- 7 -
В. М. ЕСИПОВ
О ЗАМЫСЛЕ «ГРАФА НУЛИНА»
Литература, посвященная “Графу Нулину”, не столь обширна, как мы это привыкли видеть, обращаясь к другим произведениям Пушкина. Вообще у этой поэмы довольно странная судьба. Встреченная при своем выходе в свет в 1827—1828 гг. нападками части критики, особенно Н. И. Надеждина, поэма эта продолжает оставаться недостаточно понятой. При этом, как ни странно, у истоков такого непонимания стоит положительно оценивший поэму В. Г. Белинский, потому что эта его оценка по существу мало отличается от критики Надеждина, посчитавшего поэму легкомысленной и неглубокой. Ведь именно Белинский, по меткому выражению М. О. Гершензона, как бы налепил наклейку на титуле “Графа Нулина”, объявив, что поэма — “не более, как легкий сатирический очерк одной стороны нашего общества”, а в другом месте охарактеризовал ее как “грациозную шутку и первый опыт русского натурализма”1.
В упомянутой статье Гершензон замечательно возразил Белинскому: “Задумывая свою поэму, Пушкин отнюдь не ставил себе целью — ни написать веселую шутку в стихах, ни нарисовать жанровую картину из русского помещичьего быта. “Граф Нулин” стал тем и другим по форме, и в этом Белинский и его последователи совершенно правы; Пушкин одел свою мысль в жанровую и шутливую одежду, мастерски сшитую, но ведь одежда есть только одежда, прикрытие, и ничего больше...”2.
К сожалению, сам Гершензон не дал цельной трактовки содержания поэмы, его попытка сделать это не может быть признана удачной. В советском же пушкиноведении поэма совершенно незаслуженно оказалась как бы на периферии творчества поэта. Однако представление о поэме как о произведении, лишенном серьезной проблематики, не соответствует истине.
- 8 -
1
После смерти Пушкина в его бумагах был обнаружен текст, который пушкинисты относят к 1830 году и который принято называть «Заметка о “Графе Нулине”» (Г. А. Гуковский предлагал рассматривать эту запись как “набросок предисловия к переизданию поэмы или во всяком случае как авторский комментарий к ней”3):
“В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая “Лукрецию”, довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те.
Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде.
Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась. Я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть.
Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. “Граф Нулин” писан 13 и 14 декабря. Бывают странные сближения”4.
Итак, по признанию самого автора, “Граф Нулин” есть пародия на “довольно слабую поэму Шекспира” — “Лукрецию”.
Б. М. Эйхенбаум отметил в свое время, что “метод пародирования у Пушкина всегда очень тонок и сложен, — не прямое высмеивание, а перелицовка. Тарквиний — Нулин и Лукреция — Наталья Павловна даны как пародии на исторические образы: новый Тарквиний (как и называлась первоначально повесть) оказывается в смешном и глупом положении, а новая Лукреция лишается главного своего ореола — супружеской верности”5.
Действительно, если Тарквиний — фигура зловещая, то Нулин совершенно ничтожен, что заранее предопределено самим именем персонажа: Нулин, т. е. производное от нуля (или от латинского nullus — никакой).
- 9 -
Вспомним в связи с этим, что Тарквиний предстает в спальне Лукреции с обнаженным мечом в руке, и угрозы его весьма зловещи:
Ты нынче в ночь моею стать должна!
Сопротивленье одолеет сила...
А нет — убью! Скажу — во время сна,
Узнав, что ложе ты с рабом делила.
И честь твою с тобою ждет могила!
Убив раба, в постель к тебе швырну,
Чтоб людям доказать твою вину!
А муж твой будет жить, узнав презренье,
Всем светом заклейменный с этих пор.
Твоих друзей постигнет униженье,
Твоих детей — безвестность и позор!6Совсем иначе выглядит Нулин в спальне Натальи Павловны:
Она, открыв глаза большие,
Глядит на графа — наш герой
Ей сыплет чувства выписные
И дерзновенною рукой
Коснуться хочет одеяла,
Совсем смутив ее сначала.Такое же изменение претерпевает и характер героини. Шекспировская Лукреция пленила Тарквиния не только красотой, самолюбие злодея задето ее добродетельностью и супружеской верностью:
Верна супругу! — Вот что в нем зажгло
Настойчивое острое желанье...Лукреция не знает светской жизни (“не привыкшая с людьми встречаться”), не подозревает дурного в неожиданном приезде Тарквиния и поэтому:
Она мерцанья глаз не поняла —
И в книге взоров, надобно признаться,
Уловок хитроумных не прочла...Излишне доказывать, что совсем иной стиль поведения у пушкинской Натальи Павловны. На месте добродетельной матери и супруги (Лукреции) в поэме Пушкина мы видим кокетливую особу, изнывающую от скуки в деревенской глуши.
- 10 -
Иначе говоря, в данном случае, если использовать выражение Эйхенбаума, “перелицовка” шекспировского сюжета заключается в последовательном снижении характеров героев. И в результате событие трагедийного масштаба, запечатленное в поэме Шекспира, низводится под пером Пушкина до уровня бытового происшествия. Именно поэтому, в полном соответствии с характерами героев, столь различными у Шекспира и у Пушкина, столь различны финалы рассматриваемых нами эпизодов: у Шекспира — трагический, у Пушкина — анекдотически-водевильный.
