295

M. Д. ФИЛИН

О ПУШКИНИАНЕ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ

Библиографический опыт

Господа, бросьте браунинги 
и займитесь библиографией!
В. В. Розанов. 1911 г.

Минуло несколько лет относительной свободы в России. Литературный процесс более или менее стабилизировался, и уже можно сделать ряд выводов; один из них, наверное, будет таков: в предшествующие десятилетия наука наша и, в частности, литературоведение не слишком-то пристально вглядывалось в процессы, происходившие некогда на “других берегах”, в Русском Зарубежье. Исключения редки и общеизвестны: Бунин, Куприн, Цветаева плюс еще два-три имени. Быстрые политические перемены застигли врасплох почти всех. Уже вскоре выяснилось, что многое в глухие годы было подпольно и наспех прочитано, обшептано, да мало осмыслено. Еще меньше — собрано воедино, систематизировано, проанализировано и подготовлено к запуску в печать в день уничтожения “умственных барьеров”¹. Когда же вожделенный срок настал — дело едва ли не повсюду пришлось начинать практически с нуля. Избегая возможных недоразумений, спешим оговориться: за истекший период — учитывая стартовую позицию — сделано немало. На иных направлениях — даже много. Создаются картотеки; пишутся статьи и книги; странствуют с археографическими целями по миру ученые. И все же вопросы остаются: не слишком ли поздно наступило научное пробуждение? удастся ли наверстать давным-давно упущенное? или, быть может, удел ленивых и нелюбопытных — научно-популярные обзоры посредственного класса да кипа репринтов с разрозненных изданий, счастливо сохранившихся там и сям? Современное российское литературоведение обречено держать ответ по всем перечисленным пунктам.

У проблемы есть и иной аспект. Прорыв в литературу Русского Зарубежья и постепенное обретение этой литературы, начавшиеся во второй половине 80-х годов, не принесли

296

откровений в сфере методики научного исследования. Постижение крупнейшего культурно-исторического феномена, очень чуткое к политическим коньюктурам в стране, началось (и продолжает идти) по старой, не раз апробированной схеме. Применительно к отдельно взятому художнику слова стратегию приближения можно выразить (разумеется, с известной долей упрощенности) такой формулой:

Упоминание — Фрагмент (цитата) — Образчик творчества (статья, подборка стихов и т. п.) — Сборник — Малое собрание избранных сочинений — Полное (академическое) собрание сочинений.

Это — “публичная” формула, доступная взору внимательного наблюдателя литературного процесса. Она материализует и тиражирует результаты подспудной, кабинетной (научно-справочной, библиографической и пр.) деятельности.

По всем признакам отечественная наука ныне твердо освоила четвертый этап изучения литературы Русского Зарубежья, этап разнообразных — и по содержанию, и по объему, и по научному рейтингу — “сборников”. Есть, правда, и отклонения от канона: как в сторону начальных этапов (вплоть до нулевого, т. е. художник до сих пор не известен на родине), так и в сторону пятого (малые собрания сочинений М. А. Алданова, Д. С. Мережковского, В. В. Набокова и др.), но не далее. Эти единичные векторы не влияют на положение дел в целом; причины их происхождения таковы, что определить их зачастую возможно лишь за рамками собственно литературы.

Сказанное применимо и к той области литературоведения, о которой пойдет речь ниже. В последние годы она явно находилась на периферии общественного и научного внимания. Имеется в виду русское зарубежное пушкиноведение. Причем не “пушкиноведение” третьей волны эмиграции, собравшее обильную и скандальную прессу, а труды послереволюционных изгнанников, классика науки о поэте. Факт сам по себе весьма примечательный, не без “знака”: ведь именно пушкиноведение на Руси всегда обладало огромным авторитетом — и среди ученого сословия, и у публики. Ныне оно — на задворках эдиционных процессов. Впрочем, количество напечатанных статей “из наследия” достаточно велико (по самым приблизительным подсчетам, их около 50). Однако “сборник” (главенствующий ныне этап постижения) — только один². Да и тот лишь отчасти посвящен Пушкиниане Русского Зарубежья, ибо половину

297

тома занимают труды мыслителей, написанные в России до 1917 года.

