- 53 -
О. Я. ПОВОЛОЦКАЯ
“ГРОБОВЩИК”: КОЛЛИЗИЯ И СМЫСЛ
Эта статья — фрагмент работы о “Повестях Белкина”, цель которой — заново осмыслить фигуру Ивана Петровича Белкина, этого уникального героя пушкинской прозы, чье деяние состояло в том, что он записал со слов разных частных лиц некоторые житейские истории. Здесь нет возможности достаточно обоснованно и обстоятельно изложить общий методологический принцип изучения в упомянутой работе внутреннего устройства первого завершенного прозаического произведения Пушкина; придется сделать лишь несколько замечаний о “Повестях покойного Ивана Петровича Белкина”, необходимых, чтобы обратиться к анализу третьей повести цикла.
По мере прочтения повестей от первой до пятой становится очевидным, что жизненный материал, оказавшийся “пригодным” для литературной обработки с точки зрения Белкина, отличается важным свойством: все эти “невымышленные” истории имеют счастливый конец. То, что сам Белкин считает достойным описания и запечатления, отчетливо проявится, если осознать, что́ остается за рамками цикла; иными словами, все море житейских невзгод, неудач, нелепостей жизни, все, что унижает достоинство человека, всю собственно житейскую прозу писатель Белкин оставляет в тайне. Записывается лишь то, что осознается как нарушение закономерностей несчастья.
С. Бочаров, остроумно, точно и изящно проанализировав предисловие “издателя А. П.”, делает вывод о том, что это предисловие, имея в заявке цель — познакомить читателя с автором повестей, с его живым, человеческим, конкретным лицом, на самом деле тайно сводит на нет любую возможность представить образ Белкина хоть сколько-нибудь определенно. “Неопределенность эту можно принять за нуль и за источник возможностей”1 — так формулирует С. Бочаров художественную идею построения образа Белкина в предисловии “издателя”. Однако “неопределенность” Белкина-человека не отменяет возможности говорить о его, “белкинском”, писательском принципе, который прежде всего проявлен в его воле художника к запечатлению истинно значительных и замечательных (разумеется, с его точки зрения) событий. И здесь имеет смысл обратить внимание на необыкновенно
- 54 -
важный момент расхождения в оценке значительности и замечательности этих историй самим их автором, скромным Белкиным, и “маститыми” читателями пушкинской прозы, которые вынесли свой приговор “ничтожному” содержанию повестей (вспомним хотя бы оценку Белинского, пародию Сенковского, анализ Эйхенбаума).
У жизни, ставшей предметом изображения в “Повестях Белкина”, есть своя внутренняя мера важности и значительности событий, и она не совпадает с теми мерками и масштабами, которые прилагает к ней “просвещенный читатель”, привнося свой культурный опыт и стереотип ожидания. Над этим стереотипом не раз иронизировал сам Пушкин (“Читатель ждет уж рифмы розы”). И эта, условно говоря, “рифма-роза”, которой “ждет” читатель, отправляет его по ложному следу и незаметно приводит к неразрешимым противоречиям и недоумениям.
Именно с этим связан тот факт, что “Гробовщик” до сих тор является одной из самых “непонятных” повестей. Предлагаемая статья — попытка аналитически “выстроить” бытие гробовщика Адриана Прохорова соответственно законам, ему внутренне присущим, — чтобы понять природу конфликта героя с миром и смысл того, как разрешается этот конфликт.
И наконец, последнее: важнейшим следствием работы о “Повестях покойного Ивана Петровича Белкина” оказалась невозможность адекватно прочесть ни одну из пяти повестей в отрыве от общего замысла всего цикла, что придает предлагаемой статье значение фрагмента.
***
Долг платежом красен.
Повесть “Гробовщик” отличается своим названием от первых двух повестей Белкина, так как в названии указывается не событие, а профессиональная принадлежность главного героя повести. Интерес представляет собой человек, главной особенностью которого является его ремесло. Гробовщик помещен в жизни таким образом, что буквально воплощает поэтический эпиграф к повести из стихотворения Державина “Водопад”:
Не зрим ли всякий день гробов,
Седин дряхлеющей вселенной?
- 55 -
Если кто фактически и “зрит” каждый день гробы, то это Адриан Прохоров, и между эпиграфом и повестью устанавливаются конфликтные отношения, ибо меньше всего гробовщику Пушкина свойствен пафос философского, поэтического раздумья о жизни, смерти и вселенной. Причиной этого являются именно каждодневные смерти, ставшие прозой ремесленной жизни героя.
