234

Н. И. МИХАЙЛОВА

«ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»
В КОНТЕКСТЕ ЕВРОПЕЙСКОЙ КУЛЬТУРЫ

(О ПОЭТИКЕ ПУШКИНСКОГО РОМАНА В СТИХАХ)

Роман «Евгений Онегин» — «энциклопедия русской жизни». Это емкое определение В. Г. Белинского не вызывает сомнений. Тем интереснее, как нам представляется, обратить внимание на то, что персонажи пушкинского романа — и главные герои, и многочисленные второстепенные лица, мелькающие на фоне широкой картины российской действительности, соотнесены с персонажами мировой истории, литературы, искусства и культуры. Более того, эта соотнесенность пронизывает весь роман, всю его географию. Так, в Петербурге Клеопатра Невы — блестящая Нина Воронская безуспешно соперничает с Татьяной — «...неприступною богиней / Роскошной, царственной Невы» (VI, 177). Онегин появляется в петербургских гостиных, «Как Child-Harold, угрюмый, томный» (VI, 21). На петербургской сцене царит «русская Терпсихора» — балерина Истомина. Татьяну окружают «московские цирцеи» (VI, 150) и «младые грации Москвы» (VI, 158). В провинции благоденствуют «деревенские Приамы» (V, 140) — русские помещики. «Сельские циклопы» — кузнецы «Российским лечат молотком / Изделье легкое Европы» (VI, 154). Уездная барышня Татьяна Ларина, «Воображаясь <...> Кларисой, Юлией, Дельфиной», бродит «в тишине лесов» (VI, 55), а ее сестра Ольга напоминает лицом своим Вандикову Мадону (VI, 53). Над могилой «бедного Иорика» — Дмитрия Ларина произносит свой монолог русский помещик Владимир Ленский. По просторам России на неутомимых русских тройках мчатся наши Автомедоны. Подобные примеры можно было бы умножить. Но дело, разумеется, не в числе примеров, хотя их множественность и однотипность уже дают основание предположить, что здесь находит свое выражение некая художественная закономерность. Попытка определить ее истоки, выявить ее значение в романе Пушкина и явилась задачей нашего исследования.

Прежде всего — об истоках пушкинских применений образов мировой культуры в романе «Евгений Онегин». По-видимому, эти истоки нужно искать в русской жизни, в русской дворянской культуре первой трети XIX в. Для этого времени характерно стремление соотнести отечественную историю и литературу с мировой историей и литературой. В 1812 г. русские писатели, журналисты, художники воспевали подвиги русского Курция и русского Сцеволы,1 объявляли завоевателя России

235

Наполеона «лютым Нероном»,2 Александра I сравнивали с императором Августом. «Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес» (II, 134) — так Пушкин воспринимал П. Я. Чаадаева. Русскими Брутами видели себя будущие декабристы. О Н. М. Карамзине-историке писали как о русском Таците, И. И. Дмитриева-баснописца называли русским Лафонтеном, К. Н. Батюшкова-поэта именовали русским Парни. Темы, сюжеты, мотивы и образы античной, средневековой и современной европейской литературы и искусства осваивались русскими писателями, художниками, композиторами.3 Мировая культура проникала и в русский быт. Когда мы знакомимся с Клеопатрой Невы в «Евгении Онегине», уместно вспомнить о том, что А. П. Керн изображала Клеопатру в живых картинах на вечере у А. Н. Оленина — ее в этой роли видел там Пушкин.4 Когда мы читаем в пушкинском романе стихи о московских грациях и цирцеях, небезынтересно указать на свидетельство Ф. Ф. Вигеля о том, что античность стала русской модой, которая господствовала в убранстве комнат, в прическах, в одежде. «Что же касается до женщин, — писал Ф. Ф. Вигель, — то все они хотели казаться древними статуями, с пьедестала сошедшими: которая оделась Корнелией, которая Аспазией».5 Глядя на молодых стройных дам и девиц, «поистине казалось, что легкокрылые Психеи порхают на паркете».6 Пожилые и дородные — «и они также из русских Матрен перешли в римские матроны».7 Когда мы читаем о том, что Татьяна воображала себя героинями «своих возлюбленных творцов» (VI, 55), или о том, какие позы литературных героев европейского романтизма принимали Онегин и Ленский, то нужно иметь в виду чрезвычайно распространенные в это время литературные модели бытового поведения, построенные не только по русским, но и по европейским образцам.8 Мышление Пушкина и его современников было воспитано

236

на образах и стилях мировой культуры, и это нашло отражение в «Евгении Онегине».

