- 218 -

М. Г. АЛЬТШУЛЛЕР

«ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»: ET IN ARCADIA EGO

О. Мандельштам однажды сказал: «...если когда-нибудь был золотой век, это девятнадцатый. Только мы не знали».1 Пушкин это знал. Он знал больше: «золотым веком» был не весь девятнадцатый, а только его начало, его первая четверть, которую историки культуры именно так и называют. Этот «золотой век» Пушкин описал во всех деталях в главном труде своей жизни — романе в стихах «Евгений Онегин».

Об «Онегине» написано невероятно много. Читатели и исследователи часто видят в этом классическом романе отражение реалий русской жизни: бытовых, культурных, идеологических. Тон такому пониманию задал В. Г. Белинский: «...в лице Онегина, Ленского и Татьяны Пушкин изобразил русское общество в одном из фазисов его образования, его развития. <...> Везде видите вы в нем (в авторе. — М. А.) человека, душою и телом принадлежащего к основному принципу, составляющему сущность изображаемого им класса; короче, везде видите русского помещика... Он нападает в этом классе на все, что противоречит гуманности; но принцип класса для него — вечная истина... И потому в самой сатире его так много любви, самое отрицание его так часто похоже на одобрение и на любование...».2

Идеи Белинского были подхвачены Д. И. Писаревым, увидевшим в Онегине, а заодно и в авторе романа, ничтожного носителя всех пороков паразитического эксплуататорского класса, «испорченного до мозга костей систематической праздностью мысли».3 От Писарева не ускользнуло идиллическое начало в «Онегине»: греза о гармоничной жизни интеллектуально развитой личности в благоприятных обстоятельствах. Естественно, что подобные идеи вызвали у него лишь сарказм: «...золотой век исчез, как легкое сновиденье; и смотрят юные потомки аркадских жителей на богатырский размах „Евгения Онегина” как на совершенно несообразную грезу...».4

И позднее роман Пушкина рассматривался как отражение русской жизни, ее непосредственных реалий и общественных проблем. Этот подход был четко и жестко сформулирован Г. А. Гуковским: «Именно „Евгений Онегин” был окончательной победой реализма на его первой ступени — исторической, поскольку метод искусства не находит полного применения, пока он не дал ключа к пониманию и истолкованию современности».5

- 219 -

Как справедливо заметил современный исследователь, давно уже стало ясно, что «стараниями многих искусствоведов слово „реализм” лишилось какого бы то ни было смысла и приобрело характер упаковки, необходимой и достаточной для любого художественного продукта...».6 Поэтому прочное прикрепление пушкинского романа к «реализму» сыграло роковую роль в истолковании и понимании «Онегина». В романе ищут и находят точную, по дням, хронологию событий, правдоподобие мельчайших деталей быта, отражение буквально всех общественных и идеологических течений и умственных интересов пушкинской эпохи, описание и оценку декабристского движения, реалии пушкинской биографии, включая любовные переживания поэта, и многое, многое другое. Естественно, что при таком подходе роман становится неисчерпаемым кладезем для комментаторов, источником размышлений и выводов для историков, историков общественной мысли, социологов, биографов Пушкина и пр.7 При этом, правда, исчезает художественное единство текста, то ощущение громадности, устойчивости и воздушности, о котором писала А. А. Ахматова:

И было сердцу ничего не надо,
Когда пила я этот жгучий зной...
«Онегина» воздушная громада,
Как облако, стояла надо мной.8

Попробуем подойти к «роману в стихах» несколько с иной точки зрения. Представляется, что существенную роль в художественной и идеологической системе романа играет идиллическое начало. Нельзя сказать, что эта проблема не занимала критиков и исследователей. Как мы видели, даже Писарев называл эпоху Онегина «золотым веком». Правда, он вкладывал в это понятие только злую иронию по отношению к самому Онегину и его современникам.

В 1981 г. появилась статья, которая так и называлась: «Идиллические мотивы в „Евгении Онегине”».9 В этой статье автор вполне справедливо отмечает наличие в романе, пользуясь термином М. М. Бахтина, «идиллического хронотопа», который сложился в жанре идиллии еще в античные времена и прочно прижился в русской литературе в элегиях Жуковского, Батюшкова и др. В них идиллическое начало обычно было связано с печальными медитациями, сожалением о прекрасном и навсегда ушедшем прошлом.10 Последнее особенно важно для нашей темы.

Идиллическая жизнь, по представлениям древних, существовала в «золотом веке», идея которого была разработана еще в античности, в поэме Гесиода «Труды и дни» и в «Метаморфозах» Овидия. Античные авторы обычно помещали идиллический мир в Аркадию, горную область в центральной части Пелопоннеса. Таким образом, представление об идеальной, счастливой и беспечальной жизни тесно связывается во времени с «золотым веком», а в пространстве с Аркадией.11 Сожаление об этом

- 220 -

утраченном счастье лучше всего передается знаменитой фразой: «Et in Arcadia ego».

Она появилась как подпись под картиной итальянского художника Гверчино (Гуерчино) в начале XVII в. и стала особенно известной после картины Н. Пуссена, изображавшей могильную плиту с этой надписью. Фразу эту, как показал в своей работе Е. Панофски, можно понимать по-разному: «И я тоже был рожден или и я некогда жил в Аркадии» — либо: «Даже в Аркадии умирают (Даже в Аркадии существую я (Смерть))».12 Оба этих подхода к действительности, как мы попытаемся показать, имеются в «Евгении Онегине».

Идиллический мир может существовать в отдаленном от автора пространстве или в некоем отдаленном от автора, чаще прошедшем, времени.

При этом мы будем понимать слово «идиллия» не в жанровом, а в семантическом смысле. Для нас идиллия есть некоторое состояние и место, где царствует гармония, где воплощаются мечты об идеальном, совершенном мире, где интеллектуально развитая личность существует в благоприятных обстоятельствах.

Чтобы обосновать представление о пушкинском романе как об идиллии, отодвинутой от автора во времени и пространстве, попробуем в самых общих чертах, суммарно, напомнить историю создания романа — содержание глав, время и место их написания:

Глава первая. Жизнь Онегина в Петербурге. 1823 г. (Кишинев, Одесса).

Глава вторая. Жизнь Онегина в деревне. 1823 г. (Одесса).

Глава третья. Любовь. Письмо Татьяны. 1824 г. (Одесса, Михайловское).

Глава четвертая. Объяснение Онегина с Татьяной. Деревенский быт. 1824—1825 гг. (Михайловское).