В основу фабулы повести положено значительное для частной, домашней жизни гробовщика событие переезда в “новокупленный” им желтенький домик. Первая же фраза повести обнажает особенность быта Адриана Прохорова, в котором смешаны предметы жизни и смерти: “Последние пожитки Адриана Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом”. Быт гробовщика для романтического, поэтически настроенного читателя безусловно “ужасен”, ибо домашнее благополучие гробовщика имеет своим фундаментом смерть других: “желтый домик”, “купленный им за порядочную сумму”, приобретен Адрианом на доходы от каждодневных похорон. Знает ли сам гробовщик о том “ужасном” смысле своей жизни, который так легко обнаруживает читатель повести?
Когда повествователь сообщает, что гробовщик, переступив порог своего дома, “чувствовал с удивлением, что сердце его не радовалось”, он провоцирует читателя предположить, что в обстановке, в которой протекает жизнь Адриана, радость вообще неуместна, и удивление Адриана по поводу отсутствия радости может удивить больше, нежели само отсутствие радости. Тем не менее психологическая мотивировка отсутствия дана изнутри сознания Адриана, и мы не обнаружим в ней следов профессионализма гробовщика: в отсутствии радости повинен обычный консерватизм привычки пожилого человека к своему дому, который дает себя знать в столкновении с суетой и суматохой, связанной с переездом, и является единственной причиной того, что “сердце его не радовалось”.
Принцип изображения жизни гробовщика наглядным образом запечатлен в рисунке самого Пушкина к этой повести: герои сидят лицом друг к другу, центром их взаимной обращенности является самовар. Не случайно на рисунке Адриан сидит спиной к гробам: он своих изделий вообще не видит, в его кругозоре их нет. Сапожник же на рисунке видит гробы и смеется, так как его взгляд совмещает самовар, чаепитие с “ужасными” изделиями соседа-ремесленника. Однако сапожник еще находится внутри мира и быта
- 56 -
гробовщика. Зритель же рисунка находится за пределами этого мира, и эстетика ужаса обнаруживается в бытии гробовщика только зрителем, но не самими героями. Так же точно и повествование все время держит в поле зрения читателя предметы ремесла гробовщика в антураже его жизни и одновременно представляет читателю внутренний мир героя, который не предполагает ничего интересного, двусмысленного, экзотического или ужасного в своем бытии и быте.
Так, при переезде из дома в дом на обоих домах появляются новые вывески: на старом доме висит прозаическое объявление, сообщающее, что “дом продается и отдается внаймы”; на новом доме — “ужасное” объявление: “Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые”. Лукавство построения этого сообщения в том, что повествователь, заботясь лишь о достоверности примет быта, простодушно не предполагает возможности прочесть второе объявление с позиции эстетики ужаса, которая обязательно поведет романтически настроенного читателя по ложному следу, заставит в починяющихся старых гробах и в гробах, взятых напрокат, усмотреть сюжеты ночного раскапывания могил и всякие другие беззаконные, циничные и преступные деяния, хотя очевидно, что, если бы честный ремесленник хоть на секунду мог предположить, в каких мнимых преступлениях уличает его невиданное деловое объявление, вряд ли бы оно так цинично было выставлено на воротах дома, а значит, мир, читающий это объявление, подобного “ужасного” смысла не вычитывает, а читает его так, как и полагается ему быть прочитанным с точки зрения самого ремесленника; то есть “просвещенный” читатель этой повести обладает иным кругозором, нежели мир гробовщика.
Какова же цель повествования, какова эстетическая программа Белкина? Она определяется им самим в следующих двух фразах: “Просвещенный читатель ведает, что Шекспир и Вальтер Скотт оба представили своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми, дабы сей противоположностью сильнее поразить наше воображение. Из уважения к истине мы не можем следовать их примеру и принуждены признаться, что нрав нашего гробовщика совершенно соответствовал мрачному его ремеслу”. Великие европейские литераторы Шекспир и Вальтер Скотт простодушно полагаются автором повестей Белкина писателями эффектов. Пафос всякого художественного писания состоит в том (полагает повествователь), чтобы поражать воображение, то есть рассказывать нечто удивительное, экзотическое, противостоящее
- 57 -
обычному, закономерному, бытовому. С позиции таким образом понятого Шекспира веселость гробокопателей окажется не закономерным трагическим итогом культуры Ренессанса — одним из первых проявлений феномена романтической иронии, — а чудесным, экзотическим явлением, скорее относящимся, с точки зрения Белкина, русского автора, к художественному вымыслу эффекта ради, нежели к самой действительности. Белкин отличает свое творчество от творчества великих европейцев в самом исходном пункте своих писаний, а именно в том, что они не выдуманы, а записаны на основе действительно происшедших событий.
