- 198 -

Г. М. СЕДОВА

ПОВЕСТЬ В. Ф. ОДОЕВСКОГО
«КНЯЖНА ЗИЗИ» И ОДИН ИЗ УСТОЙЧИВЫХ МИФОВ
О СЕМЬЕ ПУШКИНА

В 1836 г. В. Ф. Одоевский предложил Пушкину для публикации в «Современнике» свою повесть «Княжна Зизи». П. Н. Сакулин считал эту повесть едва ли не лучшим произведением во всей серии так называемых «Домашних разговоров» Одоевского. Исследователь справедливо полагал, что личность и судьба княжны Зинаиды послужили «своего рода коррективом к „Княжне Мими”». Вслед за озлобленной сплетницей Мими Одоевский изобразил другую старую деву — «любящую и самоотверженную натуру».1 По справедливому мнению Р. В. Иезуитовой, большой заслугой Одоевского-писателя была высказанная в «Княжне Зизи» мысль о том, что «внутри самого общества есть личности, внутренний мир которых не до конца подчиняется обстоятельствам; герои, способные идти наперекор светской этике».2

Идея повести выражена в ее эпиграфе: «Иногда в домашнем кругу нужно больше героизма, нежели на самом блистательном поприще жизни. Домашний круг — для женщины поле чести и святых подвигов. Зачем немногие это понимают?».3 История незаурядной девушки княжны Зинаиды, способной на настоящее, большое чувство и принесшей себя в жертву во имя долга, отражала проблему, созвучную времени. Так называемый «женский вопрос» становился уже не только темой светских разговоров, но готов был выплеснуться на страницы литературных и публицистических произведений. Повесть посвящена одной из постоянных собеседниц Одоевского, которая издавна входила в круг его наиболее близких друзей, — Е. А. Сухозанет, урожденной княжне Белосельской-Белозерской.4 Возможно, идея повести была отголоском их бесед о положении женщины в обществе.5

- 199 -

Главная героиня повести — княжна Зинаида, с ее незаурядными поступками, «странными с точки зрения окружающих», изображена на фоне событий, во многом типичных для современного Одоевскому общества. В светской повести первой трети XIX в. воссоздание бытовых типологических ситуаций, знакомых читателю по современной ему жизни, было скорее правилом, нежели исключением.6 Одоевский и сам признавал типичность рассказанной им истории юных девушек. Один из его героев иронизировал: «...мать старая дура, в хандре <...> мучит без толка своих дочерей, а дочерям до смерти хочется наряжаться и выйти замуж: это мы каждый день видим...».7

Так, как жили юные героини до появления в их доме господина Городкова, жили тысячи других девушек, судьба которых зависела от кошелька и капризов их маменьки. Так жили, судя по воспоминаниям некоторых современников, и сестры Гончаровы, одна из которых стала женой Пушкина. Они также коротали девичество в деревенской глуши под надзором своей деспотичной матери — Н. И. Гончаровой. О ней говорили как о «взбалмошной и властной» женщине, которая «стремилась полновластно распоряжаться судьбою своих дочерей». Пока они были детьми, воспитывала их «в строгости и послушании, оберегая от всякого постороннего влияния», когда подросли — «держала их в ежовых рукавицах».8 В письмах из деревни сестры Гончаровы постоянно сетовали на то, что их судьба никого в семье не интересовала. «Брошенные на волю Божию» девушки вели скучную, однообразную жизнь, которую скрашивали только верховые прогулки, чтение книг в огромной дедовской библиотеке да редкие письма от родных, живущих в столице.9

В повести Одоевского мать княжон «...все больна, все скучает, всем недовольна». Ее дочери, хотя и живут в Москве, но также никуда не выезжают, томятся от скуки за рукоделием и чтением книг. «К обеду мы сходим вниз, — сообщает княжна Зизи своей подруге, — до ночи сидим с маменькой и молчим. Что ни заговорим, она сердится, беспрестанно жалуется на погоду, и на здоровье, и на людей». Дочери не имеют в доме никакого права голоса: отправиться ли на прогулку, с кем встречаться, куда выезжать, — все это определяет маменька. Даже цвет нарядов девушек зависит от ее каприза. «Когда я сказала, что черноволосым голубой цвет не к лицу, — жаловалась Зизи своей подруге, — маменька по обыкновению рассердилась».10