Глава пятая. Сельский бал. 1826 г. (Михайловское, Москва).

Глава шестая. Смерть Ленского. 1826 г. (Михайловское).

Глава седьмая. Деревня (без Ленского и Онегина). 1827—1828 гг. (Москва, Михайловское, Петербург, Малинники).

Глава восьмая. Петербург. Любовь Онегина. 1829—1830 гг. (Болдино).

Принято считать, что в «Евгении Онегине» Пушкин очень точно обозначил хронологические рамки своего повествования. Его герой родился в 1795 г., начал светскую жизнь в 1811—1812 гг., уехал в деревню весной 1820 г., убил Ленского 14 января 1821 г., трагическое объяснение с Татьяной произошло в марте 1825 г.13 Таким образом, у Онегина как раз оставалось время, чтобы вступить в тайное общество, принять участие в восстании 14 декабря, погибнуть на Кавказе. Воспоминания М. В. Юзефовича об оставленном замысле Пушкина14 и так называемая «Десятая глава» как будто дают основания для подобных заключений и «продолжений».15

- 221 -

Правда, сам Пушкин к этому сюжету уже не имеет никакого отношения.16

В то же время Пушкин как будто сам подтверждает точку зрения исследователей, когда в примечании 17 пишет: «Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю» (VI, 193).

На самом деле, как это убедительно показал В. С. Баевский, никакой точной внутренней хронологии в романе нет.17 Замечание Пушкина имеет в виду лишь правильную смену времен года в романе. Оно было написано, когда в отдельное издание главы третьей вкралась опечатка: «Зимой летят во весь опор» вместо «Домой летят во весь опор».18

Суть размышлений Баевского сводится к следующему. Если Онегин родился в середине 1790-х гг., то его бурная светская жизнь: театры, рестораны, балы, любовные похождения — никак не вяжется с величественными событиями 1812—1815 гг. (герою 17—20 лет). Молодой шалопай пьет «вино кометы», пока его сверстники (Чаадаев, Каверин, Грибоедов, Вяземский и многие-многие другие) служат в армии, находятся на полях сражений, где решались судьбы России и Европы. Кстати, блестящий гусар Каверин никак не мог обедать с Онегиным в то самое время, когда с русскими войсками шел от Москвы до Парижа.

Есть в привычной хронологической схеме и много других несообразностей: белые ночи в Петербурге в начале мая, скоропалительный духовный кризис Онегина, занявший при точном расчете времени лишь несколько месяцев, и пр. Все это убедительно и интересно показано Баевским, который пришел, с нашей точки зрения, к справедливому выводу: «Можно сказать, что героям романа в каждом эпизоде столько лет, сколько требует художественная и психологическая правда».19

А теперь попробуем взглянуть на изображение жизни Онегина с точки зрения реального автора, А. С. Пушкина, не заботясь о точной хронологической прикрепленности событий романа. Выясняется любопытная закономерность. Онегин всегда находится в том пространстве или времени, в той ситуации, в которой хотелось бы быть автору. Можно сказать, перефразируя терминологию М. М. Бахтина, что это «желаемый» хронотоп.

В самом деле, в главе первой Онегин находится в Петербурге, откуда автор изгнан, возвращение куда для него невозможно: «...вреден север для меня». Изображение Петербурга в главе первой превращается, как увидим, в некоторый идеально-прекрасный мир. Начало этому ощущению задано уже в следовавшем за предисловием к этой главе «Разговоре Книгопродавца с Поэтом», впоследствии снятом. Здесь «Наш век — торгаш», «сей век железный» противопоставлен миру вдохновений поэта. Если в одном мире поэт готов продать свою рукопись, то в ином мире, мире «пламенного восторга», господствует муза сладостных даров.

На юге были написаны следующие полторы главы, — поэт был так же далек от идиллического, поэтичного мира русской деревни, как и от роскошной северной столицы. Он мог только вспоминать в стихах о своем недолгом пребывании в любимом Михайловском,20 где

- 222 -

...в былые годы

Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?

(VI, 28)

Главы четвертая, пятая и шестая написаны в Михайловском. Автор как будто соединился наконец со своим героем в том самом Михайловском, где он сейчас живет и которое иногда с нарочитой документальностью возникает на страницах романа в стихах.21 Однако и здесь разрыв, но уже ситуационный, между автором и героем сохраняется.

Онегин приехал в деревню по доброй воле, живет здесь тихой, мирной, покойной, «святой» жизнью, пролетающих дней «в беспечной неге не считая». Не то автор. Позади у него столкновение со всемогущим наместником Южного края Воронцовым, пылкая и трагическая любовь. Сюда, в Михайловское, он сослан под надзор и опеку губернских и церковных властей. Это уже настоящая ссылка. Пушкин был обязан «жить безотлучно в поместии родителя своего, вести себя благонравно, не заниматься никакими неприличными сочинениями и суждениями, предосудительными и вредными общественной жизни, и не распространять оных никуда».22 Таким образом, даже те беседы, в которых обсуждались «племен минувших договоры», «плоды наук», «добро и зло», «судьба и жизнь», в сущности были запрещены поэту.

В главах шестой, седьмой, восьмой взгляд автора на события, происходящие в романе, меняется. Круто изменилась биография Пушкина. Судьба бросает его из деревенской хижины в Кремлевский дворец, где он ведет долгую беседу с новым императором. Этой беседе предшествовали крушение старого мира, кровь, трагедия. Пути героя и автора стремительно расходятся.

В 1826—1830 гг., когда Пушкин заканчивает свой роман, герои его еще живут там, в «золотом веке» России. Сам же автор уже смотрит на него из своего настоящего как на далекое и прекрасное прошлое. На двух последних главах романа лежит отпечаток грусти, скорби, трагедии. Это Аркадия, в которой уже не жить поэту и которая уже не существует в настоящем. Здесь как будто раскрывается второй смысл старинного изречения: даже в Аркадии умирают.23 Впрочем, об этом мы поговорим несколько позднее. А пока попробуем взглянуть на роман не с точки зрения исторических реалий, а как на цельный, замкнутый в себе поэтический мир.

Глава первая представляет собою описание жизни Онегина и его социальной страты в столичном городе С.-Петербурге. Онегинский Петербург нисколько не похож на реальную столицу с ее дождями, сыростью, слякотью. Зима здесь красива и привлекательна:

Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.

      (VI, 11)

Или:

...снег утренний хрустит.