Рассказывая о “нашем” гробовщике, повествование простодушно вводит идею объединенности читателя с героем, хотя мы уже установили, что кругозоры читателя и героя оказываются заведомо разными. “Наш”, невыдуманный гробовщик, московский житель, не разумеется повествователем экзотической фигурой, он принадлежит нашей отечественной действительности. Одновременно притяжательное “наш” — это знак полного владения предметом повествования; повествователь, говоря “наш гробовщик”, как бы заявляет отсутствие тайны в этом загадочном и “ужасном”, с точки зрения просвещенного читателя, герое. Пушкинская ирония адресуется сознанию, предполагающему эстетику “ужасной” тайны, романтического интереса в столь простой и прозаической фигуре “нашего” мастерового.
Повести Белкина — это пространство, на котором происходит драматическое столкновение стереотипа читательского опыта, полученного из принципиально иной, нерусской культуры, с сознанием русским по существу, исконно русским миропониманием писателя Белкина. Отсюда проистекает эффект, который знаком каждому читателю повестей Белкина, — отчетливо ощущаемая ироничность текста. Это ирония в адрес читателя, который привносит свой культурный, эстетический опыт в мир, мыслящий принципиально иначе.
Повествователь обнаруживает себя абсолютно авторитетным по отношению к предмету изображения: Адриан Прохоров известен рассказчику, начиная от подробностей его быта и кончая сокровенными его мыслями и мечтами. Пространство внутренней жизни Адриана Прохорова объявлено проницаемым. Тайный пафос повествования в том, чтобы вопреки романтической версии этого героя дать прозаическую версию, достоинство которой только лишь в ее истинности. Верный портрет с натуры — вот задача повествования.
“Итак, Адриан, сидя под окном и выпивая седьмую чашку чаю, по своему обыкновению был погружен в печальные
- 58 -
размышления”. Повествователь знает все сокровенные заботы и тайные думы своего молчаливого героя, и читатель знакомится с предельно прозаическим смыслом этих “печальных размышлений”. Предметом забот Адриана являются неминуемые расходы, связанные с дождем, “который... встретил... похороны отставного бригадира”, покрыть их он рассчитывает за счет похорон купчихи Трюхиной, которая умирает на Разгуляе. Итак, смерти людей лично волнуют Адриана только в одном аспекте — их прибыльности для него. Сами по себе смерти людей настолько прозаический факт для гробовщика, что идея смерти не имеет никаких прав самостоятельного значения в кругу его сознания делового человека. Парадоксально то, что, каждый день имея дело со смертью, гробовщик с идеей смерти ни разу не сталкивался; что такое смерть как общая философская идея, он, по-видимому, не знает. Чтобы Адриану Прохорову открылась проблематика, связанная со смертью, нужны особые условия, которые и дает пушкинский сюжет. Центральным эпизодом повести является момент, когда в круг сознания Адриана Прохорова будет введена точка зрения, полагающая объективную двусмысленность фатально присущей ремеслу гробовщика. Когда на серебряной свадьбе сапожника прозвучит тост: “За здоровье тех, на которых мы работаем...” — и будочник Юрко под всеобщий смех скажет Адриану: “Что же? пей, батюшка, за здоровье своих мертвецов”, — впервые в жизни Адриан столкнется с тем, что его положение в мире может осознаваться как “остроумное” (С. Бочаров). Всеобщий смех и отсутствие поклонов в адрес ремесла гробовщика прочитывается как недоверие живых людей к искренности гробовщика в его пожелании здоровья и жизни людям, ибо ему профессионально выгодны лишь смерти. Реакция Адриана на смех гостей — реакция обиды: “...гробовщик почел себя обиженным”. В этом месте повести выясняется, что подобная трактовка его профессиональной деятельности впервые становится достоянием его сознания. Двусмысленность помещенности гробовщика среди живых людей указана Адриану из другой национальной и вероисповедной среды, и это не случайно. Всеобщий смех немцев-ремесленников означает, что живым людям изделия гробовщика не нужны, а мертвым все равно, хорошо ли работал над своим изделием мастер, — таким образом, ремесло и мастерство гробовщика объективно полагается немцами фатально плутовским. Люди, смеющиеся над ролью гробовщика, исходят из предположения, что смерть есть абсолютный конец жизни, что между миром живых и миром мертвых нет никакой взаимосвязи. Любое ремесло оправдано людской
- 59 -
потребностью в нем, ремесленник нечестен, когда производит вещи, непригодные к употреблению. Смех ремесленников полагает непреодолимую пропасть между единством земного общежития людей и гробовщиком, у которого нет благодарных клиентов.