Во многом типичны и образы самих сестер Лидии и Зинаиды, описанные Одоевским. Вместе с тем их характеры имеют некоторое сходство с тем, что писали многие биографы Пушкина о его жене и свояченице Александрине Гончаровой. Старшая из героинь Одоевского — холодная, бездушная Лидия, равнодушна ко всему, что не составляет предмет светских развлечений, постоянно окружена роем поклонников. Она с легкостью передала обязанности матери и хозяйки дома своей сестре, которая жаловалась, что даже известие о предстоящем замужестве не вызвало у Лидии никакого душевного волнения. Она «...по-прежнему так же долго спит, так же шьет по канве, так же кушает за обедом и удивляется, отчего я брожу целую ночь как шальная, отчего мне кусок в горло нейдет, отчего я все книги раскидала по полу». С точки зрения сестры, для Лидии «выйти замуж — как выпить стакан воды»; она «холодна как лед».11

- 200 -

Примечательно, что и Н. Н. Пушкина казалась некоторым современникам — тем, кто видел ее мельком, холодной и бездушной.12 Сам же Пушкин после нескольких лет совместной жизни признавался, что жену свою «ничем не заслужил перед богом» (XV, 189).

И все же впоследствии, в особенности в первые десятилетия XX в., биографы Пушкина всячески развивали тезис о жене поэта как о пустой и холодной, «легкомысленной до жестокости» женщине с «убогой душой» и единственной потребностью — «чтобы ее забавляли».13 Долгое время считалось, что ее «по-настоящему интересовали только наряды и успехи в свете. В напряженной творческой и умственной жизни мужа она неспособна была принимать никакого участия. <...> К поэзии и литературе она вообще была глубоко равнодушна...».14

Известно, что в скудости духовной природы и стремлении жить в атмосфере «пошлого ухаживания» упрекал жену поэта и П. Е. Щеголев, который посвятил ее «разоблачениям» не один десяток страниц своего труда о дуэли и смерти Пушкина.15 М. И. Цветаева резюмировала все, сказанное до нее биографами Пушкина о его жене. По ее мнению, Н. Н. Гончарова вышла замуж «вслепую или вполслепую...», «...без любви, по равнодушию красавицы, инертности неодухотворенной плоти — шаг куклы...». Цветаева была убеждена, что столь же инертно, безучастно жена поэта «выезжала, блистала, рожала детей...», ибо «зал и бал — единственная родина Гончаровой. Гончарова только в эти часы была. <...> А дома зевала, изнывала, даже плакала. Дома — умирала...».16

«Вышивающая, зевающая, изнывающая»17 дома и оживающая только на балах, Натали имела, с точки зрения многих исследователей, свой антипод в семье — Александрину Гончарову. Образ умной, наблюдательной, хозяйственной, «духовно содержательной и культурной девушки»,18 поклонницы таланта Пушкина и единственной подлинной помощницы в его домашних делах, с конца XIX в. прочно утвердился в литературе о Пушкине.19 Только введение в научный оборот комплекса семейной переписки Гончаровых в 1975—1985 гг. открыло возможность для пересмотра сложившегося стереотипа (фрагменты архива появлялись в печати и ранее — в 1936 и 1964 гг.). Однако авторы этих публикаций продолжали смотреть на свояченицу Пушкина в рамках привычной схемы.20 А. А. Ахматова первая из пушкинистов попыталась взглянуть на Александрину Гончарову иначе. Всего несколько писем позволили ей

- 201 -

сделать вывод о том, что «Al. выезжала в свет вместе со своими сестрами, а не занималась хозяйством и детьми» и ничто в ее «...последующей жизни <...> не подтверждает легенду о ее роли „доброго ангела” в жизни Пушкина».21 Но легенда время от времени вновь возникала в литературе о Пушкине.22

Александрина Гончарова, «живущая» на страницах многих биографий поэта в образе его «доброго ангела», удивительно схожа с героиней повести Одоевского «Княжна Зизи». Как и Александрина, Зизи до переезда к сестре жила взаперти в доме деспотичной матери, увлекалась чтением книг, которые тайком брала из библиотеки покойного отца. Ее интересовали современные журналы и новые авторы. Стихи Пушкина и Жуковского Зизи даже переписала в особую тетрадку. Один из героев повести называет ее женщиной «с большим умом, с начитанностью, с пламенным воображением». В семье Городковых она исполняла ту же роль, которую, как считали многие биографы Пушкина, выполняла в доме поэта Александрина Гончарова. Княжна поселилась у своей замужней сестры (на особой половине) и вскоре стала в доме и ключницей, и нянькой. Фактически она принесла себя в жертву во имя счастья «благородного, честного человека», каким она считала своего зятя. Зизи руководила действиями своей безалаберной сестры, о которой писала: «Я никогда не могла вообразить в ней такой неспособности быть хозяйкою; она не знает цены ничему, даст приказание, затем забудет и прикажет совсем противное; слуги не знают, что делать».23