      (VI, 20)

Лето идиллически прекрасно:

...прозрачно и светло

Ночное небо над Невою

- 223 -

И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы
<...................>
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!

        (VI, 24)

Недаром в примечании к этим идиллическим строчкам сам автор отсылает читателей именно к идиллии Н. И. Гнедича «Рыбаки», 26 стихов из которой и цитирует. В «Рыбаках» вполне в буколическом духе описана белая петербургская ночь, лодки на Неве, музыка и песни, упомянутые в следующей строфе XLVIII. А чуть позднее, снова подчеркивая литературность своего изображения Петербурга, Пушкин вспоминает и цитирует в примечании описательно-идиллическое с обилием античных реминисценций стихотворение М. Н. Муравьева «Богине Невы».

Столь же безмятежно прекрасен и описанный в главе первой русский дворянский быт. Много места в нем занимает еда. Живописны и красивы окровавленный ростбиф, трюфли, лучший цвет французской кухни, страсбургский пирог, лимбургский сыр, золотой ананас и пр. Эти изысканные кушанья так же определяют спокойный устойчивый уют эстетически совершенного дворянского бытия, как мнимо простая, неприхотливая еда подчеркивает безмятежную прелесть пастушеской жизни в буколиках Феокрита или Вергилия, которых Пушкин и поминает в той же главе первой:

     ...у меня творога изобилье,

Свежие есть плоды, созревшие есть и каштаны.24

Или:

Медом хотелось бы мне уста твои, Тирсис, наполнить!
Сладостным медом из сот, виноградом от лоз на Айгиле.25

Изящны и красивы вещи, окружающие Онегина и составляющие принадлежность утонченной дворянской культуры: янтарь, фарфор, бронза, граненый хрусталь — лучшие создания человеческих ремесел, призванные украшать жизнь обитателя петербургской Аркадии.

Буколические пастухи проводят свои дни в поэтических состязаниях, сочинении любовных песен и в уходе за стадом. Все это сродни театральному действу. Таким же утонченно изысканным театром является общественная жизнь Онегина. Из настоящего театра, «волшебного края», где для него танцует «блистательная, полувоздушная» Истомина, он попадает на другой не менее яркий и выразительный спектакль, где сам играет заглавную роль:

Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой
<.................>
Бренчат кавалергарда шпоры,
Летают ножки милых дам...

        (VI, 16—17)

Именно здесь проявляет герой свою осведомленность в «науке страсти нежной» и практическое владение ею, о чем автор детально осведомил читателя в начале главы первой.

Однако жизненный пир, участником которого становится герой, не ограничивается предметами материального быта. Напротив, обильное интеллектуальное пиршество и делает роскошный имперский Петербург настоящей Аркадией, землей обетованной. Горы бумаги исписаны, чтобы прокомментировать круг чтения и занятия Онегина. Обычно стараются

- 224 -

показать, что герой Пушкина находится на уровне европейской образованности и что его интересы близки декабристским (см. интересные, во многом исчерпывающие комментарии Ю. М. Лотмана). И сам Онегин, и его окружение обладают широкими и разносторонними познаниями и интересами: античность и современные экономические и исторические проблемы, европейская и русская литература, философия и публицистика XVIII—XIX вв. и др. Об этом так много писалось, что приводить цитаты о Гомере, Феокрите, Адаме Смите мы считаем излишним. Заметим только, что многие существенные упоминания имен и идеологических течений, характеризующие политический и литературный кругозор Онегина: де Сталь, Шатобриан, Байрон, Жомини, карбонарии и пр., — встречаются лишь в черновых набросках или в пропущенных строфах. Пушкин не хочет утяжелять повествование. Он сознательно говорит о занятиях и интересах своего героя шутливо, небрежно. Все, что тот знает, пришло к нему легко, без трудов и усилий. Так и должно быть. Ибо герой живет в «золотом веке», в Аркадии, где на поверхности лежат лишь золотистые плоды просвещения, а труд, которым они добыты, скрыт от глаз постороннего. По правилам игры в идиллии должна быть видима только красота бытия.

В черновиках раскрыты, названы многие имена, составляющие обширный и впечатляющий круг чтения Онегина. Так, библиотека Онегина в деревне по первоначальному варианту черновика состояла из писателей, философов, историков XVIII в. и некоторых античных авторов (Юм, Робертсон, Руссо, Мабли, Гольбах, Локк, Кант, Фонтенель, Дидро, Гораций, Цицерон, Лукреций).26 Этот список Пушкин частично реализовал позднее, в главе восьмой, рассказывая о серьезном чтении (историки, философы, ученые) зимой у камелька одинокого, влюбленного в Татьяну Онегина:

Стал вновь читать он без разбора.

        (VI, 182)

В главе седьмой Пушкин, может быть имея в виду, что герой обратится к сугубо серьезному чтению позднее, набрасывает второй вариант этой строфы, где на протяжении 14 строк перечисляет наиболее выдающиеся произведения европейского романтизма, входящие в орбиту постоянных интеллектуальных интересов Онегина. Здесь «весь (курсив мой. — М. А.) Вальтер Скотт», Бенжамен Констан («Адольф»), Шатобриан («Рене»), Метьюрин («Мельмот-скиталец»), Ж. де Сталь («Коринна»), Байрон («Дон Жуан»).

В окончательном тексте, как он сделал это и в главе первой, Пушкин убирает все конкретные имена, оставляя их эрудиции и образованности читателя. Сохранился лишь Байрон («Певец Гяура и Жуана») и блестящая характеристика романтического героя, к интеллектуальным раздумьям и противоречиям которого причастен сам Онегин:

...два-три романа,

В которых отразился век
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.

      (VI, 148)

- 225 -

Конечно, подобное напряжение страстей и переживаний далеко от мира чувств идиллических простых и простодушных героев Феокрита, Геснера, Гнедича или Дельвига (впрочем, о последнем разговор особый, и мы к нему еще вернемся). И может показаться странным, что в связи с эгоизмом, озлоблением ума и пр. мы говорим об идиллическом начале в романе. Однако мы уже отмечали, что под идиллией мы имеем в виду полное и совершенное развитие личности, в том числе и, может быть, в первую очередь, интеллектуальное. А это значит, что герои не только находятся на современном уровне развития, но что интеллектуальные проблемы занимают в их жизни главное место и они имеют полную возможность предаваться своим умственным занятиям.

