- 15 -

Н. В. ПЕРЦОВ

ОБ ОДНОМ АФОРИЗМЕ

«Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей;  но замечательные люди исчезают у нас,  не оставляя по себе следов.  Мы ленивы и нелюбопытны...» (Пушкин, «Путешествие в Арзрум». Глава вторая)

«...Мы ленивы и нелюбопытны...». Странное обаяние последней фразы эпиграфа, которою Пушкин заключает воспоминания о трагическом эпизоде своего путешествия, проявляется в том, что ее охотно цитируют, когда хотят оправдаться в умственной лени, в отсутствии воспоминаний, записей, в небрежном отношении к материалам семейных архивов, в эпистолярном молчании, в нежелании познакомиться с чем-либо интересным. Произнося ее или цитируя в письменном тексте, человек снисходительно и сочувственно, с легким сожалением отмечает одну из общих слабостей — «неизбежных спутников человечества», как бы предлагая собеседнику или читателю отнестись к ней с тем же снисхождением и сочувствием. Обращенный к другому лицу, этот афоризм отнюдь не обиден, он воспринимается как легкий, ненавязчивый упрек. Вряд ли станем мы, желая оправдать собственное высокомерие или упрекнуть в таковом собеседника, столь же непринужденно цитировать, например, такую пушкинскую филиппику: «Мы все глядим в Наполеоны; / Двуногих тварей миллионы / Для нас орудие одно, / Нам чувство дико и смешно». Разумеется, лень не относится к числу самых скверных человеческих пороков; и все же хотелось бы понять, почему приведенный пушкинский афоризм находит столь благостный приют в нашей душе.

- 16 -

Фонетика

Поистине — наша фраза лениво ласкает слух господством сонорных м, л’ и н/н’ в ее начале и середине. В ее десяти слогах содержится десять согласных звуков, среди которых шесть сонорных: м — л’ — н’ — в — н’ — л’ — б — п — т — н. В семи разных звуках — три вхождения н/н’, два — л’ и по одному — м, в, б, п, т. Несмотря на доминирование н/н’, мы склонны больший вес приписывать л — вследствие того, что именно этот последний звук стоит в начале корней двух полнозвучных словоформ — ленивы, не-любопытны: л’ в них в наибольшей степени коммуникативно нагружен. Плавность и благозвучность сонорных, однообразие строения слогов и их произносительная легкость (кроме предпоследнего, все они открытые; восемь слогов из десяти имеют структуру «согласная + гласная») разливают по фразе артикуляционно-акустическую лень. В четвертом слоге господство сонорных слегка нарушается фрикативным в (мы ле-ни-вы), впрочем, тоже весьма легким в отношении напряженности, однако в восьмом и девятом слогах оно неожиданно резко пресекается суровым скоплением взрывных б — п — т (лю-бо-пыт-ны), причем степень напряженности нарастает (глухие напряженнее звонких), а на отрезке двух последних слогов встречается единственный закрытый слог и сталкиваются согласные. Впрочем, возросшая напряженность тут же нивелируется сонорным последнего слога: «взрывной» отрезок окружен сонорными.

Посмотрев на него с точки зрения семантики соответствующей словоформы, мы увидим, что произносительная трудность здесь тоже мотивирована: ведь два смежных «взрывных» слога составляют часть основы любопытн-, а последняя как бы отрицается префиксом не-. Тем самым во второй половине фразы выражено снятие затрудненности и напряженности посредством фонетической и смысловой сонорной рамки, обрамляющей ее «взрывной» отрезок.