Незаметно ведение всего хозяйства Городковых перешло в руки Зизи. Ей нравилось, когда в долгие зимние вечера они с деверем обсуждали домашние дела, он давал ей отчет в управлении их общим имением, оставшимся за сестрами после смерти матери: «...я рассказываю ему о моих хозяйственных распоряжениях, а Лидия дремлет, — ей ни до чего нет дела, — и тогда мне кажется, что я настоящая хозяйка в доме, что я — боюсь вымолвить — жена его...».24

Слушая отчеты о хозяйственных распоряжениях сестры, Лидия вечно «дремлет», потому что занимают ее только светские развлечения. Чтобы заставить мужа не препятствовать своим выездам в свет, она прибегает к самым различным уловкам. Едва оправившись после родов, она «уж горюет только о том, что ей нельзя будет выезжать в продолжение нескольких недель». Княжна Зизи сетует, что, будучи вновь беременна, сестра, «несмотря на все увещевания докторов, танцует без отдыха, — вот что говорится, не сходит с доски».25

Напомним, что в марте 1834 г. Пушкин сообщал П. В. Нащокину: «Вообрази, что жена моя на днях чуть не умерла. Нынешняя зима была ужасно изобильна балами. На масленице танцевали уж два раза в день. Наконец настало последнее воскресение перед Великим постом. Думаю: слава богу! балы с плеч долой. Жена во дворце. Вдруг, смотрю — с нею делается дурно — я увожу ее, и она, приехав домой, — выкидывает. Теперь она (чтоб не сглазить) слава богу здорова и едет на днях в Калужскую деревню к сестрам, которые ужасно страдают от капризов моей тещи» (XV, 117).

- 202 -

Лидия способна десятки раз примерять одно и то же новое платье, она «...не вмешивается ни во что, спит половину дня, а другую ездит по магазинам»; Зизи старается удерживать ее от безрассудных трат («...ибо она, как ребенок, готова купить все, что ей на глаза ни попадется»), пытаясь тем самым предупредить «домашние вспышки, которые были бы неизбежны, ибо он (муж Лидии. — Г. С.) большой хозяин и любит во всем порядок...». По мнению близких, Лидия была, как говорится, «без царя в голове», не могла быть ни «...помощницею в жизни, ни другом в печали, ни матерью детей, ни даже хозяйкою дома».26

Как тут не вспомнить запись П. И. Бартенева, сделанную в 1870-х гг. со слов В. Ф. Вяземской, о том, что наряды и выезды поглощали все время Натальи Николаевны, и потому хозяйством и детьми занималась ее сестра Александрина. Далее Бартенев сообщал: «Пушкин подружился с нею».27

Некоторые достаточно типичные характеры и отношения, описанные Одоевским, напоминают то, что происходило в 1830-х гг. в семье Пушкина. Эти совпадения, однако, относятся не ко всем персонажам. Беспощадна характеристика, данная в повести ее главному герою Городкову: «Он подъехал к свояченице с турусами на колесах, свел девку с ума, да и отбивает от нее женихов, а между тем в нераздельном имении то крестьян переведет, то пустошь обменяет, то людей на волю выпустит — вот какой молодец!».28 Как известно, сестры Гончаровы не получили от своих родных никакого имения, а главное — Пушкину никогда не была свойственна роль лицемерного соблазнителя, человека без чести и совести. Следовательно, образ главного мужского персонажа Владимира Городкова никоим образом невозможно связать с Пушкиным. Совпадения можно обнаружить лишь в описании женских характеров.

Такое сходство способно заинтриговать современного читателя, знакомого с литературой о Пушкине и его семье. Но наблюдалось ли оно в действительности и мог ли Одоевский намеренно намекнуть в своем произведении на семейные отношения Пушкина? Если намеки имели место, неясно, принял ли их Пушкин на свой счет или нет? В этой связи необходимо уточнить, когда была задумана и написана повесть, читал ли ее Пушкин, а также определить, каким образом складывались отношения между Пушкиным и Одоевским в 1830-х гг., в особенности в последний год жизни поэта.