Соотнесенность героев романа о русской жизни с персонажами мировой культуры органична, и это, видимо, было важно для Пушкина. В данном случае обратим внимание на его замечание к одному из посланий К. Н. Батюшкова: «Сильваны, нимфы и наяды — меж сыром выписным и гамбургским журналом!!!» (XII, 274). У Пушкина в «Евгении Онегине» другое: не Клеопатра на берегах Невы, но Клеопатра Невы, т. е. уже другая героиня, русская женщина с красотой и характером египетской царицы Клеопатры. Не грации в Москве, но грации Москвы.

Пушкин не переносит героев мировой культуры в русскую жизнь, он использует образы мировой культуры для характеристики русских персонажей. Часто эти характеристики имеют иронический, насмешливый смысл:

Обрадован музыки громом,
Оставя чашку чаю с ромом,
Парис окружных городков,
Подходит к Ольге Петушков...

(VI, 114)

Иронический эффект создает сочетание бытовых реалий русской жизни с образом, почерпнутым из греческой мифологии. Прекрасный троянский юноша, вершивший суд над тремя богинями, похититель Елены, храбрый воин низведен до «Париса окружных городков» Петушкова. Свой выбор он совершает, «оставя чашку чаю с ромом». Радует его не гром военных сражений (по-фригийски Парис — борец), а гром музыки. Грации Москвы — дочки Лукерьи Львовны, которая «всё белится», Любови Петровны, которая «всё то же лжет», глупого Ивана Петровича и скупого Семена Петровича (VI, 158).

Сатирическое, ироническое соотнесение античных образов с героями «Евгения Онегина» — в русле предшествующей и последующей европейской и русской традиций. Так, можно указать, в частности, на пародирование античности в творчестве Гейне, карикатуры О. Домье на темы античной мифологии, русскую ироикомическую поэму. В сатирической сказке И. И. Дмитриева «Модная жена» (модные жены упомянуты в главе первой «Евгения Онегина») неверная супруга, так же как затем и героиня «Графа Нулина», иронически названа Лукрецией, добродетельной римской матроной, которая не вынесла бесчестья и лишила себя жизни. В шутливой поэме В. Л. Пушкина «Опасный сосед», герой которой Буянов увековечен в «Евгении Онегине», обитательница борделя Варюшка, принимающая Буянова, купца и дьячка, названа Аспазией, собирающей в своем доме философов, художников и поэтов. Восходящий к образу Буянова герой «Евгения Онегина» Зарецкий — «...некогда буян, / Картежной шайки атаман, / Глава повес, трибун трактирный» (VI, 118) — иронически назван «Новейшим Регулом, чести богом» (VI, 119) и столь же иронически сопоставлен с Горацием.

Соотнося своих героев с героями мировой культуры, Пушкин не всегда ироничен. До сих пор мы приводили примеры интересующего нас соотношения, которое достигается с помощью имен: русский персонаж назван именем персонажа мировой культуры или же сопоставлен с ним путем прямо названного сравнения. Но это лишь надводная, видимая часть «айсберга». Преобладающую роль играют в романе многочисленные цитаты, реминисценции, намеки, которые связывают изображаемую Пушкиным русскую жизнь и русских героев с мировой историей, литературой, культурой. При этом следует отметить, что преимущественно такие герои, как Онегин, Ленский, Татьяна, Автор, окружены этой особой культурной аурой. Онегин и Ленский — своеобразные русские варианты героев европейского романтизма — Адольфа Констана, Чайльд

237

Гарольда Байрона, Мельмота Метьюрина, Вертера Гете. Связанные с Онегиным и Ленским ситуации и мотивы, будь то письмо Онегина или предсмертная элегия Ленского, окружены отголосками ситуаций и мотивов европейской литературы, на что неоднократно указывалось исследователями и комментаторами пушкинского романа. Татьяна Ларина — идеальный тип русской женщины — выписана на фоне героинь Ричардсона и Руссо. Автор — герой романа «Евгений Онегин» также включен в систему соотношений. Известно, что Пушкина-романтика читатели и критики называли русским Байроном. Пушкин в «Евгении Онегине» сохраняет это сопоставление, но под другим знаком — знаком отрицания, для того, как он пишет,

Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт...