Еще бо́льшим однообразием отличается вокализм фразы, варьирующий гласные верхнего и среднего ряда с явным преобладанием фонемы /и/: [ы — ь — и — ы — и — ь — у — /\ — ы — ы]. Звуки [и]/[ы] выступают в шести слогах, [ь] — в двух, звуки [у] и [/\] встречаются по одному разу (в смежных слогах). Пожалуй, можно усмотреть рассогласование по напряженности

- 17 -

между консонантизмом и вокализмом нашей фразы: преобладание ненапряженных согласных камуфлирует напряженность гласных верхнего ряда. Общеизвестна звукосимволическая связь этих последних — в особенности [и] — с представлением о чем-либо маленьком, слабом и милом; отсюда — любовно-ласковый ореол вокруг подлежащего мы. Вообще начало фразы — фонетический отрезок [мыл’ь] — перекликается со словом милый — [м’илыј], отличаясь от последнего распределением различительных признаков фонем. А к концу фраза звучит глуше и тусклее: в последних трех слогах все гласные — среднего ряда. К концу мы наблюдаем нарастание консонантной и одновременное убывание вокалической напряженности, которые, действуя совместно (хотя внешне рассогласованно), в сопровождении полной утраты мягкости согласных на отрезке последних трех слогов, как бы оглушают и окрашивают в темный флер музыкальный, праздничный и светлый зачин (вспомним замечание в XV строфе «Домика в Коломне»: «Начав за здравие, за упокой / Сведем как раз»).

По наблюдению В. Е. Чернова (устное сообщение), согласные первых трех слогов и согласные слогов в шестого по восьмой обнаруживают зеркальную симметрию звукового палиндромона: м — л’ — н’ || н’ — л’ — б. «Ось» этой симметрии || (финал третьего, четвертый и пятый слоги) — содержит цепочку — -ивы и, а в ней мы видим консонантный губной центр в (фрикативный), перекликающийся с концевыми губными м и б (смычными), и синтаксический центр — сочинительный союз и. Тем самым указанная симметрия завуалирована, не бросается в глаза.

Ритмика и просодика

Во фразе явно выделяются два главных ударения — на третьем и девятом слогах в двух главных словоформах: Мы лени́вы и нелюбопы́тны. Главные ударения просодически предварены: перед первым сильноударным слогом — слабое ударение на подлежащем-местоимении, а перед вторым — лексически нагруженный отрезок любо- с корнем, обладающим акцентуационным потенциалом. Между двумя сильноударными слогами зияет безударный провал из пяти слогов — [вы-и-н’ ь-л’ у-б/\], весьма нагруженный в содержательном отношении: в нем собраны элементы

- 18 -

трех словоформ и шести морф, а именно -ив-ы и не-люб-о-. Вообще же десять слогов фразы заключают 11 морф (если не членить на две морфы словоформу мы) в ее четырех словоформах. Морфная нагруженность рассогласована с акцентуационной сдержанностью. К тому же прозаический контекст скрывает ритмическую изощренность: фраза укладывается в строку пятистопного хорея с редкой ритмической схемой — с пиррихиями на третьей и четвертой стопе и со слабой цезурой после второй стопы, членящей фразу на две неравносложные части: 4 — 6. (У Пушкина нет произведения, написанного целиком пятистопным хореем; отдельные подобные строки встречаются в «Песнях западных славян».) Достойно упоминания также и то, что двумя абзацами выше нашей фразы мы встречаем другой афоризм — «Люди верят только славе», также укладывающийся в стихотворный размер, на этот раз привычный для поэта полноударный четырехстопный хорей, скрытый здесь еще в большей мере тем, что далее идет продолжение: «<...> и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон <...>».

Отметим и такую особенность фразы, которая выявляется при ее восприятии только в графическом виде: конечное многоточие, завершающее также и абзац, задает интонацию незавершенности и как бы протягивает ее последний безударный слог, что порождает некую произносительную затрудненность.

Синтаксис

Синтаксический рисунок фразы предельно прост: четыре словоформы, две синтаксические группы — подлежащее и сказуемое, вторая из которых складывается из двух однородных кратких прилагательных; синтаксические связи ясны и прозрачны. Физически во фразе выступают из частей речи только существительное (местоимение), прилагательное (краткое) и сочинительный союз. Впрочем, эта простота все же обманчива: ведь во фразе незримо присутствует настоящее время, выраженное нулевой формой глагола-связки быть (противопоставленной формам прошедшего и будущего — были, будем).