История этих взаимоотношений имеет обширную историографию. До начала 1950-х гг. исследователи видели в Одоевском близкого к Пушкину человека и литератора.29 Иначе оценивал их взаимоотношения Ю. Г. Оксман. В комментарии к переписке Одоевского он высказал предположение, что в 1836 г. молодой журналист имел «серьезные основания» быть недовольным издателем «Современника», поскольку, по мнению исследователя, Пушкин «не очень дорожил им как автором и консультантом», нередко отклонял или откладывал предложенные Одоевским публикации. Ю. Г. Оксман считал, что Одоевский сознательно прекратил свою деятельность в «Современнике», поскольку намеревался

- 203 -

в обход Пушкина приступить к изданию собственного журнала «Русский сборник».30

Это предположение плохо согласуется с фактами. В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсон, М. А. Турьян и другие исследователи убедительно показали, что Одоевский и Краевский не только не строили никаких «тайных» козней за спиной у Пушкина, но видели его в числе участников своего будущего издания.31 М. А. Турьян установила, что Пушкину «было хорошо известно как о замысле „Русского сборника”, так и о типе предполагавшегося издания».32 Поэтому нет никаких оснований рассматривать действия Одоевского и Краевского как враждебные по отношению к Пушкину. Тем не менее высказанное Ю. Г. Оксманом предположение продолжает бытовать в литературе.33 Особую позицию по этому вопросу занял Н. В. Измайлов, который не решился связать термин «предательство» с именем Одоевского. С его точки зрения на эту роль больше подходил соратник Одоевского по журнальной деятельности — молодой предприимчивый делец от журналистики Краевский. Относительно же Одоевского Н. В. Измайлов отметил, что вопрос о его намерениях основать новый журнал — «неясный и еще недостаточно обследованный». Исследователь признавал, что в последний год жизни поэта Одоевский стал его «ближайшим и доверенным помощником в издании „Современника”», что «как журналисты Пушкин с Одоевским выступали бок о бок и, разнясь лишь в оттенках, сходились вполне в основных теоретических воззрениях на современность и во взглядах на общих противников».34

При объяснении поведения Одоевского и Краевского, задумавших издание собственного журнала, нельзя не учитывать положение, в котором оказались молодые журналисты по воле самого Пушкина. Еще в конце 1835 г. они вместе с Пушкиным, П. А. Вяземским, В. А. Жуковским, П. А. Плетневым и другими литераторами задумали издание альманаха энциклопедического типа «Северный зритель». С середины ноября 1835 г. по начало января 1836 г. шел сбор подписей потенциальных участников издания. И вдруг 31 декабря 1835 г. в самый разгар этой работы, неожиданно для ее организаторов, Пушкин обратился к А. Х. Бенкендорфу с просьбой о разрешении издавать собственное периодическое издание «на подобие английских трехмесячных Reviews» (XVI, 69). Уже в январе 1836 г. он приступил к формированию своего издательского портфеля и, по определению В. Э. Вацуро и М. И. Гиллельсона, в расширенной форме осуществил издательский проект 1835 г.35

Однако «Современник» в отличие от этого проекта не задумывался Пушкиным как чисто энциклопедическое издание, и поэтому в отечественной журналистике сохранялась своеобразная издательская ниша, которую в любой момент мог заполнить другой журнал. Это не могло не беспокоить Одоевского, давно мечтавшего о собственном журнале с энциклопедической программой. «Неужели одним Булгариным писать и жить

- 204 -

на святой Руси?» — сокрушался он в письме к С. П. Шевыреву.36 Неудивительно, что уже в январе 1836 г. Одоевский взялся за создание проекта такого издания. Предполагалось, что журнал начнет свое существование в новом, 1837 г. Он не мог затронуть интересы «Современника», который был разрешен его издателю только на один год. К тому же в новом проекте Одоевского Пушкину, как и многим литераторам его круга, предлагалось принять участие в роли автора.37

М. А. Турьян увидела в решении Одоевского и Краевского «отсутствие должного пиетета по отношению к Пушкину», нарушение некоей «парнасской субординации». Она полагает, что молодые литераторы навязывали старому литературному поколению новый стиль отношений.38 Подобная характеристика действий молодых журналистов представляется несколько прямолинейной. Судьба первых номеров «Современника» показала, что Пушкин не имел опыта, необходимого для успешной предпринимательской журналистской деятельности. Одоевский, напротив, таким опытом обладал, и его предложение Пушкину участвовать в новом журнале могло иметь другое объяснение: молодой журналист предлагал поэту сотрудничество, брал на себя все хлопоты, связанные с издательской работой. Это ограждало Пушкина от журналистской суеты, а Одоевскому давало возможность предаться любимому занятию — журнальной деятельности. Такая интерпретация событий тем более вероятна, что Пушкин, по мнению В. Э. Вацуро и М. И. Гиллельсона, знал о замысле Одоевского и готов был в нем участвовать.39