Невозможно представить себе Лукрецию, дающую пощечину Тарквинию, — слишком зловеще выглядит обнаженный меч у него в руке и слишком реальны его вероломные угрозы. Столь же невозможно представить себе потрясающего оружием графа Нулина или Наталью Павловну, способную всерьез испугаться его ночного вторжения.
Совершенно неосновательным выглядит в этой связи замечание Гершензона: “...чистая случайность, что Лукреции “не пришло в голову” то, что “пришло в голову” пустенькой Наталье Павловне, — дать пощечину насильнику”7. Как раз Лукреции и не могло это “прийти в голову” — откровенные притязания постороннего мужчины до сих пор были ей неведомы (в отличие от пустенькой Натальи Павловны), а ее добродетельность и благовоспитанность стали причиной полной беззащитности перед грубым напором властительного гостя. Пощечина же как способ женской самозащиты, столь уверенно примененный пушкинской героиней, подразумевает и опытность, и определенную степень раскованности в подобных ситуациях, чего совершенно невозможно ожидать от Лукреции.
Следует также указать на то, что древний Рим еще не знал символического значения пощечины8. Этот социальный символ появился лишь во время рыцарства, что Пушкину было, разумеется, хорошо известно.
Как же объяснить в таком случае предположение, высказанное самим Пушкиным в заметке 1830 года: “...что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию?..”
На это противоречие уже обращали внимание некоторые пушкинисты. Так, Гуковский утверждал, что здесь
- 11 -
сформулирован весьма важный для Пушкина вопрос: зависит ли общий ход истории от произвольного действия отдельной личности или же, наоборот, “личность зависит от общего хода истории”? Ведь в трагедии “Борис Годунов”, завершенной незадолго до написания “Графа Нулина”, Пушкин вполне однозначно решил для себя эту проблему, показав, что “случайность личной воли не может определять хода истории, и опять он возвращается к этой мысли”, — отмечал исследователь. Шекспир же, по мнению Гуковского, занимал в своем творчестве, в частности в “Лукреции”, диаметрально противоположную позицию. Вот эту-то методологию и пародировал Пушкин в своей поэме, заключал Гуковский. Более того, он считал: “Предположение о том, что человечество развивалось бы иначе, если бы Лукреция дала пощечину Тарквинию, представляет собой насмешку, доведение метода мысли, отвергнутого Пушкиным, до абсурда”. Поэтому сама заметка (точнее сказать, основной ее тезис) представлялась Гуковскому завуалированной пародией9.
Такое понимание пушкинской записи представляется в целом весьма близким к истине. Но неужели же заметка предназначалась только для того, чтобы ввести в заблуждение читателей, даже таких искушенных исследователей пушкинского творчества, как Гершензон, воспринявший ее всерьез? Наверное, нет. Ведь кроме основного тезиса, рассмотренного нами, в ней имеется еще упоминание о 14 декабря. Вот в этом-то упоминании и заключается, по-видимому, цель записи: связать поэму “Граф Нулин” с событиями на Сенатской площади в Петербурге.
Что же касается предположения Пушкина, высказанного в заметке (если б Лукреция дала пощечину Тарквинию), то мы не склонны отвергать его серьезность столь категорично, как это сделал Гуковский. В какой-то момент творческого процесса такая мысль действительно могла возникнуть у поэта и даже послужить импульсом к работе над поэмой. В подтверждение этого укажем на известный пушкинистам вариант текста (зачеркнутый в автографе)10: “я внутренне повторил пошлое замечание о мелких причинах великих ... последствий” (курсив наш. — В. Е.). То есть в 1830 году Пушкин сам признает возникшую у него в процессе обдумывания “Графа Нулина” мысль пошлой, что не
- 12 -
соответствует пародийной установке, якобы заложенной, по утверждению Гуковского, в этой заметке.
Итак, предположение о возможности пощечины как способа самозащиты со стороны Лукреции могло действительно возникнуть у Пушкина, но к каким результатам пришел автор в процессе работы?
Ответ мы уже сформулировали ранее: Лукреция, чтобы дать пощечину Тарквинию, должна была бы, лишившись своего величавого достоинства и добродетелей, обратиться в Наталью Павловну, а Тарквиний — предстать без зловещего ореола трагического героя и превратиться в существо, подобное графу Нулину.
Но логика поведения героев Шекспира, как и логика поведения пушкинских героев, определяется не только жанровой принадлежностью этих произведений (кстати сказать, жанровые различия в данном случае не столь уж велики), она еще отражает характер общественных представлений в разные исторические эпохи. В переоценке ситуации, произведенной Пушкиным, нет авторского произвола, здесь присутствует объективная логика развития истории11. Поэтому с некоторой долей упрощения можно сказать: каковы времена, таковы и герои. Нам могут возразить: “А пушкинская Татьяна?” Но Татьяна — идеал, а в “Графе Нулине” мы имеем дело с прозой жизни. Вообще сопоставление героини “Графа Нулина” с героиней пушкинского романа в стихах напрашивается само собой, но прежде, чем произвести такое сопоставление, мы обратимся к другому (помимо “Лукреции” Шекспира) известному литературному источнику “Графа Нулина”.
