- 8 -
Р. Ф. РЕДИН
“...ОТКАЗАВШИСЬ ОТ РАННЕЙ СВОЕЙ МАНЕРЫ...”
(От “Вадима” к “Борису Годунову”)
В 1821 году в Кишиневе Пушкин задумывает трагедию о Вадиме Новгородском, согласно преданию, возглавившем в 863 году восстание граждан Новгорода против Рюрика. Судя по плану из записной книжки Пушкина, трагедия должна была состоять из пяти актов с острейшими драматическими коллизиями: “друг детства” Вадима Громвал оказывается сторонником узурпатора Рюрика; к тому же Громвал — жених Рогнеды, роковая любовь к которой приводит Вадима к гибели. По плану место действия первого акта — новгородское кладбище, где влюбленный Вадим в “мрачную ночь” встречается с Рогнедой “близ могилы ее отца Гостомысла, чтобы убедить Рогнеду убить Громвала: “Ты знаешь Громвала — зарежь его”. Главным содержанием второго акта является спор (видимо, в княжеском тереме) варяга Рюрика со славянином Громвалом об отношении к правам и вольностям новгородцев: “Рюрик и Громвал — презрение к народу самовластия — Громвал его защищает”. По плану события в трагедии достигают кульминации в третьем акте, когда Рогнеда выдает заговорщиков во главе с Вадимом: “Вадим в Новгороде на вече. Вестник — толпа — Рюрик! Рогнеда открывает заговор — бунт — бой — Вадим перед Рюриком”. Место действия четвертого акта уже темница, где Вадима посещает Громвал: “Вадим и Громвал, свидание, друзья детства...” Содержания последнего, пятого акта задуманной трагедии о Вадиме Пушкин в этом плане не наметил, но о характере трагической развязки можно, пожалуй, догадываться по летописному известию о Вадиме: “Того же лета оскорбишася новгородцы глаголюще яко быти нам рабом и много зла всячески пострадати от Рюрика и от рода его. Того же лета уби Рюрик Вадима храброго и иных много изби новгородцев советников его”.
- 9 -
Драматический отрывок трагедии о Вадиме, датируемый в изданиях сочинений Пушкина 1821—1822 годами, представляет диалог Вадима с Рогдаем, персонажем, которого в плане нет:
Вадим.
Ты видел Новгород; ты слышал глас народа;
Скажи, Рогдай — жива ль славянская свобода?
Иль князя чуждого покорные рабы
Решились оправдать гонения судьбы?Рогдай.
Вадим, надежда есть, народ нетерпеливый,
Старинной вольности питомец горделивый,
Досадуя, влачит позорный свой ярем;
Как иноземный гость, неведомый никем,
Являлся я в домах, на стогнах и на вече.
Вражду к правительству я зрел на каждой встрече...
Уныние везде, торговли глас утих,
Встревожены умы, таится пламя в них.
Младые граждане кипят и негодуют —
Вадим, они тебя с надеждой именуют...Вадим.
Безумные! Давно ль они в глазах моих
Встречали торжеством властителей чужих
И вольные главы под иго преклоняли?
Изгнанью моему давно ль рукоплескали?..
Теперь зовут меня — а завтра может вновь...
Неверна их вражда, неверна их любовь,
Но я не изменю —К преданию о Вадиме Пушкин обратился, как полагают авторитетные исследователи, в частности Б. Томашевский, под влиянием “первого декабриста” В. Ф. Раевского. И не случайно, конечно, что следом за планом “Вадима” в рукописях Пушкина находится черновик “Кинжала” и послания Раевскому: “Не тем горжусь я, мой певец”, — а драматическому отрывку “Вадима” предшествует черновой набросок стихов из другого послания ему же: “Я говорил пред хладною толпой”.
По плану Пушкина видно, что его трагедия о Вадиме должна бы была представлять “вечевую” тираноборческую трагедию, воспевающую, в соответствии с декабристской концепцией Древней Руси, борьбу славян за свою свободу.
Согласно распространенной точке зрения, Пушкин отказался от осуществления замысла “Вадима”, убедившись “в
- 10 -
невозможности провести в печать в цензурно-полицейских условиях начала 20-х годов гражданскую трагедию”1. Так писал А. Слонимский; такого же мнения держался Б. Томашевский. Думается, однако, что дело обстоит не так просто. В этом убеждает анализ замысла “Вадима” в контексте творческой эволюции Пушкина в 20-е годы.