Примечательно, что в связи с новыми издательскими проектами Одоевского Пушкин не прерывал с ним отношений. Вероятно, в его действиях он не усматривал ничего, что могло бы дать повод для обид и разногласий. Одоевский также в начале 1836 г. не «обиделся» на Пушкина за его поспешное решение с изданием «Современника» в обход «Северного зрителя», а стал активным помощником в подготовке первых томов его журнала.

Молодой журналист не переставал уважать и ценить Пушкина, о чем свидетельствуют статьи в его защиту, написанные как при жизни поэта, так и после его смерти. В апреле 1836 г. в «Библиотеке для чтения» появился резкий отзыв О. И. Сенковского о программе пушкинского журнала, еще не вышедшего из печати. В ответ анонимный автор «Северной пчелы» пытался защитить «литературную совесть» Пушкина в статье «Несколько слов о „Современнике”». Долгое время считалось, что автором статьи был кто-то из сотрудников «Северной пчелы», едва ли не сам Булгарин. В начале века П. Н. Столпянский и вовсе предложил считать статью пушкинской, предлагая включить ее в состав собрания его сочинений.40 Однако В. Г. Березина убедительно показала, что статью написал Одоевский.41

В июле 1836 г. уже «Северная пчела» повела атаку на «Современник», и Одоевский взялся за написание новой ответной статьи. Ее первоначальный набросок — всего несколько строк, начинался словами: «Славится Россия...».42 Из наброска выросла большая полемическая статья «О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина».

- 205 -

В течение осени 1836 г. и в январе 1837 г. Одоевский пытался ее опубликовать, но не сумел отыскать издателя, готового выступить против врагов Пушкина. Пик его переговоров по этому поводу с «Московским наблюдателем» пришелся на осень 1836 г. Если бы статья вышла, как планировал автор, в ноябре-декабре 1836 г., Пушкину могла быть оказана неоценимая моральная поддержка, важная для него в тот период. Только в январе 1837 г. С. П. Шевырев объяснил Одоевскому, почему статья не появилась ни в ноябрьском, ни в декабрьском номерах «Московского наблюдателя»: «У нас ничего дурного не позволяется сказать ни о Сенковском, ни о Полевом, как будто эти люди заживо святые. Попробуй скажи, тотчас бумага от Уварова».43 Вероятно, по тем же причинам не смог Одоевский опубликовать эту статью и в своих «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду”». В печати она появилась лишь через 28 лет — в «Русском архиве» П. И. Бартенева.44

В 1837 г. в «Литературных прибавлениях» был напечатан яркий отклик на смерть Пушкина — известный ныне некролог «Солнце нашей поэзии закатилось...». Но только в 1956 г. было подтверждено мнение П. Н. Сакулина, высказанное в начале XX в., что этот анонимный текст принадлежал перу Одоевского.45 Р. Б. Заборова, проследив текстовые параллели между некрологом и другими неопубликованными рукописями Одоевского о Пушкине, убедительно аргументировала его авторство.46 Эти выводы нашли свое подтверждение в письме С. Н. Карамзиной, обнаруженном в составе так называемой «тагильской находки»: «Одоевский же трогателен своей чуткостью и скорбью о Пушкине — он плакал, как ребенок, и нет ничего трогательнее тех нескольких строк, которыми он известил о его смерти в своем журнале».47

Позднее Одоевский подготовил еще одну серьезную публикацию о пушкинском «Современнике», в которую вошла ненапечатанная статья «О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина».48 16 июля 1837 г. Краевский сообщал, что и эта статья, им исправленная «и до глупости смягченная, опять запрещена господином Корсаковым».49 Для «Отечественных записок» Краевского предназначалась также оставшаяся в рукописи статья Одоевского «Пушкин», частично опубликованная П. Н. Сакулиным, полностью — Р. Б. Заборовой.50 Таким образом, в настоящее время насчитывается шесть работ Одоевского, написанных им в 1836—1837 гг. в поддержку Пушкина и его журнала.51 Хотя при жизни поэта, в 1836 г., была опубликована лишь одна из них, да и та анонимно, очевидно, что Одоевский оказался единственным среди друзей и знакомых Пушкина, кто в последний год его жизни пытался публично защитить его как писателя, журналиста и человека.

