- 265 -

А. В. НАУМОВ,
доктор юридических наук

ВОЕННО-СУДНОЕ ДЕЛО
О ПОСЛЕДНЕЙ ДУЭЛИ ПУШКИНА

Уточнение оценок

Это судебное дело хорошо известно в пушкиноведении, так как его материалы являются одним из самых надежных в документальном плане источников, относящихся к дуэли Пушкина¹. Однако внимательное изучение материалов дела позволяет уточнить некоторые устоявшиеся в литературоведении позиции. В первую очередь это касается общепринятого мнения о мягкости приговора, вынесенного Дантесу (например, А. Ахматова)². Сопоставление приговора по делу с российским законодательством и судебной практикой по аналогичным делам того времени позволяет решительно отказаться от такой устойчивой оценки относительно строгости приговора, которая, на наш взгляд, принижала общественное значение поэта в глазах его современников, в том числе и членов военно-судной комиссии, вынесшей приговор по делу. Во-вторых, материалы дела помогают уточнить некоторые (пусть даже в принципе и известные) детали преддуэльных событий. В особенности это касается как оценки преддуэльного поведения противников, так и соотношения пушкинской и геккереновской версий причин дуэли. В-третьих, материалы военно-судного дела позволяют объективно ответить и на вопрос о связи царя, двора и светского общества с трагической дуэлью. Кое-что из традиционных оценок в этом отношении не подтверждается (например, существование какого-либо заговора), в отношении же некоторых материалы дела не дают оснований для их пересмотра (например, относительно истинного отношения Николая I и Бенкендорфа к поэту). Именно эти аспекты военно-судного дела и затрагивает автор в данной статье.

- 266 -

Известно, что роковая дуэль состоялась 27 января 1837 г. Уже на следующий день командир Отдельного Гвардейского корпуса (в него входил и кавалергардский полк, в котором служил Дантес) генерал-лейтенант Бистром в рапорте на имя Николая I, поданном по команде через военного министра, сообщал о случившемся. 29 января военный министр граф А. И. Чернышев объявил Бистрому высочайшую волю по этому вопросу. В специальном отношении на имя командующего корпусом говорится:

“ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР, по всеподданнейшему докладу... о дуэли, произшедшей 27 числа сего Генваря, между Поручиком... Бароном Де-Геккереном и Камергером Пушкиным, — ВЫСОЧАЙШЕ Повелеть соизволил: судить военным судом как их, так равно и всех прикосновенных к сему делу, с тем, что ежели между ими окажутся лица иностранные, то не делая им допросов, и не включая в сентенцию Суда (приговор. — А. Н.), представить об них особую записку, с означением токмо меры их прикосновенности...”

Этот документ военно-судного дела интересен хотя бы по причине прозорливости императора в отношении прикосновенных к делу “лиц иностранных”, что, по-видимому, свидетельствует не столько о его догадливости относительно основных преддуэльных событий, сколько о его осведомленности в этом.

В тот же день, то есть 29 января, Бистром и начальник штаба корпуса генерал-адъютант Веймарн направили по инстанции распоряжение командиру Гвардейского Резервного кавалерийского корпуса (приданного Отдельному Гвардейскому корпусу) генерал-лейтенанту Кноррингу:

“Объявив сего числа в Приказе по Отдельному Гвардейскому корпусу, о предании военному суду Поручика... Геккерена за бывшую между ним и Камергером... Пушкиным дуэль, предлагаю Вашему Превосходительству приказать: суд сей учредить при Л. Гв. Конном полку Презусом (председателем. — А. Н.) суда назначить Флигель-Адъютанта, Полковника того же полка Бреверна I-го, а ассесорами (т. е. членами суда. — А. Н.), Офицеров по усмотрению Вашему. Комиссии военного суда вменить в непременную обязанность открыть, кто именно были посредниками (секундантами) при означенной дуэли и вообще кто знал и какое

- 267 -

принимал участие в совершении или отвращении оной. Дело сие окончить сколь возможно поспешнее”.

30 января Кнорринг во исполнение этого документа предписал “учинить надлежащее распоряжение” начальнику Гвардейской Кирасирской дивизии генерал-адъютанту Апраксину, а тот 31 января — командующему 1 Гвардейской Кирасирской бригады генерал-майору Мейендорфу, и уже последний на следующий день окончательно конкретизировал и выполнил царскую волю. В предписании “Лейб Гвардии Конного полка господину Флигель-Адъютанту Полковнику и Кавалеру Бреверну” командир бригады уточнил:

“...составляя Комиссию назначаю Ваше Высокоблагородие Презусом, Ассесорами же: Ротмистра Столыпина, Штабс-Ротмистра Балабина, Поручиков: Анненкова, Шигорина, Корнетов: Чичерина, Осоргина, а для производства дела Аудитора Маслова...”

На следующий день, то есть 2 февраля, Мейендорф в качестве следователя по делу назначил полковника этого же полка Галахова.

Остановимся на характеристике тех, кому досталась нелегкая ноша выступить судьей по делу о дуэли, выпала обязанность дать оценку преддуэльного поведения гениального поэта и вынести в отношении него посмертный приговор. Начнем с презуса военно-судной комиссии. А. И. Бреверн начал службу в полку корнетом в 1817 г. Участвовал в польской кампании 1831 г. В 1833 г. произведен в полковники. В 1835 г. — флигель-адъютант. В 1839 г. — командир Финляндского драгунского полка, с 1843 г. — генерал-майор. Первый боевой орден (Св. Владимира 4 степени) получил за участие в подавлении восстания декабристов. За подавление польского мятежа получил бант к этому ордену, а чуть позже орден Св. Станислава 3 степени. Как видно из дошедших до нас кратких сведений о биографиях остальных членов военно-судной комиссии, все они были типичными представителями гвардейского офицерского корпуса своего времени (не лучше и не хуже других), ничем себя особенно ни до процесса по делу о дуэли, ни после него не проявившие. Служебную карьеру, кроме Бреверна, сумели сделать (дослужились до генералов и флигель-адъютантов) лишь Галахов и Анненков. Следует

- 268 -

отметить, что Галахов был лично знаком с Пушкиным. Об этом свидетельствует, например, одно из авторских примечаний к восьмой главе “Истории Пугачева”. В нем Пушкин благодарит будущего следователя по делу о его дуэли за передачу ему документов о пугачевском бунте, находившихся в архиве деда Галахова³. Заслуживает интереса и фигура И. В. Анненкова — родного брата известного литератора и мемуариста П. В. Анненкова, первого биографа и посмертного издателя сочинений Пушкина. И. В. Анненков впоследствии и сам был не чужд литературных занятий. Им, например, была написана четырехтомная история конногвардейского полка, в которой, однако, о суде по делу о дуэли Пушкина не упоминается.