Переселившись на Никитскую, Адриан знакомится в первый же день со своим соседом — сапожником Готлибом Шульцем. Приход Шульца повествование обыгрывает таким образом: “Сии размышления были прерваны нечаянно тремя франмасонскими ударами в дверь”. По точному замечанию С. Бочарова, эти “франмасонские удары” сразу же вводят тему цехового братства — идею немецкой городской культуры. Эта идея определяет собой смысловой план пирушки у немца, куда “наш” гробовщик принят как свой брат, такой же сосед-ремесленник; и пока пьют тосты “за здоровье доброй Луизы”, гостей, Москвы и целой дюжины германских городков, за мастеров и подмастерьев, Адриан является полноправным членом этого веселого застолья; но когда произносится тост “за здоровье клиентов”, происходит разрушение этого единства, обнаруживается противопоставленность гробовщика всему остальному ремесленному миру, причем обнаружить это сам Адриан, исходя из своих жизненных представлений, не может, единодушный смех гостей ставит его перед фактом его безусловной отделенности от всех остальных. Сам Адриан видит совсем иначе свои отношения с людьми живыми изнутри своей модели мира, что и показывает его реакция на смех гостей.
«Гробовщик пришел домой пьян и сердит. “Что же это, в самом деле, — рассуждал он вслух, — чем ремесло мое нечестнее прочих? разве гробовщик брат палачу? чему смеются басурмане? разве гробовщик гаер святочный?”» Следующее за этими вопросами приглашение “мертвецов православных” на новоселье к гробовщику проливает свет на то, как представляет сам Адриан смысл своего ремесла. Только понимая, что сознание Адриана не предполагает смерти как абсолютного конца жизни, можно обнаружить значение идейного конфликта православного гробовщика с европейскими ремесленниками. По своему прямому смыслу ремесло гробовщика призвано обеспечивать материальную сторону обряда похорон. Гробовщик — хранитель обычаев, традиций, связанных с завершением земного пути человека, он непосредственно участвует в обряде похорон, проходящих под знаком церковной службы — отпевания, панихиды, — основной смысл которой состоит в том, что умерший подразумевается только перешедшим в мир иной. В смерть как таковую добрый христианин не должен верить. Дело осложняется тем, что
- 60 -
сознание Адриана не совсем христианизировано, оно сохраняет в связанном виде фольклорные, полуязыческие представления о живых покойниках.
Французский ученый Л. Леви-Брюль обобщил огромный этнографический материал, изучая специфику особенностей первобытного сознания. В своей книге “Сверхъестественное в первобытном мышлении” он писал о культе покойников так: “...покойники являются в действительности для первобытного человека живыми, только перешедшими из настоящего мира в мир иной. Они сделались там невидимыми, неосязаемыми и неуязвимыми, по крайней мере в обычной обстановке и для обыкновенных людей. Не считая этого, условия, в которых они живут, существенно ничем не отличаются от тех условий, в которых они жили в этом мире. Они имеют те же потребности. Неспособные удовлетворить их самостоятельно, они в силу этого зависят от живых, подобно тому, как живые, в свою очередь, зависят от них... Мир покойников поддерживает таким образом постоянные сношения с миром живых... Почти во всех первобытных обществах к покойникам относятся так же, как к соседям, с которыми ни за что не хочется испортить отношения”2.
Реформация и Просвещение изменили мироощущение европейца: в протестантских странах удельный вес церковного таинства в религиозной жизни человека оказался сведенным к минимуму; земная, бытовая, хозяйственная деятельность эмансипировалась в обыденном сознании от религиозного переживания. Одним из следствий этого процесса явилось то, что запредельный, загробный мир все отчетливее стал осознаваться как своего рода “художественный образ”, ни в коей мере не являющийся реальностью, способной всерьез вмешаться в земную деятельность человека.
