239

М. Д. ФИЛИН

ДВЕ ПЕРЧАТКИ В ГРОБУ

«Масонский след» в судьбе Пушкина

В конце 1936 — начале 1937 года в среде русских масонов, осевших в Париже после исхода с родины, царило заметное оживление. Приближалось столетие со дня смерти Пушкина, которое намеревалось торжественно отметить все Русское Зарубежье, объявив его национальным праздником в изгнании. Вольные каменщики не игнорировали юбилея. Более того — их приготовления начались загодя, едва ли не раньше приготовления “профанов”. Еще двумя годами ранее в книге “Знаменитые русские масоны”, вышедшей в парижском издательстве “Свеча”, историограф ордена Т. А. Бакунина с удовлетворением писала, что членам лож “дорога и ценна мысль о том, что в их рядах вместе с другими выдающимися и замечательными людьми был и величайший из русских поэтов, носитель высокого дара вдохновенного проникновения в природу вещей — того дара, который масоны называют “царственным искусством” и которое, по их мнению, является тайной, необъяснимой для профанов и открывающейся только посвященным”¹. В ходе грядущих празднеств до́лжно было укоренить в общественном сознании факт пушкинской принадлежности к вольным каменщикам и, пользуясь магией имени поэта, привлечь в ложи новых братьев, попутно укрепив в вере уже “посвященных”.

И вот долгожданные дни настали. Во всех православных храмах французской столицы отслужили панихиды. Появилась однодневная газета “Пушкин”, в создании которой участвовали наиболее маститые деятели культуры. Чуть ли не ежедневно проходили научные заседания, вечера и концерты в честь великого соотечественника. Готовилась к открытию в зале Плейель выставка “Пушкин и его эпоха”; ее инициатором и душой был балетмейстер С. М. Лифарь. Эмигрантские газеты и журналы из номера в номер печатали

240

юбилейные материалы. Увидело свет несколько ценных книг и сборников. Тяготы жизни на чужбине, казалось, на время позабылись. Господствовало всеобщее воодушевление.

В те же дни в одну из парижских лож пришло около трехсот человек. Беспрецедентное паломничество было обусловлено темой собрания. С речью о Пушкине здесь выступил Михаил Александрович Осоргин — писатель и журналист, оратор ложи “Северная Звезда”, подчинявшейся “Великому Востоку Франции”². Как вспоминала в своей книге “Люди и ложи” Н. Н. Берберова, в аудитории “были представлены все русские ложи. Это был большой день в жизни русского эмигрантского масонства”³. Почти сразу же речь брата Осоргина, переделанная в статью под названием “Пушкин — вольный каменщик”, была опубликована в крупнейшей эмигрантской газете “Последние Новости”⁴. По некоторым сведениям, достаточно авторитетным, это издание находилось под контролем масонов. Есть основания полагать, что помянутая статья носила программный характер и отражала позицию братства в целом. Исходя из этого, уместно рассмотреть ее подробнее.

Прежде всего, М. А. Осоргин поведал эмигрантам, что Пушкин масоном “был недолго, и вряд ли принадлежность к братству вольных каменщиков могла заметно отразиться на его произведениях. Только в одном стихотворении (в послании к П. С. Пущину) он прямо выдает свою связь с братством, и с некоторым основанием можно сблизить с масонством его “Пророка”. Но тут же автор подчеркнул: “Что Пушкин стал масоном — более чем естественно. В его время, как и в предшествовавшие эпохи, екатерининскую и павловскую, значительное число людей выдающихся и образованных входило в масонские ложи; по последним историческим данным, в России конца восемнадцатого и начала девятнадцатого века масонов было свыше 3500, если говорить только о тех, имена которых точно установлены”.

Известно, что, выйдя из Лицея, юный поэт едва не стал членом петербургской ложи “Три Добродетели”, а в итоге вступил в 1821 году в кишиневскую ложу “Овидий”, о чем записал в дневник: “4 мая был я принят в масоны”. Обряду посвящения в подвале дома молдаванина Михалаки Кацики М. А. Осоргин уделил особое внимание и описал церемонию

241

с большим тщанием. Автор вообще увлекался изучением символики и обрядов масонства, находя в этом занятии “большое наслаждение”, “поэзию и глубокую философию”. Но не только личные пристрастия руководили им. Похоже на то, что, воскрешая прошлое и доказывая публике “каноничность” кишиневского действа, М. А. Осоргин — символически, посмертно — вновь принимал Пушкина в вольные каменщики. Само название статьи как бы декларировало всегдашнее, былое и современное, членство поэта в братстве.

Выводы статьи не менее любопытны. Закрытие российских лож в 1822 году автор расценил как “реакционный акт Александра I”. Для М. А. Осоргина и прочих братьев несомненно, что “Пушкина, человека независимого духа, проникнутого передовыми взглядами того времени, многое роднило с масонской идеологией свободы личности и торжества просвещения”. Наконец, в заключение заявлено: “Можно сказать одно: эпизод с масонством Пушкина много значительнее и интереснее десятков любовных эпизодов, на изучение которых во всех нескромных деталях пушкинисты тратят столько сил. Но более подробное исследование этого эпизода — дело историков”. Сам того не замечая, М. А. Осоргин противопоставил историков пушкинистам. Или же имелись в виду историки определенного толка, призванные создать приемлемую для масонов версию биографии Пушкина? Ведь среди пушкинистов, по крайней мере крупных, таковых, кажется, не нашлось.

Парижские масонские акции не преданы забвению. Недавно пришла к читателю умная и обстоятельная книга Михаила Назарова “Миссия русской эмиграции”⁵, редкое по объективности исследование темы важнейшей и воистину неисчерпаемой. Многие мифы, старые и новейшие, развенчиваются на ее страницах. Пожалуй, это первый опубликованный в России обобщающий труд, где история многострадального Русского Зарубежья изучается не с набивших оскомину либеральных и космополитических позиций, но с точки зрения русских национальных традиций и интересов. Правдиво, без обычных политических спекуляций, рассказывается и о масонской деятельности части изгнанников. Касаясь же пушкинских торжеств 1937 года и участия в них вольных каменщиков, М. Назаров пишет:

242

“Пушкин в молодости тоже вступил в одну из лож — в те времена это было модно, но вряд ли этот очень краткий период его “вольнодумства” оправдывает спекуляцию его именем в русских ложах XX века”⁶. Не оправдывает, — это совершенно справедливо; однако не только и не столько о “спекуляциях” тут нужно, на наш взгляд, говорить, сколько о добросовестном, по-своему, заблуждении “братьев”. Дело в том, что есть эпизоды, которые, быть может, дают, по мнению вольных каменщиков, им в руки некие козыри и делают их притязания на Пушкина достаточно, с внешней стороны, убедительными. Здесь-то и имеет место заблуждение, которое необходимо у одних читателей развеять, у других — предупредить.