Итак, как было отмечено, состав военного суда был сформирован. 3 февраля состоялось его первое заседание. В тот же день следователь по делу Галахов произвел первый допрос Дантеса и Данзаса. Из показаний Дантеса, записанных с его слов Галаховым, было установлено три интересующих следствие и суд обстоятельства. Во-первых, что 27 января поручик де-Геккерен действительно дрался на пистолетах с Пушкиным, ранил его в правый бок и сам был ранен в правую руку. Во-вторых, что секундантами при дуэли были инженер-подполковник Данзас и чиновник французского посольства виконт д’Аршиак. И, в-третьих, что кроме секундантов о дуэли знал нидерландский посланник барон Геккерен, то есть приемный отец Дантеса. Помня об особом внимании императора к иностранным подданным, прикосновенным к дуэли, Галахов на следующий же день уведомил об этом командира бригады Мейендорфа, что и было зафиксировано в протоколе дела. Такие же вопросы были заданы и Данзасу, на которые были получены также аналогичные ответы.

6 февраля Дантес и Данзас впервые предстали перед судом лично. Судей, естественно, интересовал главный вопрос — о причинах и обстоятельствах дуэли. Дантес на допросе объяснил это следующим образом:

“Дуель учинена мною с камергером Двора ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Пушкиным... причина же, побудившая меня вызвать его на оную следующая: в Ноябре м-це 1836 года получил я словесный и без причинный Камергера Пушкина вызов на дуель, которой мною был

- 269 -

принят; спустя же некоторое время Камергер Пушкин без всякого со мной объяснения словесно просил Нидерландского посланника Барона Д. Геккерена передать мне, что вызов свой он уничтожает, на что я не мог согласиться потому, что приняв без причинный вызов его на дуэль полагал, что честь моя не позволяет мне отказаться от данного ему мною слова; тогда Камергер Пушкин по требованию моему назначенному с моей стороны Секунданту... Д. Аршиаку дал письмо, в коем объяснял, что он ошибся в поведении моем и что он более еще находит оное благородным и вовсе не оскорбительным для его чести, что соглашался повторить и словесно, с того дня я не имел с ним никаких сношений кроме учтивостей. Генваря 26-го Нидерландский посланник Барон Геккерен получил от Камергера Пушкина оскорбительное письмо касающееся до моей чести, которое якобы он не адресовал на мое имя единственно потому, что щитаит меня подлецом и слишком низким. Все сие может подтвердиться письмами находящимися у ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА”. Далее Дантес вновь подтвердил уже ранее данные им показания о секундантах и о том, что “реляция всего учиненного нами дуэля вручена вышеупомянутым Секундантом моим при отъезде его из С. Петербурга Камергеру Князю Вяземскому, который до получения оной о имеющей быть между нами дуэли ничего не знал”.

Нас, конечно же, более всего интересует искренность показаний Дантеса, его собственная версия причин и событий, предшествовавших дуэли. Не может не интересовать и то, как военный суд отнесся к его показаниям, согласился с ними или отверг их. В связи с этим мы считаем необходимым остановиться на трактовке Дантесом следующих вопросов, относящихся к преддуэльным событиям:

1) о “беспричинности” вызова Пушкиным на дуэль Дантеса в 1836 г.;

2) о решении Пушкина отказаться от этого вызова, изменении им оценки поведения Дантеса и едва ли не извинении по этому поводу;

3) о том, что Дантес после этого вел себя в отношении Пушкина вполне безупречно.

По всем этим вопросам имеются многочисленные свидетельства современников поэта, начисто опровергающие показания

- 270 -

Дантеса, данные им на допросе. Поэтому мы очень кратко напомним лишь об истинном положении вещей. В 1836 году назойливые и откровенные ухаживания Дантеса за женой Пушкина привлекли внимание петербургского света и породили всевозможные толки в его гостиных. Встречаться с Натальей Николаевной и преследовать ее своими ухаживаниями Дантес мог только на светских балах и в гостиных близких Пушкину людей (в первую очередь Карамзиных и Вяземских), куда был вхож и Дантес.

4 ноября 1836 г. Пушкин получил по почте гнусный анонимный пасквиль (диплом рогоносца) с издевательскими намеками в адрес его самого и его жены. С этого дня для Пушкина начались нестерпимо мучительные дни, так как на его честь и честь его жены была брошена тень. Удар был тем сильнее, что он был безымянным, а следовательно, и ненаказуемым. Положение к тому же осложнялось тем, что, кроме самого поэта, такие же анонимные послания, как стало известно Пушкину, получили еще и Карамзины, Вяземские, Е. М. Хитрово, М. Ю. Виельгорский, В. А. Соллогуб, А. И. Васильчикова, братья Россет. При этом у Пушкина не было уверенности в том, что адресатами этих дипломов не оказались и другие из его знакомых. Для него супружеская верность Натальи Николаевны была очевидной, но честь требовала поступков, и он в тот же день в письме вызвал на дуэль Дантеса. Так обстояло дело с тем, что Дантес в своих показаниях военно-судной комиссии назвал “безпричинным вызовом” Пушкина, который был им “принят”.

Далее. Что же на самом деле крылось за показаниями Дантеса о том, что “спустя же некоторое время Камергер Пушкин... просил (курсив мой. — А. Н.) Нидерландского посланника передать мне, что вызов свой он уничтожает, на что я не мог согласиться... тогда Камергер Пушкин по требованию моему... дал письмо, в коем объяснил, что он ошибся в поведении моем и что он более еще находит оное благородным”? Со слов Дантеса все ясно: поэт одумался и отказался стреляться, более того, по требованию Дантеса удостоверил благородство последнего. Здесь и откровенное выпячивание собственной храбрости, и недвусмысленный намек на будто бы не совсем храброе поведение Пушкина. В действительности же искренностью эти показания и не пахли. Более того, они на самом деле от начала до конца

- 271 -

являлись ложными, хотя и были построены на будто бы правдоподобной основе.

Правдоподобность здесь в том, что Пушкин свой вызов и в самом деле отменил, подтвердив это письменно. Причины же и обстоятельства такого решения в действительности были совершенно иными. В этом отношении пушкинистами накоплен значительный материал, позволяющий категорически утверждать, что не Пушкин по своей инициативе отказался от поединка, а Геккерены вынуждены были пойти на все требования поэта и согласиться с формулировкой Пушкина об отказе от дуэли в связи с предстоящей женитьбой Дантеса⁴.

С действительным положением дел следует сопоставить и утверждение Дантеса о том, что с момента примирения он не имел с Пушкиным “никаких сношений кроме учтивостей”. На самом деле вовсе не Дантес не имел с Пушкиным “никаких отношений”, а Пушкин, несмотря на навязчивость Дантеса, отказался принимать его у себя, а письма возвращал нераспечатанными. Но кроме Пушкина была еще его жена, в отношении которой Дантес после своей свадьбы вновь возобновил свое прежнее поведение. Это подтверждали чуть ли не все свидетели происходившего, в том числе и представители пушкинского окружения (П. А. Вяземский, Д. Фикельмон, Н. А. Смирнов).