Три знаменательные словоформы аранжированы по нарастанию слоговой, фонемной и морфной длины: 1 — 3 — 5 слогов, 2 — 6 — 11 фонем и 1 — 3 — 6 морф. Нарастание сложности

- 19 -

строения словоформ согласовано с отмеченными выше нарастанием слоговой длины двух частей фразы (перед цезурой и после нее) и нарастанием консонантной напряженности к концу фразы, но рассогласовано с убыванием вокалической напряженности.

Лексика и семантика

Подлежащее мы объединяет адресатов и автора, а также вообще адресатов между собой. Такой эффект не был бы достигнут при выборе фонетически более уместного слова люди с его начальным плавным сонорным, выступающим в упомянутом выше афоризме того же текста — «Люди верят только славе <...>». В последнем случае автор и адресаты отчуждены друг от друга. (Знаменательно, что в следующей фразе автор как бы спохватывается из опасения задеть читателя и переходит к местоимению мы: «Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, из самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос».)

Словоформа нелюбопытны — в отличие от ленивы — не обозначает безоговорочную человеческую слабость. Она воспринимается как антоним к любопытны, а это свойство человека нейтрально относительно шкалы «хороший — плохой»: само по себе любопытство в одних ситуациях может быть похвально и уместно, а в других — предосудительно и назойливо. Для современного восприятия более естественным было бы употребление слова нелюбознательный, которое — как и исходное для него любознательный — отсутствует в «Словаре языка Пушкина». Независимо от распространенности этих слов в пушкинское время следует признать, что и по своему явно негативному смыслу, и по фонетическому и акцентуационному облику словоформа нелюбопытны лишила бы фразу ее семантической неопределенности, фонетической и ритмической законченности и соразмерности, придала бы ей однозначно осуждающий смысл (что явно расходится с намерением автора).

Во фразе нагружена и грамматическая семантика. Значения двух кратких прилагательных — в их парадигматическом противопоставлении полным формам — придают обозначаемым ими свойствам некий не вполне постоянный характер: мы ленивы звучит менее осуждающе, нежели мы ленивые, — в силу склонности кратких форм к обозначению текущих, преходящих признаков,

- 20 -

состояний, свойств. Тем самым во фразе на дальнем смысловом фоне присутствует призрак надежды на избавление адресатов от умственной лени.

Итак, мы видим, что внешне простая фраза скрывает в себе подспудные смыслы: снисходительное осуждение известной человеческой слабости строится на тонкой игре согласованностей и противоположностей единиц разных уровней. Вспоминая известные слова Ахматовой, скажем, что «головокружительный лаконизм» Пушкина достигает в этом афоризме своего высшего выражения. Пристально вглядываясь и вслушиваясь в его фактуру и выявляя в его микромире все новые и новые глубины, можно и в самом деле испытать некое интеллектуальное головокружение.

Фраза из «Путешествия в Арзрум», как уже говорилось, цитируется часто и охотно; ее непринужденно вставляют в речь, иногда в придаточное предложение, ее варьируют и дополняют. О трех таких любопытных вариациях, принадлежащих представителям русского авангарда, хотелось бы сказать особо. Велимир Хлебников в письме к отцу из Пятигорска в Астрахань (от августа-сентября 1821 г.), уговаривая своих родных переменить место их жизненного пребывания («Вам трудно в Астрахани; но почему вы ее не оставите?»), пишет: «Вообще вы слишком неподвижны и малолюбопытны» (примечательно здесь характерное хлебниковское преобразование последней словоформы пушкинской фразы в неологизм). Вероятно, если бы не очевидная реминисценция к отрывку из «Путешествия», осуждение поэта могло бы прозвучать неприятно для адресатов; оно смягчено умиротворенным ореолом и общим контекстом источника.