(VI, 28—29)

Автор шутливо сопоставляет себя и с Гомером:

И кстати я замечу в скобках,
Что речь веду в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты, тридцати веков кумир!

(VI, 113—114)

(В черновых вариантах главы пятой речь шла о своеобразном творческом соревновании Пушкина с Гомером — см.: VI, 405—407.) Дается и сопоставление Автора с Петраркой:

...обретут уста мои

Язык Петрарки и любви.

(VI, 25)

При помощи скрытой цитаты Автор уподоблен Овидию.9 В конце главы первой Пушкин, как было указано В. В. Виноградовым,10 перефразировал первую элегию из «Скорбных элегий» Овидия:

Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье...

(VI, 30)

Ср.:

Так без хозяина в путь отправляешься, малый мой свиток,
В Град, куда мне, увы, доступа нет самому.
Не нарядившись иди, как сосланным быть подобает.11

238

Это объясняет соотнесенность русского опального поэта с римским поэтом-изгнанником в романе. В михайловской ссылке Пушкин писал:

Издревле сладостный союз
Поэтов меж собой связует...

        (II, 322)

В романе «Евгений Онегин» русский поэт включен во всемирный союз поэтов древности и современности — недаром его Муза, прежде чем предстать перед Автором и читателями русской «...барышней уездной, / С печальной думою в очах, / С французской книжкою в руках» (VI, 167; французская книжка здесь — важная деталь), являлась ему в образе персонажа античной мифологии: «...как вакханочка резвилась» (VI, 166), и в образе, восходящем к балладе А. Бюргера: «...Ленорой, при луне» (VI, 166).

Изложенное выше позволяет, на наш взгляд, говорить о том, что в романе «Евгений Онегин» Пушкин с помощью определенных художественных средств включает русскую жизнь в контекст мировой культуры. Русская жизнь, претворенная в пушкинском слове, сама становится равноправным с другими фактом мировой культуры. Думается, что для Пушкина это принципиально значимо. При этом следует отметить, что в пушкинском романе соотнесенность русских героев с европейскими героями гармонически уравновешена соотнесенностью с героями русской литературы и искусства, с явлениями русской культуры, скорректирована самобытностью русской жизни. Пушкин подчеркивает «неподражательную странность» Онегина. Татьяна, «русская душою», сравнивается со Светланой — героиней баллады В. А. Жуковского. Гомер, Петрарка, Овидий, Байрон окружают Автора «Евгения Онегина» вместе с А. А. Дельвигом, Н. М. Языковым, Е. А. Баратынским, П. А. Вяземским, В. К. Кюхельбекером и другими русскими поэтами, также названными или же процитированными в романе. Цитата из Овидия в главе первой может быть расценена и как цитата цитаты. Слова «Vade, sed incultus» («Иди без прикрас» — лат.) поставлены эпиграфом к части II «Опытов в стихах и прозе» К. Н. Батюшкова, произведения, которое было предметом пристального внимания Пушкина («Евгений Онегин» также опыт прозаического жанра романа в стихах). Муза — вакханочка и Ленора — лики не только античной и европейской, но и русской поэзии («Вакханка» К. Н. Батюшкова, подражания балладе Бюргера «Ленора» В. А. Жуковского и П. А. Катенина).

«Евгений Онегин» — роман, синтезирующий отечественную и мировую культуры в изображении русской жизни.

Письмо Татьяны написано по-французски (так сказано Автором), но дается в романе в русском переводе: при этом Автор включает в письмо Татьяны цитаты и реминисценции из французской литературы, что неоднократно отмечалось исследователями и комментаторами «Евгения Онегина». Здесь дают о себе знать и роман Руссо «Юлия, или Новая Элоиза», и элегия М. Деборд-Вальмор. Нельзя не согласиться с Ю. М. Лотманом, полагающим, что вряд ли правомерно отдавать предпочтение какому-либо одному из возможных литературных источников письма Татьяны. Указанная Л. С. Сержаном параллель к словам из письма Татьяны: «Ты чуть вошел, я вмиг узнала, / Вся обомлела, запылала / И в мыслях молвила: вот он!» (VI, 67) — из элегии М. Деборд-Вальмор12 не исключает другую параллель к этим же словам, на которую обращает внимание Ю. М. Лотман,13 — из повести Н. М. Карамзина «Наталья, боярская дочь»: «Наталья в одну секунду вся закраснелась, и сердце ее,