Допрошенный почти одновременно с Дантесом Данзас совсем по-другому объяснил поведение обоих Геккеренов и их роль в наступлении трагической развязки:

“Гг. Геккерены даже после свадьбы не переставали дерзким обхождением с женой его... давать повод к усилению мнения поносительного как для его чести так и для чести его жены” (забегая вперед, скажем, что именно эта формулировка Данзаса была принята судом и легла в основу многих официальных документов дела).

В числе документов, приобщенных к делу, военно-судная комиссия изучила офицерские дела (так называемые формулярные и кондуитные списки) Дантеса и Данзаса, в которых должны были отражаться как их успехи, так и недостатки в прохождении службы. Из этих документов судьи могли сделать твердый вывод, что Дантес был безупречно образцовым офицером: “Выговоров не получал, в штрафах и арестах не бывал”, “в походах не бывал... но за

- 272 -

смотры, учения и маневры удостоился в числе прочих получить Высочайшии благоволении, объявленные в Высочайших приказах...” Следует отметить, что высочайшие милости сыпались на Дантеса как из рога изобилия и в возрастающей степени (в 1834 г. — 9 раз, в 1835 г. — 12, в 1836 — 15 раз!). Однако впечатление, которое получили судьи от этих официальных документов, вовсе не соответствовало действительному положению вещей. Вот что писал, ознакомившись с архивом полка, историк Кавалергардского полка С. А. Панчулидзев: “Дантес до поступления в полк оказался не только весьма слабым по фронту, но и весьма недисциплинированным офицером; таким он оставался в течение всей своей службы в полку... 19 ноября 1836 г. отдано было в полковом приказе: “Неоднократно поручик барон де-Геккерен подвергался выговорам за неисполнение своих обязанностей, за что уже и был несколько раз наряжаем без очереди дежурным при дивизионе...” Число взысканий, которым подвергался Дантес за три года службы в полку, достигло цифры 44”⁵.

Столь резкое различие в официальных оценках успехов Дантеса по службе (что должно было приниматься в расчет при вынесении ему судом меры наказания) и фактического положения дел можно объяснить лишь благосклонным отношением Николая I к Дантесу, что подтверждается мемуарными свидетельствами некоторых современников⁶.

7 февраля военно-судная комиссия постановила: через командира полка просить разрешения Николая I на ознакомление с находящимися у него письмами, на которые ссылался Дантес, а также “формулировать вопросы” Вяземскому. 8 февраля аудитор Маслов сделал это следующим образом:

“...откуда реляция (о дуэли. — А. Н.) Вами взята? а если дадена, то кем, когда и на какой предмет, кто оную составлял, не имеется ли кроме оной — еще каких-либо бумаг, касающихся до вышеупомянутой дуэли, когда и от кого Вы узнали об оной и неизвестно ли Вам за что именно произошла между Камергером Пушкиным и Поручиком Бароном Де Геккереном ссора или неудовольствие последствием чего было выше упомянутое происшествие”.

На поставленные вопросы Вяземский ответил так:

- 273 -

“...Реляции о бывшей... дуэли у меня нет, но есть письмо Виконта Даршиака, секунданта Барона Геккерена, и вот по какому поводу ко мне писанное. Не знав предварительно ничего о дуэли, про которую в первый раз услышал я вместе с известием, что Пушкин смертельно ранен, и при первой встречи моей с Г. Даршиаком просил его рассказать о том, что было. На сие Г. Даршиак вызвался изложить в письме все случившееся, прося меня при том показать письмо Г. Данзасу для взаимной проверки и засвидетельствования подробностей помянутой дуэли... отдал письмо сие Г. Данзасу, который возвратил мне оное с письмом от себя: прилагаю у сего то и другое... я ничего не знал о дуэли, до совершенного окончания ея... Равномерно не слыхал я никогда ни от Александра Сергеевича Пушкина, ни от Барона Геккерена о причинах имевших последствием сие несчастное происшествие”.

9 февраля на заседании военно-судной комиссии заносится в протокол факт получения от министра иностранных дел графа Нессельроде двух пушкинских писем, на которые ссылался на допросе Дантес, говоря, что они находятся у императора. Это письмо д’Аршиаку от 17 ноября 1836 г. и Геккерену-старшему от 26 января 1837 г. Оба эти письма были направлены нидерландским посланником в числе других документов министру иностранных дел 28 января 1837 г. как оправдывающие, по его мнению, лично его и его приемного сына в дуэльной истории. В первом поэт связывал свой отказ от вызова Дантеса с его женитьбой на Екатерине Гончаровой. Второе⁷, послужившее непосредственным поводом к роковой дуэли, сыграло, на наш взгляд, решающую роль в оценке судьями преддуэльных событий. Данное письмо явилось переработкой ноябрьских, не отправленных поэтом писем (черновиков), датируемых 17—21 ноября 1836 г. Как известно, к этому времени друзья поэта (Жуковский, Соллогуб) считали, что инцидент с вызовом на дуэль исчерпан, что дуэли на будет. Однако совсем по-другому оценивал сложившееся положение сам Пушкин. Вначале ему казалось, что он победил, что поставил своего соперника в смешное положение, показал всем его трусость, заставив жениться на тридцатилетней девице. Однако великосветские сплетни объявили случившееся совсем иначе. Дантес оказался чуть ли не романтическим

- 274 -

героем. В светских гостиных распространилось мнение, что молодой Геккерен решился на такой шаг лишь потому, что подобным образом спасал честь любимой женщины (то есть Натальи Николаевны). Самое страшное заключалось в том, что неправильную оценку событиям давали и друзья поэта (Жуковский, Вяземские, Карамзины). Все это свидетельствовало о том, что в самые трудные для поэта дни, предшествовавшие роковой дуэли, он был страшно одинок, и эта сплетня и клевета вокруг его имени и имени его жены не прекратилась в связи с женитьбой Дантеса.

А с точки зрения доказательно-судебной январское письмо Пушкина нидерландскому посланнику является одним из важнейших официальных судебных документов по делу, так как именно оно, а не показания Дантеса, послужило более или менее приближенному к истине представлению суда о причинах дуэли и сопутствовавших ей обстоятельствах, которое легло в основу обвинительного вердикта.

Далее в деле помещены письма д’Аршиака и Данзаса Вяземскому, также приобщенные в качестве судебных доказательств. При этом письмо д’Аршиака является главным источником, из которого сегодня мы знаем о фактических обстоятельствах и деталях самой дуэли:

“...В 4¹/₂ часа прибыли мы на место свиданья, весьма сильный ветер, который был в это время, принудил нас искать прикрытия в небольшом сосновом леску. Множество снега мешало противникам, то мы нашлись в необходимости прорыть тропинку в 20 шагах, на концах которые они встали. Когда барьеры были назначены шинелями, когда пистолеты были взяты каждым из них, то полковник Данзас дал сигнал подняв шляпу. Пушкин в то же время был у своего барьера, когда барон Геккерен сделал 4 шага из 5-ти, которые ему оставалось до своего места. Оба соперника приготовились стрелять; спустя несколько выстрел раздался; — Господин Пушкин был ранен, что он сам сказал, упал на шинель которая была вместо барьера и остался не движим лицом к земле. Секунданты приблизились он до половины приподнялся и сказал: погодите; оружие, которое он имел в руке, быв покрыто снегом, он взял другое; я бы мог на это сделать возражение, но знак барона Жоржа Геккерена меня остановил; Г-н Пушкин, опершись левою

- 275 -

(рукою. — А. Н.) об землю прицелил твердою рукою выстрелил. Недвижим с тех пор как выстрелил Барон Геккерен раненой так же упал.