***
Национально-исторический сюжет классически строгой по стилю и политически острой по содержанию трагедии о Вадиме, задуманной Пушкиным, предоставлял, разумеется, большие возможности для пропаганды идей декабристов. И в драматическом отрывке “Вадима” эти идеи находят свое выражение в публицистической страстности монолога Рогдая, в прозрачных намеках на тайные сходки декабристов, на их сугубо оппозиционные настроения. Создается даже впечатление, что Пушкин устами Рогдая говорит о собственных наблюдениях в знаменитой Каменке:
Вражду к правительству я зрел на каждой встрече...
Уныние везде, торговли глас утих,
Встревожены умы, таится пламя в них.
Младые граждане кипят и негодуют —Молодые якобинцы негодовали”, — невольно вспоминается и такое замечание Пушкина о полемике еще в 1818 году, после выхода в свет первых восьми томов карамзинской “Истории”, на страницах которой будущие декабристы обратили внимание прежде всего на “отдельные размышления в пользу самодержавия” и отсутствие “блестящих гипотез” о народоправстве, существовавшем будто бы в Древней Руси. Здесь и уместно будет исследовать принципиально важный вопрос о причинах, в силу которых Пушкин написал лишь одну сцену задуманной им трагедии о Вадиме в соответствии с нормами поэтики декабристской “вечевой” трагедии. Главным предметом анализа являются взаимоотношения “героя” и “площади”, изображаемые в канонах классицистской трагедии.
Следует сразу отметить, что в декабристской литературе тема “площади” возникает прежде всего в моменты, когда уже дан сигнал к восстанию или если заходит речь о возможности мятежа народа в грядущем.
Грозен князь самовластительный!
Но наступит мрак ночной,
И настанет час решительный,
Час для граждан роковой... —говорится в думе Рылеева “Вадим”.
- 11 -
Именно восстание является кульминационным и в плане пушкинского “Вадима”: в третьем акте местом действия является вечевая площадь как раз в момент восстания новгородцев под руководством Вадима; главным содержанием действия являются “бунт — бой”.
В черновиках пушкинского “Вадима” характеристика новгородцев также связана с их готовностью к мятежу:
Есть надежда! верь, Вадим, народ натерпелся...
В варианте монолога Рогдая уверенность выражена еще решительней:
Явись — и перемен ударит грозный час!
В драматическом отрывке трагедии в то самое время, когда Рогдай призывает Вадима в Новгород возглавить мятеж против тирана Рюрика, герой “вечевой” трагедии вдруг обнаруживает настоятельную потребность прежде разобраться в причинах утраты новгородцами их былых прав и “старинной вольности”, обратиться к тем временам, когда Рюрик еще только стремился к узурпации власти в вольном Новгороде и когда сам Вадим пытался воспрепятствовать тому, но тщетно, ибо новгородцы сами же тогда отказались от своих прав и вольностей и даже “в восторге” согласились стать “князя чуждого покорными рабами”:
Вадим.
Безумные! Давно ль они в глазах моих
Встречали торжеством властителей чужих
И вольные главы под иго преклоняли?
Изгнанью моему давно ль рукоплескали?..В приведенных черновых строках монолога Рогдая его сообщение Вадиму о теперешних мятежных настроениях новгородцев ассоциируется с долгожданной и радостной вестью, с грозным набатом вечевого колокола.
В драматическом отрывке сообщение Рогдая о готовности новгородцев к восстанию звучит уже менее уверенно и без всякого ликования и пафоса:
Вадим, надежда есть...
Слово “надежда” в монологе Рогдая встречается дважды, и вторично оно необходимо уже для выражения мысли, что избавиться от тирана без руководства Вадима сами новгородцы не в состоянии:
Вадим, они тебя с надеждой именуют...
- 12 -
Таким образом, в процессе работы над “Вадимом” меняются и сами мотивы теперешней мятежности новгородцев. Если в плане мятежность их объяснялась тем, что “народ<град> натерпелся”, что чаша терпения народного переполнилась, то в драматическом отрывке “Вадима” — иначе:
Вадим, надежда есть, народ нетерпеливый...