Суть дела не в длинном ногте на мизинце поэта⁷, а гораздо серьезнее. Речь пойдет о двух моментах, где фигурирует “масонский след”. Кажется, в предлагаемом контексте эти эпизоды доныне не рассматривались.

I

Когда  на  память мне  невольно Придет  внушенный  ими  стих, Я  содрогаюсь, сердцу  больно: Мне  стыдно  идолов  моих. А. Пушкин

Итак, масонская традиция упорно пытается закрепить за вольными каменщиками два пушкинских стихотворения⁸.

Одно из них — “Пророк”. Как утверждала Т. А. Бакунина, “написанное в 1826 году на библейскую тему, оно тем не менее может быть принято за чистое воплощение масонской идеи, как она воспринималась в то время”⁹. Заявление звучит совершенно бездоказательно. По духу стихи Пушкина абсолютно христианские; что же касается их отдаленного сходства с масонской терминологией, то оно объясняется извечной стратегией братства, которое, прикрываясь формой, всегда стремилось изменить содержание религии, привить чуждое ей, выхолостить и вытеснить. В случае с “Пророком” в книге явлена как раз такая натужная попытка. Показательно, какими приемами пользовался здесь М. А. Осоргин, кстати, по убеждению Н. Н. Берберовой, “человек

243

неверующий”. Если в статье, опубликованной в “Последних Новостях” и рассмотренной выше, он говорил о масонских мотивах в “Пророке” с известной долей осторожности, то в нашумевшей (хотя и довольно посредственной) повести “Вольный каменщик”, которая печаталась в парижском журнале “Современные Записки” в 1935 году, он действовал по-иному. Шаткая гипотеза исподволь была выдана за аксиому, а раскавыченные пушкинские строки введены в ткань масонского текста как органичная его часть. Повествуя о Природе, воздействующей на героя — Егора Егоровича Тетёхина, — М. А. Осоргин написал: “Она рассекла ему грудь мечом, и сердце трепетное вынула, и уголь, пылающий огнем, во грудь отверстую водвинула. И тогда Егор Егорович услыхал и понял то, чего не может услышать и понять непосвященный”¹⁰. За иронией автора — откровенная подмена пушкинского космоса масонским земным храмом. Такой лукавый прием отнюдь не нов, и вряд ли стоит обсуждать его корректность.

Зато масонская тема несомненно присутствует в послании Пушкина к генералу П. С. Пущину (1821):

И скоро, скоро  смолкнет  брань
Средь рабского  народа,
Ты  молоток  возьмешь во  длань
И  воззовешь:  свобода!
Хвалю  тебя,  о  верный брат!
О  каменщик  почтенный!
О  Кишинев,  о  темный  град!
Ликуй, им  просвещенный!

Это и понятно: ведь именно П. С. Пущин был членом-основателем и мастером стула ложи “Овидий” в Кишиневе, куда инициировали и поэта.

Отметим, что послание к “каменщику почтенному” может превращаться и в весьма неприятный бумеранг для масонов. Если поместить оное подле “Пророка”, то сразу же бросится в глаза несопоставимость этих стихов. В одном случае — всего лишь быт, причем весьма поверхностно схваченный; в другом — подлинное бытие. Эта жесткая оппозиция, четко обозначенная поэтом, косвенно еще раз опровергает притязания вольных каменщиков на пушкинского “Пророка”.

244

Парадоксально, что, муссируя два названных текста, русские масоны обошли стороной третий, пожалуй, самый “масонский” из когда-либо созданных Пушкиным. По крайней мере, нам не удалось обнаружить никаких публичных высказываний братьев в его адрес. Имеется в виду “Послание в Сибирь”.

С недавнего времени стал неизбежен пересмотр былых воззрений на это загадочное произведение¹¹. Приверженцы вульгарных толкований попытались на ходу приискать новые, менее дремучие, доводы в пользу “революционного пафоса” пушкинских стихов. Такие наукообразные атавизмы в наступившие времена были заранее обречены; дискуссии, проходившие подчас отнюдь не чинно-благородно, подтвердили это. Ныне можно считать доказанным, что “Послание в Сибирь” носит характер этический, наполнено глубоким нравственным смыслом. Несомненная поэтическая тайнопись призвана намекнуть не на грядущую победоносную революцию, а на нечто более близкое и достижимое. Стихи отражают последекабрьские конъюнктуры, в том числе и содержание беседы Пушкина с императором Николаем I, состоявшейся в Москве в сентябре 1826 года, когда поэт по высочайшему распоряжению был возвращен из северной ссылки и прощен.

Таковы главные выводы последнего времени. Самая сложная и кропотливая часть работы по дешифровке потаенных стихов проделана. Оставалось лишь произнести слово, которое, увы, не из тех, что ласкают слух. Без него, видимо, не обойтись.

Автограф “Послания” не уцелел. Из списков же наиболее авторитетным считается тот, что принадлежал И. И. Пущину. Его мы и попробуем проанализировать — строфу за строфой, выделяя ключевые слова-символы.

Знаковый принцип шифра дает о себе знать уже в первой строфе:

Во  глубине  сибирских  руд
Храните  гордое  терпенье,
Не  пропадет  ваш скорбный труд
И  дум  высокое  стремленье.

С места в карьер поэт посылает сибирским узникам сигнал, оповещая их о языке, на котором написано “Послание”.

245

Отождествление любого рода деятельности с “трудом” или “работой” — типично масонское. Аксессуары вольных каменщиков, такие, как молоток, лопаточка, чертежная доска и прочее, — помимо других функций, символизировали святость труда. Трудом или работой “вольные каменщики называли свершение различнейших обрядов, как то: прием профанов в орден и дальнейшие посвящения в более высокие степени, столовые ложи, траурные ложи... Под “работой” разумелось также старание просветиться, стремление совершенствоваться”¹². Расширительное понимание труда запечатлено и в творчестве вольных каменщиков той эпохи, например, в песне иоанновских масонов звучало:

Братья  верны, продолжайте
Быть столпами  всех  работ,
Бодро  Запад  украшайте
И  с трудов сбирайте  плод.

Схожее место есть и в оде А. И. Деденева, написанной в 1810 году:

Вы, о  братия, любезны,
Являли  свет  глазам  моим,
Я  ваши  зрел труды полезны,
Я  зрел  и  восхищался  им.

На экзамене при посвящении во второй градус один из вопросов звучал: “Прославление труда”¹³.

Для “профана” уподобление конспиративной деятельности декабристов “труду” могло показаться странным. Еще более странно выглядело сравнение с “трудом” бунта на Сенатской площади или отчаянного выступления Черниговского полка. Но для “посвященного” тут все должно было быть вполне понятным. На это, судя по всему, и рассчитывал Пушкин.