2
В марте 1826 года в письме к П. А. Плетневу, намечая план будущих публикаций, Пушкин пишет: “...в собрании же моих поэм для новинки поместим мы другую повесть вроде Верро, которая у меня в запасе” (X, 158). Как известно, под повестью в духе “Беппо” Пушкин подразумевал “Графа Нулина”.
Если “Лукреции” обязан “Граф Нулин” кульминационной сценой, то связь с “Беппо” ощущается в разработке характеров героев и построении сюжета.
- 13 -
Муж пушкинской героини — страстный охотник, физически крепкий, сильный человек. Джузеппе Беппо, герой Байрона, купец и мореплаватель, “заправский волк морской”:
Он человек был добрый и простой,
Сложеньем, ростом — образец мужчины12.Наталья Павловна, провожая мужа на охоту, “сердито смотрит из окна”. В повести Байрона жена Беппо ожидает его возвращения:
Жена частенько у окна стояла,
Откуда рейд был виден ей вдали.В отсутствие мужа судьба посылает Наталье Павловне небольшое развлечение в виде знакомства с графом Нулиным. Это напоминает ситуацию Лауры, жены Беппо, которая, не имея известий о муже, встречает однажды поклонника. Как сообщает автор, он был из тех, “кого хлыщами светскими зовут”:
Заезжий граф, он был красив, богат
И не дурак пожить, как говорят.Поклонник Натальи Павловны тоже “заезжий граф” и “светский хлыщ”, но как же он отличается от прототипа! Пушкин, изображая его, не может отказать себе в удовольствии дать волю своей блистательной иронии:
Сказать ли вам, кто он таков?
Граф Нулин, из чужих краев,
Где промотал он в вихре моды
Свои грядущие доходы.
Себя казать, как чудный зверь,
В Петрополь едет он теперь
С запасом фраков и жилетов,
Шляп, вееров, плащей, корсетов,
Булавок, запонок, лорнетов,
Цветных платков, чулков à jour.
С ужасной книжкою Гизота,
С тетрадью злых карикатур,
С романом новым Вальтер-Скотта,
С bons-mots парижского двора,
С последней песней Беранжера,
С мотивами Россини, Пера,
Et cetera, et cetera.
- 14 -
Байрон относится к своему герою куда более уважительно и серьезно. Его граф:
XXXI
.....................
Арбитром был в любой журнальной сшибке,
Судил театр, считался остряком,
И “seccature” графское бывало
Любой премьере вестником провала.XXXII
Он крикнет “браво”, и весь первый ряд
Уж хлопает, а критика — ни слова.
Услышит фальшь — и скрипачи дрожат,
Косясь на лоб, нахмуренный сурово.
Проронит “фи” и кинет строгий взгляд —
И примадонна зарыдать готова,
И молит бас, бледнее мела став,
Чтобы сквозь землю провалился граф.И даже в сфере отношений со слабым полом Байрон удостаивает своего героя весьма лестной характеристики:
Как воск податлив, но как мрамор строг,
Он сохранял надолго увлеченья
И по законам добрых старых дней,
Был тем верней, чем дама холодней.Небезынтересно отметить, что в повести Байрона имеются внутренние сопоставления с Шекспиром. Правда, Байрон, размышляя о превратностях любовных приключений, дважды обращается (в строфах XVII и XVIII) к другому произведению Шекспира — “Отелло”:
XVII
Мы знаем, добродетель Дездемоны
От клеветы бедняжку не спасла.
До наших дней от Рима до Вероны
Случаются подобные дела.
Но изменились нравы и законы,
Не станет муж душить жену со зла
(Тем более красотку), коль за нею
Ходить, как тень, угодно чичисбею.
- 15 -
XVIII
Да, он ревнует, но не так, как встарь,
А вежливей — не столь остервенело.
Убить жену? Он не такой дикарь,
Как этот черный сатана Отелло,
Заливший кровью брачный свой алтарь.
Из пустяков поднять такое дело!
Не лучше ли, в беде смирясь душой,
Жениться вновь иль просто жить с чужой.Приведенные строфы (курсив наш), как нам представляется, центральные в “Беппо”, именно здесь очерчена творческая задача: показать, как изменились общественные представления о морали по сравнению с представлениями Шекспира. Не этим ли мотивом и привлекла внимание Пушкина повесть Байрона?
Если в поэме Шекспира попытка насилия над Лукрецией приводит к трагическим последствиям, если ревность Отелло достигает предельного напряжения и также влечет трагическую развязку, то в “Беппо” ситуация супружеской измены разрешается вполне “цивилизованно”, иллюстрируя скептическую формулировку Байрона. В ”Графе Нулине” эта же попытка, предпринятая по отношению к Наталье Павловне, низводится до уровня фарса. Мысль Байрона об изменении “нравов и законов” угадывается в финале “Графа Нулина”:
Теперь мы можем справедливо
Сказать, что в наши времена
Супругу верная жена,
Друзья мои, совсем не диво (курсив наш. — В. Е.).Авторская ирония по поводу супружеской верности Натальи Павловны звучит здесь столь явно, что избавляет от необходимости что-либо комментировать. Отметим лишь, что и после Пушкина общественные представления развивались в сторону все большего “смягчения” морали; во всяком случае, в “наши времена” интимная сцена из “Графа Нулина”, вызвавшая в свое время праведный гнев некоторых критиков и петербургских дам, не смутит даже школьницу — настолько “изменились нравы и законы” за годы, отделяющие нас от Пушкина.