Другой пример — из «фрагментов воспоминаний футуриста» Давида Бурлюка, когда автор говорит о пропаже — вследствие человеческого небрежения — «всего того, что сберегалось в семейном архиве нашем <...>», «четырех возов моих коллекций, икон и картин». Бурлюк пишет: «А. С. Пушкин сказал (ныне) весьма избитую фразу: “Мы, русские, — ленивы и нелюбопытны”...» Что ж, следует признать: такая вариация — вставка одного слова — делает фразу действительно избитой, лишает ее многого: нарушается ее фонетическая, ритмическая и синтаксическая цельность. Смысловая же конкретизация подлежащего у

- 21 -

Бурлюка снимает общий, неопределенный характер утверждения, придает ему слишком частный смысл. Пушкинский афоризм с равными основаниями можно относить и к близкому окружению автора, и к русской нации, и ко всему человечеству, о котором двумя абзацами выше говорится столь добродушно и снисходительно («Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году. Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, — все в нем было необыкновенно привлекательно»).

Интересно еще одно свидетельство — фраза Бенедикта Лившица, которой он переводит реплику основоположника итальянского футуризма Ф. Т. Маринетти (разговор шел по-французски): «Вы, русские, ленивы и малоподвижны». Вероятно, в глубинах сознания мемуариста (одного из тех, кто призывал «бросить Пушкина с парохода современности») присутствовала пушкинская фраза.

Подобные «малые» шедевры словесного искусства завораживают читателя и исследователя таинственной простотой и экономностью языковых средств. (Трудно отказать себе в удовольствии привести другой образчик такого искусства, привлекший в свое время внимание Набокова, — тремя абзацами ниже нашей фразы: «Жатва струилась, ожидая серпа».) Секрет их воздействия скрыт в неких глубинных языковых механизмах (что проницательно отмечал Р. Якобсон) — в игре противопоставлений грамматических категорий, различительных фонологических признаков, синтаксических конструкций, в семантическом потенциале слов, и вхождениях в те или иные семантические поля... Вероятно, какие-либо из подобных языковых механизмов еще не известны современной филологической науке. В связи с этим хотелось бы отметить, что при всей эмпирической и теоретической ценности установки на исчерпывающее описание семантики слова, когда исследователь строит его толкование, вряд ли он может достичь (во всяком случае при современном уровне аппарата семантики) полной эквивалентности плана содержания слова и его толкования, которая часто ставится в качестве идеальной цели семантического исследования. Существуют ли сколько-нибудь надежные и строгие критерии установления подобной эквивалентности? Для такого установления привлекаются в основном интроспекция исследователя и опрос носителей языка, но известно, сколь часто подобные свидетельства бывают неустойчивы и капризны.

- 22 -

Думается, что толкование принципиально не может быть необходимым и достаточным, ибо содержание слова не сводится только к его семантике, а затягивает в себя и другие компоненты — фонетический облик, морфологический состав, синтаксический статус (скажем, слова бег и бежать, совпадая по толкованию, все же вряд ли равнозначны по плану содержания), наличие той или иной схемы полисемии, наличие тех или иных родственных в смысловом отношении лексем, культурные ассоциации и т.п. Можно ли точно и жестко провести грань между «голой» семантикой слова и ассоциируемым с ним в сознании носителя языка фонетическим, морфологическим, синтаксическим, семантическим, культурным «ореолом»? К сомнению в отношении такой возможности склоняют принципиальная непереводимость «малых» образцов словесного искусства на другие языки и эстетическая неэквивалентность этих образцов и их возможных языковых перифраз.

В заключение — одно предположение. Быть может, в сознании Пушкина, когда он писал отрывок, вынесенный в эпиграф к настоящей заметке, всплыло его давнее намерение написать (вместе с Баратынским и Плетневым) биографию Дельвига, высказанное в письме к Плетневу четырьмя годами ранее, вскоре после неожиданной, глубоко потрясшей поэта смерти его ближайшего друга. На такое предположение наводит упрек, обращенный поэтом к друзьям Грибоедова. Вместе с сожалением о том, что Грибоедов не написал мемуаров, не сквозит ли здесь и неявный упрек покойному собрату по поэзии? Если это так, становится понятным грустно-умиротворенный тон афоризма, примиряющий автора и с собственной совестью, и с Грибоедовым, и с читателями, и вообще с человечеством.

Доклад на 103 заседании Пушкинской комиссии, 14 февраля 1996 г. Первая публикация — «Московский лингвистический журнал», т. 2, 1996.