Несомненно, что умаление пушкиноведения произошло вследствие чрезмерного сегодняшнего поклонения “браунингам” — сиречь политике во всех ее проявлениях. Пушкин оказался не шибко подходящим союзником на митингах, в интригах и “журнальных драках”. Другая причина — воцарение торгашества в издательском деле, которое отвернулось от знаменитого, но якобы малоприбыльного автора. Оба названных обстоятельства внелитературны, хотя и играют не последнюю роль. Но главным фактором было, думается, все же то, о чем сказано выше. Спрос на нашего национального поэта не иссяк. Можно помянуть по крайней мере дюжину почтенных изданий, не променявших заботу о культуре на бесконечную перепалку и пошлую коммерцию. Они готовы печатать Пушкиниану, но —но не в силах сделать это. И бессильны они в первую очередь потому, что мешают “библиографические потемки”. Мы оказались не подготовленными к настоящей встрече с русским зарубежным пушкиноведением. Подлинную встречу нам заменили обрывочные сведения из зарубежных справочников и нащупанное наугад пестрое собрание ксерокопий³. С этим багажом и суждено обретаться в ближайшее время. Вот только долго ли? В вопросе — повод для перехода к главному.

Следуя мудрому призыву автора “Опавших листьев”, прозвучавшему восемьдесят лет назад, а у нас вынесенному в эпиграф, мы решаемся представить на суд читателей материалы для библиографии. Краткой библиографии книг о поэте, выпущенных в Зарубежье в период с 1921 по 1941 г., когда, “преодолевая отчужденность от родины, распри в своей среде, русская эмиграция строила нерукотворный храм культуры, обращаясь в первую очередь к Пушкину, им вдохновляясь, через него обретая единство, смысл своего существования и недостающую волю к жизни”⁴. Корпус этих книг (наряду с корпусом книг религиозно-философских) — пожалуй, наиболее наглядное проявление величия (не постесняемся-ка этого слова) русского духа в изгнании. Велика и ответственность прикосновения к данной теме. Вполне сознавая это, составитель библиографии считает своим долгом сделать некоторые предварительные разъяснения.

Главным, связующим центром русского рассеяния была периодическая печать, газеты и журналы. Именно в них и напечатано большинство пушкиноведческих сочинений всевозможных жанров. Учет таких публикаций — занятие крайне хлопотливое⁵, вдобавок многие номера и даже комплекты

298

безвозвратно исчезли в лихолетье (нет их и в зарубежных хранилищах). Однако то, что увидело свет в периодической печати, отнюдь не всегда входило впоследствии в состав книг или сборников. Гораздо чаще случалось наоборот. Посему репрезентативность книжной библиографии довольно-таки условна, и о ней позволительно говорить не иначе, как с известными оговорками. В целом она, вероятно, отражает положение дел в русском зарубежном пушкиноведении, но: 1) не фиксирует отдельные важные проблемы, изучавшиеся в Зарубежье; 2) игнорирует довольно внушительный ряд пушкинистов, не сумевших обзавестись специальными книгами; среди них оказались Г. В. Адамович, протоиерей Василий Зеньковский, Вячеслав Иванов, Г. Л. Лозинский, Г. П. Федотов и многие другие.

Стоит учесть и иное обстоятельство. Миссия эмиграции первой волны — не только самоотверженное спасение и приумножение накопленного в культуре России за века (это преобладало и творилось с помощью языка русского). Но выпало изгнанникам стать и посланниками, чрезвычайными и полномочными. Поучительно было бы проследить, как представители русской культуры внедрялись — шаг за шагом — в культуру стран и континентов проживания. Поучительно и горестно одновременно: ведь процесс нарастал — от редких переводных заметок через билингвизм к полному переходу на туземный язык. Правда, фатальные формы утеря внешней русскости в среде эмигрантов первой волны приобрела уже позднее, после второй мировой войны. В 20—30-е годы уместно говорить, скорее всего, лишь о зарождении прискорбной тенденции. Не обошла стороной эта тенденция и пушкиноведение. В печати зарубежных стран (особенно в дни юбилеев) появилось множество статей наших соотечественников о поэте. Чаще всего это были обзорные статьи, знакомившие иностранцев с азами пушкинистики. Параллельно стали появляться и книги. Эти иноязычные издания сознательно ориентировались исключительно на нерусскую публику, на “общечеловеческие ценности” и существовали уже в контексте чужой культуры. Иноязычность рвала пуповину, соединявшую с родным пушкиноведением. После долгих размышлений мы не включили подобные книги в предлагаемую библиографию. Поэтому нет в ней некоторых сочинений А. Л. Бема, Б. Л. Бразоля, М. Л. Гофмана, Е. А. Ляцкого, князя Д. П. Святополк-Мирского; отсутствует римский сборник 1937 года (под редакцией Э. Ло Гатто) и ряд других трудов.