- 16 -
Таким образом, сопоставление пушкинской поэмы с повестью Байрона вскрывает еще один слой авторских раздумий: осмысление исторического процесса “изменения нравов и законов”. И в первую очередь Пушкина интересовали причины и ход этих изменений в России.
3
Каким же образом историческая закономерность, сформулированная Байроном, распространилась на Россию? И почему характеры героев пушкинской поэмы по отношению даже к героям “Беппо” оказались существенно сниженными?
Ответы на эти вопросы частично даны в тексте поэмы, остальное угадывается при анализе творческого замысла.
Еще только представляя читателям свою героиню, Пушкин выделяет в ее характере ряд существенных черт:
К несчастью, героиня наша...
(Ах! я забыл ей имя дать.
Муж просто звал ее Наташа,
Но мы — мы будем называть
Наталья Павловна) к несчастью,
Наталья Павловна совсем
Своей хозяйственною частью
Не занималася, затем,
Что не в отеческом законе
Она воспитана была,
А в благородном пансионе
У эмигрантки Фальбала13 (курсив наш. — В. Е.)Указание на то, что Наталья Павловна воспитана “не в отеческом законе”, не случайно, и оно заставляет, по законам контраста, вспомнить о другой, самой заветной пушкинской героине — Татьяне, да и обо всем укладе семейства Лариных с их “привычками милой старины”. Кстати, героиня “Графа Нулина” кое в чем очень напоминает Ларину-мать в молодости (ничто также не мешает предположить известное сходство их судеб, включая историю замужества той и другой). Обратимся к главе II “Евгения Онегина”, оконченной в Одессе в 1824 году, за год с лишним до написания “Графа Нулина”.
- 17 -
XXX
Она любила Ричардсона
Не потому, чтобы прочла,
Не потому, чтоб Грандисона
Она Ловласу предпочла;
Но в старину княжна Алина,
Ее московская кузина,
Твердила часто ей об них.
В то время был еще жених
Ее супруг, но поневоле;
Она вздыхала о другом,
Который сердцем и умом
Ей нравился гораздо боле:
Сей Грандисон был славный франт,
Игрок и гвардии сержант.XXXI
Как он, она была одета
Всегда по моде и к лицу;
Но, не спросясь ее совета,
Девицу повезли к венцу.
И, чтоб ее рассеять горе,
Разумный муж уехал вскоре
В свою деревню, где она,
Бог знает кем окружена,
Рвалась и плакала сначала...В обстоятельном анализе этой главы романа В. Непомнящий отмечает: “То, что брак Лариных совершился не по страстной взаимной любви, исполнено глубокого значения. “Неволя браков давнее зло”, — напишет Пушкин позже; но сейчас важно другое: понятие брака и семьи — более древнее и глубже укоренено в народном сознании в качестве ценности, чем понятие влюбленности, любви-страсти, получившее статус ценности лишь в новоевропейскую эпоху” (курсив наш. — В. Е.)14.
Ларина смирилась со своей участью, родила детей, прониклась духом отечества, “привычками милой старины”, стала “верною женой” (это особенно важно отметить, имея в виду ироническое замечание автора о “верности” Натальи Павловны в финале “Графа Нулина”). Чета Лариных, их патриархальный быт вписались в родовую череду жизни русского мелкопоместного дворянства:
- 18 -
Под вечер иногда сходилась
Соседей добрая семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить и позлословить
И посмеяться кой о чем...Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод...“История Лариных трогательна невзирая на все снижающие нюансы потому, что она есть история и апология семьи как священной основы человеческого бытия”15. Не случайно супруг Лариной, “простой и добрый барин”, волею судеб опередивший ее в завершении жизненного пути, удостаивается весьма сочувственной эпитафии:
Смиренный грешник Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает мир.В отличие от Лариной Наталья Павловна и после замужества осталась верной своему воспитанию: она не занимается “хозяйственной частью”, не завела детей, следит за модой (по рекомендациям “Московского телеграфа”), у нее есть время для чтения романов.
В то же время общим является круг хозяйственных забот, как он представлен в главе II “Евгения Онегина” и в “Графе Нулине”:
Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню по субботам,
Служанок била осердясь...
Занятий мало ль есть у ней?
Грибы солить, кормить гусей,
Заказывать обед и ужин,
В анбар и в погреб заглянуть.
Хозяйки глаз повсюду нужен...
(“Евгений Онегин”)
(“Граф Нулин”)
Создается впечатление, что сюжет “Графа Нулина” — как бы ответвление основного сюжета главы II “Евгения Онегина”, другой вариант построения женского образа (что подтверждается и формальными признаками: “Граф Нулин”, как ни одна другая пушкинская поэма, весьма близок
- 19 -
к “Евгению Онегину” ритмикой стиха, его интонационным строем, деревенским колоритом). В ”Евгении Онегине” — постижение народных устоев, народного духа, в “Графе Нулине” — указание на внешние приметы европейской цивилизации.
Татьяна — полная противоположность Наталье Павловне по своему складу: она серьезна, задумчиво молчалива, ей претит кокетство, с детских лет ее не занимают беседы “про вести города, про моды”. Кажется, единственная общая черта у них — любовь к чтению. Но даже в этом качестве сколь они различны:
Татьяна:
Наталья Павловна:
Ей рано нравились романы,
Они ей заменяли все;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона и Руссо...
