314

П. БИЦИЛЛИ

ПУШКИН И НИКОЛАЙ I

Летом 1835 года Николай I ездил в Калиш на свиданье с Фридрихом-Вильгельмом Прусским¹. Опасаясь покушений со стороны поляков, он не взял с собой наследника² и, на всякий случай, составил для него завещание, ныне опубликованное проф. Пичетой³ в “Красном Архиве”*. Этот документ не есть “политическое завещание” в том смысле, какой присваивается соответствующим произведениям западноевропейской официальной литературы эпохи абсолютизма, — поскольку он не содержит в себе никаких определенных предписаний, касающихся управления. Сам автор называет его “наставлением”, а издатель “поучением”. Не знаю, имел ли в виду проф. Пичета, употребляя этот термин, аналогичные памятники старой Руси, как-то “Поучение” Владимира Мономаха или “душевные грамоты” князей удельного периода.

Он совершенно справедливо указывает, что завещание Николая отражает “патримониальные взгляды” его на царскую власть, его отношение к России как к “императорской вотчине”; однако этого еще недостаточно, чтобы индивидуализировать завещание и отвести ему его собственное место среди литературных памятников подобного рода. Между тем последний вопрос является далеко не праздным: и личность писавшего, и обстоятельства, при которых он писал, и назначение завещания таковы, что оно требует всестороннего исследования, — о чем распространяться, думается, излишне. И раз уж к завещанию прилагается название “поучения”, то надо сразу заметить, что сходство завещания с памятниками старорусской княжеской публицистики не простирается далеко.

Завещание имеет свое собственное, весьма своеобразное содержание. Оно заключает в себе распоряжения не

315

столько насчет того, как царствовать, сколько — как вступить во владение царством. Последний вопрос казался самым существенным царю, пережившему 14 декабря, чувствовавшему себя в России, как на острове, который грозила ежечасно затопить революционная стихия, и готовившемуся покинуть столицу и наследника со страхом, что, быть может, ему не придется их более увидеть. Наследник к тому же был очень молод, и уже это одно, независимо от консерватизма Николая, заставляло его настаивать на том, чтобы будущий император, по крайней мере, на первых порах ничего не менял ни в людях, ни в системе. То торжественно-приподнятое настроение, в котором находился царь перед отъездом, определило собою появление в Завещании ряда советов отвлеченно-нравственного свойства: “бойся своей совести”, “на одного <Бога> возлагай всю твою надежду”, “будь кроток, обходителен и справедлив” и т. д., — и в сущности, только это в Завещании и напоминает собой такие памятники, как, например, “Поучение” Мономаха.

Завещание Николая I целиком определилось особенностями его как человека и как правителя и обстоятельствами момента. Однако между условиями, создающими известные “возможности”, и реализацией этих последних лежит немалое расстояние. И в этом отношении далеко не маловажным является то, что по своему составу и даже по плану Завещание Николая I почти всецело совпадает с последним монологом Бориса Годунова: советы, как предотвратить возможные смуты при вступлении на престол, как постепенно входить в обязанности правителя, наставления касательно обращения с членами царской семьи, наконец, сентенции общеморального характера.

Приведу параллельные места:

Ты с малых лет сидел со мною в Думе, Ты знаешь ход державного правленья; Не изменяй теченья дел. Привычка Душа держав. Я ныне должен был Восстановить опалы, казни — можешь

Когда все приведено будет в порядок, вели призвать к себе совет и объяви, что ты непременно требуешь во всем существующего порядка дел, без малейшего отступления, и надеешься, что каждый усугубит усилия оправдать мою и твою доверенность...

316

Их отменить; тебя благословят, Как твоего благословляли дядю, Когда престол он Грозного приял Со временем и понемногу снова Затягивай державные бразды. Теперь ослабь, из рук не выпуская...		Сначала, входя в дела, спрашивай, как делалось до тебя, и не изменяй ни в чем ни лиц, ни порядка дел. Дай себе год или два сроку, хорошо ознакомься с делами и с людьми — и тогда царствуй*.
Будь милостив, доступен к иноземцам. Со строгостью храни устав церковный... О милый сын, ты входишь в те лета, Когда нам кровь волнует женский лик. Храни, храни святую чистоту Невинности и гордую стыдливость... В семье своей будь завсегда главою; Мать почитай, но властвуй сам собою — Ты муж и царь; люби свою сестру, Ты ей один хранитель, остаешься.		Будь милостив и доступен ко всем несчастным. Соблюдай строго все, что нашей церковью предписывается. Ты молод, неопытен и в тех летах, в которых страсти развиваются, но помни всегда, что ты должен быть примером благочестия, и веди себя так, чтобы мог служить живым образцом. У тебя остается нежная мать — утешать ее, беречь, чтить и слушать ее советов — твоя священная обязанность... Три брата у тебя, которым отныне ты служить должен отцом... Блюди о сестрах; люби их нежно, старайся об будущей их участи...