Рана Г. Пушкина была слишком сильна, чтобы продолжать дело было кончено. Снова упавши после выстрела он имел раза два полуобморока, и несколько мгновений помешательства в мыслях —

В санях, сильно потрясаем во время переездки более половины версты, по самой дурной дороге — он мучился не жалуясь...”

Время не пощадило места дуэли. Находясь около него, трудно теперь представить себе обстановку случившегося в один из последних январских дней 1837 года. Небольшой сквер зажат с одной стороны линией железной дороги, по которой время от времени громыхают электрички (за железной дорогой вплотную возвышаются жилые дома). С другой стороны — пожалуй, еще более оживленное шоссе, забитое автотранспортом. В связи с этим буквально топографическое описание места дуэли, погоды, при которой она совершалась, даже спустя более чем полтора столетия позволяет нам более зримо вообразить условия наступления трагической развязки.

Следует, однако, отметить, что д’Аршиак попытался бросить тень на репутацию умершего поэта и его секунданта. Ознакомленный с этим письмом Данзас пишет Вяземскому:

“Истина требует, чтобы я не пропустил без замечания некоторые неверности в рассказе Г-на Д. Аршиака.

...Действительно я подал ему пистолет в обмен того который был у него в руке и ствол которого набился снегом при падении раненого; но я не могу оставить без возражения замечания Г. Д. Аршиака будто бы он имел право оспаривать обмен пистолета и был удержан в том знаком со стороны Г. Геккерена. Обмен пистолета не мог подать поводу во время поединка ни к какому спору... пистолеты были с пистонами, следовательно осечки быть не могло; снег забившийся в дуло пистолета А. С. усилил бы только удар выстрела, а не отвратил бы его; никакого знака со стороны Г-на Д. Аршиака ни со стороны Г. Геккерена подано не было. Что до меня касается я почитаю оскорбительным для памяти

- 276 -

Пушкина предположение будто он стрелял в противника своего с преимуществами на которые не имел права...”

Разумеется, нас не может не подкупить трогательная забота лицейского товарища Пушкина о его посмертной репутации.

10 февраля Дантес был допрошен в третий раз. По сути дела, судебное следствие решило уточнить некоторые обстоятельства преддуэльных событий, и в числе других вопросов подсудимому был задан следующий: “...в каких выражениях заключались письма писанные Вами к Г-ну Пушкину или его жене, которые в письме писанном им к Нидерландскому Посланнику Барону Геккерену, называют дурачеством?” Разумеется, что в ответ Дантес продолжал свою линию поведения, которая заключалась в отрицании им своего поведения как провоцировавшего дуэльный вызов Пушкина.

Совсем по-иному поведение Дантеса и его приемного отца оценил на допросе от 11 февраля Данзас:

“...когда Г-н Геккерен предложил жениться на свояченице Пушкина, тогда отступив от поединка, он (Пушкин. — А. Н.) однако ж непременным условием требовал от Г-на Геккерена чтоб не было никаких сношений между двумя семействами. Не взирая на сие Гг. Геккерены даже после свадьбы, не переставали дерзким обхождением с женою его, с которою встречались только в свете, давать повод к усилению мнения поносительного как для его чести так и для чести его жены. Дабы положить сему конец он написал 26 января письмо к Нидерландскому Посланнику, бывшее причиною вызова Г. Геккерена. За сим Пушкин собственно для моего сведения прочел и самое письмо которое вероятно было уже известно Секунданту Г. Геккерена...”

Видно, как лицейский товарищ поэта уже прямо обвиняет не только Дантеса, но и его приемного отца в создавшейся накануне дуэли ситуации и обращает внимание на их недостойное поведение по отношению к жене Пушкина и после женитьбы Дантеса. На следующий день, то есть 12 февраля, произошел четвертый допрос Дантеса, и уже в постановке вопроса, сформулированного военно-судной комиссией подсудимому, видно, что судьи приняли за истину показания Данзаса и согласились с его трактовкой преддуэльных событий и поведения Дантеса, спровоцировавшего,

- 277 -

по их мнению, вызов Пушкиным наглого кавалергарда. Дантесу был задан следующий вопрос:

“...не известно ли вам кто писал в ноябре месяце и после того к Г. Пушкину от неизвестного (имеются в виду анонимные. — А. Н.) письма и кто виновники оных, распространяли ли вы нелепые слухи, касающиеся до чести жены его, вследствие чего тогда же он вызвал вас на дуэль, которая не состоялась потому, что вы предложили ему жениться на его свояченице, но вместе с тем требовал от вас, чтоб не было никаких сношений между двумя вашими семействами. Несмотря на сие вы даже после свадьбы не переставали дерзко обходиться с женою его с которою встречались только в свете, давали повод к усилению мнения поносительного как для его чести, так и для чести жены его, что вынудило его написать 26 Генваря письмо к Нидерландскому Посланнику бывшее причиною вызова вашего его на дуэль”.

В постановке вопроса отметим несколько моментов. Во-первых, суд пытался установить авторство анонимных писем, полученных Пушкиным в ноябре (диплом рогоносца), а также более поздних (не сохранившихся). Во-вторых, суд исходил из того, что именно эти письма явились поводом к ноябрьским дуэльным событиям. В-третьих, судьи взяли за основу оценки этих событий их трактовку самим Пушкиным в его письме к нидерландскому посланнику (январь 1837 г.) и его лицейским товарищем Данзасом (стоит обратить внимание на дословное совпадение некоторых предложений, формулирующих вопросы военно-судной комиссии Дантесу, и ответы Данзаса, данные им на предыдущем допросе).

Разумеется, и в этот раз Дантес в своем ответе все отрицал. К этому времени военно-судная комиссия пришла к выводу, что она разобралась в существе дела и степени вины каждого из подсудимых, и 13 февраля вынесла определение об окончании дела. Следователь и судьи считали, что дело подлежит завершению вынесением приговора подсудимым. Однако аудитор Маслов был другого мнения. Он подал официальный рапорт в военно-судную комиссию, и она, изучив его, вынесла определение о заслушивании в комиссии рапорта аудитора Маслова о том, что он “считает неизлишним истребовать от вдовы Камергерши Пушкиной

- 278 -

некоторые объяснения, а как Комиссия при слушании вчерашнего числа дела имела оные в виду, нашла дело довольно ясным, то дабы без причин не оскорблять Г-жу Пушкину требованием изложенных в рапорте Аудитора Маслова объяснений, определила приобщив помянутый рапорт к делу, привесть оное к окончанию...”