Пред ней открыт четвертый том
Сентиментального романа:
Любовь Элизы иль Армана,
Иль переписка двух семей —
Роман классический, старинный,
Отменно длинный, длинный, длинный,
Нравоучительный и чинный,
Без романтических затей.
Наталья Павловна сначала
Его внимательно читала,
Но скоро как-то развлеклась
Перед окном возникшей дракой
Козла с дворовою собакой
И ею тихо занялась...
Если Татьяна захвачена чтением, то Наталья Павловна читает рассеянно, как бы по обязанности, ее чтение — дань моде, следование определенному внешнему образцу.
До сих пор мы рассматривали “Графа Нулина” на фоне главы II “Евгения Онегина” как другой вариант разработки того же сюжета. Однако опыт работы над этой поэмой в свою очередь нашел отражение в последующих главах романа, в частности в главе V. В свое время это обстоятельство было отмечено Л. С. Сидяковым, подчеркнувшим, что пятая глава “по-новому воссоздает внутренний облик” Татьяны, выявляя “национально-народную основу характера героини”, раскрывает ее внутренний мир, “связанный с “простонародным” сознанием”. “...Пейзаж, открывающий пятую главу, — утверждает Сидяков, — служит своеобразным введением к новой характеристике героини, сама привязанность
- 20 -
которой к родной природе является выражением присущей ей народности”16.
Эта “новая характеристика” героини романа, ее “народность” делает Татьяну явным антиподом Натальи Павловны, и такое противопоставление имеет глубокие идейные основания17.
4
Европейская просвещенность, в высшей степени присущая Пушкину, глубокое понимание им подлинной ценности европейской культуры не помешали ему к концу 1820-х годов прийти к убеждению в необходимости для России собственного пути развития. Эту особую позицию Пушкина, отличавшуюся и от крайнего западничества Чаадаева, и от крайностей сформировавшегося в более позднее время славянофильства, отмечал С. Л. Франк в статье “Пушкин об отношениях между Россией и Европой”18.
Необходимость самобытного развития России Пушкин отстаивает, например, в одной из статей об “Истории русского народа” Н. А. Полевого: “Поймите же, что Россия никогда ничего не имела общего с остальной Европой, что история ее требует другой мысли, другой формулы... (VII, 100).
Эту же идейную установку Пушкина отмечает В. Э. Вацуро в связи с повестью “Медный Всадник”: “Свидетельство П. П. Вяземского о монологе Евгения, который Пушкин изъял из окончательного текста, так как в нем слишком резко звучало осуждение современной европейской цивилизации, очень характерно хотя бы как показатель восприятия поэмы; именно по этим вопросам развертывались в 1830-е годы горячие споры Пушкина с Вяземским и А. Тургеневым, где Пушкин выступал, по словам Вяземского, защитником “замкнутой в самой себе России”, т. е. органического пути развития, сообразно своим внутренним законам...”19.
Весьма характерное место, имеющее непосредственное отношение к этой теме, содержится в главе II “Евгения Онегина”:
Нам просвещенье не пристало
И нам досталось от него
Жеманство, — больше ничего.
- 21 -
Эти строки представляются ключевыми при интерпретации содержания “Графа Нулина”. Пушкин не против европейского просвещения, он против его поверхностного, неорганичного для России восприятия. Таким пустым, поверхностным потребителем всего европейского предстает в поэме граф Нулин с первых строк знакомства с ним. Не случайно его коляска, плохо приспособленная для езды по российским дорогам, терпит аварию, а сам граф:
Святую Русь бранит, дивится,
Как можно жить в ее снегах...“Жеманством” отдает и европейское воспитание Натальи Павловны, у которой, между прочим, как подчеркивает автор:
Лица румянец деревенский —
Здоровье краше всех румян...Именно в подчеркивании этих качеств героев и проявляется главным образом пародийность поэмы. Именно этим определяется снижение их характеров не только по отношению к поэме Шекспира (“Лукреция”), но и к повести Байрона. Герои Байрона в силу “изменения нравов и законов” пародийны в сравнении с героями Шекспира (“Отелло”), но сами они являются органичными, подлинными носителями современных Байрону общественных представлений. В противоположность им Наталья Павловна и граф Нулин неподлинны: они лишь копируют в своем поведении чужие образцы, в том числе и байроновские, именно в этом их истинная пародийность. Отсюда, при внешнем сходстве образов “заезжего графа” из повести “Беппо” и графа Нулина, они столь различны по своей внутренней сути.
Герои “Графа Нулина”, как и их человеческие пороки, являющиеся объектами авторской иронии, — следствие неадекватности восприятия плодов европейского просвещения в России.