Все, что мы говорили об образовании Онегина, относится и к Ленскому, и к Татьяне. Первый вводит в роман немецкую ученость (Кант) и немецкую литературу (Шиллер, Гете). Как всегда у Пушкина, об этом говорится легко, скороговоркой, как будто небрежно. Но так и должно быть у совершенного, идеального героя, в свои 18 лет обладающего богатством, красотой, поэтическим даром, умом, образованностью.27

Интеллектуальные интересы Татьяны не столь глубоки, но и она читает, страдает, думает. В кругу ее интересов не только уже наивные и устарелые Коттен, Крюднер и Ричардсон («Который нам наводит сон»), но и Руссо, и де Сталь. Несколько позднее Татьяна приобщается к интеллектуальным интересам Онегина.

Деревня в пушкинском романе наиболее идиллична. Не случайно уже упоминавшийся нами исследователь именно в деревенских главах «Онегина» нашел идиллические мотивы. Русская природа, как и петербургская жизнь, оборачивается к читателю своей благостной стороной. Здесь нет грязной и холодной русской осени, о которой одновременно с «Онегиным», к примеру, Пушкин писал, в «Графе Нулине» (1825) и в стихотворении «Румяный критик мой, насмешник толстопузый» (1830):

...грязь, ненастье,

Осенний ветер, мелкий снег...

        (V, 3)

Или:

...серых туч густая полоса.
<................>
Два бедных деревца стоят в отраду взора,
Два только деревца. И то из них одно
Дождливой осенью совсем обнажено,
И листья на другом, размокнув и желтея,
Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.

            (III, 236)

В «Онегине»: «Луга и нивы золотые <...> / Огромный, запущённый сад, / Приют задумчивых дриад» (VI, 31); «...луна обходит / Дозором дальный свод небес, / И соловей во мгле древес / Напевы звучные заводит» (VI, 58). И еще:

Там соловей, весны любовник,
Всю ночь поет; цветет шиповник,
И слышен говор ключевой...

        (VI, 141)

Весна здесь лучезарна и безоблачна:

Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
<.............>

- 226 -

Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
На лоне сельской тишины!

(VI, 139—140)

Когда наступает зима, она является автору и героям в своей «холодной красе», это «волшебница Зима»:

На стеклах легкие узоры,
Деревья в зимнем серебре
<................>
И мягко устланные горы
Зимы блистательным ковром,
Всё ярко, всё бело кругом
<................>
На солнце иней в день морозный,
И сани, и зарею поздной
Сиянье розовых снегов...

(VI, 97—98)

Даже осень в «Онегине» совсем не такая, как мы видели ее в цитированных выше стихах Пушкина. Она близка той поэтической осени, источнику вдохновения, которая описана была поэтом в знаменитом стихотворении 1833 г. В пушкинском романе она столь же поэтична:

Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась,
Ложился на поля туман
<...............>
Встает заря во мгле холодной...28

(VI, 89—90)

Столь же беспечален и изыскан, хотя, может быть, и менее прихотлив, чем в столице, деревенский дворянский быт, описанный Пушкиным:

Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина...

        (VI, 89)

А зимой:

Другой поэт роскошным слогом
Живописал нам первый снег
<..................>
Прогулки тайные в санях...

        (VI, 98)

(Пускай эти зимние наслаждения уже описаны Вяземским, но поэт с удовольствием включает эротику «зимних нег» в изображение красот русской зимы.)

- 227 -

Как всегда в романе Пушкина, быт удивительно поэтичен, и ощущение деревенской уединенной идиллии особенно ему свойственно:

Огонь потух; едва золою
Подернут уголь золотой;
Едва заметною струею
Виется пар, и теплотой
Камин чуть дышит. Дым из трубок
В трубу уходит. Светлый кубок
Еще шипит среди стола.
Вечерняя находит мгла...

(VI, 93)

Или:

Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал...

(VI, 70)

Отметим, что жизнь простого народа (ремесленников в городе, крестьян в деревне) вне поля зрения поэта. Герои романа полностью погружены в свой собственный быт (бытие). Если простолюдины и появляются (очень редко) на страницах романа, то лишь как отдаленный, мимолетный фон, только оттеняющий эту экзистенциальность, полную интеллектуальную (и бытовую) замкнутость существования героев в своем собственном мире. Реалии прозаического (тоже, впрочем, опоэтизированного) простонародного быта возникают лишь мимолетно. Таковы немец-хлебник, молочница-охтинка, извозчик, разносчик, купец — в городе. В деревне — дворовый мальчик, бегающий с Жучкой либо подающий, как мы только что видели, сливки, собирающие ягоды девушки, пению которых «с небреженьем» внимает Татьяна, или прядущая при лучине дева, или мужики, которым «ярем барщины» Онегин заменил легким оброком, или те рекруты, которым мать Татьяны «брила лбы», или служанки, которых она же «била осердясь».29 Все они составляют не более как необходимое условие идиллического бытия основных героев и возникают на периферии поэтического описания, не останавливая на себе внимания ни автора, ни читателя.

Прав поэтому был Г. В. Плеханов, когда в 1885 г. писал, что «Евгений Онегин» вовсе не интересен для простого народа: «В свое время роман этот наделал много шуму, да и теперь еще его с удовольствием читают люди высших классов. Но если, пользуясь воскресным отдыхом, за него возьмется человек, проработавший целую неделю на фабрике, то его вряд ли займут похождения „разочарованного” барина. Такой человек видел много настоящего, неподдельного горя, но он не знал „хандры” и „разочарования”, точно так же как не знали этих мудреных вещей те крепостные крестьяне, с которых получал оброк господин помещик Онегин. Рабочий просто не поймет внутреннего содержания этого романа».30

И немногочисленные читатели Пушкина из крестьян сами чуть позднее вполне подтвердили точку зрения Плеханова. Они с наименьшим интересом относились именно к «Евгению Онегину»: барские проблемы их, очевидно, совсем не занимали. Б. С. Мейлах проанализировал и процитировал многие письма крестьян о Пушкине, написанные в 1899 г. Вот что пишет об «Онегине» один из деревенских «грамотеев», может быть, сельский учитель: «И такое, например, прекрасное произведение

- 228 -

Пушкина, как „Евгений Онегин”, к сожалению, тоже не особенно интересует нашего брата-мужика и читается не многими и не так охотно, как повести Пушкина. Сколько я ни допытывался узнать этому причину от берущих у меня читать эту книгу, но добиться ничего путем не мог. Один, впрочем, страстный любитель чтения из мастеровых (иконописный позолотчик) говорил мне об этом сочинении так: „Ну что же в нем хорошего, не быль (быль, по его понятию, стихами не пишется) и не сказка, а так себе, что-то такое... между правдой и ложью, — поэтому, говорит, оно мне ничуть не нравится, а также не нравится и другим, которым я читал его...”. Другие же, которым я давал эту книгу, так просто отмалчивались на мои расспросы, по всему заметно, что некоторые ее даже не дочитывали, — вот и все, чего я мог добиться от читавших „Евгения Онегина”».31

На умиротворенном, спокойном, лишенном каких бы то ни было социальных конфликтов деревенском фоне происходят, однако, события, никак не вписывающиеся в наше представление о гармоническом, идиллическом бытии. И это прежде всего кровавая дуэль Онегина и Ленского. Дело обстоит, однако же, не так просто.