Еще раньше приглашения мертвецов на пир, в беседе-знакомстве с соседом-сапожником Готлибом Шульцем о достоинстве каждого ремесла, проявляется через стилистическую игру любопытный смысл подозрительной активности мертвеца в сознании гробовщика. Хотя беседующие приходят к видимому согласию, это взаимопонимание оказывается фиктивным, ибо говорят сапожник и гробовщик хоть и на русском языке, но все же по существу на разных языках.
«“Каково торгует ваша милость?” — спросил Адриан. — “Э-хе-хе, — отвечал Шульц, — и так и сяк. Пожаловаться не могу. Хоть, конечно, мой товар не то, что ваш: живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет”». В устах немца “мертвый без гроба не живет” — шутка, каламбур, обыгрывающий абсолютность смерти тем, что про мертвеца говорится как про живого. Эта шутка еще отчетливее
- 61 -
подчеркивает выпадение ремесла гробовщика из закономерностей “живых” ремесел, с точки зрения немца. Однако Адрианом шуточный смысл переносного значения глагола “живет” в адрес мертвеца не может быть уловлен. Его ответ лишен всякой шутливости и подтверждает и подхватывает прямой смысл глагола: “Сущая правда, — заметил Адриан; — однакож, если живому не на что купить сапог, то, не прогневайся, ходит он и босой; а нищий мертвец и даром берет себе гроб”. Адриан восстанавливает покачнувшееся равновесие тем, что для него нет разницы принципиальной между клиентом гробовщика и сапожника. Нищий всегда наносит ущерб мастеровому — и тем, что ходит при жизни без сапог, и тем, что по смерти даром берет гроб. Обыгрывание в тексте повести немецкого наречия в русскоязычной среде как “наречия, которое мы (то есть весь русский мир, включая и читателей повести, — О. П.) без смеха доныне слышать не можем”, — предваряет этот разговор и дает ключ к пониманию того факта, что взаимопонимание отсутствует между немцем и гробовщиком. Ведь немец в повести говорит на чистейшем русском языке. Пушкин не дает никакой имитации немецкого акцента. Дело принципиально в другом: за словом “смерть” у немца совсем иной круг идей и представлений, нежели у русского простолюдина.
Работница, раздевающая пьяного Адриана, своей реакцией на его желание пригласить на новоселье “мертвецов православных” подтверждает, что это дело принципиально возможное, но только страшное и нечестивое. Она говорит: “Что ты, батюшка?.. Перекрестись! Созывать мертвых на новоселие! Экая страсть!” Итак, то, что мыслится как фантастика просвещенным читателем, оказывается допустимым в кругу народных представлений. Адриан же божится, что он задумал это дело всерьез: “Ей-Богу, созову... и на завтрашний же день. Милости просим, мои благодетели, завтра вечером у меня попировать; угощу, чем Бог послал”. То, как Адриан мыслит свои отношения с миром мертвых, носит характер живых, земных, добрых отношений. С его точки зрения, человек, умирая и становясь тем самым его клиентом, делает для него доброе дело, является “благодетелем” гробовщика. В свете такого понимания приглашение благодетеля на пир есть поступок, освящаемый и поддерживаемый в русской жизни пословицей “долг платежом красен”. Этот принцип организует доброе единение людей живых, и эта пословица введена в текст повести чуть раньше приглашения мертвецов, когда “толстый булочник и переплетчик... под руки отвели Юрку в его будку, наблюдая в сем случае русскую пословицу: долг платежом красен”. Адриан,
- 62 -
желая отблагодарить своих “благодетелей” за их благую роль в деле приобретения нового дома приглашением на пир, “наблюдает” ту же русскую пословицу.
У приглашения мертвецов на пир есть два обоснования — тайное и явное. Явное открыто заявляется Адрианом как поступок чести: его нравственное оправдание — долг благодарности. Тайный же смысл в том, что Адриан поссорился с миром живых людей, когда ему открылось, что они понимают его ремесло как плутовство. Адриану жизненно необходимо снять с себя обвинение и в кровожадности палаческого свойства, и в цинизме карнавального шутовства. По разумению Адриана, достоинство его ремесла и его честь ремесленника могут и должны засвидетельствовать его клиенты своей явкой на пир. Если мертвец представляет собой только неодушевленный предмет, если он действительно мертв, как полагают смеющиеся “басурмане”, то мастерство и старания гробовщика об устройстве посмертных жилищ мертвецов выглядят как ряжение, фикция, профанация, а он сам неминуемо переходит в разряд шута или обманщика, его же материальная зависимость от смерти неминуемо уличает его в цинизме. Так же как немцы полагают, что положение гробовщика в мире объективно двусмысленно и фатально нечестно, так и Адриан полагает, что значительность и важность его профессии безусловна. Думается, что, сознавая важность своего дела, гробовщик полагал, что все гости должны поклониться ему, когда подняли тост: “за здоровье тех, на которых мы работаем”, — ведь рано или поздно все они будут нуждаться в его мастерстве. Честь и достоинство Адриана-человека полагались им в важности и значительности его профессии. Если упустить этот смысл его обиды, дальнейший сюжет повести останется непонятным и загадочным.