Есть надежда, что проведенные изыскания — несмотря на потенциальные изъяны — все-таки небесполезны. Разумеется,

299

количество книг о Пушкине, созданных в Зарубежье за два предвоенных десятилетия, пока превышает число выявленных (разницу еще предстоит обнаружить). Но все же выявленных и описанных изданий⁶ в несколько раз больше, чем фигурирует, например, в авторитетной библиографии Людмилы Фостер⁷. Представляется также, что публикуемые материалы могут пригодиться и современным отечественным книгоиздателям, не утратившим интереса к настоящим книгам. Здесь, однако, таится и серьезная опасность. Дело в том, что русское зарубежное пушкиноведение, свободное в своем духовном выборе, выпестовало немало вершинных творений. В то же время оно не избежало и идеологической порчи, спекуляций, неизбежных для российского менталитета социологических “браунингов”, обывательского опошления и рационализма — всего того, что столь буйно расцвело в “метрополии”. Закрывать глаза на огрехи Зарубежья — значит опять тянуть старые песни на слегка подновленный лад.

Апелляция к издателям может сослужить и другую службу. Публикация в нашей стране хотя бы некоторых — достойнейших — книг сразу видоизменит и наполнит динамикой ту общелитературную схему, которая была начертана в начале статьи. Есть основания предполагать, что сработает известный “эффект домино”: ведь каждая солидная книга или сборник — уникальный кладезь информации, в том числе библиографической; обнародованный источник неизбежно вынесет на поверхность другие, порою не менее ценные; в конечном итоге замкнутая, омертвевшая и труднодоступная система, именуемая Пушкинианой Русского Зарубежья, способна превратиться в открытую и жизнедеятельную. Стоит ли говорить, какие перспективы могут тогда открыться перед наукой, издавна заметно влиявшей на формирование общественного сознания в России.

В пределах данной публикации нет нужды анализировать книжную Пушкиниану; это — задача готовящейся особой большой работы. Хочется верить, что она появится в недалеком будущем. Пока же, завершая заметки о Пушкиниане Русского Зарубежья (впрочем, не только о ней), надобно вспомнить об этикете — ибо “предполагать унижение в обрядах, установленных этикетом, есть просто глупость” (Пушкин). Составитель библиографии просто не в силах перечислить поименно сотрудников архивов, библиотек, прочих научных учреждений, а также независимых знатоков, оказавших ему помощь в работе. Всем им — глубокая благодарность. Особая же признательность — заведующей научной библиотекой Российского Государственного архива литературы

300

и искусства Л. Я. Дворниковой; ее консультации были наиболее весомы.

Займемся же наконец, после всех февралей и октябрей, библиографией.

¹  Одно из немногих весомых достижений ушедшей эпохи — замечательная петербургская картотека недавно скончавшегося А. Д. Алексеева, хранящаяся в ИРЛИ. Начало ей было положено задолго до “перестройки”. Книжная часть этой картотеки только что опубликована: Алексеев А. Д. Литература Русского Зарубежья. Книги 1917—1940. Материалы к библиографии. СПб., “Наука”, 1993. При подсчете выясняется, что Пушкиниане отведено 37 позиций (переизданиям присвоены отдельные, собственные номера).

²  “Пушкин в русской философской критике. Конец XIX — первая половина XX вв.”. М., “Книга”, 1990. Издание, подготовленное Р. А. Гальцевой, безусловно, является событием в пушкиноведении, хотя оно и не свободно от неточностей. С определенной натяжкой “сборником” можно считать также однодневную газету “Пушкин”, вышедшую в качестве одного из номеров “Русского Рубежа”, приложения к “Литературной России” (1992, № 5). В эту газету, задуманную как аналог знаменитой парижской газеты 1937 года, вошло 20 образчиков Пушкинианы первой эмиграции.

³  Убедительным доказательством нашего невежества в этой области стало однодневное благотворительное библиографическое издание “Русскоязычная Зарубежная Пушкиниана (1920—1989)”, составленная Евг. Белодубровским и вышедшая в свет в Санкт-Петербурге в 1992 году. Здесь смешаны в совершенно невообразимый конгломерат книги, журналы и газеты. Более того — едва ли не в каждой позиции допущены ошибки. Нет нужды говорить, куда заведут пушкиноведение подобные библиографические “прорывы”.

⁴  Струве Никита. Русская эмиграция и Пушкин. — “Вестник РХД”, 1987, № 149, с. 233—234.

⁵  В картотеках автора данной статьи сосредоточено, например, около 1500 наименований только журнальных статей за рассматриваемый период. И это, видимо, лишь меньшая часть существовавшего (по некоторым сведениям, пушкинский раздел картотеки А. Д. Алексеева также имеет лакуны). Количество же газетных публикаций вообще неисчислимо.

⁶  В ходе работы все издания (за исключением особо оговоренных случаев) были просмотрены de visu.

⁷  Библиография русской зарубежной литературы. 1918—1968. Составитель Л. А. Фостер, тт. 1—2, Бостон, 1970.