Две последующие строфы “Послания” также наполнены масонскими знаками:

Несчастью  верная  сестра,
Надежда  в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет  желанная  пора:

Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,

246

Как  в  ваши каторжные норы
Доходит  мой  свободный  глас.

“Любовь и дружество” — формула опять-таки из арсенала вольных каменщиков. Многозначительно и слово “разбудит”. По масонской терминологии глагол “уснуть” подразумевал прекращение “труда” члена ложи на какое-то время. Сибирская каторга сделала “уснувшими” всех декабристов-масонов. Памятуя об этом, поэт осторожно намекал на возможное пробуждение. Присутствие тайнописи ощущается и в прочих выделенных фрагментах второй и третьей строф. О них будет сказано чуть ниже.

Наконец последняя строфа, самая важная. Она выполняет роль своеобразного “замка”, связывающего воедино все поэтическое строение:

Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут — и свобода
Вас  примет  радостно  у входа,
И братья меч вам  отдадут.

Эти четыре стиха многократно становились объектом изучения. Но ни одна из предложенных интерпретаций не выглядит вполне удовлетворительно. Думается, что лишь масонское толкование исчерпывающе объясняет ее смысл, а значит, и смысл всего “Послания в Сибирь”.

Прежде всего, надо отметить, что в гипотетической церемонии освобождения каторжан будут принимать участие “братья”. В этом стихе и слове — решающий ключ к криптограмме. Ведь “братья” — то обращение, которым всегда и везде пользовались промеж собой вольные каменщики¹⁴. Они-то и должны в недалеком будущем возвратить декабристам “меч”. Функции последнего в масонской символике различны. Так, “обнаженный меч символизировал карающий закон; в руках братьев мечи означали не только наказание злодеев и предателей, но и защиту невинности”¹⁵. Он применялся при посвящении в братство, а также для охраны лож. Но Пушкин, вне всякого сомнения, указывал на иной символ: вдобавок ко всему меч у масонов являлся непременным знаком свободного человека.

Даже один последний стих “Послания” самодостаточен и дает основания включить эти шестнадцать строк в разряд “масонских”. Но этим дело не ограничивается.

247

Выясняется и другое. Сама архитектоника стихотворения есть “верный снимок” с церемониала посвящения в вольные каменщики. Совпадения настолько поразительны, что не может быть и речи о случайности: они были поэтической установкой Пушкина.

В ходе театрализованной операции ритор ложи объясняет: “Путь из черной храмины в ложу, это — путь из тьмы к свету, от безобразия к красоте, от слабости к силе, от невежества к премудрости, от земной юдоли к блаженной вечности”¹⁶. Процедура обставлена соответствующими декорациями. В определенный момент “два брата схватывают новичка и бросают его на щит, который он прорывает и падает на руки двум другим братьям, уже готовым принять его. Створчатые двери, до сих пор отворенные настежь, захлопываются с громким стуком и, посредством железного кольца и железной полосы, подражают звуку задвигаемых тяжелых запоров, чтобы кандидат вообразил себя запертым в темнице”¹⁷. Сравнив данный отрывок с “Посланием в Сибирь”, нетрудно убедиться, что в пушкинских стихах наличествуют те же символы: “мрачные затворы”, “каторжные норы” и даже “темницы”.

Затем принимаемый с завязанными глазами обязан путешествовать вокруг ложи, как бы борясь с горестями жизни, выдерживая испытания и преодолевая огорчения. Итогом всех манипуляций с недавним “профаном” становится его клятва на верность ордену. Тут повязка снимается с него, “спадает”. Так и у поэта: “Оковы тяжкие падут, // Темницы рухнут”. Посвященному дано узреть свет; он — новоиспеченный вольный каменщик. При этом не где-нибудь, а именно у входа в ложу несут дежурство стюарты (стражи), которые держат в вытянутых кверху руках все те же мечи, масонский символ все той же свободы. Кодируя “Послание”, Пушкин ни разу не перепутал шифра.

Бесспорно, содержание стихотворения указывает на определенную осведомленность поэта в вопросах масонской теории и практики. Это вполне понятно: вспомним хотя бы о том, что в вольных каменщиках пребывали его отец и дядя, всем известный и вездесущий Василий Львович. Пушкин сызмальства соприкоснулся с модными в ту пору теориями. Однако его знание не простиралось, как видно из

248

текста “Послания”, далее набора расхожих сведений, доступных любому просвещенному человеку. Никаких откровений, а тем паче доказательств глубокого погружения в мир масонской мистики здесь нет, да, наверное, и быть не могло.

А было, скорее всего, совсем иное. Масонские аллюзии потаенных стихов стали тактическим ходом, тщательно продуманным и безупречно воплощенным в поэтическую форму. Вернувшемуся из Михайловского и встретившемуся с царем Пушкину нужно было во что бы то ни стало и поддержать попавших в беду старых друзей, и многое сообщить им. Связанный кодексом чести, он не мог напрямую пересказать содержание разговора с Николаем I, в ходе которого, надо полагать, мелькнули высочайшие намеки на то, что участь бунтовщиков будет облегчена или даже круто изменена к лучшему. Ситуация казалась неразрешимой, но поэт придумал выход, банальный и блистательный одновременно. Многое передумавший и пересмотревший за годы ссылки, уже порядком обновленный, он обратился к декабристам на полузабытом языке юности (“привычном языке молодости” — В. Непомнящий). На том самом языке, который во времена оны доминировал в Каменке и иных местах “полночных заговоров” и “сходок”, участником коих доводилось быть и Пушкину. Для узников же время некогда остановилось, и в Сибири этот язык продолжал оставаться живым, обиходным. На это и делал ставку поэт. Масонский лексикон по его воле транслировал на каторгу новости и “чувства добрые”, но — подчеркнем особо — никак не клятвы 1826 года в неизменной верности братству. И хотя речь в “Послании” шла о будущем, шифрованные строфы были ретроспективны — в отличие от того же “Пророка”, однозначно устремленного вперед и вверх.

Здесь же отметим, что было бы весьма опрометчиво утверждать, будто Пушкин в этих шестнадцати стихах говорил не только о возможном освобождении декабристов, но и предрекал синхронную легализацию российского масонства. Оснований для столь смелых догадок нет. Напротив, можно предположить, что опасная тема вольных каменщиков не всплывала во время высочайшей аудиенции в Кремле. Отношение императора к тайным обществам, вдобавок конфессионально сомнительным, было общеизвестным и не

249

допускало разночтений. Поэтому Пушкин, отправивший в Сибирь письмо очень откровенное, по-человечески просто не мог обещать несбыточное.

