эволюция, совершившаяся во внутреннем развитии Пушкина, протекала в направлении умеренности и консерватизма, что сближало пушкинскую общественную позицию с позицией Карамзина. Добавим к этому, что Екатерина Андреевна сыграла, по-видимому, важную роль в смягчении наказания,
114
грозившего поэту в 1820 г. (такое предположение высказывалось и Тыняновым).
Все это дает основания утверждать, что у Пушкина имелось много причин обратиться именно к Екатерине Андреевне как к «святой владычице», «высокому светилу» и посвятить с «благоговением» и «умилением» свой поэтический венец именно ей.
В этой связи заслуживает упоминания давнее сообщение В. В. Вересаева, содержащееся в его статье «Таврическая звезда»: «От М. О. Гершензона я слышал, что Вяч. Ив. Иванов толкует разбираемое место так: в средневековых католических гимнах Дева-Мария называется stella maris (звезда моря), а stella maris было название планеты Венеры. Мне такое объяснение представляется слишком ученым и громоздким: ну, где было знать Пушкину и девицам Раевским, как называли деву-Марию средневековые католические гимны? Однако веское подтверждение мнению Вяч. Ив. Иванова мы находим в черновике Пушкинского «Акафиста К. Н. Карамзиной»:
Святой владычице,
Звезде морей, небесной Деве...
Значит Пушкину было известно название девы-Марии — stella maris...»56.
Указание Вересаева дает основание предположить, что с Е. А. Карамзиной каким-то образом связана одна из важнейших тем пушкинского творчества — тема Богоматери57. Подобное предположение высказал и Л. С. Осповат в устном докладе «Поэт, мадонна и бес» на конференции «Пушкин и христианская культура», прошедшей в феврале 1992 г. в ИМЛИ.
Говоря об автографе «Акафиста...», следует также учесть, что именины Екатерины Николаевны 24 ноября были и именинами Екатерины Андреевны (день ее рождения 16 ноября). Поэтому в душе, тайно от всех, стихи могли быть обращены к Екатерине Андреевне. А посвящая их Екатерине Николаевне, вписывая текст в ее альбом, Пушкин мог надеяться, что стихи будут прочитаны и Екатериной Андреевной, а следовательно, его искреннее благодарение дойдет до истинного адресата.
Подтверждением того, что наше предположение не беспочвенно, может служить история другого пушкинского автографа, обнаруженного в альбоме С. Н. Карамзиной. Речь идет о стихотворении
115
«Три ключа», вписанном в альбом падчерицы Екатерины Андреевны примерно в то же время, что и «Акафист...» в альбом Е. Н. Карамзиной. В этом случае как будто бы нет оснований считать, что стихотворение «Три ключа» обращено к обладательнице альбома. Правда, оно не имеет и прямого посвящения, каким обладает «Акафист...», но это не отменяет самого факта: стихи вписанные в альбом Пушкиным, по-видимому, не обращены к его владелице. Причем и тут имеется странная особенность, на которую указал Б. Л. Модзалевский: написав 7 стихов, Пушкин оборвал последний 8-й стих на третьем слове и после шутливой приписки: «achevez le vers comme il vous plaira <закончите стих, как вам будет угодно> — на другой странице дал его целиком со словами «le voila <вот он>»:
Он слаще всех жар сердце утолит.
Ниже этой строчки слева было написано еще две коротких строчки, но они «тщательно и осторожно выскоблены»58.
Для кого выделены были слова «жар сердца утолит», какое указание содержал выскобленный текст — остается загадкой.
Что же касается «Акафиста...», то в строгом смысле слова — это хвалебное песнопение в честь святого. И поэтому, даже если это песнопение, посвященное рукою Пушкина Е. Н. Карамзиной, действительно обращено к ней, — все равно, всем своим образным строем, доверительностью интонации оно невольно вызывает в сознании читателя светлый образ Екатерины Андреевны Карамзиной.