Дуэль, особенно в России, где поединки были строжайше запрещены, была непременной и обязательной нормой дворянского поведения. Это был жестокий и автоматический регулятор дворянской чести, защиты человеческого достоинства, правило поведения благородного человека.32

Пушкин очень хорошо понимал моральную ценность жестокого и кровавого обычая. Он дрался на дуэлях несколько раз. Его роковой поединок был последним и окончательным средством защитить семейную честь, доброе имя жены, утвердить чувство собственного достоинства.

В романе герои с удивительной щепетильностью относятся к вопросам чести (речь идет только об Онегине и Ленском; Зарецкий, лакей Гильо не входят в этот круг). О затеянной дуэли жалеет Ленский, оправдывая свое решение искусственными софизмами, признает свою вину Онегин. Однако механизм запущен, и каждый из героев подчиняется строгим правилам чести, заставляющим человека демонстрировать мужество, хладнокровие, пренебрежение к смерти.

Вместе с тем смерть Ленского несет в себе некоторое очищение, катарсис, она сохраняет в романе высокую атмосферу идеальной, совершенной и в этом смысле идиллической жизни. В самом деле, сразу после гибели поэта автор приступает к обсуждению возможной его участи, если бы Ленский не погиб. Возникает два варианта. Первый: человечество лишилось великого поэта:

Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла.
<..............>
Погиб животворящий глас...

          (VI, 133)

И второй:

В нем пыл души бы охладел.
<..................>
В деревне счастлив и рогат,
Носил бы стеганый халат
<................>
Пил, ел, скучал, толстел, хирел...

        (VI, 133)

- 229 -

Между строфами XXXVII и XXXIX была еще одна, обозначенная в тексте как пропущенная XXXVIII. Она сохранилась в записи В. Ф. Одоевского (ныне утраченной) и была опубликована Я. К. Гротом только в 1887 г. В этой строфе автор примеривал к Ленскому роли политического деятеля, полководца или газетного публициста:

Исполня жизнь свою отравой
<................>
Увы, он мог бессмертной славой
Газет наполнить нумера.
Уча людей, мороча братий
<................>
Как наш Кутузов, иль Нельсон,
Иль в ссылке, как Наполеон,
Иль быть повешен, как Рылеев.

(VI, 612; см. также 611)

Бытует мнение, что строфа была выброшена по цензурным соображениям.33 В этом можно усомниться: строку о Рылееве легко можно было бы опустить, заменив ее точками. Остальные строки были вполне подцензурными. Включение третьего пути нарушало бинарную альтернативу: плохо — хорошо. При этом очевидно, что «третий» путь, с точки зрения автора, был столь же бесперспективен, как и второй: либо беспросветная пошлость, либо «отрава» и обман («мороча братий»).

При этом возможность опошления (в деревне или на политической арене) делала смерть поэта менее трагичной: лучше умереть в расцвете сил, в пылу поэтических мечтаний, в расцвете любви. Недаром так поэтически-проникновенно описана в романе смерть Ленского:

Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре!..
<...............>
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.

        (VI, 130)

В то же время очень важно, что глава шестая целиком написана в 1826 г. 1825 год пролег непроходимой чертой между русским «золотым веком» и новой прагматической культурой. Умер или ушел в схимники император Александр I, при всех своих недостатках человек умный, красивый и добрый. Вслед за этим произошло восстание на Сенатской площади, странная революция, где мечтатели-офицеры и пылкие поэты (обе эти ипостаси часто совпадали) принесли свои жизни на алтарь им самим неясной и неопределенной грезы. Пролилась кровь. Добрый, великодушный, восторженный Кюхельбекер зачем-то стрелял в великого князя Михаила (тот потом выпросил у царя замену для преступника смертной казни двадцатилетней тюрьмой). Зачем-то убили любимца солдат, ученика Суворова, легендарного, блестящего генерала Милорадовича. И сами были готовы к неминуемой гибели. «Мы умрем, ах, как славно мы умрем!» — восклицал накануне страшных событий юноша Александр Одоевский. Вторил ему Рылеев, с которым Пушкин сравнил Ленского: «...последние минуты наши близки, но это минуты нашей свободы; мы дышали ею, и я охотно отдаю за них жизнь свою».34 После этих событий отошел в прошлое и «золотой век» России.

- 230 -

На фоне этих настроений и воспоминаний описал Пушкин гибель Ленского. Идиллия быстро и безвозвратно уходила, и здесь самое время вспомнить второе толкование знаменитого изречения об Аркадии. Оно как нельзя лучше объясняет важнейшие мотивы последних глав романа: «даже в Аркадии умирают», даже в Аркадии происходят трагические события. Замкнутый идиллический мир красоты и культуры уступает натиску враждебных сил, и этот натиск нарастает от главы к главе.

В главе первой враждебных сил нет совсем. Этому не противоречит несомненный налет иронии, которым проникнута вся эта глава. Пушкин подтрунивает над «ученостью» Онегина:

Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь...

      (VI, 7)

Уверяет нас, что наиболее совершенен был его герой в «науке страсти нежной», и с мнимой серьезностью описывает его успехи в практическом приложении этой «науки»:

Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать...

      (VI, 9)

Кроме этой добродушной иронии, никакого отрицания в главе первой нет. Может быть, вначале Пушкину и виделось его произведение как сатирическое описание далекой петербургской жизни. 1 декабря 1823 г. он писал А. И. Тургеневу: «...я на досуге пишу новую поэму, „Евгений Онегин”, где захлебываюсь желчью». Инерция этого представления чувствуется в предисловии к отдельному изданию главы первой романа. Здесь автор называет себя «сатирическим писателем», но подчеркивает, что его новое произведение не «сатирическое», а «шуточное», похожее на «Беппо», «шуточное произведение мрачного Байрона», «шуточное описание нравов». Тут же он замечает, что первые главы «Онегина», «писанные под влиянием благоприятных обстоятельств <...> носят на себе отпечаток веселости...» (VI, 638).