По недавно произведенным подсчетам, 121 человек из числа прикосновенных к тому антиправительственному заговору состоял в масонских ложах¹⁸. Цифра внушительная, и наверняка автор “Послания в Сибирь” не сомневался, что его тайнопись будет понята должным образом. Более того, по плану выходило, что стихи дешифруются тотчас же по прибытии на каторгу: ведь Пушкин передал рукопись с отправляющейся туда А. Г. Муравьевой. А ее муж, умнейший Никита Михайлович, ранее был ритором ложи “Трех Добродетелей”, той самой, куда едва не инициировали самого поэта. Добровольная изгнанница, разумеется, должна была отдать “Послание” именно супругу и его ближайшим друзьям, т. е. читателям посвященным и всепонимающим. Но без неожиданностей, кажется, все-таки не обошлось.

Мы не располагаем сведениями о том, как восприняли заточенные масоны пушкинский текст. По крайней мере, публичных жестов с их стороны вроде бы не зафиксировано. Правда, надо учитывать, что шумная самореклама чужда вольным каменщикам. И все же то, что случилось далее, выглядит довольно странно.

На рубеже 1828—1829 годов воспоследовал ответ на “Послание”. Его сочинил в Чите Александр Одоевский:

Струн  вещих  пламенные  звуки
До  слуха  нашего  дошли,
К  мечам  рванулись наши  руки,
И — лишь оковы  обрели.

Но  будь покоен, бард! — цепями,
Своей  судьбой  гордимся  мы
И  за  затворами  тюрьмы
В  душе  смеемся  над  царями.

Наш  скорбный  труд  не  пропадет,
Из  искры  возгорится  пламя,
И  просвещенный  наш  народ
Сберется  под  святое  знамя.

Мечи  скуем мы  из  цепей
И  пламя  вновь зажжем  свободы!

250

Она  нагрянет  на  царей,
И  радостно  вздохнут  народы!

Между этими бодрыми радикальными виршами и “Посланием в Сибирь” — пропасть. Каторжанин напрочь игнорировал сокровенную пушкинскую символику, превратив ее в коллекцию революционных штампов. Масонского поэтического контрапункта не состоялось.

На первый взгляд, объяснение лежит на поверхности. Александр Одоевский не был масоном и ответил Пушкину как декабрист, пылкий и не очень далекий. Довод, конечно, убедительный, но не исчерпывающий. Дело в том, что люди, жившие в ту прекрасную эпоху русской истории, еще не взяли на вооружение замятинское понимание слова “мы”. Уродливые проявления коллективного разума дали о себе знать позднее, при разночинцах, а восторжествовали окончательно уже в XX веке. Во времена Пушкина это местоимение сохраняло свое изначальное значение и употреблялось с осознанием ответственности — за себя и других, имеющих конкретное имя и осознанно примкнувших. Только при соблюдении этих условий дворянин Александр Одоевский мог вещать: “мы”, “наши” и т. д. — товарищи уполномочили его на обобщения. И тогда получается, что единственный концептуальный ответ на “Послание в Сибирь”, ответ, отражающий едва ли не господствующее среди декабристов мнение, доказывал, что большинство заговорщиков не восприняло пушкинских стихов адекватно. Входили в это большинство и вольные каменщики или нет — сказать трудно. Одним словом, в данной истории еще много неясного.

“Послание” Пушкина было “подвигом честного человека”. Честного либерального консерватора: возмужав и одолев многие искушения юности, он не зачеркивал былой биографии. Однако, не отрекаясь от прошлого, он менял курс — трудно, постепенно. В его творчестве, в строительстве собственной судьбы уже проглядывали новые вехи. На фоне этих вех пушкинские стихи к декабристам — лишь одна из сцен долгого прощания, прощания с “идолами”. «Я как-то изъявил свое удивление Пушкину о том, что он отстранился от масонства, в которое был принят, и что он не принадлежал ни к какому другому тайному обществу, —

251

вспоминал его приятель С. А. Соболевский. — “Разве ты не знаешь, — отвечал поэт, — что все филантропические и гуманитарные тайные общества, даже и самое масонство, получили <...> направление, подозрительное и враждебное существующим государственным порядкам? Как же мне было приставать к ним?”»¹⁹

Надо отметить, что “Послание в Сибирь” — не последний пушкинский текст с использованием масонской фразеологии. Кое-какие отзвуки можно усмотреть, скажем, в “Скупом рыцаре” или “Моцарте и Сальери” — там они глухи и нейтральны; зато в “Пиковой даме” несомненна пародийная их окраска. Раздадутся еще “три франмасонские удара в дверь”, когда к гробовщику придет Готлиб Шульц; Алексей Берестов в “Барышне-крестьянке” будет носить “черное кольцо с изображением мертвой головы”; будут “мраморные циркули” в стихотворении “В начале жизни школу помню я”. Но все это уже на уровне быта, детали, краски; масонской “тайнописи” не будет уже никогда. Но не только созревающие политические и государственные воззрения удаляли Пушкина от вольных каменщиков. С некоторых пор открылось ему неизмеримо более значительное, нежели молотки, циркули и фартуки, — утерянный было путь к “заоблачной келье”. “Переворот или естественный переход Пушкина от неверия (в котором, впрочем, и раньше было больше легкомыслия, снобизма, нежели серьезного умонастроения) совершается в середине 20-х годов, когда в Пушкине мы наблюдаем определенно начавшуюся религиозную жизнь, — писал о. Сергий Булгаков. — Ее он в общем, по своему обычаю, таил, но о ней он как бы проговаривался в своем творчестве”²⁰. Счетные книги ложи “Овидий”, которые хранились с давних времен у поэта, так и не были использованы по предназначению — их Пушкин употребил для поэтических черновиков. И, срываясь и оступаясь на каждом шагу, — начал восхождение.

Однако вольные каменщики не забыли кишиневского брата, не сочли его “уснувшим”. Масонство, высочайше запрещенное Александром I в 1822 году, подчинилось лишь внешне, продолжая конспиративную деятельность в тайных кружках²¹. И ровно через десять лет после “Послания в Сибирь”, в дни общерусской трагедии 1837 года, масоны, выглянув на мгновение из “катакомб”, напомнили о себе.

252

II

И  дух  суровый  византийства От  русской  церкви  отлетал...
Анна  Ахматова

Ожесточенные споры о роли масонства в русской истории ведутся давно, и мнения высказываются взаимоисключающие. Историографический обзор и анализ всего спектра суждений необходим, но невозможен в пределах данного очерка: слишком обширна и серьезна тема. Однако по одному пункту, наиважнейшему, высказаться надо обязательно.

Не подлежит сомнению, что справедливо оценить значение масонства для России можно лишь не выходя за рамки русской, складывавшейся веками системы духовных ценностей. Иные ориентиры и допуски, отметающие предание, и безнравственны, и антинаучны. Кюстины и пайпсы, пусть даже они и родились в этой стране, здесь бессильны.

