125

В. Е. РОНКИН

«СКАЗКА О ЦАРЕ САЛТАНЕ»:

архетипическое и актуальное

Сталкиваясь с чем-либо необыкновенным, мы рассматриваем его с интересом и вниманием, привычное же, как правило, внимания не удостаиваем. Привычным, а потому почти общепринятым, стало видеть знак равенства между древней Русью и царством Салтана. Это оказалось толчком, который вновь привлек мое внимание к знаменитой сказке.

Тема странствия младенца по волнам, в корзине, сундуке, ящике — одна из самых распространенных тем фольклора, в том числе и русского. Эти странствия являются метафорой “загробных” странствий закатившегося солнца по потустороннему миру¹. (Наиболее явственно солнечные свойства героя проявлены в персонаже “Махабхараты” Карне, рожденном от бога солнца Сурьи, во всем подобном отцу, наделенном блестящим панцирем и золотыми серьгами. Стыдясь своего материнства, дева Кунти положила его в корзину, обмазанную воском, и пустила плыть по реке².)

В восточных сказках, использующих этот сюжет, младенец наделяется теми или иными солнечными чертами — он может быть золотой, золотоволосый (памирские, кавказские варианты). Для западной традиции этого рода признаки не характерны, зато в мифе о Персее появляется мотив драконоборства и спасения девушки.

Для русского фольклора характерны солнечные признаки героя: “ручки по локоть золотые, ножки по колено серебряные”. Мотив спасения женщины от чудовища в русских сказках отсутствует³.

Первую запись, связанную с сюжетом будущей сказки, Пушкин делает в 1822 г. в Кишиневе⁴. Начало записи явно фольклорное, но в целом можно предположить, что она навеяна одной из новелл Чосера (“Рассказ юриста”), с которыми

126

Пушкин был знаком по французским переводам. В записи уже фигурирует царь Салтан — имя, в народных записях мне не встречавшееся. (У Чосера — сирийский Султан.) 1824 годом датируется более полная запись этой же сказки, в которой также фигурирует царь Салтан⁵.

Имя другого героя пушкинской сказки — Гвидон — автор заимствовал из лубочного цикла о Бове-королевиче, являвшегося русской интерпретацией французского рыцарского романа⁶.

В этих же лубочных картинках фигурирует и противник Бовы — Салтан, иногда Салтан Салтанович (как и в сказке, записанной Пушкиным). Название одного из лубочных циклов “Сказка о храбром, славном и могучем витязе и богатыре Бове”⁷ несомненно повлияло и на название пушкинской сказки “Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди”. Еще одним источником пушкинских ассоциаций, возможно, является французская “Сказка о Лебедином рыцаре” из средневекового сборника “Римские деяния” (“Геста Романорум”)⁸. В этой сказке, как и во многих народных вариантах сказок, аналогичных по сюжету пушкинской, вредительницей является свекровь, отправляющая чудесных детей в лес на погибель, где их подбирает старик отшельник; когда бабка узнает об этом, она пытается превратить своих внуков в лебедей.

Наконец, еще одним источником ассоциаций мог быть образ Егория Храброго (Георгия Победоносца) из народных духовных стихов⁹. Вот портрет героя пушкинской записи: “ножки по колено серебряные, ручки по локотки золотые, во лбу звезда, в заволоке месяц”. А вот портрет Егория:

Святая Софья Премудрая
Породила она сына Егория:
По колено ноги в чистом серебре,
По локоти руки в красном золоте.
Голова у Егория вся жемчужная,
По всем Егории часты звезды.

Хотя этот и подобные ему тексты были опубликованы через 30 лет после написания “Сказки о царе Салтане”, Пушкин мог слышать их от бродячих слепцов, распевавших духовные стихи. В образах сказочного младенца и Егория

127

много общего: Гвидон мужает в бочке, Егорий — в подземелье, куда его посадил царь Демьянище; освободившемуся из подземелья Егорию противостоит некая Черногар-птица, которую он побеждает молитвою. Как бы то ни было, исходил ли Пушкин из знакомства с текстами духовных стихов или руководствовался поэтической интуицией, в образе Гвидона угадываются черты Георгия Победоносца. Пушкин освободил его образ от золотых ручек и серебряных ножек, но зато ввел тему спасения героем женщины от темной силы: деталь более характерная для западной куртуазной рыцарской поэзии, чем для русского фольклора. Каким бы путем ни шли пушкинские ассоциации, от путешествия вместе с матерью в сундуке по морю (Персей) или от золотых ручек и серебряных ножек (Егорий), несомненно одно: Пушкин обогатил распространенный сюжет спасением девицы: деталь, которая не встречается ни в одном фольклорном или авторском вариантах этой сказки. Пушкинский образ царевны Лебеди вобрал в себя, с одной стороны, черты русской Василисы Премудрой, с другой — Софьи Премудрой (образы, впрочем, восходящие к одному архетипу). Царевне Лебеди Пушкин передал некоторые черты чудесного мальчика из записанной им сказки (“месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит”) и сделал ее сестрой 33 морских богатырей, которые в записи сказки являются братьями героя (в русских народных сказках Василиса Премудрая — дочь морского царя).