Сон Адриана развертывается в соответствии с его жизненными представлениями и жизненным опытом. Реалистичность этого фантастического сна в том, что этот сон — именно сон профессиональный, этот сон по самой своей сути — сон гробовщика. Индивидуализация мертвецов осуществляется по принципу той значимости, которую имел мертвец в материальном интересе гробовщика. Бригадир памятен Адриану тем, что похороны его прошли под дождем и нанесли ущерб его похоронным нарядам, нищий мертвец памятен тем, что “даром взял себе гроб”. Вид мертвецов во сне мотивирован тем, что по роду своей профессии Адриан лучше других смертных знает эмпирику тления, благопристойность одеяний гостей мотивирована праздничностью нарядов, в которых хоронятся покойники.
- 63 -
“Видишь ли, Прохоров, — сказал бригадир от имени всей честной компании, — все мы поднялись на твое приглашение; остались дома только те, которым уже невмочь...”
Формула “остались дома” проливает свет на смысл деятельности Адриана в его самосознании. У гробовщика оказывается пафос домостроительства: он строит дома, жилища мертвых, и этим живым, домашним смыслом очеловечивается его “мрачное” ремесло. Смысл этот не лично принадлежит Адриану, это не метафора поэтического языка — это то народное отношение к гробу, которое отражено в древнерусском наименовании гроба “домовина”. Между домовитостью рачительного и строгого хозяина, отца семейства, и его домостроительным ремеслом оказывается связь прочная и лишенная внутренних противоречий. Сознание Адриана признает главной целью жизни созидание, домостроительство, а это чисто народная русская идеология оправдания жизни человека. Адриан не знает смерти как трагической идеи, для него смерть — это переселение из дома в домовину Полуязыческое христианство русского простолюдина подразумевает прямую взаимосвязь жизни и смерти, мира мертвых и живых.
Итак, самый прозаический ремесленник, деловито наживший на своем ремесле состояние, на деле оказывается бесконечно далеким от буржуазного реализма мистиком, и его мистическая вера в сверхъестественную живую природу мертвеца полностью определяет его самосознание. Чтобы узнать эту сокровенную, всуе не выговариваемую тайну русской народной культуры, Пушкину и потребовался герой, для которого смерть не являлась бы фактом личной жизни, но представлялась бы делом и прозой, то есть гробовщик. Смерть близкого человека, осознаваемая как утрата, непременно несет в своем переживании личный момент, затеняющий общенародный, общекультурный. Чтобы идея смерти осозналась принадлежащей данной культуре, нужно было взять сюжет смерти, но в безличном его переживании. Сон Адриана воплощает его представления о мертвецах как о благодарных заказчиках и подтверждает его версию о том, что его труд оправдан нуждой в нем самих покойников.
Поведение мертвецов, пришедших на пир, есть не что иное, как воплощение полуязыческих представлений русского человека из народа о том, что существует безусловная зависимость покойников в их бытовых нуждах от живых людей (об этом феномене первобытного сознания и писал Леви-Брюль). Приходом на новоселье мертвецы подтверждают необходимость и честность ремесла гробовщика. Однако живой человек Адриан Прохоров в ужас приходит от реального
- 64 -
воплощения своей идеи — новоселья гробовщика с заказчиками. Чинный и важный дом и быт православного Адриана оказывается местом неблагопристойного скандала. Причиной явилось неприличное, оскорбительное для чести “гостей” поведение хозяина, который смертельно боится оживших покойников.