Та же инерция, видимо, отразилась и в замечании о главе первой в письме к брату от января — февраля 1824 г., где Пушкин жалуется, что А. Н. Раевский не понял «сатиры и цинизма» в главе первой «Онегина». Однако уже в марте 1825 г. Пушкин решительно возражает А. А. Бестужеву, который требовал от автора «Онегина» резкости и сатиры: «...поставил ли ты его (Онегина. — М. А.) в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его (т. е., очевидно, света. — М. А.) резкие черты?». И далее Бестужев противопоставляет Пушкину Байрона, сатира которого всегда «зла и свежа». Пушкин в ответ справедливо замечает, что его корреспондент «смотрит на Онегина не с той точки». Для него его новый роман отнюдь не обличительное произведение, и цели такой поэт перед собой не ставил: «Где у меня сатира? о ней и помину нет в „Евгении Онегине”».35

Нет никакой сатирической линии и в последующих главах, где окружающий, скорее смешной, чем враждебный, помещичий мир упоминается лишь мимоходом, вроде тех соседей Онегина, от которых герой вполне успешно скрывался на «донском жеребце». Напротив, мир Лариных, как уже отмечалось,36 описан в основном в идиллическом ключе.

Чуждый идиллии, враждебный ей фольклорный (может быть, точнее, псевдофольклорный) мир появляется только в главе пятой, в сне Татьяны. Эти страшные чудовища не имеют аналогов в русском фольклоре: рак верхом на пауке, череп на гусиной шее, некто в рогах с собачьей мордой, другой с петушьей головой, остов чопорный и гордый, ведьма

- 231 -

с козьей бородой, карла с хвостиком, полужуравль и полукот, в черновиках были еще какие-то уроды с мышиной головой, с хвостом, с козлячьей головой, петухи в цветных ливреях, крысы в розовых ливреях, рыба с лапками и пр. (VI, 389—390). Ю. М. Лотман замечает, что «такое изображение нечистой силы имеет западноевропейское происхождение и не поддерживается русской иконографией и фольклорными русскими текстами».37 Некоторые европейские аналоги безобразным видениям Татьяны приводит Набоков.38

Давно было вполне справедливо отмечено, что приехавшие на именины Татьяны гости напоминают чудовищ из ее сна. Облеченные в плоть и кровь, снабженные значащими именами (Трике, Пустяков, Петушков, Гвоздин) и именами всем известных литературных героев (Скотинины, Буянов), они заполняют пространство романа, и идиллический, прекрасный мир уходящей дворянской культуры начинает сжиматься, как шагреневая кожа.

Особенно мало места остается для этого идеального мира в главах седьмой и восьмой. Пространство заполняется московским, потом петербургским светом: «бессвязный, пошлый вздор», «Не вспыхнет мысли в целы сутки».

Вернувшись в Петербург, Онегин попадает в другое время, когда «золотой век» кончился. Мир ничтожный и жалкий (в отличие от главы первой) теперь окружает Онегина и Татьяну, которая пытается в своей гостиной создать некий идеальный топос. Автор старательно и неубедительно старается противопоставить его остальному свету: «легкий вздор» «без глупого жеманства», «Разумный толк без пошлых тем», старик, шутивший «отменно тонко и умно», и пр. По черновикам видно, что Пушкин стремился описать салон Татьяны как последний островок петербургского «золотого века». Здесь умно разговаривают, здесь нет «щекотливости мещанской», здесь принят «слог простонародный», здесь нет холодных насмешек над старомодной деталью туалета и пр. (VI, 626—628). Однако дальнейшего развития эти попытки не получили. Даже гостиную Татьяны заполняют в конце концов в основном тексте романа «необходимые глупцы», «на всё сердитый господин», «перекрахмаленный нахал», «Проласов, заслуживший / Известность низостью души» и пр.

В этом пошлом и злом мире разыгрывается последний акт трагической идиллии нарисованного Пушкиным «золотого века».

Любовь в романе Пушкина прекрасна, но с самого начала несет на себе печать обреченности. В главе четвертой Онегин отвечает на любовь Татьяны так, как должен ответить порядочный человек, в полном соответствии с идеалами чести, уважения к другой человеческой личности, с добротой и мягкостью. Онегин не любит Татьяну, но щадит и ценит ее чувство («...в тот страшный час / Вы поступили благородно», — вспоминает позднее Татьяна). Разговор происходит в деревне, на фоне той природной идиллии, в которой разворачиваются центральные главы романа, а были они написаны, как мы помним, в 1824—1825 гг., когда опальный поэт и сам жил в деревне, в Михайловском.

Иная ситуация в главе восьмой, последней. Она начата в конце 1829 г. и закончена в конце сентября 1830 г. Онегин теперь пылко, поэтично, преданно любит Татьяну:

Внимать вам долго, понимать
Душой всё ваше совершенство
<...................>
Желать обнять у вас колени
И, зарыдав, у ваших ног
Излить мольбы, признанья, пени...

(VI, 180—181)

- 232 -

Но и Татьяна любит Онегина, в чем откровенно и признается ему: «Я вас люблю (к чему лукавить?)». И теперь она поступает в полном соответствии с законами чести, морали, долга, теми законами, которыми на всем протяжении романа отмечено поведение его героев, людей «золотого века» России. Верность и долг оказываются важнее любви, сильнее личного счастья.

Татьяна и Онегин прекрасны. Но в новом мире, пришедшем на смену «золотому веку», они обречены, как ранее погибший Ленский. Отсюда и печать глубокой грусти, лежащая на этой главе, и воспоминания об ушедших и погибших друзьях («Но те, которым в дружной встрече / Я строфы первые читал... / Иных уж нет, а те далече, / Как Сади некогда сказал»). И самое главное — это трагичный, кажется, не имеющий аналогов в мировой литературе по событийной незавершенности финал романа, который внезапно оборван автором на мучительном переживании героя:

...Стоит Евгений,

Как будто громом поражен.
<.................>
И здесь героя моего
<..............>

...мы теперь оставим
Надолго... навсегда...

(VI, 189)

Так заканчивалась последняя глава романа. В отдельном полном издании (1833) этот текст был дополнен «Отрывками из путешествия Онегина». Еще в предисловии к отдельному изданию главы восьмой автор признавался, что «выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России». Перепечатывая роман в полном виде, Пушкин присоединил к нему «Отрывки из путешествия Онегина», сохранив уже сложившуюся структуру из восьми глав и не восстановив первоначальный замысел: три части по три главы в каждой, где «Путешествие» («Странствие») было бы главой восьмой, а заключительной главой была бы глава девятая.