239

затрепетав сильно, сказало ей: „Вот он!..”».14 Таким образом, в письме Татьяны звучат мотивы и европейской, и русской литератур. Но в нем говорит сердце пушкинской героини, «русской душою». Если культура чувства, форма его выражения были воспитаны прежде всего европейской литературой, то само чувство национально по тем нравственным ценностям, которые с ним связаны: милосердие («Когда я бедным помогала» — VI, 67), вера («Или молитвой услаждала / Тоску волнуемой души» — VI, 67), долг («Была бы верная супруга» — VI, 66), добродетель («И добродетельная мать» — VI, 66). Но эти же ценности носят общечеловеческий характер; поэтическое слово Пушкина вновь делает их достоянием не только русской, но и мировой культуры.

В рассказе о смерти Ленского — начиная с его предсмертной элегии и кончая описанием его могилы — соединяются мотивы и образы европейской и русской литератур. Ленский в ночь накануне дуэли, «При свечке, Шиллера открыл» (VI, 125). Когда же затем свои стихи «...читает / Он вслух, в лирическом жару» (VI, 125), Пушкин сравнивает его с русским поэтом Дельвигом. Элегия Ленского включает в себя множество цитат, реминисценций, элегических штампов из русской и европейской поэзии — из стихотворений В. А. Жуковского, Е. А. Баратынского, Шиллера и других поэтов.15 Размышления о трагической гибели Ленского и его возможной судьбе — своеобразная надгробная речь, в которой соединяются традиции русского и европейского церковного красноречия; в качестве сопоставительного материала к исследованию пушкинского текста могут быть привлечены надгробные слова архимандрита Филарета и епископа Боссюэ, речи русских и европейских церковных проповедников.16 Описание могилы Ленского соотносится с описанием могилы Вертера у Гете и его русских подражателей:

XL

<.................>
Есть место: влево от селенья,
Где жил питомец вдохновенья,
Две сосны корнями срослись;
Под ними струйки извились
Ручья соседственной долины.
Там пахарь любит отдыхать,
И жницы в волны погружать
Приходят звонкие кувшины;
Там у ручья в тени густой
Поставлен памятник простой.

XLI

Под ним (как начинает капать
Весенний дождь на злак полей)
Пастух, плетя свой пестрый лапоть,
Поет про волжских рыбарей;

240

И горожанка молодая,
В деревне лето провождая,
Когда стремглав верхом она
Несется по полям одна,
Коня пред ним остановляет,
Ремянный повод натянув,
И, флер от шляпы отвернув,
Глазами беглыми читает
Простую надпись — и слеза
Туманит нежные глаза.

      (VI, 134)

Ср.: «На дальнем краю кладбища в сторону поля растут две липы. Под ними хочу я покоиться. <...> Ах, мне хотелось бы, чтобы вы похоронили меня у дороги или в уединенной долине, чтобы священник и левит, благославясь, прошли мимо могильного камня, а самаритянин пролил над ним слезу».17

На могиле Ленского — «памятник простой». О «памятнике простом» говорится и в стихотворении В. И. Туманского «Вертер к Шарлотте. (За час перед смертью)».18

В исследовательской литературе отмечены и отзвуки элегии Ш. Мильвуа «Падение листьев» в описании могилы Ленского — здесь обращает на себя внимание такая перекликающаяся с пушкинским текстом подробность, сохраненная в переводе М. В. Милонова:

Лишь пастырь, гость нагих полей,
Порой вечерния зарницы,
Гоня стада свои с лугов,
Глубокий мир его гробницы
Тревожит шорохом шагов.19

Небезынтересно указать и на мотивы и образы «Сельского кладбища» В. А. Жуковского, явившегося вольным переводом «Элегии, написанной на сельском кладбище» Т. Грея, которые также дают о себе знать в описании могилы Ленского. См., например:

Наутро пение мы слышим гробовое...
Несчастного несут в могилу положить!
Приблизься, почитай надгробие простое,
Чтоб память доброго слезой благословить.
Здесь пепел юноши безвременно сокрыли,
Что слава, счастие, не знал он в мире сем.
Но Музы от него лица не отвратили,
И меланхолии была печать на нем.20