Поскольку весь сон Адриана — это мистерия, в которой действующими лицами оказались объективированные и отчужденные собственные представления гробовщика, образы его сознания, то здесь уместно определить, как “видят” сами мертвецы — эти фантомы сонного и пьяного сознания — ситуацию новоселья и пира гробовщика со своими заказчиками. Мертвецы пришли на новоселье, то есть на праздник по поводу обычного переселения из дома в домовину. Для них гробовщик вполне свой, такой же мертвец, как и они сами, только новопреставившийся. Сам же Адриан твердо знает только одно — что он жив, и испытывает смертельный ужас при виде приветствующих его покойников. Когда же маленький скелет с ласково улыбающимся черепом простирает Адриану свои “костяные объятия”, Адриан, “собравшись с силами, закричал и оттолкнул его”, тем самым прекратив эту кошмарную идиллию “веселого пира”. В этот момент обнаруживает себя безусловная граница, пролегающая между жизнью и смертью. И недаром этот жест — абсолютно неэтикетный жест абсолютно живого человека — воспринят мертвецами, в сознании спящего, как обида, как оскорбление, “посягательство на честь своего товарища”.
Отношение к Адриану его “благодетелей” мгновенно из благопристойного и дружелюбного перерастает в скандально-враждебное. Мир мертвых, с которым гробовщик-ремесленник находился в дружбе и во взаимовыгодных отношениях, во сне поссорился с Адрианом Прохоровым — живым человеком, поссорился насмерть: “...бедный хозяин, оглушенный их криком и почти задавленный, потерял присутствие духа, сам упал на кости отставного сержанта гвардии и лишился чувств”. Формула “потерял присутствие духа... и лишился чувств” является одновременно формулой и жизни, и смерти (с одной стороны, живой уподобляется мертвому, с другой — такое уподобление как раз есть самая живая реакция живого человека).
Итак, итог явления к гробовщику его заказчиков для самого Адриана имеет смысл познания границы, безусловно пролегающей между его ремеслом и им самим, живым человеком. Живой человек Адриан Прохоров оказался нетождественным гробовщику. Исходным же пунктом ссоры Адриана
- 65 -
с живыми людьми явилось подразумеваемое им отождествление своей чести человека с честью своего ремесла. Адриан был уверен, что его достоинство человека гарантировано ему значительностью и важностью его профессии. Чтобы отстоять свое достоинство мастера, Адриан прибегает к запрещенному приему, нечестивому с точки зрения христианской. Работница Адриана предлагает ему перекреститься, ибо усматривает в словах Адриана богохульство и апелляцию к нечистой силе. Вызов мертвецов Адрианом может быть квалифицирован изнутри церковной культуры только как грех гордыни человека, требующего непреложного оправдания своей жизни и своей правды до смерти и Страшного суда. Адриан потребовал знамения, очевидным образом утверждающего его правоту. Благочестие Адриана оказалось фарисейским соблюдением закона, сон Адриана обнаружит для него, что его совесть человека не свободна от грехов обмана, сребролюбия, стяжательства, маловерия. Адриану оказалось необходимо пойти на прямые нечестивые действия, потому что он не смог смиренно перенести насмешку от “басурман”.
Почему же так страшно задела его насмешка? На этот вопрос прямо отвечает встреча с мертвецами, ибо она обнаружит тайну материального благополучия гробовщика, основанного на обмане мертвецов. Первый же свой гроб, сделанный для отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина в 1799 году, гробовщик продал с обманом (сосновый за дубовый), а значит, все-таки был у Адриана расчет, что мертвец настолько мертв, что обман пройдет незамеченным. Смех немцев-“басурман” потому так чувствителен для Адриана, что обнаруживает у него, внешне благочестивого православного человека, маловерие и отсутствие чистой совести, которая единая позволила бы ему сохранять спокойствие и духовную независимость от постороннего взгляда на его жизнь. Чтобы победить “басурман”, ему оказалось нужным прибегнуть к нечестивому поступку. Присутствие нечистой силы в сцене явления мертвецов узнается Адрианом безошибочно: “Что за дьявольщина!” — восклицает он во сне. “Дьявольщина” на самом деле в том, что стараниям мастерового, хорошо, навечно делающего свои изделия, оказывается присущ тайный личный смысл эгоистического нежелания встречи с заказчиками, так как вместе с мертвецом в землю зарывается тайна ремесленного обмана (сосновый гроб за дубовый).
Когда Адриан очнулся от своего пьяного и фантастического сна, его переход из сна к яви дан в повести таким образом, что становится очевидным факт невозможности для
- 66 -
него без посторонней помощи распознать, что явление мертвых — лишь сон. Нужно, чтобы работница засвидетельствовала самым наглядным образом, что кошмар его ночных приключений — это лишь сон. Каким же счастливым образом ей удается разубедить своего хозяина в том, в чем он абсолютно уверен? Адриан спрашивает: “А приходили ко мне от покойницы Трюхиной?”