Если бы масонство было лояльно к самой русскости и существовало в четко обозначенном пространстве, большой беды бы не было. Трудно что-либо возразить, когда говорят о вкладе вольных каменщиков “в историю общественной мысли и шире — в историю русской культуры” (Б. И. Краснобаев). Как бы ни относиться к этому вкладу, но он был, и притом значительный. Но дело в том, что масонство — по природе своей — не могло (да и не желало) ограничиваться светскими культурно-просветительскими функциями. В основе учения было заложено стремление к универсальности. Эта изначальная претензия определяла неизменную стратегию ордена. Касательно России речь шла о привитии масонской мистики к православию, с последующим преодолением его, постепенной подменой новой всемирной “религией братства”. Такая вкрадчивая экспансия таила в себе огромные опасности, и недаром наиболее прозорливые и крепкие в вере русские клирики бескомпромиссно восставали против нее. К ним, в частности, принадлежал и архимандрит Фотий (Спасский), одно имя которого по сей день вызывает ненависть прогрессистов. Во многом благодаря его деятельности и влиянию на императора Александра I последовало повеление о закрытии лож. Архимандрит Фотий писал тогда: “Нечестие пресеклось, армия

253

богохульная диавола паде, ересей и расколов язык онемел, общества же богопротивные, яко же ад, сокрушились”²². Увы, он заблуждался, и заблуждался жестоко.

Апологеты масонства любят напоминать, что многие выдающиеся русские люди почитали за должное стать членами братства. Апелляция к мирским авторитетам сама по себе уже достаточно красноречива. Да и доказательство не безупречно: ведь никому, кажется, не пришло в голову выводить привлекательность, допустим, фашизма из симпатий, которые отдали этому течению Кнут Гамсун или Мережковский. Кроме того, вольные каменщики забывают, что есть и другие, более обширные реестры “исторических лиц” — тех, что за версту обходили масонские ложи. “Святцы” масонов всего лишь повторяют избитую истину: часть высшего слоя российского общества, ориентированная после петровских реформ на западные идеалы, подверглась духовной коррозии. Среди простолюдинов, сумевших противостоять “порче”, идеи “свободы, равенства и братства” практически не распространились. По подсчетам той же Т. А. Бакуниной, в XIX веке по всей империи было инициировано в ложи только 56 ремесленников и крепостных²³.

На этом передергивание не заканчивается. В пользу “совместимости” православия и масонства свидетельствует, по мнению апологетов, факт участия некоторых священнослужителей в работе лож. Т. А. Бакунина выявила 27 таких “экуменистов”²⁴. Как и в предыдущем случае, здесь почти незаметно подменены критерии: проступки соблазненных, близкие к отпадению, ничтоже сумняшеся выдаются за доблесть. Прибегнув опять к сравнительному методу, заметим, что с таким же успехом можно доказывать, будто Гапон слил Церковь с революцией и террором; или утверждать что Глеб Якунин олицетворяет собою современную Русскую Православную Церковь. На самом же деле двадцать семь масонов в рясах возвещали о нарастающем нестроении в Русской Церкви, о “западном пленении”, но никак не о начавшемся полюбовном воссоединении ее с братством вольных каменщиков.

Размышляя о русских масонах той эпохи, протоиерей Георгий Флоровский заметил: “Это были люди, потерявшие “восточный” путь и потерявшиеся на западных”²⁵. А

254

другой мыслитель, о. Василий Зеньковский, выразился о масонском учении еще определеннее: “С одной стороны, оно привлекало к себе людей, искавших противовеса атеистическим течениям XVIII века, и было в этом смысле выражением религиозных запросов русских людей этого времени. С другой стороны, масонство, увлекая своим идеализмом и благородными мечтами о служении человечеству, само было явлением внецерковной религиозности, свободной от всякого церковного авторитета. С одной стороны, масонство уводило от “вольтерианства”, а с другой стороны, — от Церкви; именно поэтому масонство на Руси служило основному процессу секуляризации”²⁶. Эти слова применимы к русским ложам всех систем — они разнились только по степени прозелитизма. Но сам прозелитизм как главный стратегический принцип присутствовал всегда и всюду: иногда агрессивный и циничный, порою обходительный и завуалированный. История с пушкинским “Пророком”, которого вольные каменщики пожелали прибрать к рукам, — явление того же порядка. Парижские мероприятия 1937 года, где были выдвинуты притязания уже на всего Пушкина, — еще один образчик. Суть всюду одинакова.

Эта суть учения была явлена со всей очевидностью и в январе 1837 года, в дни злосчастной дуэли и смерти русского национального поэта.

Масоны — русские и заграничные — приняли самое активное участие в событиях, завершившихся разменом выстрелами на Черной речке. Не был одиночкой Дантес, входили они и в партию Пушкина. Глухие намеки на некие “адские козни” можно обнаружить, допустим, в знаменитых письмах князя П. А. Вяземского к графине Эмилии Карловне Мусиной-Пушкиной. Любопытно, что день дуэли пал на важнейший для “каменщиков” праздник: 27 января — день святителя Иоанна Златоуста (перенесение мощей)²⁷. И вокруг самого события ощущается присутствие членов братства. Тут нет ничего удивительного: значительная часть петербургского высшего света была так или иначе связана с масонством. (Даже сам граф А. Х. Бенкендорф согрешил в молодости и очутился в ложе “Соединенные Друзья”.)

255

Но несомненное участие масонов в событиях нельзя отождествлять с “масонским заговором” против Пушкина. Между тем такое отождествление происходит на каждом шагу, и количество фантастических, а то и просто нечистоплотных, сочинений не поддается даже приблизительному учету.

Другими словами, мы склоняемся к мнению, что масоны как тайное общество, спаянное железной дисциплиной и безоговорочным подчинением приказам сверху, в деле не участвовали — они действовали как частные лица, причем нередко брат противоборствовал брату. Заговора с целью уничтожения поэта, разработанного в недоступных недрах лож, не было. Те же, кто настаивает на заговоре, сами того не подозревая, моделируют ситуацию абсурдную: получается, что вольные каменщики устроили в те январские дни ожесточенную самовольную междоусобицу. К тому же вряд ли в 1937 году масоны могли всячески возвеличивать, объявляя “своим”, человека, умерщвленного по решению самих вольных каменщиков и, значит, подвергнутого “радиации”, исключению из рядов ордена. Ведь “при окончательной радиации даже имя бывшего брата оказывалось под запретом и никогда больше не упоминалось, — писала Н. Н. Берберова в книге “Люди и ложи”. — Братьям давалось право клясться именем Великого Геометра, что такой-то не состоит и никогда не состоял в членах тайного общества”²⁸.