Вообще кладбищенская тема — одна из популярных тем русского сентиментализма. Недаром В. Л. Пушкин в стихотворном «Письме к И. И. Дмитриеву», сетуя о том, что «Все наши стиходеи / Слезливой лирою прославиться хотят», писал:

Все хнычут и ревут, и мысль у всех одна:

То вдруг представится луна
Во бледно-палевой порфире;
То он один остался в мире;

Нет милой, нет драгой!.. она погребена

Под камнем серым мшистым...21

Одинокая могила запечатлена на многих рисунках в альбомах первой трети XIX в.,22 и это также, видимо, должно быть учтено при комментировании

241

пушкинского описания могилы Ленского (заметим, что в альбоме Ольги Ленский рисует «...сельски виды, / Надгробный камень...»). Впрочем, эти изображения в значительной степени условны, лишены местного колорита.

Итак, описание могилы Ленского «литературно», оно пронизано мотивами и образами не только русской, но прежде всего немецкой, французской, английской литературы. И все же показательно, что, при всей «литературности», Пушкин создает своеобразную жанровую картинку чисто русского колорита: сельский пейзаж оживляют фигуры пахаря и жниц, опускающих звонкие кувшины в ручей, пастуха, который у могилы Ленского плетет «свой пестрый лапоть» и «поет про волжских рыбарей», молодой амазонки, остановившей своего коня у надгробного камня. Сохраняя множество эмоциональных оттенков, связанных с традицией и европейской, и русской культур, Пушкин создает оригинальный текст, повествующий о трагедии русской жизни.

Сцена посещения Татьяной кабинета Онегина также насыщена цитатами и реминисценциями. Так, во многом она проецируется на элегию Ш. Мильвуа «Оставленное жилище», которая в свою очередь восходит к элегии Э. Парни «Уборная любви». И французский, и русский поэты описывают покинутый кабинет, показывают его глазами влюбленного человека, который с сердечной тоской пристально всматривается в вещи, напоминающие об ушедшей хозяйке.

Все мирно под сводами
Этого покинутого жилища.
Я окружен тем, что она любила.
<....................>

Чуть дальше, в темном углу — одинокая арфа,
Теперь уже молчаливая, покрытая вуалью.
<..........................>
На диване золотая звезда,
Рожденная роскошью Азии.
Кажется, она еще вдыхает в себя чистую амврозию
С ее волос.
Я вижу подсвечник, который бодрствовал рядом с ней...23

У Пушкина, как и у Мильвуа, особую роль играет художественная деталь:

И Таня входит в дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик.

      (VI, 146)

Умиленный взор Татьяны замечает «и стол с померкшею лампадой», «и груду книг», и портрет Байрона, и статуэтку Наполеона (детали, имеющие не только эмоциональное, но и характеристическое значение). Еще одна возможная параллель — из романа Джейн Остин «Гордость и предубеждение», французский перевод которого вышел в 1818 г. и мог быть известен Пушкину — автору «Евгения Онегина»:24 героиня английской писательницы, как и Татьяна Ларина, посещает дом человека, которого любит, приходит в этот дом в его отсутствие, с интересом и волнением всматривается в окружающую обстановку, прислушивается к рассказу домоправительницы о ее хозяине.

Сцена из «Евгения Онегина», о которой идет речь, как и французская элегия, как и соответствующая сцена из английского романа, пронизана

242

романтическим настроением, высоким поэтическим чувством. При этом и здесь воспроизведен местный, русский колорит; пушкинская героиня включена в мир русской усадьбы: вечерние хороводы крестьян, «огонь рыбачий», собаки, «ребят дворовая семья», ключница Анисья.

Рассказ ключницы представляет особый интерес. В отличие от рассказа домоправительницы в романе «Гордость и предубеждение» он имеет самостоятельное значение. Пушкин включает в свое повествование еще один голос — голос простой русской женщины. Но в ее словах много поэзии, они окрашены подлинным чувством. По существу это еще одна не просто русская, но простонародная русская вариация на европейскую тему оставленного кабинета:

Вот это барский кабинет;
Здесь почивал он, кофей кушал,
Приказчика доклады слушал
И книжку поутру читал...
И старый барин здесь живал;
Со мной, бывало, в воскресенье,
Здесь под окном, надев очки,
Играть изволил в дурачки,
Дай бог душе его спасенье,
А косточкам его покой
В могиле, в мать-земле сырой!