Так Пушкин подвел Николая I к русскому прошлому. Надо оговориться, чтобы не быть ложно понятым.

И пушкинский монолог отнюдь не имеет значения стилизации и поэтического воспроизведения известного момента в истории Руси в том, что́ в этот момент является специфически русским. В том образе правителя, который начертывает у Пушкина Годунов для Феодора (а в своем завещании — Николай I для Александра Николаевича), черты православного царя, носителя идеи “Государства Правды”, выступают слабо и смутно. Монолог Бориса Годунова навеян лишь в весьма малой степени старорусской литературой. Его литературный прототип давно уже вскрыт. Это предсмертный монолог Генриха IV у Шекспира.

317

Наставление Бориса Годунова, говорит М. Покровский*, “напоминает собою прощание Генриха IV с сыном”. Мало того, что “напоминает”: значительная часть пушкинского монолога — не что иное, как вольный перевод шекспировского:

Генрих завещает сыну исполнить его замысел: предпринять крестовый поход и тем отвлечь умы от внутренних дел. Годунов советует примирить озлобленных, ослабив на время “державные бразды” и отменив террор. В противность мнению только что цитированного автора о “шекспиризме” Пушкина, пушкинский Годунов проявляет здесь не меньший “макиавеллизм”, нежели шекспировский Генрих IV.

318

Для обоих на первом плане стоит этот вопрос “реальной политики”. И для Николая I тоже. Русское прошлое, воскрешенное Пушкиным, привлекло в 1835 году внимание Николая I тем, что в нем он нашел эпизод, служивший предостерегающим и поучительным примером. На события, происшедшие в Москве в 1605 году, взглянул Николай сквозь призму пушкинской трагедии не “романтически”, а “прагматически”. Самой разительной аналогией должна была представиться польская опасность. “Не давай никогда воли полякам, — завещает он сыну. — Упрочь начатое и старайся довершить трудное дело обрусевания* сего края, не ослабевая в принятых мерах”...

Кроме польской опасности, грозила и своя, домашняя. 14 декабря было у нас не первой попыткой решить вопрос о престолонаследии путем военного вмешательства, и что служило порукою, что эта попытка была последнею?

Но Бог велик,

— читал Николай у Пушкина, —

                         Он умудряет юность,
Он слабости дарует силу... Слушай:
Советника, во-первых, избери
Надежного, холодных, зрелых лет...
..............................
                         Для войска нынче нужен
Искусный вождь: Басманова пошли
И с твердостью снеси боярский ропот...

Завещание содержит подробные наставления насчет того, как должно поступать Александру Николаевичу, “когда он известится, что он отныне император”: надлежит немедля уведомить высшие учреждения Империи, повелеть Сперанскому составить манифест, принять меры к оповещению генералов и командиров гвардейских частей и к приведению войск к присяге: “Ежели б, чего Боже сохрани, случилось какое-либо движение или беспорядок, садись сейчас на коня и смело явись там, где нужно будет, призвав, ежели потребно, войско, и усмиряй, буде можно,

319

без пролития крови. Но в случае упорства, мятежников не щади, ибо, жертвуя несколькими, спасаешь Россию”.

Влияние образца сказалось в Завещании не только на выборе предметов, насчет которых даются наставления, но и на способах выражения. Николай I знал, как видно, монолог наизусть — нельзя же предположить, что он заглядывал в “Бориса Годунова”, когда писал свое “наставление”. Согласно “Запискам А. О. Смирновой”, Николай I был в восхищении от некоторых сцен пушкинской трагедии* и особенно выделял последний монолог Бориса (S. M. a dit aussi que la scène de la mort de Boris est magnifique**. — “Северный вестник”, 1893, III, 166). Знаю, что это — очень мутный источник; однако в основе “Записок” лежали все-таки подлинные записи А. О. Смирновой⁴, и в этих последних не все — вымысел. Места, где никакой тенденциозности, никакой “нарочитости” нельзя заметить, могут быть признаны заслуживающими не меньшего доверия, нежели любые другие записи такого же рода***. Из переписки Бенкендорфа с Пушкиным мы знаем, во всяком случае, что царь читал “Бориса Годунова” не раз и с большим вниманием, добросовестно выполняя свои обязанности пушкинского цензора и даже пускаясь в эстетическую критику: “С чувством глубочайшей благодарности получил я письмо Вашего Превосходительства, уведомляющее меня о всемилостивейшем отзыве Его Величества касательно моей драматической поэмы. Согласен, что она более сбивается на исторический

320

роман, нежели на трагедию, как Государь Император изволил заметить” (3 января 1827). “Государь Император ... сочинение Ваше “Борис Годунов” изволил читать с большим удовольствием” (Бенкендорф — Пушкину, 9 января 1831). Царя смущали некоторые места в трагедии, которые могли казаться намеками на современность: “L’empereur ayant daigné la lire <трагедию> m’a fait quelques critiques sur des passages trop libres... Deux ou trois passages ont aussi attiré son attention, parce qu’ils sembloient présenter des allusions aux circonstances alors récentes, en les relisant actuellement je doute qu’on puisse leur trouver ce sens-là. Tous les troubles se ressemblent...”* (Пушкин — Бенкендорфу, 16 апреля 1830). Именно это последнее заставило, кстати сказать, Николая I применить к себе в 1835 году то, что он прочел у Пушкина о царе Борисе...