Такая трактовка “Графа Нулина” позволяет наметить некоторую (хотя и достаточно отдаленную) параллель между историческими воззрениями Пушкина и опальной рукописью князя М. М. Щербатова “О повреждении нравов в России”. Здесь нет возможности произвести обстоятельный анализ совпадений и различий взглядов Пушкина и
- 22 -
автора упомянутой книги, к тому же мы не располагаем никакими сведениями о том, была ли известна Пушкину эта работа известного историка России, написанная в конце XVIII века и опубликованная впервые лишь в 1858 г. в Лондоне А. И. Герценом и Н. П. Огаревым. Однако отметим, что оценки Пушкиным и князем Щербатовым некоторых важнейших событий русской истории в достаточной степени совпадают. Мы уже ссылались на статью В. Э. Вацуро, где упоминается о “горячих спорах Пушкина с Вяземским и А. Тургеневым” относительно путей развития России и где обосновывается мнение, что “революцию Петра” следует оценивать “мерой соответствия тех или иных ее сторон объективным законам природы и внутренним, специфическим законам развития русского общества”20.
Приведем теперь для сравнения краткие выдержки из сочинения князя Щербатова:
“Воззрим же теперь, какие перемены учинила в нас нужная, но, может быть, излишняя перемена Петром Великим, и как от оныя пороки зачали вкрадываться в души наши, даже как царствование от царствования они час от часу, вместе с сластолюбием возрастая, дошли до такой степени, как выше о них упомянул...”21
“Петр Великий, подражая чужестранным народам, не токмо тщался ввести познания наук, искусств и ремесел, военное порядочное устроение, торговлю и приличнейшие узаконения в свое государство, также старался ввести и таковую людскость, сообщение и великолепие, о коем ему сперва Лефорт натвердил, а потом которое и сам он усмотрел...”22
“Грубость нравов уменьшилась, но оставленное ею место лестью и самством наполнилось; оттуда произошло раболепство, презрение истины, обольщение Государя и прочие зла, которые днесь при дворе царствуют и которые в домах вельможей возгнездились...”23
На основании даже этих кратких выдержек можно утверждать, что взгляды князя Щербатова на реформу Петра по сути своей довольно близки к взглядам Пушкина. Та же близость позиций обнаруживается и при анализе их отношения к царствованию Екатерины II, в частности к тому воздействию, которое оно оказало на “изменение нравов и
- 23 -
законов” во всех слоях российского общества, но здесь нет возможности остановиться на этом более подробно.
Осознание необходимости самостоятельного пути для России не могло не проявиться и в отношении Пушкина к современным для него политическим проблемам, в частности к декабристским идеям и к самому движению. К концу 1820-х годов декабризм представлялся ему порождением европейских тенденций, следствием идей французских просветителей XVIII века, прежде всего Вольтера, с которыми он, начиная с этого времени, вступил в своем творчестве в глубокую и принципиальную полемику. Идейные расхождения с декабристами обозначены Андреем Платоновым еще в 1937 году в его ныне почти забытой статье “Пушкин — наш товарищ”:
“...Существуют доказательства, что декабристы сами не привлекали Пушкина к активной роли в движении, отчасти ради сохранения его великого поэтического дара, отчасти из понимания, что Пушкин не годится для их мужественной работы по особенностям своей личности. Это со стороны декабристов. А как думал Пушкин? Считал ли он декабристов — не только по их мировоззрению, но и по их объективному значению, по их связи с исторической судьбой русского народа — вполне подходящими для себя, вполне соответствующими его знанию и чувству исторической жизни России...
Мы хотим поставить вопрос, не обладал ли Пушкин более точным знанием и ощущением действительности, чем декабристы...”24
Создавая картину современной жизни, автор тем самым пародировал историю. Точно так же истинные герои происшествия в Новоржевском уезде, о котором упомянул Пушкин, в какой-то степени пародировали героев Шекспира и Тита Ливия.
Поэтому и упоминание Пушкиным в заметке о “Графе Нулине” даты декабрьского восстания в Петербурге («...”Граф Нулин” писан 13 и 14 декабря. Бывают странные сближения.») — все та же мысль о современной ему действительности, пародирующей историю. В данном случае, как отметил И. М. Тойбин, рассматривая историзм пушкинских произведений, в частности “Графа Нулина”, — “пародирует сама история”25.
- 24 -
И хотя происшествие, описанное в пушкинской поэме, в отличие от факта насилия над Лукрецией, послужившего якобы причиной революции в Риме (Публикола “взбесился”, Брут “изгнал царей”), никак не связано с восстанием декабристов, упоминание даты восстания в заметке, написанной спустя пять лет, невольно провоцирует читателя на сопоставление двух этих исторических событий: выступление декабристов воспринимается как пародия на народный мятеж в Риме; ведь восстание 1825 года в Петербурге окончилось неудачей, даже не поколебав государственных основ Российской империи, да и революцией назвать этот дворянский заговор никак нельзя. (Именно так воспринимал его Пушкин — как чисто дворянскую проблему: “Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне” (VIII, 44), — записал он в “Дневнике” свои размышления по этому поводу, вновь сопоставив Россию и Европу.)
Вместе с тем факт остается фактом: “Граф Нулин” писан 13 и 14 декабря, чем создается весьма любопытная ситуация. С одной стороны, Пушкин в своей поэме (и заметке о ней) намекает на ошибочность исторических представлений Шекспира (общий ход истории якобы зависит от произвольных действий отдельных личностей); с другой стороны, действительность ответила на завершение шуточной поэмы событием нешуточного, исторического значения. В дело вмешался случай! Тот случай, о котором писал Пушкин позднее в статье о втором томе “Истории русского народа” Н. А. Полевого: “Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного, мгновенного орудия провидения. Один из остроумнейших людей XVIII столетия предсказал Камеру французских депутатов и могущественное развитие России, но никто не предсказал ни Наполеона, ни Полиньяка” (VII, 100)26.