Организованного участия масонов в деле не было. Но все же что-то как бы и витало в воздухе, сказывалось в частных действиях частных лиц, стихийно и одновременно упорно втягивая Пушкина и всю дуэльную историю в некий круг, где царит ощутимо масонский дух. И здесь любопытен один эпизод, вполне, может быть, невинный субъективно, но именно поэтому показательный и даже зловещий.

В сумерках 27-го числа раненого поэта привезли в дом на Мойке и бережно внесли в квартиру. Вскоре он уже знал, что положение безнадежно, но держался мужественно. В ту ночь император Николай I прислал к Пушкину лейб-медика Арендта с письмом примерно следующего содержания: “Если Бог не велит нам более увидеться, прими мое прощенье, а с ним и мой совет: кончить жизнь христиански.

256

О жене и детях не беспокойся. Я их беру на свое попечение”.

Состояние становилось критическим. По просьбе умирающего послали за “ближайшим священником” (протоиереем Петром Песоцким из Конюшенной церкви). Пушкин исповедался и причастился. Князь П. А. Вяземский сообщил позднее Д. В. Давыдову: “Священник говорил мне после со слезами о нем и о благочестии, с коим он исполнил долг христианский”. Князю вторила Е. Н. Мещерская: “Он исполнил долг христианина с таким благоговением и таким глубоким чувством, что даже престарелый духовник его был тронут и на чей-то вопрос по этому поводу отвечал: “Я стар, мне уже недолго жить, на что мне обманывать? Вы можете мне не верить, когда я скажу, что я для себя самого желаю такого конца, какой он имел”. В более сухой форме, но то же самое отметил и А. И. Тургенев: “Пушкин <...> послал за священником, и он приобщился после исповеди. Священник уверяет, что он доволен его чувствами”.

Утром наступившего дня поэт попрощался с женой и детьми, клал руку им на голову, а потом перекрестил каждого. Делал последние распоряжения и расставался навсегда в этом мире с друзьями. П. А. Плетнев сказал: “Глядя на Пушкина, я в первый раз не боюсь смерти”. А постоянно наносивший визиты Арендт “отходил со слезами на глазах от постели его и говорил, что он никогда не видел ничего подобного. Такое терпение при таких страданиях!”

Умирающий великодушно простил своих врагов и обязал друзей ни в коем случае не мстить за него: Пушкин “желал умереть христианином”. В тот день он передал через поехавшего во дворец В. А. Жуковского прощальные слова императору: “Скажи ему, что мне жаль умереть; был бы весь его”. Эта фраза уже полтора столетия смущает отечественных либералов. Иные отрицают ее подлинность, считая верноподданнической выдумкой радевших о поэте и его семье мемуаристов. Другие, напротив, ухватившись за пушкинские слова, видят в них замаскированный сарказм, чуть ли не перифраз Вольтера. Лучшего доказательства непонимания духовной биографии Пушкина, чем этот либеральный кукиш, пожалуй, не найти. А на самом деле “был бы весь его” абсолютно искренне и несомненно было произнесено. Пушкин, нарушив данное царю слово не

257

драться, просто не мог уйти из жизни, не покаявшись. Кроме того, он — при всех оговорках — любил Николая как государя и человека. На пороге инобытия он мысленно еще раз “читал жизнь свою”, переносился в прошлое, вспоминал о тех, кого нет рядом. Думается, что “был бы весь его” — тоже воспоминание: о первой встрече с императором в Москве, в сентябре 1826-го. Тогда, по окончании аудиенции, Николай I молвил: “Ну, теперь ты не прежний Пушкин, а мой Пушкин”. Ответ царю был доставлен через десять с половиной лет. Ответ чисто пушкинский, из тех, что невозможно придумать.

29 января 1837 года в 2 часа 45 минут Пушкин скончался. Это была истинно христианская кончина просветленного и очищенного через страдания. Предстояло погребение.

Тут возникли нешуточные препятствия. Петербургский митрополит Серафим (Глаголевский), не жаловавший поэта и при жизни, наотрез воспротивился отданию полных погребальных почестей архиерейским служением. С канонических позиций он был прав: поединок, проистекающий из личного самолюбия, всегда сурово осуждался Церковью и приравнивался к самоубийству. Подобные коллизии в русской истории случались часто и всякий раз становились предметом сложных переговоров и согласований. Так и здесь: с большим трудом высокопоставленным лицам, среди коих современники выделяли графа Г. А. Строганова, удалось в какой-то мере смягчить ситуацию. По некоторым слухам, замолвил слово и сам митрополит Филарет (Дроздов). В итоге совместными усилиями добились того, что чин погребения имел традиционный православный вид²⁹.

В восемь часов вечера 29 января отслужили первую панихиду. В ближайшие за тем дни их было несколько. Барон Ф. А. Бюлер, зашедший в квартиру поклониться поэту, вспоминал: “На руках у покойного положен был простой образ, без всякого оклада, и до того стертый, что никакого изображения на нем нельзя было вскорости разглядеть; платье было на Пушкине из черного сукна, старого фасона и очень изношенное. В ногах дьячок читал псалтырь”. Ту же картину запечатлел сенатор К. Н. Лебедев: “В ногах читал басом чтец в черной ризе”. Александр Тургенев записал в дневнике 31 января: «Зашел к Пушкину. Первые

258

слова, кои поразили меня в чтении псалтыря: “Правду твою не скрыв в сердце твоем...”»

Отпевание происходило 1 февраля, в одиннадцать часов утра. Первоначально оно было назначено в Адмиралтейской церкви, но в итоге состоялось у Спаса Нерукотворного Образа в Конюшенной. Служили архимандрит и шесть священников. Разумеется, на груди покойного лежала икона. На чело возложили венчик. В руках — разрешительная молитва. По окончании службы пришло время последнего целования. Все было кончено и, казалось, прошло подобающим образом.

Оставалось только заколотить гроб. И вот тут-то случилось непредвиденное.

2 февраля А. И. Тургенев отметил задним числом в дневнике: “Заколотили Пушкина в ящик. Вяземский положил с ним свою перчатку”. А позднее, 28 февраля, он же уточнил в письме к брату Николаю: Жуковский и Вяземский положили свои перчатки в гроб, когда его заколачивали”. И тут же, как бы недоумевая, добавил: “И в этом видели что-то и к кому-то враждебное”.

(Тут необходимо небольшое отступление. Прошло несколько десятилетий, и кн. П. А. Вяземский сделал попытку откреститься от участия в сомнительном эпизоде. В Остафьеве он постепенно создавал музей, где помещались и пушкинские реликвии, в том числе связанные с дуэлью. Хранилась там и перчатка — парная той, что была брошена в гроб. В особой записке князь пояснил: “перчатка моя; другая перчатка была брошена в гроб его Жуковским”. Объяснение выглядит малоубедительным: выходит, Жуковский взял у князя его перчатку, а тот глядел на происходящее со стороны. Так или иначе, оставшаяся перчатка (находящаяся теперь в Музее-квартире на Мойке) продолжает определяться как парная той, которую бросил в гроб сам Вяземский.)