ПРИМЕЧАНИЯ
По докладам на 45-м (25 июня 1991 г.) и 64-м (9 марта 1993 г.) заседаниях Пушкинской комиссии. Журнальные варианты: «Вопросы литературы», 1993, вып. III; «Филологические науки», 1993, № 4.
1 Александр Блок. Собр. соч. в 8 тт., М. — Л., 1962, т. 6, с. 160.
2 М. Гершензон. Северная любовь А. С. Пушкина // Вестник Европы, СПб., 1908.
3 П. Е. Щеголев. Утаенная любовь А. С. Пушкина // Пушкин. Очерки, СПб., 1912.
4 М. Гершензон. В ответ П. Е. Щеголеву // Пушкин и его современники, вып. XIV, СПб., 1911.
116
5 Ю. Н. Тынянов. Безыменная любовь // Пушкин и его современники, М., 1969.
6 А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10 тт., Л., 1977, т. IV, с. 145. Все цитаты — по этому изданию, ссылки даются в тексте. Курсив в цитатах везде наш.
7 Б. В. Томашевский. «Таврида» Пушкина // Уч. записки ЛГУ. Серия филологических наук, вып. 16, № 122, 1949.
8 П. Е. Щеголев, с. 147.
9 Пушкин в воспоминаниях современников, т. I, М., 1974, с. 215.
10 Ю. М. Лотман. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин», Л., 1983, с. 164.
11 М. П. Султан-Шах. М. Н. Волконская о Пушкине в ее письмах 1830—32 гг. // Пушкин. Исследования и материалы, т. I, М. — Л., 1956, с. 262—266. Анализ чернового автографа и окончательного текста не дали М. П. Султан-Шах оснований усомниться в правильности отнесения этих стихов к Н. Н. Гончаровой. Более того, исследователем обращено внимание на особенность одного из автографов: «Там текст его сопровожден рисунком, изображающим девушку во весь рост в профиль, с крылышками бабочки, как изображали Психею. Мы знаем из свидетельств сестры поэта, что жену Пушкина называли в петербургском свете Психеей. В этом профиле несколько подчеркнута длинная линия лба и длинная шея — особенности, которыми отличаются пушкинские зарисовки профиля Н. Н. Гончаровой» (с. 266).
12 Так же в стихотворении «Увы! Язык любви болтливый...», обращенном к А. А. Олениной (черновик которого находится, кстати, среди черновых набросков первой песни «Полтавы»), метафорой, характеризующей положение поэта, является «жизненная пустыня»:
Благословен же будь отныне
Судьбою вверенный мне дар.
Доселе в жизненной пустыне,
Во мне питая сердца жар...
Подобный же образ Пушкин через несколько месяцев собирался использовать и в посвящении «Полтавы».
13 М. Гершензон. В ответ П. Е. Щеголеву, с. 4.
14 П. Е. Щеголев. Пушкин. Очерки, СПб, 1912, с. 164.
15 Пушкин. Итоги и проблемы изучения, М. — Л., 1966, с. 570.
16 П. Е. Щеголев. Пушкин. Очерки, с. 165.
17 Т. Г. Цявловская. Дневник А. А. Олениной // Пушкин. Исследования и материалы. Т. II, М. — Л., 1958, с. 292.
18 Рукою Пушкина, Л., 1935, с. 314—317.
19 Т. Г. Цявловская. Дневник А. А. Олениной, с. 273.
117
20 Петербургские встречи Пушкина, Л., 1987, с. 239.
21 А. Ахматова. О Пушкине, Л., 1977, с. 220—221.
22 П. М. Устимович (см.: «Русская старина», 1890, LXVII, август, с. 392).
23 Н. Гнедич. Стихотворения. Поэмы, М., 1984, с. 91—95.
24 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 2, М., 1974, с. 67, 72.
25 Там же, с. 74.
26 Переписка А. С. Пушкина в 2-х тт., т. I, с. 267.
27 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 2, с. 67.
28 Ю. Н. Тынянов. Безыменная любовь, с. 228—229.