        (VI, 146)

Подобно тому как в сцене письма Татьяны вызывающий глубокое сочувствие рассказ няни — седой Филиппьевны — по-своему соотносится с историей любви Татьяны, в сцене посещения Татьяной онегинского дома чувства, возникающие у ключницы в оставленном уже навсегда ее старым хозяином кабинете, оказываются равноправными в художественном мире пушкинского романа с чувствами главной героини, которые она испытывает в том же кабинете. Сложная же сопряженность частей в едином пушкинском тексте, многообразие его связей с явлениями русской и европейской культур в конечном счете включают и Татьяну, и ключницу, и няню, и всю русскую жизнь, в которой живут они и их создатель — Автор, в диалог русской и мировой культур, во всеобщее культурное достояние человечества.

Слова Ф. М. Достоевского о «всемирной отзывчивости» Пушкина так или иначе присутствуют в исследованиях, рассматривающих темы, образы, мотивы мировой литературы, воплощенные в творчестве Пушкина — поэта, прозаика, драматурга, критика, переводчика. Думается, однако, что «всемирная отзывчивость» дает о себе знать и на другом уровне его произведений. В романе «Евгений Онегин» она является характеристической особенностью поэтики. Выведенная Ф. М. Достоевским формула русского гения определяет художественную ткань романа в стихах.

Пушкинский текст в творчески преобразованном виде хранит мировую культуру, соединяет в диалоге русскую и мировую культурные традиции. Дальнейшее изучение «Евгения Онегина», как нам представляется, может открыть еще неизвестные нам многообразные связи этого произведения с различными явлениями мировой культуры, выявить тем самым скрытые пока смысловые и эмоциональные оттенки пушкинского текста и дополнить наше представление о пушкинском романе как энциклопедии русской и мировой культур.

Сноски

Сноски к стр. 234

1 В 1812 г. в «Сыне отечества» была напечатана заметка о «новом Сцеволе» — русском крестьянине, отрубившем себе руку, на которую «французы наложили клеймо» своей армии (Сын отечества. 1812. Ч. 1. № 4. С. 168). Сюжет «Русский Сцевола» стал одним из наиболее популярных в графике 1812 г. (см. гравюры И. Теребенева, И. Иванова, И. Тупылева и др.). Лист И. Теребенева был скопирован в Германии. Сюжет «Русский Сцевола» нашел отражение в английской гравюре, выполненной в 1816 г. Кларком и Дюбургом по рисунку И. Аткинсона. В 1813 г. скульптором В. Демут-Малиновским была создана статуя «Русский Сцевола».

Сноски к стр. 235

2 См., например, «Слово на всерадостный день отправляемого в городе Петрозаводске торжества о взятии столицы французской, говоренное тамошнего духовного училища ректором протоиереем Иосифом Ярославским в Соборной церкви, мая 3 1814 года» (Сын отечества. 1814. Ч. 12. № 23. С. 145).

3 В русской литературе, помимо многочисленных переводов, переложений, подражаний («подражание Горацию», «подражание Парни», «подражание Байрону» и др.), следует особо отметить русские вариации на популярные европейские темы (в данном случае показательны уже сами названия таких романов, как «Российская Памела, или История Марии, добродетельной поселянки» П. Ю. Львова (1789), «Российский Вертер» М. В. Сушкова (1801)). Пример самобытного восприятия русской литературой и искусством античности через европейскую литературу — поэма И. Ф. Богдановича «Душенька», созданная на основе сочинения Лафонтена «Амур и Психея», который в свою очередь переложил почерпнутую из Апулея античную легенду. И иллюстрации Ф. И. Толстого к поэме И. Ф. Богдановича, явившиеся событием в художественной жизни России, не копировали, но творчески воскрешали античность.

4 См.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. / Сост. и примеч. В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсона, Р. В. Иезуитовой, Я. Л. Левкович и др. 3-е изд., доп. СПб., 1998. Т. 1. С. 380.

5 Вигель Ф. Ф. Записки: В 2 т. М., 1928. Т. 1. С. 177.

6 Там же. С. 178.

7 Там же.