Иными словами, глагол “натерпелся”, характеризующий самую крайнюю степень недовольства новгородцев тираном (как было в плане), в итоге становится прилагательным, обозначающим лишь черту характера и нрава новгородцев.
Вадим между тем вопрос о мятежности новгородцев рассматривает в определенной исторической перспективе: было время, когда новгородцы были свободными, потом получилось так, что свою свободу они утратили, и утратили ее по собственной воле. Трудно поэтому знать заранее, чем же обернется нынешняя мятежность новгородцев завтра:
Теперь зовут меня — а завтра может вновь...
Неверна их вражда, неверна их любовь...Так, вопреки первоначальному замыслу Пушкина, “площадь” в его тираноборческой “вечевой” трагедии оказалась силой, действующей независимо от воли “героев” и то мятежной и непокорной, то “рукоплещущей” “тиранам”. Такая “площадь” никак не втискивалась в классицистскую концепцию “героя и толпы”, согласно которой “площади” — в качестве безликой толпы статистов — предписывалось “воспламеняться” лишь монологами красноречивых “героев” или “ниспровергать” в нужный момент “тиранов”. Более того, у Пушкина получалось, что “герои”, коим обычно отводилась роль в грозный исторический час “увлекать” за собою “площадь”, вынуждены терпеливо ждать, когда их о том попросят. Так под пером поэта наметилось в “Вадиме” появление главного героя трагедии — народа, действующего, правда, пока еще только за самыми дальними кулисами, но уже привлекшего к себе пристальное внимание Пушкина. В 1822 году вывести народ на сцену Пушкин еще, конечно, не мог; прежде ему предстояло открыть высшую цель трагедии: “Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная”. Надо было преодолеть и еще одну трудность, чтобы лишенный в классицистской трагедии права голоса народ обрел наконец-то на сцене дар речи. “Почтенный александрийский стих переменил я на пятистопный белый, в некоторых сценах унизился даже до презренной прозы”, — писал Пушкин по поводу своего принципиального отказа в “Борисе Годунове” от единства слога классицистской
- 13 -
трагедии. “Стиль трагедии смешанный. Он площадной и низкий там, где мне приходилось выводить людей простых и грубых”.
В 1822 году в процессе работы над “Вадимом”, когда Пушкину вдруг становится ясно, что самый важный герой исторической трагедии — это “площадь”, он с полной ясностью видит и другое: все намеченные в плане острые коллизии, вроде тех, что сегодняшние политические противники — “друзья детства” и соперники в любви, что Вадима должна погубить его “роковая” любовь, и прочие пружины действия классицистской трагедии, как и прозрачные намеки на злобу дня, — все это становится попросту неуместным. До того ли, когда выясняется, что непостоянство “граждан” само грозит стать узлом драматического конфликта!
...Но я не изменю —
решительно обрывает Пушкин на половине стиха монолог Вадима, ставит тире и откладывает пока перо свое в сторону.
Таким образом, отказ Пушкина от замысла драматического произведения о Вадиме диктовался вовсе не только внешними, цензурно-политическими причинами. Пушкин перерос те художественные рамки, в которых мог быть воплощен этот замысел. В самом процессе работы над “Вадимом” поэт встал перед необходимостью отказаться от норм поэтики классицистской драмы, чтобы затем в “Годунове” свое намерение обойтись без мелодраматических эффектов, без романтического пафоса, “без любовной интриги”, без намеков на современные политические события (allusions)2 сделать программным, заменив “сей чувствительный недостаток верным изображением лиц, времени, развитием исторических характеров и событий”.
Не опыт ли задуманного и брошенного “Вадима” вспомнил Пушкин, когда писал в одном из набросков предисловия к “Борису Годунову” многозначительные слова: “Я являюсь (перед публикой. — Р. Р.) изменив свою раннюю манеру”?
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Пушкин, Полн. собр. соч., т. VII, Л., 1935, с. 664.
2 “Хотите ли знать, что еще удерживает меня от напечатания моей трагедии? Те места, кои в ней могут подать повод применениям, намекам, allusions. Благодаря французам мы не понимаем, как драматический автор может совершенно отказаться от своего образа мыслей, дабы совершенно переселиться в век, им изображаемый”, — писал Пушкин в своем известном письме издателю “Московского Вестника”.