29 В. В. Крамер. С. Д. Полторацкий в борьбе за наследие Пушкина // Временник Пушкинской комиссии 1967—1968, с. 60.
30 В. В. Кунин. Библиофилы пушкинской поры, М., 1979, с. 288—302.
31 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 2, с. 400.
32 Стихотворение это после обстоятельного анализа известных фактов Т. Г. Цявловская все же отнесла к Олениной — см.: Т. Г. Цявловская. Дневник А. А. Олениной.
33 П. Е. Щеголев. Пушкин. Очерки, с. 180.
34 Друзья Пушкина, т. 2, М., 1984, с. 398.
35 П. Губер. Дон-Жуанский список А. С. Пушкина, Пб, 1923, с. 265—287.
36 Л. П. Гроссман. У истоков «Бахчисарайского фонтана» // Пушкин. Исследования и материалы, т. III, Л., 1960.
37 Ю. Н. Тынянов, с. 213.
38 Там же, с. 217.
39 А. П. Керн. Воспоминания, М., 1989, с. 95.
40 М. А. Цявловский. Заметки о Пушкине // Пушкин и его современники, Л., 1930, с. 38—39.
41 Ю. Н. Тынянов, с. 218.
42 Предположение Гроссмана о тайной любви Пушкина к Софье Станиславовне Потоцкой (в замужестве Киселевой) вообще ни на чем не основано, поскольку не установлен факт их личного знакомства в Петербурге до 1820 г. Гроссман исходит из того, что они должны были встречаться в свете и что она была очень красива, этого, конечно, недостаточно.
43 Б. В. Томашевский. «Таврида» Пушкина, с. 99—122.
44 М. Гершензон, с. 285.
45 Ю. Н. Тынянов, с. 225.
118
46 На это указывал в свое время и Гершензон в упоминаемой нами работе.
47 Например, в письме к брату от 20 декабря 1824 г. он просит: «Напиши мне нечто о Карамзине, ой, ых...» (X, 92). То же в записке к Жуковскому 1819 г.:
...Скажи не будешь ли сегодня
С Карамзиным, с Карамзиной?» (I, 332).
48 Ф. В. Булгариным в «Литературных листках» (1824 г., ч. 1) был опубликован следующий отрывок из пушкинского письма Бестужеву от 8 февраля 1824 г., где речь идет о «Бахчисарайском фонтане»: «Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины,
Aux douces lois des vers je pliais les accents
De sa bouche aimable et naive.
<Перевод: «К нежным законам стиха я приноравливал звуки ее милых и бесхитростных уст»>.
Впрочем я писал его единственно для себя, и печатаю потому, что...» (X, с. 67).
Тынянов замечает по этому поводу: «Жажда высказаться здесь необыкновенная, а фраза о молодой женщине (что не подходит к годам Карамзиной) вовсе не маскировка, а власть образа, переведенное начало цитаты из Андре Шенье «La jeune captive» — «Молодая узница»... Как часто у Пушкина цитата, быть может, имеет расширительное значение. Образ «молодой узницы», так же как собственных томительных дней (mes jours languissants) — быть может, воспоминание образов собственного лицейского «заточения» и царскосельского одиночества красавицы Карамзиной» (с. 223—224).
49 Ю. М. Лотман. Александр Сергеевич Пушкин, Л., 1983, с. 73.
50 М. Гершензон, с. 275.
51 Ю. М. Лотман, с. 74.
52 Ю. Н. Тынянов, с. 224.
53 А. С. Пушкин. Собр. соч. в 6-ти тт. под ред. С. А. Венгерова, т. IV, с. LII, Пб, 1910.
54 Друзья Пушкина, т. 1, М., 1984, с. 539.
55 Там же, с. 547.
56 Пушкин и его современники, вып. XXXVII, Л., 1928, с. 124.
57 Эта тема рассмотрена в книге И. З. Сурат «Жил на свете рыцарь бедный...», М., 1991.
58 Б. Л. Модзалевский. Новые строки Пушкина, Пб, 1916, с. 8.