А. И. Тургенев должен был быть хорошо осведомлен о причинах недовольства. Ведь пушкинские друзья совершили, нимало не таясь, акцию сугубо масонского толка и тем самым омрачили разрешенный с таким трудом православный ритуал. Свидетель, к сожалению, умолчал о цвете перчаток, а он в данном случае немаловажен. Если бы Вяземский и Жуковский в последний миг сдернули с рук случайно

259

оказавшиеся на них в тот день перчатки — дело одно: они поступили так, скорее всего, по наитию, “на всякий случай”. Но ведь в гробу очутились перчатки белые — неподходящие, кажется, ко времени года и траурным обстоятельствам и тем не менее заранее припасенные...

Пара белых перчаток — один из непременных и наиболее значимых атрибутов вольных каменщиков. Они вручались профану при посвящении в ложу “в напоминание того, что лишь чистыми помыслами, непорочной жизнью можно надеяться возвести Храм Премудрости”³⁰. Перчатки сопровождали масона на протяжении всей жизни и клались в гроб умершего брата. Это обязана была сделать “его жена или близкий друг”³¹. Получилось, что в данном случае это сделали Вяземский и Жуковский. Представляли ли они себе достаточно ясно смысл такого поступка (ведь, совершив его публично, и тем самым в качестве символического корпоративного акта, они вольно или невольно покусились, от имени вольных каменщиков, на православное таинство, на христианский чин погребения)? Совершен ли был он “со значением” или — в качестве эмоционального жеста, использующего лишь форму масонского ритуала?

Что касается Вяземского, то его имени нет в авторитетных справочниках и масонских документах. Известно, что он всячески подчеркивал свою антипатию к любым тайным обществам; вместе с тем масонские контакты, особенно во второй половине десятых и начале двадцатых годов, имели место на каждом шагу, а масонские симпатии могли были быть связаны с либеральными воззрениями князя в ту пору³². Нет полной ясности и с Жуковским. Некий масон, укрывавшийся под криптонимом В. К. (т. е. вольный каменщик), писал в предисловии к книге Т. А. Бакуниной: “Осторожность исследователя не позволяет включать имена тех, о принадлежности которых к Братству нет проверенных и окончательных сведений; но несомненна близость к масонским кругам, и личная и идейная, писателя Жуковского”³³. В том же духе высказался и М. А. Осоргин в “Последних Новостях”: “Нет документов, но есть все вероятия предполагать, что масоном был и Жуковский в своей молодости”. Позднейшие изыскания еще более укрепили ученых в

260

мысли, что он “был принят в масонство или за рубежом, или в одной из тайных лож начала XIX века”³⁴.

Так или иначе, вышло, что параллельный отпеванию масонский обряд исполнили те, кто, кажется, лучше всех знал и понимал зрелого Пушкина, наблюдал выбранный поэтом путь. Печальный парадокс! Уход Пушкина потряс обоих друзей его, и, разумеется, прощаясь с ним, они стремились сделать все как лучше; оба не без оснований считались людьми самостоятельными, свободно мыслящими, и не раз доказали это. И все же они были сыновьями века, и сыновняя зависимость у них была развита сильнее, нежели у Пушкина: он противостоял моде, когда считал, что мода противна его духовному строю...

Пушкин был многогрешным человеком. В дни бурной юности, почти утеряв веру, он переходил порою все мыслимые границы и кощунствовал — в жизни, в творениях. С годами у него началось возвратное движение к “началу своему”, по существу вторичное и окончательное воцерковление, выстраданное и через испытания закаленное, бескомпромиссное.

У Жуковского все сложилось иначе, можно сказать — проще. Ему изначально была дана вера — высокая и спокойная. Амплитуда юношеских духовных колебаний не превышала допустимую норму, за которой — безверие. Пушкин — примерно с середины 1820-х годов — напоминал путника, устремившегося к вершине. Преодолевая кручу, он остро чувствовал высоту, глубоко проникался открывающейся красотой. И с каждым шагом вверх свежесть восприятия возрастала, не успевая притупиться. А Жуковский издавна знал ту страну. Он жил там. Жил высоко, но — на плоскогорье. И волей-неволей свыкался с ним. Накал чувства, страстный порыв вверх, как у Пушкина, здесь не требовался: вершина все равно была недосягаема. Если верить запискам А. О. Смирновой³⁵, то Жуковский прекрасно понимал, что и здесь обойден своим давнишним учеником. Однажды он будто бы воскликнул: “Как Пушкин созрел и как развилось его религиозное чувство! Он несравненно более верующий, чем я”. Нет, Жуковский не сорвался вниз, но плоскогорье имело свои особенности.

261

Свыкшись с ним, иной раз и горный мираж можно было принять за горний свет — это был удел многих³⁶.

По утверждениям друзей, Пушкин в конце жизни пребывал “в каком-то высоко религиозном настроении”. Он готовился. Его поведение в последние сорок шесть часов было безупречно, что признано даже “фундаменталистами”. Никогда ранее так четко не проступала цель: “выше, выше”. Но его будут упорно пытаться отправить на “Великий Восток”; спустя столетие перчатки пушкинских друзей обернутся парижскими торжествами и пространной статьей в “Словаре русских масонов”, изданном в Брюсселе³⁷. А по дороге в Святогорский монастырь вслед за гробом ехал в кибитке сумрачный Александр Иванович Тургенев, старинный приятель и камергер. Он же член ложи “Полярная Звезда” — деталь, может быть, и случайная, но символическая для эпохи, нареченной впоследствии пушкинской.

Это была эпоха, когда в России, вслед за Европой, расцветал духовный дуализм, породивший множество идолов, “лживых, но прекрасных”, в частности, признавший сосуществование Православия и масонства делом допустимым и плодотворным. В плену такого дуализма оказались многие, отнюдь не худшие люди империи. Лишь некоторым удалось преодолеть соблазн, отстоять право на цельность и “самостоянье”. Среди них был наш поэт. Мы не знаем, чего ему стоило это преодоление. Но именно во внутренней борьбе он и стал Пушкиным.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Бакунина Т. А. Знаменитые русские масоны, М., Интербук, 1991, с. 93.

² Позднее, в 1938 году, М. А. Осоргин стал досточтимым мастером этой ложи. Кроме того, еще в 1932 году он открыл собственную ложу “Северные Братья”.

³ Цит. по: “Вопросы литературы”, 1990, № 3, с. 198.