Аудитор был достаточно понаторевший в судебных делах чиновник, и он вполне профессионально увидел ряд пробелов судебного следствия. Он был единственным, кто обратил внимание на то, что в деле отсутствует пресловутый анонимный диплом, который должен был бы стать одним из главных документов в этом процессе. Он настойчиво обращает внимание суда на то, что позднее Пушкин получал и другие оскорбительные анонимные письма, и делает попытку выяснить что-либо по этому вопросу. По нашему мнению, аудитор лично пришел к убеждению в виновности Дантеса, но он обеспокоен тем, достаточно ли судебных доказательств его вины (их может не хватить для сурового приговора, и убийца поэта отделается легким наказанием, отвертится от правосудия). В связи с этим аудитор и указывает на пути (способы) собирания новых дополнительных доказательств, которые, по его мнению, должны усилить виновность подсудимого. Именно поэтому Маслов и настаивает на допросе вдовы поэта. Кроме того, как нам представляется, особенно важным следует считать попытку аудитора усилить доказательства вины старшего Геккерена, его своднической и подстрекательской роли в преддуэльных событиях. Не может нас не подкупать и то, что в своих убеждениях незначительный по своему официальному положению судейский чиновник исходит из позиции самого погибшего поэта, изложенной им в письме к нидерландскому посланнику.

Военно-судная комиссия, как отмечалось, отклонила ходатайство аудитора, сославшись при этом на две причины. Первая — достаточная ясность по делу и без дополнительных документов и данных; вторая — нежелание причинять лишние моральные страдания вдове поэта. Примечательно, что, высказывая свое мнение по делу о дуэли, упоминаемый выше начальник дивизии генерал-адъютант граф Апраксин едва ли не полностью солидаризировался с позицией аудитора по этому вопросу. С этической стороны он

- 279 -

не находил ничего предосудительного в допросе вдовы поэта и оставлял решение данного вопроса “на усмотрение начальства”. Светские же приличия и условности граф Апраксин должен был знать весьма неплохо. Он был близок к императору (его партнер по карточной игре) и, едва ли не единственный из причастных к суду по делу о дуэли лиц, вхож в дипломатические круги (был женат на дочери неаполитанского посланника).

Кстати говоря, на допросе жены Пушкина настаивал и нидерландский посланник в своем письме к Нессельроде от 1 марта 1837 г. П. Е. Щеголев, комментируя это письмо, допускал такую возможность⁸. Напротив, Я. Левкович это категорически отрицает, ссылаясь на то, что такой допрос “противоречил бы тем представлениям о приличиях, с которыми не мог не считаться даже император”⁹. Крайнюю позицию по этому вопросу занимала А. Ахматова, считая, что Геккерен “просит вызвать (как последнюю авантюристку) в суд” жену поэта “и взять с нее под присягой показания”¹⁰. Думается, что позиция, занятая по этому вопросу графом Апраксиным, и его компетентность в области светских приличий позволяют сделать вывод о том, что ничего необычного в допросе Н. Н. Пушкиной не было.

15 февраля граф Апраксин направил в комиссию военного суда несколько документов по делу с сопроводительным письмом следующего содержания:

“Доставленные ко мне по ВЫСОЧАЙШЕМУ повелению Шефом Жандармов и Командующим ИМПЕРАТОРСКОЮ Главною Квартирою Генерал-Адъютантом Графом Бенкендорфом, найденные между бумагами покойного Камер-Гера А. С. Пушкина, письма, записки и билет, в прилагаемой ведомости поименованныя, могущие служить оной Комиссии руководством и объяснением, препровождая при сем в военно-судную Комиссию, предлагаю о получении этих бумаг меня уведомить”.

Так в деле о дуэли появляется еще одно имя — имя человека, который не только организовывал тайный и явный надзор над поэтом, но и практически осуществлял его. Это — шеф жандармов и начальник знаменитого III Отделения Бенкендорф, своеобразная промежуточная инстанция между поэтом и царем. Нам это трудно представить, но надзор был таким строгим, что поэт для того, чтобы выехать,

- 280 -

например, в 1831 году ненадолго из Петербурга в Москву и не попав к Бенкендорфу, должен был испрашивать на то согласие у квартального надзирателя(!)¹¹, а затем униженно объясняться по этому поводу с шефом жандармов. Царь и жандармы не верили и мертвому Пушкину. Не верили и опасались, что среди бумаг покойного могут быть и антиправительственные¹². В связи с этим по личной инициативе царя жандармы организовали в квартире поэта посмертный обыск. В результате Бенкендорфом и были направлены в военно-судную комиссию некоторые документы, имеющие отношение к делу (записки д’Аршиака и нидерландского посланника Пушкину по поводу условий дуэли).

19 февраля — день окончания судебного следствия и вынесения приговора. В начале сентенции (приговора) констатируется, что суд был учрежден не только над Дантесом и Данзасом, но и над Пушкиным, а также то, что суд был учрежден по повелению самого царя:

“По указу ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Комиссия военного суда учрежденная при Лейб-Гвардии Конном полку над поручиком... Бароном Геккереном, Камергером... Александром Пушкиным и Инженер Подполковником Данзасом, преданными суду по воле высшего начальства...”

В констатирующей части приговора подробно изложены обстоятельства дуэли, причем за основу судебной оценки опять-таки было взято письмо Пушкина к нидерландскому посланнику и показания Данзаса, проанализированы материалы допросов подсудимых и все документы, приобщенные к делу. В результате было вынесено следующее решение:

“Комиссия военного суда соображая все вышеизложенное подтвержденное собственным признанием подсудимого Поручика Барона Геккерена находит как его, так и камергера Пушкина виновными в произведении строжайше запрещенного законами поединка а Геккерена и в причинении пистолетных выстрелов Пушкину раны, от коей он умер, приговорила Подсудимого Поручика Геккерена за таковое преступное действие по силе 139 Артикула воинского Сухопутного устава и других под выпискою подведенных законов повесить, каковому наказанию подлежал

- 281 -

бы и Подсудимый Камергер Пушкин, но как он уже умер, то суждение его за смертию прекратить, а подсудимого Подполковника Данзаса... по силе 140 воинского Артикула повесить. Каковой приговор Подсудимым... объявить и объявлен, а довоспоследовании над ними конфирмации... содержать под строгим караулом”.

Что и говорить, приговор строг, но справедлив ли и законен? Если исходить из законов, подобранных для этого случая полковым аудитором, то да. Если же принять во внимание и другие, действовавшие в то время наряду с петровскими воинскими артикулами, то следует сказать — нет.

С 1 января 1835 г. вступил в силу Свод законов Российской империи 1832 года. В соответствии с ним смертная казнь в России сохранялась, но применялась только в отношении трех категорий преступлений: 1) политических (“когда оные, по особой их важности, предаются рассмотрению и решению верховного уголовного суда”); 2) за нарушение карантинных правил (т. е. за так называемые карантинные преступления, совершенные во время эпидемий или сопряженные с совершением насилия над карантинной стражей либо сотрудниками карантинных учреждений); 3) за воинские преступления.