— Покойницы? Да разве она умерла?
— Эка дура! Да не ты ли пособляла мне вчера улаживать ее похороны?
— ...Какие были вчера похороны? Ты целый день пировал у немца, воротился пьян, завалился в постелю, да и спал до сего часа, как уж к обедне отблаговестили.
Во сне Адриан прожил лишний день, улаживая похороны купчихи Трюхиной, и если бы ему не приснилась смерть этой Трюхиной, то у него не было бы реальных ориентиров, на основе которых можно было бы с уверенностью отрицать пир с мертвецами как реальность. Роль Трюхиной оказывается значительной в повести “Гробовщик” и спасительной для душевного мира Адриана. Если бы Трюхина, смерти которой так ждал гробовщик, в эту ночь скончалась, можно с уверенностью утверждать, что Адриан не был бы этому рад, ибо все приснившееся утвердилось бы как реальность, и тогда все происшедшее с Адрианом во сне оказалось бы тайной, невозможной для рассказа, и никогда бы не мог узнать Белкин сию интересную историю от приказчика Б. В., так как она никогда не смогла бы быть открыта гробовщиком миру живых людей. Только при условии полной уверенности самого гробовщика в том, что это сон, возможен рассказ о нем. Итак, повесть содержит в своем счастливом конце обоснование возможности рассказать людям об этой истории. Нужно ясно понимать, что Белкин истории не сочиняет, а записывает только то, что действительно случилось. Чтобы рассказчику этой истории узнать то, что он рассказал Белкину, нужно, чтобы у первоистока самого этого предания стояла свободная воля, желание самого гробовщика рассказать эту историю людям. В том, что молчаливый и угрюмый Адриан, открывавший рот, только чтобы “запрашивать за свои произведения преувеличенную цену”, разомкнул уста, чтобы рассказать этот сюжет людям, наверное, и содержится самое значительное событие и итог всех смыслов фабулы.
Потому что Адриан, молча продающий сосновый гроб за дубовый, и Адриан, рассказывающий миру об этом, — это два разных человека.
- 67 -
Событие, так потрясшее “нашего гробовщика”, в его кругозоре может пониматься только как чудесное. Чудо вещего сна, призвавшего Адриана-человека к ответственности и покаянию перед людьми в своем рассказе-исповеди, является залогом того, что живое единство живых людей вновь будет восстановлено героем этой повести: можно не сомневаться в том, что отныне Адриан Прохоров будет честным ремесленником, а на новоселье у него попируют его соседи — немцы-ремесленники. Евангельское слово “предоставьте мертвым погребать своих мертвецов” чуть было не сбылось буквально для Адриана; спасительной для него оказалась возможность найти границу между жизнью и смертью, между ремеслом и человеком. У евангельской фразы есть продолжение: “Предоставь мертвым погребать своих мертвецов, а ты иди, благовествуй Царствие Божие” (Лк. 9, 60). Трудно себе вообразить, как сам Адриан рассказывал о случившемся с ним чуде, но коли этот герой открыл рот, то повод для этого должен был быть не менее значительным, чем благовествование, ибо истоком его слова было ощущение, что его жизнь оказалась точкой приложения Божественного Промысла небесных сил, спасших его от неминуемой гибели.
Разница между православным мастеровым в русском кафтане, безусловно полагающим отсутствие в факте смерти абсолютного конца жизни вопреки всей очевидности страшной эмпирики смерти, разложения, тления, и ренессансной фигурой шекспировского могильщика, философа-весельчака, для которого смерть очевидна как полный конец, как абсолютное уничтожение, — принципиальна. Однако без встречи “нашего” гробовщика с иной культурой, без столкновения с фактом осмеяния своей роли “басурманами” у Адриана не было бы возможности пережить коллизию самосознания так остро и драматически, что делает самого героя другим человеком. Итак, встреча культур происходит на уровне самой глубинной, сокровенной жизни нации, итогом этой встречи и явился пушкинский сюжет из простонародной жизни, обнаруживший крепость и духовное здоровье нации, ее способность к самосознанию и развитию.
Санкт-Петербург
ПРИМЕЧАНИЯ
1 С. Г. Бочаров, Поэтика Пушкина, М., 1974, с. 144.
2 Л. Леви-Брюль, Сверхъестественное в первобытном мышлении, М., 1937, с. 134—135.