⁴ “Последние Новости”, Париж, 1937, № 5801, 10 февраля. Статье отведено одно из наиболее престижных и заметных мест. Видимо, редакция не держала зла на автора, однажды спутавшего пушкинские стихи с лермонтовскими (1930, № 3367, 11 июня).

262

Отметим также, что о Пушкине-масоне написал тогда и Н. К. Кульман в упомянутой однодневной газете.

⁵ Назаров Михаил. Миссия русской эмиграции, т. 1, Ставрополь, Кавказский край, 1992.

⁶ Там же, с. 133.

⁷ “Одно время отличительным признаком всякого масона был длинный ноготь на мизинце. Такой ноготь носил и Пушкин; по этому ногтю узнал, что он масон, художник Тропинин, придя рисовать с него портрет” (Пыляев М. И. Старая Москва, СПб., 1891, с. 86).

⁸ Подчеркнем: речь идет об устоявшейся традиции. Иногда делаются попытки причислить к “масонскому циклу” и другие сочинения Пушкина. Так, строки из послания “К Н. Я. Плюсковой”:

...Я, вдохновенный  Аполлоном,
Елисавету втайне пел,
Небесного  земной  свидетель,
Воспламененною  душой
Я  пел  на  троне добродетель
С  ее  приветною  красой... —

дают повод исследователю увидеть здесь намек на ложу “Елизаветы к Добродетели” (Лотарева Д. Знаки масонских лож Российской империи. М., 1994, с. 57). Но эта и иные гипотезы не стали составной частью масонского предания.

⁹ Бакунина Т. А. Указ. соч., с. 89.

¹⁰ Осоргин Мих. Вольный каменщик, М., 1992, с. 81.

¹¹ См.: Непомнящий В. Поэзия и судьба. Над страницами духовной биографии Пушкина. Изд. 2-е. М., 1987, с. 88—127. Журнальный вариант — “Вопросы литературы”, 1984, № 6 (полемические отклики и ответ В. Непомнящего — там же, 1985, № 7).

¹² Соколовская Т. О. Масонские системы // Масонство в его прошлом и настоящем, т. II, М., 1991, с. 55.

¹³ “Вопросы литературы”, 1990, № 3, с. 204.

¹⁴ Ср.: “В разговоре с Платоном Михайловичем Чацкий спрашивает: “Забыт шум лагерный, товарищи и братья?” Слово “братья” в этом случае употреблено как общепринятое обращение в масонской среде” (Бакунина Т. А. Указ. соч, с. 85). Пользуясь оказией, рискнем предположить, что пушкинские “друзья, братья, товарищи”, примененное к декабристам и неоднократно повторенное, можно, видимо, тоже трактовать в масонском духе.

¹⁵ Соколовская Т. О. Обрядность вольных каменщиков // Масонство в его прошлом и настоящем, т. II, М., 1991, с. 98.

¹⁶ Там же, с. 93.

¹⁷ Гекерторн Ч. У. Тайные общества всех веков и всех стран, ч. I, М., РАН, 1993, с. 166.

263

¹⁸ Серков А. И. Комментарии. // Бакунина Т. А. Указ. соч., с. 126.

¹⁹ А. С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 2, М., 1974, с. 6—7.

²⁰ Булгаков Сергий, протоиерей. Жребий Пушкина // ”Новый Град”, Париж, 1937, № 12, с. 30.

²¹ В конце 1993 года в Российской Государственной библиотеке проходила выставка под показательным названием “250 лет русского масонства”. В нем можно усмотреть намек на беспрерывность “работ” вольных каменщиков.

²² Цит. по: Иванов В. Православный мир и масонство, М., ТРИМ, 1993, с. 26.

²³ Бакунина Т. А. Указ. соч., с. 116—117.

²⁴ Там же.

²⁵ Флоровский Георгий, прот. Пути русского богословия, Париж, УМСА-Press, 1988, с. 114.

²⁶ Зеньковский В. В., прот. История русской философии, т. I, Париж, УМСА-Press, 1989, с. 105.

²⁷ См.: Соколовская Т. О. Обрядность вольных каменщиков // Масонство в его прошлом и настоящем, с. 84—85.

²⁸ “Вопросы литературы”, 1990, № 1, с. 176.

²⁹ О том, сколь сильно было противодействие, можно судить по таким фактам. Даже в 1899 году, в дни пушкинского юбилея, учащимся одесских духовных заведений запретили участвовать в чествованиях; в Казани разрешалось поминать поэта лишь как безымянного “усопшего православного”; а в Перми местный епископ и вовсе воспретил панихиды. Подробнее об этом см.: “Временник Пушкинской комиссии”. Вып. 3. М. — Л., 1937, с. 408. Тема поединка-самоубийства всегда была важной в трудах русских клириков о Пушкине.

³⁰ Соколовская Т. О. Обрядность вольных каменщиков, с. 94.

³¹ “Вопросы литературы”, 1990, № 3, с. 208. Через восемьдесят лет после описываемых событий покончил с собой в связи с неудачей корниловского наступления на Петербург генерал А. М. Крымов. Н. Н. Берберова упомянула об этом в книге “Люди и ложи”: “Терещенко был на его похоронах и положил ему перчатку в гроб” (Там же, № I, с. 177). Не особенно затрудняясь поисками, можно привести множество подобных примеров.

³² Вполне возможно, что Вяземский вступил в какую-либо заграничную ложу. Такое могло произойти, например, в Варшаве, где князь был на службе в течение нескольких лет.

³³ Бакунина Т. А. Указ. соч., с. 7.

³⁴ Серков А. И. Комментарии // Бакунина Т. А. Указ. соч., с. 126.

³⁵ Эти “Записки” считаются фальсификацией, но, как справедливо заметил С. Л. Франк, их достоверность “совершенно очевидна по внутренним основаниям, как бы недостоверны ни были многие

264

свидетельства этих сомнительных мемуаров” (Франк С. Л. Этюды о Пушкине, Париж, УМСА-Press, 1987, с. 48).

³⁶ Эти вопросы рассматриваются в пушкиноведении очень упрощенно и схематично. Один из недавних примеров — статья Г. Пахомова “Жуковский и Пушкин. Верующий и скептик” (“Записки Русской академической группы в США”. Нью-Йорк, 1975, n. 9, с. 52—61). Случай в каком-то смысле уникальный: одним заголовком автор умудряется снять проблему. Но проблема все-таки остается — если не в Нью-Йорке, то по крайней мере в России. Она очень важна для истории русской духовности, но никогда не поддастся однолинейному толкованию.

³⁷ Bakounine Tatiana. Le répertoire biographique de francs-maçons russes (XVIII et XIX siécles). Bruxelles, “Petropolis”, 1940. В 1967 году вышло в свет второе издание “Словаря”.