Царевна Лебедь обладает не только божественной или магической мудростью устроительницы мира (Притч. 8—9), ей присуща и обыкновенная житейская мудрость, мотив невероятный для фольклора:

Лебедь белая молчит
И, подумав, говорит:
“Да! Такая есть девица,
Но жена не рукавица:
С белой ручки не стряхнешь
И за пояс не заткнешь.
Услужу тебе советом —
Слушай: обо всем об этом
Пораздумай ты путем,
Не раскаяться б потом”.

128

Во всех мифологических традициях закатившееся солнце считалось владыкой страны заката, там же на западе помещались и острова блаженных, чудесные острова бессмертия и вечной молодости¹⁰. В полном соответствии с мифологической традицией остров, на который волны выбросили бочку с героем и его матерью, находится на западе:

Мы объехали весь свет
....................
А теперь нам вышел срок,
Едем прямо на восток,
Мимо острова Буяна
В царство славного Салтана.

И снова на архетипическую основу Пушкин накладывает некую иную реальность. Блаженные острова мифов находятся на самом краю света, на самом западе, и возврат оттуда простому смертному невозможен — между тем мимо нашего острова регулярно курсируют купеческие корабли, остров этот они посещают на обратном пути, возвращаясь из еще более западных стран, и каждый раз докладывают царю Салтану, что “за морем житье не худо”. Но остров Гвидона лежит не просто западнее царства Салтана: чтобы вернуться домой, гостям следует проплыть “мимо острова Буяна”.

Остров Буян связан не столько с народной сказкой, сколько с заговорами, в них он выступает как “центр мира” (на нем дуб о четырех ветвях, на нем камень алатырь, который посреди моря лежит, на нем голова самого Адама)¹¹. “Центр” делит мир на две части: Запад и Восток. Восточному имени царя “Салтан” (властитель) противостоит “западное” имя, которое получает герой, вступая во владение островом и городом: “И нарекся: князь Гвидон” (итальянское имя “Гвидо” — ср. французское guide — означает “вождь”, “руководитель”).

Пушкин не мог не обратить внимания на значение этого имени, тем более, что в лубочных сюжетах о Бове, как и во французском романе, противопоставление “западного” Гвидона “восточному” Салтану имеет существенное значение.

Через много лет после выхода пушкинской сказки и после гибели самого поэта русский драматург Островский вложит в уста странницы Феклуши такие слова: “Говорят,

129

такие страны есть, где и царей-то нет православных, а салтаны землей правят. В одной земле сидит на троне салтан Махнут турецкий, а в другой — салтан Махнут персидский; и суд творят они надо всеми людьми, и что ни судят они, все неправильно, такой уж им предел положен. У нас закон праведный, а у них неправедный; что по нашему закону так выходит, а по ихнему все напротив. И все судьи у них в ихних странах тоже все неправедные; так им и в просьбах пишут: “Суди меня, судья неправедный!”.

В записанном Пушкиным варианте сказки никакой судья не фигурирует, но вот в записи Афанасьева тетки подменяют племянника, и царь приказывает жену судить: “Собрались, съехались люди старшие — нет числа! Судят-рядят, придумывают-пригадывают, и придумали царевне голову рубить. — Нет, — сказал главный судья, — выколоть ей глаза, засмолить с ребенком в бочку и пустить в море; виновата — потонет, права — выплывет”. В пушкинской сказке бояре (“люди старшие”) чинят нечто вроде суда:

Делать нечего: бояре,
Потужив о государе
И царице молодой,
В спальню к ней пришли толпой.
Объявили царску волю —
Ей и сыну злую долю,
Прочитали вслух указ
И царицу в тот же час
В бочку с сыном посадили,
Засмолили, покатили
И пустили в Окиян —
Так велел-де царь Салтан.

Мы видим, что поэт прямо следует народному мнению: “что ни судят они, все неправильно”. Таково “окружение” царя Салтана, впрочем, и сам Салтан, несмотря на то, что он является “положительным” героем сказки, получив весть о рождении у него “неведомой зверушки”, ведет себя “по-азиатски”:

Как услышал царь-отец,
Что донес ему гонец,
В гневе начал он чудесить
И гонца хотел повесить;
Но смягчившись на сей раз,

130

Дал гонцу такой приказ:
“Ждать царева возвращенья
Для законного решенья”.