Таким образом, суд не мог в 1837 году приговорить кого-либо за дуэль к смертной казни. Вопрос о наказании за убийство на дуэли регламентировался ст.ст. 352, 354 и 332 XV тома Свода законов (Свод законов уголовных). В соответствии со ст. 352, “Кто, вызвав другого на поединок, учинит рану, увечье или убийство: тот наказывается как о ранах, увечьях и убийстве умышленном постановлено”. В соответствии же со ст. 332, “Главный виновник умышленного смертоубийства подлежит лишению всех прав состояния, наказанием кнутом и каторжными работами” (правда, каторга обычно заменялась заключением в крепость, а телесные наказания к дворянам, как правило, не применялись).

Вот каковы возможные пределы наказания Дантеса. Наказание же Пушкину (если бы он остался жив) должно было определяться в соответствии с той же ст. 352 и ст. 361 (“причинение легких ран подвергает виновного, смотря по степени вреда, сверх бесчестья, заключением в тюрьме, или денежному штрафу...”). Наказание Данзасу как секунданту

- 282 -

должно было быть вынесено в соответствии со ст. 354 (“Примиритель и посредники или секунданты, не успевшие в примирении и допустившие до поединка, не объявив о том в надлежащем месте, судятся как участники поединка, и наказываются по мере учиненного вреда, то есть, если учинится убийство, как сообщники и участники убийства, если раны или увечья, как участники и сообщники ран или увечья...”) и в соответствии со ст. 334 (“Все соучастники в умышленном смертоубийстве подлежат или равному с умышленными смертоубийцами наказанию или меньшему смотря по вине их”).

Чем же объяснить столь суровый и явно незаконный приговор по данному делу? С одной стороны, это обусловливалось как недостаточной профессиональной компетенцией полкового аудитора — единственного юриста из состава военно-судной комиссии (компетенцией, вполне обычной для такого рода судейских чиновников), так и очень сложной иерархией действовавших тогда уголовных законов, нередко не согласованных друг с другом (что особенно было характерно в связи с вступлением в силу Свода законов Российской империи). Однако дело заключалось не только в этом. Мера наказания, назначенная военно-судной комиссией, явно “выпадала” из обычных наказаний по аналогичным делам. За дуэль переводили из гвардии в армию (вспомним “Капитанскую дочку”), из столичных центров на Кавказ, подвергали кратковременному заключению в крепость. Так, Лермонтов за дуэль с де Барантом был переведен в действующую армию на Кавказ. Мартынов — убийца Лермонтова — был приговорен к трем месяцам гауптвахты, а секунданты прощены. И все-таки думается, что внимательное изучение материалов дела позволяет выдвинуть, на наш взгляд, вполне правдоподобную версию. Как уже отмечалось, судя по вопросам, задаваемым Дантесу, судя по принятым судом объяснениям Данзаса, наконец, по тому, что чуть ли не в основе своей оценки причин дуэли судьи исходили из знаменитого пушкинского письма к нидерландскому посланнику, можно сделать вывод, что в целом следствие и суд с сочувствием отнеслись к причинам, побудившим Пушкина выйти к барьеру; что судьи в этом отношении были на стороне поэта. По господствовавшим обычаям и нормам поведение Дантеса и его усыновителя

- 283 -

Геккерена-старшего посягало на честь Пушкина и его жены. Поэт, сделав все для того, чтобы поставить своего противника к дуэльному барьеру, поступил так, как должен был бы в такой ситуации поступить на его месте любой из судей (к этому их обязывало сословно-дворянское представление о чести). В связи с этим равное предельно строгое наказание обоим противникам (смертная казнь) практически ничем не могло уже повредить погибшему на дуэли поэту. Наоборот, оно было какой-то гарантией сохранения строгого наказания (пусть и не смертного приговора) при утверждении вынесенной ими сентенции второй судебной инстанцией и царем. В отношении же Данзаса у них была полная уверенность, что сложившаяся устойчивая судебная практика в отношении секундантов диктовала едва ли не безусловное к нему снисхождение в верхней судебной инстанции (как отмечалось, секунданты чаще всего вообще прощались и освобождались от наказания). Таким образом, наша версия строится на явном несоответствии оценки фактических обстоятельств дуэли и ее причин членами военно-судной комиссии, с одной стороны, и равно строгой мерой наказания всем ее участникам — с другой.

Это, по нашему мнению, позволяет опровергнуть и версию о том, что “поэта судьи не знали” (А. Вознесенский). Такая позиция необоснованно оглупляет столичное гвардейское офицерство, явно занижает степень его образованности и начитанности. Подобное упрощенное мнение не может не принижать и подлинного значения Пушкина как любимого и почитаемого в России поэта. Можно категорически утверждать, что Пушкин был лично знаком по крайней мере с восемью офицерами конногвардейского полка. О связи поэта с полковником Галаховым (следователем по делу) мы уже говорили. Опровергнуть эту связь невозможно, так как она увековечена самим поэтом в “Истории Пугачева”. Из других конногвардейцев можно указать на П. К. Александрова, А. М. Голицына, А. И. Головина, В. А. Долгорукова, К. Ф. Опочинина и А. И. Свистунова. Знакомство этих офицеров с Пушкиным зафиксировано либо в его переписке, либо засвидетельствовано его друзьями в их воспоминаниях о поэте. Известно также, что, например, за месяц с небольшим до роковой дуэли, 17 декабря 1836 г.,

- 284 -

Пушкин был на балу у уже упоминавшегося Е. Ф. Мейендорфа, бывшего в то время командиром конногвардейского полка, квартира которого находилась в казармах этого полка¹³. О том, что Пушкин был лично знаком с Е. Ф. Мейендорфом, свидетельствуют дневниковые записи А. И. Тургенева (кстати сказать, в них имя Мейендорфа упоминается, например, наряду с именами Вяземского, Жуковского, Виельгорского)¹⁴.

За сентенцией (приговором) в деле располагается еще один важный документ — Записка о мере прикосновенности к дуэли иностранных лиц. К таковым военно-судная комиссия отнесла: нидерландского посланника барона Геккерена, “состоящего при Французском посольстве” господина д’Аршиака и “находившегося при Английском посольстве господина Мегенса”¹⁵. В отношении первого военно-судная комиссия полностью согласилась с оценкой Пушкиным и Данзасом своднической роли нидерландского барона:

“...сей Министр (имеется в виду бытовавшее тогда официальное дипломатическое звание Геккерена как посланника — Министр Нидерландского Двора. — А. Н.) будучи вхож в дом Пушкина старался склонить жену его к любовным интригам с своим сыном... поселял в публике дурное о Пушкине и Жене его мнения на счет их поведения...”