Нельзя представлять себе взаимоотношения царя и Пушкина слишком упрощенно, как это теперь принято: Николай — “тюремщик” Пушкина, ласкавший поэта, чтобы обезвредить его, на самом деле презиравший его и вполне равнодушный к его гению. По мнению Щеголева**, Пушкин-поэт для царя “не существовал” и не мог существовать, потому что Николай “по условиям воспитания и образования не мог воспринимать красот поэзии и искусства”. Последнее утверждение опровергается хотя бы письмами Николая I к жене из Италии, из которых видно, что он не только “воспринимал красоты искусства”, но и способен был приходить от них в восторг. Тюремщиком Пушкина он был, да еще придирчивым и порою жестоким — может быть, бессознательно. Пушкин был его подданным, и иначе, как свысока, царь уже потому не мог смотреть на него. Идиллическая “дружба” царя с поэтом — явный вымысел А. О. и О. Н. Смирновых. И в то же время Николай I не

321

только видел гений Пушкина, не только эксплуатировал этот гений, но и сам находился под его обаянием. В пушкинском творении актерская натура Николая Павловича нашла для себя подходящую пищу. И “актерство” Николая нередко изображается чересчур элементарно. Это был не простой “комедиант”, мастерски носивший личину и умевший втирать людям очки, не “арлекин”, как назвал Пушкин его брата⁶, но актер — как и царь — “Dei gratia”*, перевоплощавшийся в различные игранные им роли и веривший в свои перевоплощения. И этим объясняется, что в минуту самого серьезного раздумья — о возможной близкой смерти, в такую минуту, когда всякий человек становится “самим собою”, царь уступил потребности “сыграть” пушкинского Годунова.

***

В конечном счете Николай I оказывается обязанным уроком политической мудрости — Шекспиру. Если не ошибаюсь, до сих пор не было обращено внимание на то, что той же самой своей трагедией Шекспир оказал аналогичную — но только неизмеримо более существенную — услугу другому историческому деятелю, своему соотечественнику. Известно, как Кромвель добился того, что парламентская армия получила перевес над королевской. Много позже он вспоминал, как он в свое время объяснял Гемпдену⁷, что покуда в парламентской армии будет служить всякий “сброд”, “трактирные слуги” и прочие, “кавалеры”, одушевленные чувством рыцарской верности королю, будут всегда бить ее. Кавалерам должно противопоставить людей, обладающих таким же воодушевлением. И он набрал в свою часть людей, “имеющих страх Божий”, т. е. религиозных сектантов. А вот как в “Генрихе IV” Мортон объясняет Нортумберленду причину поражения войска мятежных баронов: ваш сын, милорд, располагал лишь телами, лишь тенями бойцов... на нашей стороне было только их оружие; дух же их был заморожен словом “восстание”... Но теперь епископ обращает мятеж в религиозное предприятие;

322

люди верят в святость его намерения и отдаются ему и телом и душою...

Если сделанные мною наблюдения верны, то мы имеем перед собою довольно редкий пример того, как реально живут и действуют идеи и как на самом деле прокладывается мост между “культурой” и “историей”.

КОММЕНТАРИЙ

Напечатано в парижском журнале “Звено”, 1928, № 6. Подстрочные примечания принадлежат автору, подстрочные переводы — редакции.

¹  Фридрих Вильгельм III (1770—1840) — прусский король с 1797 г.

²  Наследник — великий князь Александр Николаевич, будущий император Александр II (1818—1881).

³  Пичета Владимир Иванович (1878—1947) — историк, академик.

⁴  Речь идет о знаменитых “Записках А. О. Смирновой”, подготовленных ее дочерью О. Н. Смирновой и печатавшихся в журнале “Северный вестник” с 1893 г.; споры об их достоверности и о соотношении с собственноручными записями А. О. Смирновой, опубликованными в 1929 и 1931 гг., продолжаются по сию пору (см.: Житомирская С. В. А. О. Смирнова-Россет и ее мемуарное наследие // Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М. “Наука”, 1989).

⁵  Ср.: “Достоверность совершенно очевидна по внутренним основаниям, как бы недостоверны ни были многие свидетельства этих сомнительных мемуаров” (Франк С. Л. Пушкин как политический мыслитель. Белград, 1937. С. 32).

⁶  То есть Александра I. Имеется в виду строка “В лице и в жизни арлекин” из пушкинского стихотворения “К бюсту завоевателя” (1829).

⁷  Гемпден Джон (1594—1643) — один из лидеров парламентской оппозиции накануне Английской революции.

Публикация и комментарий М. Д. ФИЛИНА