С удивительно тонким юмором обыгрывает здесь Пушкин простонародное “царь-отец” — речь ведь действительно идет о его отцовстве, но одновременно и о восприятии его гонцом как “отца родного”, который хочет — казнит, хочет — милует. Мы можем только догадываться, почему бояре ничего не сказали Салтану по возвращении — очевидно, не хотели ссориться со всесильной троицей или боялись, что в гневе царь начнет чудесить и на сей раз может и не смягчиться.

Как Софии (библейской Премудрости) противостоит в книге Притчей некая “женщина безрассудная, шумливая, ничего не знающая”, так в сказке Пушкина царевне Лебеди противостоит “баба Бабариха”. Если ткачиха с поварихой затевают подмену писем из зависти и корысти, то Бабариха, “сватья” Салтана, то есть мать всех трех девиц и бабка Гвидона, принимает в ней участие единственно из глупого тщеславия и суетной гордыни. Соответственно и наказаны они по-разному. Ткачиха с поварихой окривели. В русском языке слово “кривой” не только означает одноглазый, но и противопоставляется слову “прямой”, как правда — кривде; это противопоставление архетипично. Если слепота в мифе — призрак мудрости (у Фемиды на глазах повязка, чтобы она не обращала внимание на внешнее, суетное), хорошее зрение — признак ума, то одноглазие — признак хитрости и хищности (одноглазы пираты, Циклоп. Лихо — тоже одноглазое). Бабариха же наказана иначе: она задирала нос, совала нос не в свое дело, вот и получила по носу, осталась с носом, изрядно опухшим. Наказание троицы — проявление скрытых до поры качеств персонажей, реализация метафоры. “Ткачиха с поварихой” присутствуют во многих сказках этого типа у разных народов, а вот Бабариха в подобной ситуации появляется только у Пушкина. Но не из ничего, а опять-таки из фольклора. Бабариха — языческий персонаж русских заговоров, имеющий некоторые солнечные черты. “Бабариха держит “горячу калену сковороду”, которая ей тело не жжет, не берет”¹².

131

Интересно сравнить и те чудеса, которыми отметил Пушкин остров “Гвидонию”, с чудесами фольклорных источников. Чудесный город есть во всех сказках этого типа, во многих из них есть, в той или иной форме, и 33 богатыря. Царевна Лебедь — целиком авторский образ. В записанной Пушкиным сказке есть еще дуб с золотой цепью, по которой ходит кот ученый и, как символ богатства нового царства, “два борова грызутся, а меж ними сыплется злато да серебро”. Оставив цепь и кота во вступлении к “Руслану и Людмиле”, Пушкин использовал дуб как символ дикого, необитаемого острова:

В море остров был крутой,
Не привальный, не жилой;
Он лежал пустой равниной;
Рос на нем дубок единый.

Символом же “цивилизованного” острова, а заодно и символом его богатства, становится ель с золотыми орехами и живущей на ней белкой. Сказки знают немало чудес, сказочные яблоки могут быть и молодильными, и золотыми, но ни в одной сказке яблоки не растут на груше или березе. Но ель с золотыми орехами не досужий вымысел Пушкина, такая ель существует — это новогодняя, рождественская елка. “Переняв, через Питер, от немцев обычай готовить детям к Рождеству разукрашенную, освещенную елку, мы зовем иногда так и самый день елки, сочельник” (В. Даль, Толковый словарь). За тридцать лет до выхода в свет далевского словаря немецкий, западный характер елочной традиции должен был ощущаться не менее остро. И белка, скачущая по символическому дереву, — образ тоже западный, скандинавский. Обращение с чудесной белкой — тоже западно-прагматическое:

Князь для белочки потом
Выстроил хрустальный дом.
Караул к нему приставил
И притом дьяка заставил
Строгий счет орехам весть.
Князю прибыль, белке честь.

Соответственно “все в том острове богаты, изоб нет, везде палаты”; в Гвидонии вся жизнь — сочельник. В “Салтании” в сочельник тоже происходят чудеса: разве не

132

чудо — царь, бродящий в одиночестве между простолюдинами? Ведь именно в сочельник должен был состояться разговор, закончившийся так:

Здравствуй, красная девица, —
Говорит он, — будь царица
И роди богатыря
Мне к исходу сентября.

Рождественское чудо может случиться повсеместно, но вот Рождество в “Салтании” не празднуют, иначе с чего бы это царь поздно вечером стал в одиночестве стоять “позадь забора”.