Следует отметить, что с оценкой суда относительно своднической роли Геккерена-старшего согласился и Николай I. В письме к своему брату Михаилу он писал: “Пушкин погиб и, слава Богу, умер христианином. Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшею частью самых глупых, из коих одно порицание поведения Геккерена справедливо и заслуженно; он точно вел себя, как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал его жену отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью...”¹⁶

Далее мы хотим обратить внимание на один документ, который по своему содержанию должен был бы находиться в деле, но по тем или иным причинам в нем отсутствует. 26 февраля 1837 г., то есть уже после вынесения приговора по делу, но до принятия по нему окончательного решения ревизионной инстанцией и царем, Дантес написал и отправил письмо на имя презуса военно-судной комиссии, в котором пытался очернить личность Пушкина. Он без зазрения

- 285 -

совести выделяет такие будто бы присущие поэту качества, как злобность, мстительность, нетерпимость к окружающим, невоспитанность, деспотизм по отношению к своей жене, и пытается объяснить причины дуэли только этими чертами убитого им поэта¹⁷.

Для нас этот документ примечателен в другом. Как известно, в самые трудные для Пушкина дни, предшествовавшие дуэли, поэт был страшно одинок. Напротив, Дантес до последнего рокового дня был принимаем, например, даже в салоне Карамзиных, людей, как будто бы наиболее близких поэту. Однако после смерти Пушкина многие из тех, кто раньше брал сторону Геккеренов, вынуждены были изменить о них свое мнение. Выражение поистине всенародной любви к умирающему поэту, всенародная скорбь в связи с его трагической гибелью были настолько сильными, что заставили тех представителей светского общества, кто был способен на более или менее объективную оценку случившегося, понять наконец, что Пушкин был национальной гордостью и не мог быть судим лишь по меркам этого общества. Поэтому вход во многие дома, где Дантес еще вчера был с любовью и восторгом принимаем, стал для него закрыт. Это вынудило Дантеса излить жалобу председателю суда на такое неискреннее светское общество. Пытаясь убедить Бреверна в правдивости своей версии о причинах дуэли (поведение самого поэта), Дантес пишет: “Правда, все те лица, к которым я Вас отсылаю, чтобы почерпнуть сведения, от меня отвернулись с той поры, как простой народ побежал в дом моего противника...”¹⁸ Настораживает тот факт, что почему-то этот документ не был приобщен к военно-судному делу, а находился (и был обнаружен уже после Октябрьской революции 1917 г.) в секретном архиве III Отделения. Конечно же, это было не случайно. Место этому документу было отведено именно там, так как в нем присутствовала правда, которая никак не устраивала ни Николая I, ни его ближайшее окружение. Эта правда касалась оценки подлинного отношения светского общества к самому поэту и его убийце, того самого общества, с молчаливого согласия которого, а в некотором отношении и прямого поощрения, Геккерены плели свои интриги вокруг семьи Пушкиных.

- 286 -

Тон обиженности, присутствовавший в письме Дантеса, объясняется и тем, что суровый приговор был для него полной неожиданностью. Подобного рода возможных последствий дуэли он для себя не допускал, так как знал, что ответственность за участие в подобных поединках обыкновенно сводилась, как отмечалось, к незначительному наказанию. При этом явная поддержка его преддуэльного поведения светским общественным мнением выглядела в его глазах чуть ли не как аванс будущего милосердия со стороны военной юстиции или гарантия символического наказания, которое будет определено ему (зачтутся, по его мнению, судьями и сыпавшиеся на него монаршьи милости). Дантес не мог не думать, что будущие его судьи — это те, кто принимал его, восторгался его плоскими казарменными шутками, почти открыто брал его сторону в создавшейся ситуации и даже поощрял его и приобретенного им в России отца к интригам против семьи Пушкиных. И Дантес, и Геккерен-старший, и многие другие представители светского общества допустили при этом существенный просчет: не смогли предвидеть широкого общественного резонанса, выражения общего горя по поводу смерти любимого поэта, открытого негативного отношения людей к светскому обществу, допустившему эту национальную трагедию. Поэтому иной, более суровый подход суда к определению наказания за происшедшую дуэль объясняется изменившимся отношением части светского общества (некоторых — по причине позднего прозрения) к оценке преддуэльных событий.

В соответствии с законами того времени вынесенная комиссией военного суда сентенция не была окончательной, и дело здесь не только в царской конфирмации приговора. Через командующего Отдельным гвардейским корпусом дело направлялось по инстанции в Аудиториатский департамент военного министерства с мнениями полкового и бригадного командиров, начальника дивизии и командующего резервным кавалерийским корпусом по поводу обоснованности приговора и вынесенной меры наказания подсудимым. Все они, хотя и высказались за неприменение к Дантесу смертной казни, тем не менее настаивали на очень строгом по тем временам наказании — разжаловании в

- 287 -

солдаты (а некоторые — и с направлением его на Кавказ, и даже пожизненно).

Аудиториатский департамент военного министерства осуществлял подготовку военно-судных дел для их ревизионного рассмотрения в Генерал-Аудиториате (идея создания такого органа военной юстиции и ее первоначальное практическое воплощение принадлежали еще Петру I). Первый документ этого судебно-канцелярского учреждения датирован 16 марта 1836 г. Это — отношение директора департамента генерал-аудитора Ноинского в Придворную Контору. Документ предельно краткий, но в то же время и не менее любопытный:

“Аудиториатский Департамент покорнейше просит оную Контору уведомить с сим же посланием: какое имел звание умерший от полученной на дуэли раны Пушкин, Камер-юнкера, или Камергера Двора ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА”.

В тот же день из Придворной Конторы (оперативно же работали царские канцелярии!) был получен ответ, гласивший, что “умерший... титулярный советник Александр Пушкин состоял при Высочайшем Дворе в звании Камер-Юнкера”.

Материалы военно-судного дела свидетельствуют о том, что авторитет поэта был таков, что и в глазах судей, и в глазах далеко не близкого (по духу) Пушкину николаевского генералитета он не камер-юнкер, а камергер. Почти во всех процессуальных документах (от, так сказать, постановления “о возбуждении уголовного дела” до приговора и мнений генералитета по этому делу включительно) Пушкин именуется камергером. Таковым его титулуют и Дантес, и командир корпуса, и другие военачальники (в том числе, как отмечалось, и приближенные к императору), люди, прямо скажем, не профаны в придворных званиях. Даже приговор военно-судной комиссии вынесен в отношении “камергера Пушкина”. И лишь генерал-аудитор уже 16 марта, то есть почти через месяц после вынесения приговора по делу, усомнился в столь высоком придворном звании поэта. Таким образом, можно сделать вывод, что Пушкин был камер-юнкер лишь в глазах царя, определившего ему это звание.