Разумеется, “случай”, о котором говорится в статье, не имеет ничего общего с “мелкими причинами великих последствий” (фраза, зачеркнутая Пушкиным в автографе заметки о “Графе Нулине” — см. выше). Это явление совершенно другого масштаба.
- 25 -
Любопытно, что с подобным же “случаем” связано другое пушкинское произведение 1825 года: стихотворение “Андрей Шенье”, имеющее скрытый автобиографический подтекст. После получения известия о смерти Александра I Пушкин писал об этих стихах П. А. Плетневу 4—6 декабря (за неделю до завершения “Графа Нулина”): “...Душа! я пророк, ей-богу пророк! Я ”Андрея Шенье” велю напечатать церковными буквами во имя Отца и Сына etc...” (X, 151).
И в самом деле, можно говорить уже не о “случаях”, а о пророческом предвидении поэта.
Что же касается “мелких причин...” или, вернее, роли случайных обстоятельств в жизни отдельного человека, в том числе в жизни и творчестве Пушкина, то здесь также можно отметить любопытные совпадения. Известно, что сценой ночного вторжения Нулина в спальню Натальи Павловны Пушкин как бы предугадал реальное происшествие (не столь уж редко, правда, встречающееся в жизни), случившееся через несколько лет после написания поэмы, действующими лицами которого оказались А. Н. Вульф и молодая поповна; но гораздо существеннее другое совпадение: за несколько дней до написания “Графа Нулина” Пушкин собрался ехать в Петербург, где непременно оказался бы участником декабрьских событий. Но вера в приметы (повстречался монах, заяц перебежал дорогу), а может быть, интуиция (или то и другое вместе) побудили его отказаться от столь рискованного предприятия. В результате 14 декабря Пушкин оказался не на Сенатской площади, а за письменным столом, где и завершил поэму.
Скорее всего, именно эту случайность имел в виду Пушкин, когда в заметке о “Графе Нулине” упомянул дату восстания и начертал столь интригующую нас фразу: “Бывают странные сближения.” И в этом смысле был безусловно прав Гершензон, первым, в уже упоминавшейся статье, интуитивно нащупавший столь желанную для нас разгадку:
“...в тот самый день, когда гибель могла его постигнуть, он писал “Нулина” — рассказ о пылинках, решающих участь людей и царств; и, быть может, он вспомнил о такой же пылинке, счастливо решившей его участь на этот раз, — о каком-нибудь мелком происшествии, помешавшем ему стать участником декабрьского мятежа или даже только
- 26 -
быть в тот день в Петербурге, — и его поразила мысль, что именно в этот роковой для него день он писал о роковой силе пылинок; вот на что намекает начатая им фраза: “Бывают странные сближения.” Он, может быть, думал: “Точно тайное предчувствие “грозы незримой”, витавшей надо мной в тот день, водило моим пером, когда я писал “Нулина”. Известно, что о том же своем спасении от декабрьской грозы он рассказал в стихотворении “Арион” именно как о чуде:
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою... —словно сама стихия оберегала свое дитя”27.
Нужно признаться, многозначительная недоговоренность заметки Пушкина порождает предположение: не заключена ли здесь возможность метафоры, не ассоциировалось ли в поэтическом воображении автора выступление декабристов с насильственными намерениями Тарквиния, то бишь (как оказалось на поверку) — с несостоятельной попыткой легковоспламеняющегося Нулина взять приступом многоопытную Наталью Павловну? а пощечина Натальи Павловны незадачливому ловеласу — с тем отпором, который оказало заговорщикам российское самодержавие?
В особом свете предстает в таком случае фигура самого графа Нулина. Следует указать в этой связи на одну деталь в тексте поэмы, косвенно затрагивающую политические проблемы того времени и отношение к ним Пушкина. Мы имеем в виду упоминание об “ужасной книжке Гизота” при описании багажа Нулина. Как известно, французский историк и политический деятель Гизо доказывал историческую оправданность революции и обреченность монархии. Упоминание о его книге наряду с изрядным количеством новомодных предметов графского туалета и последних культурных новинок Парижа способствует в результате вовлечения в пародийный контекст тому, что поверхностный и пустой Нулин предстает ко всему прочему еще и сочувственно относящимся к европейским революционным идеям, легкодумно переносимым некоторыми блестящими представителями просвещенной части российского общества на отечественную почву. При этом возникает некий оттенок
- 27 -
смысла, придающий самим этим идеям характер новомодного увлечения.
Есть в поэме еще одно место, на котором нельзя не остановиться. Оно находится между двумя остро ироническими эпизодами, в первом из которых героиня развлекается созерцанием возникшей перед ее окном драки “козла с дворовою собакой”, сопровождаемой хохотом мальчишек, а во втором — с досадой наблюдает, как удаляется в сторону проезжающая мимо незнакомая коляска:
Но вдруг... о радость! косогор;
Коляска на бок. — “Филька, Васька!
Кто там? скорей!Между двумя этими шутливо-ироническими сценками заключено совершенно нешуточное авторское признание:
Кто долго жил в глуши печальной,
Друзья, тот верно знает сам,
Как сильно колокольчик дальный
Порой волнует сердце нам.
Не друг ли едет запоздалый,
Товарищ юности удалой?..