8 См.: Лотман Ю. М. 1) Декабрист в повседневной жизни // Литературное наследие декабристов. Л., 1975; 2) Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий / Пособие для учителя. 2-е изд. Л., 1983. Комментарий к «Евгению Онегину» может быть дополнен эпистолярными, дневниковыми, мемуарными свидетельствами о литературных моделях бытового поведения в пушкинское время. Так, в «Замогильных записках» В. С. Печерина есть воспоминания о первой любви, относящейся к 1823 г.: «Все делалось буквально по Руссо. Едва ли кто теперь читает Новую Элоизу (Nouvelle Héloise), но если вы ее читали, то знаете, что там есть знаменитая сцена первого поцелуя в боскете. Вот эту сцену мы и скопировали» (Русское общество 30-х годов XIX в.: Мемуары современников. М., 1989. С. 157). См. также повесть Ф. Соловьева «Золотая цепочка, или Пять писем одного друга к другому»: «Я гулял с нею, гулял, как Сен-Пре с Юлиею» (Метеор: Альманах на 1831 год, изданный Федором Соловьевым. М., 1831. С. 23—24).

Сноски к стр. 237

9 Пушкин в южной ссылке сравнивал свою судьбу с судьбой римского поэта-изгнанника («К Овидию», 1821). По свидетельству И. П. Липранди, В. Ф. Раевский называл Пушкина «Овидиевым племянником», Пушкин же «сам любил сравнивать себя с Овидием» (Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 1. С. 324, 323). В двустишии П. И. Шаликова «К портрету А. С. Пушкина», напечатанном в «Новостях литературы» (1822. Ч. 16. С. 48), говорилось:

Талант и чувства в нем созрели прежде лет.
Овидий наш, он стал ко славе Муз поэт!

В «Записках» Кс. А. Полевого Пушкин назван «русским Овидием» (Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 2. С. 57).

10 Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М., 1941. С. 415.

11 Публий Овидий Назон. Скорбные элегии: Письма с Понта. М., 1978. С. 5.

Сноски к стр. 238

12 Сержан Л. С. Элегия М. Деборд-Вальмор — один из источников письма Татьяны к Онегину // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. 1974. Т. 33. № 6. С. 543.

13 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. С. 229.

Сноски к стр. 239

14 Карамзин Н. М. Избр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1964. Т. 1. С. 632. Заметим, что цитаты и реминисценции в «Евгении Онегине» из «Натальи, боярской дочери» не исчерпываются приведенными наблюдениями Ю. М. Лотмана. «О пташка ранняя моя!» (VI, 68) — обращается к Татьяне няня. Ср.: «Мама (няня Натальи. — Н. М.) вставала, одевалась, называла свою барышню раннею птичкою...» — пишет Н. М. Карамзин (Карамзин Н. М. Избр. соч.: В 2 т. Т. 1. С. 627). «Мне должно после долгой речи / И погулять, и отдохнуть» (VI, 73) — так Пушкин, рассказав о встрече Татьяны с Онегиным в саду, прерывает свое повествование; «...буду продолжать, буду; и, вооружась пером, мужественно начертаю историю Натальи, боярской дочери. — Но прежде должно мне отдохнуть» — так Н. М. Карамзин завершает вступление к своей повести (Карамзин Н. М. Избр. соч.: В 2 т. Т. 1. С. 623).

15 См.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. С. 296—300; Савченко С. Элегия Ленского и французская элегия // Пушкин в мировой литературе. Л., 1926; Заборов П. Р. Шарль Мильвуа в русских переводах и подражаниях первой трети XIX в. // Взаимосвязи русской и зарубежной литературы. Л., 1983. С. 110.

16 См.: Михайлова Н. И. Роман «Евгений Онегин» и ораторская культура первой трети XIX века // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1989. Т. 12.

Сноски к стр. 240

17 Гете И.-В. Избр. произв.: В 2 т. М., 1985. Т. 2. С. 120.

18 Благонамеренный. 1819. Ч. 6. С. 5.

19 Вестн. Европы. 1812. № 3. С. 203.

20 Жуковский В. А. Стихотворения. СПб., 1816. Ч. 2. С. 35.

21 Аониды. 1796. Кн. 1. С. 92—93.

22 См.: Корнилова А. В. Мир альбомного рисунка. Л., 1990. С. 78—81.

Сноски к стр. 241

23 Перевод выполнен А. Я. Невским.

24 Указано Е. В. Павловой.