- 288 -

16 марта генерал-аудиториат вынес по делу следующее определение (приводятся наиболее важные его фрагменты):

“Генерал-Аудиториат по рассмотрении военно-судного дела... находит следующее: ...Поводом к сему, как дело показывает было легкомысленное поведение Барона Егора Геккерена, который оскорблял жену Пушкина своими преследованиями, клонившимися к нарушению семейного спокойствия и святости прав супружеских... Егор Геккерен и после свадьбы не переставал при всяком случае проявлять жене Пушкина свою страсть и дерзким обращением с нею в обществах, давать повод к усилению мнения, оскорблявшего честь, как Пушкина, так и жены его; кроме того присылаемы были к Пушкину безымянные равно оскорбительные для чести их письма, в присылке коих Пушкин подозревал Геккерена, что впрочем по следствию и суду неоткрыто... Генерал-Аудиториат... полагает, его Геккерена за вызов на дуэль и убийство на оной Камер-юнкера Пушкина, лишив чинов и приобретенного им Российского дворянского достоинства, написать в рядовые, с определением на службу по назначению Инспекторского Департамента... Хотя Данзас... подлежал бы лишению чинов, но Генерал-Аудиториат... (принимая во внимание дружеские отношения и боевые заслуги. — А. Н.), вменив ему в наказание бытность под судом и арестом, выдержать сверх того под арестом в крепости на гаубтвахте два месяца и после того обратить по прежнему на службу. Преступный же поступок самого Камер-юнкера, подлежавшего равному с подсудимым Геккереном наказанию за написание дерзкого письма к Министру Нидерландского Двора и за согласие принять предложенный ему противозаконный вызов на дуэль, по случаю его смерти предать забвению. С сим заключением представить ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ от Генерал-Аудиториата всеподданейший доклад”.

После этого определения в деле помещена записка о мере прикосновенности к случившемуся (дуэли и ее трагическому исходу) иностранных лиц, по сути дела повторяющая аналогичную, вышедшую из-под пера аудитора военно-судной комиссии.

Таким образом, основные выводы военно-судной комиссии и генерал-аудиториата совпадают: Дантес приговаривался и там (к смертной казни) и здесь (к разжалованию в

- 289 -

солдаты) к строгому наказанию. В основе обвинения в обоих случаях лежит трактовка преддуэльных событий, изложенная поэтом в его письме к нидерландскому посланнику. Вместе с тем в определении генерал-аудиториата есть, на наш взгляд, заслуживающая внимания особенность. В нем поэту в вину, кроме принятия вызова на дуэль и участия в ней, поставлено новое обстоятельство: “написание дерзкого письма к Министру Нидерландского Двора”. Здесь уже, по нашему мнению, сказывается близость ревизионной инстанции к высшим сановникам (Чернышеву, Нессельроде, Бенкендорфу), настоявшим, по-видимому, на обвинении, не основанном на материальных уголовных законах. Вина поэта, видимо, заключалась в том, что как, мол, смел всего лишь камер-юнкер и титулярный советник беспокоить своим вызовом столь высокопоставленную особу (такого состава преступления не содержалось в российском уголовном праве). И это тем более странно, что на всех уровнях (военно-судная комиссия, мнения войсковых начальников по делу, анализ доказательств в выписке для генерал-аудиториата, обе записки о мере прикосновенности лиц иностранных) сводническая роль нидерландского посланника в отношении сближения приемного сына с женой Пушкина была вполне установлена и зафиксирована.

На следующий день, т. е. 18 марта 1837 г., на определении генерал-аудиториата по делу о дуэли Николай I “начертал” следующую резолюцию”: “Быть по сему, но рядового Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты”. Таким образом, только царская воля спасла Дантеса от строгого наказания, сведя его к наказанию чуть ли не символическому по сравнению с тем, что было определено полковым или ревизионным судами.

В принципе этим и заканчивается военно-судное дело, освященное именем великого русского поэта, хотя налаженная бюрократическая машина военного ведомства еще продолжала функционировать. И после царской конфирмации в деле есть еще несколько документов, относящихся к исполнению приговора.

Какой же главный вывод можно сделать из анализа военно-судного дела о дуэли? Ставшая традиционной оценка

- 290 -

данного суда как суда в кавычках, как “комедии”, как спектакля, поставленного по сценарию, написанному царем, не соответствует истине. Никакой комедии не было и быть не могло; покойный поэт меньше всего походил на комедийного героя, и процесс свидетельствовал об обратном. Судьи (представители гвардейского офицерского корпуса) не думали шутить, а вынесли Дантесу смертный приговор. Суд отверг все объяснения наглых проходимцев (и Дантеса, и его приемного отца — нидерландского посланника) и в своем решении исходил из пушкинской версии о причинах дуэли.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Оно было опубликовано в 1900 году. См.: “Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккереном. Подлинное военно-судное дело 1837 г. СПб., 1900”. Орфография и пунктуация приводимых в статье фрагментов дела сохраняются в соответствии с этой публикацией.

² См.: А. Ахматова. Соч. в 2-х тт., т. 2, М., 1986, с. 387. К сожалению, юристы, знакомившиеся с этим делом, лишь подтверждали это мнение. Так, М. Н. Гернет утверждал: “Документы этого дела еще раз ярко выделяют исключительно благосклонное отношение, которым пользовался Дантес-Геккерен со стороны суда, военного начальства и самого царя, конфирмовавшего и смягчившего и без того мягкий и несправедливый приговор” (“Советская юстиция”, 1937, № 13, с. 2). А. Вознесенский писал о том, что “поэта судьи не знали: камер-юнкер заслонил поэта” (“Советская юстиция”, 1937, № 2, с. 22).

³  См.: А. С. Пушкин. Собр. соч. в 10-ти тт., М., 1976, т. 7, с. 118.

⁴  См., например, П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина. Исследования и материалы, М., 1987; С. Л. Абрамович. Пушкин в 1836 году (Предыстория последней дуэли), 2-е изд., Л., 1989; ее же, Пушкин. Последний год. Хроника, М., 1991.

⁵  Сборник биографий кавалергардов. 1826—1908. Составлен под редакцией С. Панчулидзева. СПб., 1908, с. 77.

⁶  См.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2-х тт., том 2, М., 1985, с. 364—365.

⁷ Оно опубликовано во всех полных собраниях сочинений Пушкина (следует отметить, что источником публикации является как раз копия этого письма, содержащаяся в военно-судном деле о дуэли; подлинник был возвращен адресату).

- 291 -

⁸  П. Е. Щеголев, с. 271.

⁹  См. там же, с. 469.

¹⁰ А. Ахматова, с. 88.

¹¹ См. А. С. Пушкин. Собр. соч. в 10-ти тт., т. 10, с. 74.

¹² Об этом, в частности, в письме Бенкендорфу писал Жуковский: “Полагали, что в них найдется много нового, писанного в духе враждебном против правительства и вредного нравственности” (См. в кн.: “В. А. Жуковский — критик”, М., 1985, с. 255).

¹³ См.: “Русская старина”, 1914, № 3, с. 534—535.

¹⁴ См.: “А. С. Пушкин в воспоминаниях современников”, т. 2, с. 212.

¹⁵ Имеется в виду Медженис — советник английского посольства в Петербурге. К нему обращался Пушкин с просьбой быть его секундантом на дуэли с Дантесом, но тот отказался, убедившись, что надежды на примирение противников не было”.

¹⁶ См.: П. Е. Щеголев, с. 395.

¹⁷ См.: А. С. Поляков. О смерти Пушкина (по новым данным). П., 1922, с. 55.

¹⁸ Там же.