Вторжение в идиллический, замкнутый мир громадной России с ее военными поселениями, Нижним и Великим Новгородом, Астраханью, Одессой разрушало целостный замысел романа. Включение же отдельных сцен в своеобразный эпилог, каким стало «Путешествие», подчеркивало крушение идиллии и выбрасывало героя из идеального хронотопа в Россию реальную, ту Россию, где для пушкинских героев уже не было места. Они живут в Петербурге (реже в Москве) или в уединенных усадьбах, своих «дворянских гнездах» (Михайловское, Тригорское, Малинники, Остафьево и пр.). Онегин «Путешествия» — другой, и видит он другую Россию. Такому Онегину нет места на основных страницах романа. Не случайно именно в «Путешествии» появляются «прозаические бредни»: «На небе серенькие тучи / Перед гумном соломы кучи <...> пьяный топот трепака / Перед порогом кабака. <...> завернув на скотный двор...» и т. п. То, что «Путешествие» хронологически будто бы происходит до событий главы восьмой, значения не имеет. Внутренняя хронология романа, как мы видели, не существенна. Она к тому же и весьма неопределенна. Так, действие главы восьмой происходит то ли в 1825 г., то ли, судя по настроению, около 1830 г.

Тем не менее «Путешествие», несомненно, принадлежит роману,39 и автор не преминул завершить «Отрывки из Путешествия» — и тем самым полный, окончательный текст романа — поэтической концовкой, возвращающей нас в идиллический хронотоп:

- 233 -

Но поздно. Тихо спит  Одесса;
И бездыханна и тепла
Немая  ночь. Луна взошла,
Прозрачно-легкая  завеса
Объемлет  небо. Всё молчит;
Лишь море Черное  шумит...

   (VI, 205)

В 1829 г. вышла из печати книга «Стихотворения барона Дельвига», единственный прижизненный сборник стихотворений поэта. Книга заканчивается, если не считать короткого, в восемь строк, «Эпилога», знаменитой идиллией «Конец золотого века». Здесь рассказывается о смерти (самоубийстве) пастушки Амариллы, обманутой городским юношей Мелетием.

Основная мысль стихотворения Дельвига выражена в его названии: «золотой век» кончился, и Путешественник (начало стихотворения) восклицает, оглянувшись вокруг:

Нет, не в Аркадии я!..

Обман, предательство, коварство пришли в Аркадию и изменили ее облик:

Бедная наша Аркадия! Ты ли тогда изменилась.
Наши ль глаза, в первый раз увидавшие близко несчастье,
Мрачным туманом подернулись? Вечнозеленые сени,
Воды кристальные, все красоты твои страшно поблекли.40

Аркадские жители знают, что они «счастливы были», но они также хорошо понимают, что счастье «гость на земле, а не житель обычный».41

Не случайно, разумеется, что Дельвиг писал свои исполненные глубокой грусти стихи как раз тогда, когда его гениальный друг готовил трагический финал своего романа.42 Оба чувствовали, что лучшее время России безвозвратно ушло в прошлое. Название дельвиговской идиллии Пушкин мог бы поставить подзаголовком к своему роману.

Упорядоченность, завершенность, изысканную полноту и гармонию «Онегина» остро ощущали потомки, особенно в «серебряном веке», когда, в предчувствии грядущих катастроф, мечта об ушедшем «золотом веке» становилась особенно осязаемой. Оглядываясь в прошлое, писал Г. Адамович: «...здесь (в «Онегине». — М. А.) жизнь достигла какого-то острия своего, какой-то завершенной формы, и исчезла».43

Таким образом, можно сказать, что «Евгений Онегин» — не «энциклопедия русской жизни» и еще менее «документ эпохи». Это гениальный памятник маленькому отрезку времени и небольшому клочку пространства, на котором возникла и быстро закрылась лучшая, утонченнейшая страница русской культуры, называемая «золотым веком».

Сноски

Сноски к стр. 218

¹ Мандельштам Н. Воспоминания. Нью-Йорк, 1970. С. 271.

² Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 7. С. 502.

³ Писарев Д. И. Соч.: В 4 т. М., 1956. Т. 3. С. 319.

⁴ Там же. С. 358.

⁵ Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957. С. 129.

Сноски к стр. 219

⁶ Даниэль С. М. Библейские сюжеты. СПб., 1994. С. 26. Пользуюсь случаем поблагодарить С. М. Даниэля за ценные советы и замечания, высказанные им при обсуждении замысла этой работы.

⁷ В высшей степени интересно в этой связи процитировать высказывание А. М. Горького, которое как нельзя лучше показывает утилитарный подход к художественному тексту, вытекающий из «реалистического» толкования романа: Пушкин «написал первый русский реалистический роман, — роман, который помимо неувядаемой его красоты имеет для нас цену исторического документа, более точно и правдиво рисующего эпоху, чем до сего дня воспроизводят десятки толстых книг» (цит. по: Бродский Н. Л. «Евгений Онегин» — роман Пушкина / Пособие для учителя. 5-е изд. М., 1964. С. 8).

⁸ Ахматова А. А. Стихи и проза. Л., 1976. С. 354.

⁹ Хаев Е. С. Идиллические мотивы в «Евгении Онегине» // Болдинские чтения. Горький, 1981. С. 82—104.

¹⁰ См. об этом содержательную книгу В. Э. Вацуро «Лирика пушкинской поры: («Элегическая школа»)» (СПб., 1994).

¹¹ См.: Кочеткова Н. Д. Тема «золотого века» в литературе русского сентиментализма // XVIII век. СПб., 1993. Сб. 18. С. 172—186.

Сноски к стр. 220

¹² Ср.: «I, too, was born, or lived in Arcady; Ay, ay, death is even in Arcadia (Even in Arcady there am I (Death))» (Panofsky E. Et in Arcadia ego: Poussin and the Elegiac Tradition // Panofsky E. Meaning in the Visual Arts. New York. 1955. P. 295, 296, 307).

¹³ См.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий / Пособие для учителя. 2-е изд. Л., 1983. С. 18—23.

¹⁴ «...Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов» (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. / Сост. и примеч. В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсона, Р. В. Иезуитовой, Я. Л. Левкович и др. 3-е изд., доп. СПб., 1998. Т. 2. С. 113).