Уж не она ли?.. Боже мой!
Вот ближе, ближе. Сердце бьется.
Но мимо, мимо звук несется,
Слабей... и смолкнул за горой.Здесь, конечно, отзвук того впечатления, которое произвел на опального поэта неожиданный приезд в Михайловское И. И. Пущина, лицейского друга, одного из активнейших деятелей декабристского движения. Встреча с Пущиным в январе 1825 года, разговор с ним на политические темы, предполагаемое письмо Пущина к Пушкину в декабре того же года накануне восстания (утверждение Н. И. Лорера)28 не могли не обострить внимание поэта к существующей политической ситуации. Приведенные строки поэмы и являются еще одним следом декабристской темы в “Графе Нулине”.
В свое время связь этого лирического отступления с приездом Пущина была отмечена В. Ф. Ходасевичем в статье “Двор — снег — колокольчик”29. А строку “Не друг ли едет запоздалый” Ходасевич относит к Вильгельму Кюхельбекеру на том основании, что она явственно перекликается
- 28 -
со строкой из стихотворения “19 октября” 1825 года, обращенной к Кюхельбекеру:
Я жду тебя, мой запоздалый друг...
Находясь в резком интонационном контрасте с пародийно-ироническим строем всей поэмы, стихи эти служат своеобразным смысловым камертоном, настраивающим восприятие читателя на иной, более серьезный лад, обнажают истинную тональность размышлений автора этого как будто бы не слишком обремененного глубоким содержанием произведения.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 А. С. Пушкин. Граф Нулин, снимок с издания 1827 г., М., 1918, М. Гершензон — приложение, с. 3.
2 Там же, с. 4—5.
3 Г. А. Гуковский. Пушкин и проблемы реалистического стиля, М., 1957, с. 74.
4 А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10 т., Л., 1978, т. VII, с. 156. Все цитаты по этому изданию. Ссылки даются в тексте.
5 Б. Эйхенбаум. О замысле “Графа Нулина” // Б. Эйхенбаум. О поэзии, Л., 1969, с. 174.
6 У. Шекспир. Полн. собр. соч. в 8 т., М., 1960, т. 8. Дальше цитаты по этому изданию.
7 М. О. Гершензон. Мудрость Пушкина, М., 1919, с. 104.
8 Г. А. Гуковский, с. 76.
9 Там же.
10 А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 16 т., Л., 1949, т. XI, с. 431.
11 И. М. Тойбин. Вопросы историзма и художественная система Пушкина 1830-х годов // Пушкин. Исследования и материалы, Л., 1969, т. 6.
12 Д. Г. Байрон. Соч. в 3 т., М., 1974, т. II. Все цитаты — по этому изданию.
13 Примечательно, что фамилия эта в переводе с французского означает оборка к платью, пышная, безвкусная одежда, включая в себя значение fals — ложь, фальшь, подделка.
14 В. Непомнящий. “...На перепутье...”. “Евгений Онегин” в духовной биографии Пушкина. Опыт анализа второй главы // Московский пушкинист, вып. I, М., 1995, с. 51.
15 Там же, с. 24.
- 29 -
16 Л. С. Сидяков. “Евгений Онегин”, “Цыганы” и “Граф Нулин” / К эволюции пушкинского стихотворного повествования // Пушкин. Исследования и материалы, т. VIII, Л., 1978, с. 16—17.
17 Наблюдения над связями “Графа Нулина” с “Евгением Онегиным” дополним замечанием В. С. Непомнящего, высказанным при обсуждении настоящей работы. Цитированные выше при сопоставлении с “Нулиным” строфы из байроновского “Беппо”, в которых характеризуется граф (“Судил театр... Он крикнет “браво”, и весь первый ряд / Уж хлопает, а критики — ни слова. / Услышит фальшь — и скрипачи дрожат...” и проч.), ведут сразу к двум главам “Онегина”: первой, где герой, “Театра злой законодатель”, чуть ли не одним скучающим взглядом заставляет все волшебство театра превращаться в мишуру (“Еще амуры, черти, змеи / На сцене скачут и шумят...” и т. д.), и пятой: “Он знак подаст — и все хлопочут; / Он пьет — все пьют и все кричат; / Он засмеется — все хохочут; / Нахмурит брови — все молчат; / Он там хозяин, это ясно”.
18 См.: Пушкин в русской философской критике, М., 1990.
19 В. Э. Вацуро. Пушкин и проблемы бытописания в начале 1830-х годов // Пушкин. Исследования и материалы, т. VI, Л., 1969, с. 168.
20 Там же, с. 168.
21 О повреждении нравов в России и “Путешествие” А. Радищева, М., 1985, с. 16.
22 Там же.
23 Там же, с. 23.
24 Андрей Платонов. Размышления читателя, М., 1980, с. 10—11. Курсив наш.
25 И. М. Тойбин. Вопросы историзма и художественная система Пушкина 1830-х годов, с. 38.
26 Небезынтересно отметить, что статья эта писалась в один год с заметкой о “Графе Нулине”.
27 А. С. Пушкин. Граф Нулин, снимок с издания 1827 г., приложение, с. 10—11.
28 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников, М., 1974, т. I, с. 452.
29 В. Ф. Ходасевич. О Пушкине, Берлин, 1937, с. 124—133.