Вообще, описывая Салтанию, Пушкин тщательно избегает разговоров о тамошней религии*. Князь Гвидон, правда, крещен с детства, узнает же читатель об этом только тогда, когда бочку волна выбрасывает на остров: “Со креста снурок шелковый натянул на лук дубовый”. И когда возникает на острове волшебный град — в нем “Блещут маковки церквей /И святых монастырей”:

Мать и сын идут ко граду.
Лишь ступили за ограду,
Оглушительный трезвон
Поднялся со всех сторон:
К ним народ навстречу валит;
Хор церковный Бога хвалит...

Корабельщики, вернувшись к Салтану, рассказывают ему про новый город со златоглавыми церквами. Вот Гвидон ведет царевну Лебедь к своей матери:

Над главою их покорной
Мать с иконой чудотворной

133

Слезы льет и говорит:
“Бог вас, дети, наградит”.

Салтан, наконец, приезжает в гости к своему сыну: “Разом пушки запалили, /В колокольнях зазвонили”.

На протяжении сравнительно короткой сказки христианская символика, отсутствующая в применении к “Салтании”, в связи с чудесным островом упоминается, по крайней мере, семь раз.

Можно думать, “Салтания” и “Гвидония” противопоставлены друг другу как страны Востока и Запада, где Запад явственно представляет культуру христианскую. Было бы, однако, неверно понимать это в географическом смысле. И лексика сказки (бояре, дьяки, гости, терема, палаты, избы), и экспорт “Салтании” (“Торговали соболями, Чернобурыми лисами”, “Торговали мы конями, Все донскими жеребцами”), и архитектура “Гвидонии” (“Блещут маковки церквей /И святых монастырей”, “С златоглавыми церквами, /С теремами и садами”) — все это убеждает нас, что и “Салтания”, и “Гвидония” — это Россия, Россия отцов и Россия детей, Россия прошлого и Россия будущего. 1834 годом пушкиноведы датируют набросок плана истории русской литературы. Вот отрывок из него (речь идет о допетровской эпохе):

“Литература собственно.

Причины:  1)  ее бедности

2)  отчуждения от Европы

3)  уничтожения или ничтожности влияния скандинавского.

Сказки, пословицы: доказательство сближения с Европою”¹³.

Эти и подобные им размышления, возможно, и наложили печать на сказку о царе Салтане, где на “Салтании” — явный отблеск “азиатчины”.

Не о том ли думал и Лермонтов, когда писал: “Быть может, за хребтом Кавказа укроюсь от твоих пашей”?

И уж совсем без обиняков на эту же тему писал А. К. Толстой, например, в балладе “Змей Тугарин” (1867):

И в тереме будет сидеть он своем,
Подобен кумиру средь храма,
И будет он спины вам бить батожьем,

134

А вы ему стукать да стукать челом —
Ой срама, ой горькая срама!
..................
И с честной поссоритесь вы стариной,
И предкам великим на сором,
Не слушая голоса крови родной,
Вы скажете: “Станем к варягам спиной,
Лицом повернемся к обдорам!”

А. К. Толстой в виде сказки-баллады оформил свою политическую программу. Не то у Пушкина — он писал сказку; но его политические взгляды, его размышления о судьбах России, страхи и надежды невольно сложной системой образов накладывались на сказочный сюжет.

г. Луга

ПРИМЕЧАНИЯ

Работа прочитана на 20 заседании Пушкинской комиссии 28 ноября 1989 г.

¹  Мяло К. Г. Культура, человек и картина мира. М. 1987, с. 244.

²  Махабхарата. М. 1987, с. 583. (Стихотворный перевод: Махабхарата. Рамаяна. М. 1974, с. 106.)

³  См. сказки № 283—289 в известном собрании А. Н. Афанасьева.

⁴  Азадовский М. К. Источники сказок Пушкина // Пушкин. Временник пушкинской комиссии, I. М. — Л. 1936, с. 150.

⁵  Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти тт., т. 3. М. 1963, с. 448.

⁶  Краткая литературная энциклопедия, т. I. М. 1962, с. 650 (“Бова”).

⁷  Ровинский Д. Русские народные картинки, кн. I. СПб. 1881, с. 83.

⁸  Аничкова Е. “Сказка о царе Салтане” А. С. Пушкина // Slavia. VI, 2. Прага. 1927, с. 338.

⁹  Бессонов П. Калеки перехожие. М. 1861, с. 428.

¹⁰  Мифы народов мира, т. 1. М. 1980, с. 23.

¹¹  Там же, т. 2. М. 1982, с. 341.

¹²  Дмитриева С. М. Обряды и обрядовый фольклор. М. 1982, с. 39. Грузинские параллели: Мифы народов мира, т. 1, с. 162; Русуданиани. Тбилиси. 1971, с. 119.

¹³  Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти тт., т. VII. М. 1964, с. 532.