¹⁵ О перерождении, возрождении Онегина, превращении его в декабриста пишет Г. А. Гуковский (см.: Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. С. 250—274). С. М. Бонди говорит об этом еще более определенно: «Все это делает достаточно вероятным предположение исследователей творчества Пушкина о том, что в последних главах задуманного Пушкиным большого варианта „Онегина” действие должно было развиваться так: в десятой главе рассказывалось о политических событиях в России в начале XIX века — царствовании Александра I, борьбе его с Наполеоном, войне 1812—1815 годов, народном движении после войны, образовании тайных революционных обществ (будущих декабристов). Здесь же, очевидно, Онегин, потерпевший полный крах в личной жизни и подготовленный всеми предыдущими событиями к духовному возрождению на почве общественных интересов, участия в революционной борьбе, примыкает к декабристам» (Пушкин А. С. Евгений Онегин. М., 1960. С. 250).

Сноски к стр. 221

¹⁶ См. по этому поводу скептические и весьма убедительные размышления Ю. М. Лотмана (Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. С. 391—394).

¹⁷ См.: Баевский В. Сквозь магический кристалл: Поэтика «Евгения Онегина», романа в стихах А. Пушкина. М., 1990. С. 114—155. Основную традиционную литературу вопроса см. на с. 116 этой работы.

¹⁸ Ср. замечание И. М. Тойбина: «...не события, а время „расчислено по календарю”. Речь идет, несомненно, о календаре природы — о соответствии повествования временам года...» (Тойбин И. М. «Евгений Онегин»: Поэзия и история // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1979. Т. 9. С. 9).

¹⁹ Баевский В. С. Сквозь магический кристалл: Поэтика «Евгения Онегина», романа в стихах А. Пушкина. С. 128.

²⁰ Чуть больше месяца, с 11 июля по 20-е числа августа 1817 г. (см.: Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина: В 4 т. М., 1999. Т. 1 / Сост. М. А. Цявловский; Отв. ред. Я. Л. Левкович. С. 106—108).

Сноски к стр. 222

²¹ Ср., например, Пушкина, ежедневно купавшегося в Сороти, и Онегина, который «сей Геллеспонт переплывал», русскую одежду Пушкина и Онегина (в черновиках), убранство пушкинского и онегинского кабинетов: портрет Байрона, маленькая скульптура Наполеона (глава четвертая, строфы XXXVI—XXXVII; глава седьмая, строфа XIX).

²² Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина: В 4 т. Т. 1. С. 436.

²³ См. сноску 12.

Сноски к стр. 223

²⁴ Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. М., 1971. С. 31.

²⁵ Феокрит. Мосх. Бион. Идиллии и эпиграммы. М., 1958. С. 14.

Сноски к стр. 224

²⁶ См.: VI, 438—439. Ср.: Eugene Onegin, a Novel in Verse by Aleksandr Pushkin: In two volumes // Translated from the Russian, with a Commentary, by Vladimir Nabokov. Princeton University Press, 1981. V. 2 (Commentary and Index). P. 94—102; Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. С. 316—320.

Сноски к стр. 225

²⁷ Впечатляющий анализ интеллектуальных интересов Ленского см. в упоминавшейся книге В. Э. Вацуро «Лирика пушкинской поры: («Элегическая школа»)» (с. 33—34).

Сноски к стр. 226

²⁸ В «Отрывках из путешествия Онегина» Пушкин рисует совсем иные картины русской осени: «Люблю песчаный косогор, / Перед избушкой две рябины, / Калитку, сломанный забор, / На небе серенькие тучи, / Перед гумном соломы кучи...». Однако чисто формально «Путешествие» не входит в текст романа. Онегин здесь вырывается из идиллического хронотопа, и автор рассказывает о своих новых эстетических предпочтениях, противопоставляя их поэтическим картинам не только своего раннего творчества, но и «романа в стихах» (см. об этом ниже). Сказанное нисколько не противоречит тому, что «Отрывки...» являются полноценной и художественно значимой частью романа, «полноправным, композиционно-содержательным звеном, замыкающим собой стихотворное повествование» (см. об этом: Чумаков Ю. Н. 1) «Отрывки из путешествия Онегина» как художественное единство // Вопросы поэтики литературных жанров. Л., 1976. С. 3; 2) «Евгений Онегин» и русский стихотворный роман. Новосибирск, 1983).

Сноски к стр. 227

²⁹ В одном из черновых вариантов было гораздо грубее: «Секала жопы...» (VI, 295).

³⁰ Цит. по: Усок И. Е. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин» и его восприятие в России XIX—XX вв. // Русская литература в историко-функциональном освещении. М., 1979. С. 286.

Сноски к стр. 228

³¹ Цит. по: Мейлах Б. Талисман: Книга о Пушкине. М., 1975. С. 242.

³² См.: Лотман Ю. М. 1) Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. С. 92 и след.; 2) Беседы о русской культуре. СПб., 1994. С. 164 и след.

Сноски к стр. 229

³³ См., например: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. С. 306.

³⁴ Писатели-декабристы в воспоминаниях современников. М., 1989. Т. 2. С. 87 (воспоминания Н. А. Бестужева). См.: Цетлин М. Декабристы: (Судьба одного поколения). New York, 1954. С. 170, 175.

Сноски к стр. 230

³⁵ Переписка А. С. Пушкина. М., 1982. Т. 1. С. 472—473, 476.

³⁶ См. упоминавшуюся выше статью Е. С. Хаева.

Сноски к стр. 231

³⁷ Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. С. 273.

³⁸ См.: Eugene Onegin, a Novel in Verse by Aleksandr Pushkin: In two volumes. V. 2. P. 506—511.

Сноски к стр. 232

³⁹ См. упомянутые выше работы Ю. Н. Чумакова.

Сноски к стр. 233

⁴⁰ Дельвиг А. А. Соч. Л., 1986. С. 72, 76.

⁴¹ Там же. С. 72.

⁴² Современный исследователь отмечает особый интерес Пушкина к идиллии в 1830-е гг.: «...мысль о „конце золотого века”, о смене неповторимых исторических эпох <...> оживляет у Пушкина интерес к идиллии и антологической лирике в начале 1830-х годов» (Гаспаров М. Л. «Из Ксенофана Колофонского» Пушкина // Гаспаров М. Л. Избр. статьи. М., 1995. С. 168).

⁴³ Адамович Г. Комментарии. Washington (D. С.): Victor Kamkin, Inc., 1967. С. 24.