Известна роль князя Одоевского в редакторской, организационной и типографской работе, связанной с изданием «Современника». Кроме того, он предложил Пушкину для публикации несколько работ литературного и публицистического жанров. Среди них статьи «О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе» (вошла во второй том) и «Как пишутся у нас романы» (вошла в третий том). Автограф

- 206 -

первой хранится в архиве Одоевского. Тексту, напечатанному в «Современнике», предшествует эпиграф из Грибоедова и несколько начальных строк, не вошедших в пушкинский журнал: «Был в Европе век классицизма, век напудренных трагедий и простосердечных комедий, был и прошел; задолго прежде его окончания, по крайней мере во Франции...». Далее рукописный текст практически полностью совпадает с опубликованным в «Современнике»; сличение автографа с публикацией свидетельствует о деликатной замене нескольких отдельных слов и фраз, что нисколько не изменило содержания статьи и лишь пошло ей на пользу.52 Подпись под статьей — «С. А. С.», вероятно, изменена по воле автора (в печатном варианте — «С. О.»). Утверждения некоторых исследователей о каком-либо диктате со стороны Пушкина как редактора в данном случае не находят своего подтверждения.

Последнее произведение Одоевского, принятое Пушкиным в «Современник», — повесть «Сильфида». Поэт планировал поместить ее в пятом томе журнала. Вскоре Одоевский и Краевский взялись за издание «Литературных прибавлений к „Русскому инвалиду”» и сразу получили от Пушкина стихотворение «Аквилон», которое и напечатали в первом номере. Вряд ли поэт стал бы публиковать свое произведение в этом издании, если бы и он сам, и Одоевский испытывали тот нравственный дискомфорт, о котором пишет М. А. Турьян.53

Анализ работы Пушкина над текстом этого стихотворения позволил Р. В. Иезуитовой прийти к убедительному выводу о том, что в последний год своей жизни Пушкин рассматривал его как в определенной степени программное произведение.54 Передавая его в «Литературные прибавления», поэт, таким образом, оказывал издателям особое доверие.

Нет, следовательно, никаких оснований для утверждений о соперничестве Пушкина и Одоевского на журналистском поприще. Скорее наоборот: в 1836 г. они были ближайшими сотрудниками в новаторском деле создания журнала, который должен был противостоять официозным изданиям Ф. В. Булгарина и Н. И. Греча. Мнение о серьезных разногласиях между Пушкиным и Одоевским в 1836 г. следует признать историографическим мифом.

В течение всего этого года Одоевский не расставался ни с Пушкиным, ни с его журналом. В одной из записок этого времени издатель «Современника» писал Одоевскому: «Конечно, Княжна Зизи имеет более истины и занимательности, нежели Сильфида. Но всякое даяние Ваше благо. Кажется письмо тестя — холодно и слишком незначительно. За то в других много прелестного. Я заметил одно место знаком (?) — оно показалось мне не вразумительно. Во всяком случае, Сильфиду ли, Княжну ли, но оканчивайте и высылайте. Без Вас пропал Современник. А. П.» (XVI, 210). Долгое время исследователи относили записку к осени 1836 г.55 Такая поздняя датировка не соответствует фактам. Известно, что начиная с середины лета Одоевский предлагал уже готовый текст

- 207 -

«Сильфиды» вначале в «Московский наблюдатель», затем Пушкину. Нельзя не согласиться с мнением М. А. Турьян, которая относит указанную записку к самому началу лета 1836 г. В это время Пушкин, возвратившись 24 мая из Москвы, приступил к работе над третьим томом «Современника» и рассчитывал, что Одоевский поможет ему пополнить издательский портфель. Исследовательница предположила, что «Сильфида» и «Княжна Зизи» к этому времени были близки к завершению и Одоевский показывал их Пушкину перед своим отъездом в Ревель.

Упоминание о «Княжне Зизи» встречаем и в более ранней записке Пушкина. Она датируется концом февраля — первой половиной марта 1836 г., поскольку содержит упоминание о «Путешествии в Арзрум», опубликованном в первом томе «Современника». Текст записки отражает ход интенсивной работы над журналом как самого Пушкина, так и Одоевского: «Весьма и весьма доволен и благодарен. Если в неделю можно будет отпечатать по пяти листов, то это славно — и дело наше в шляпе. <...> Что ваша повесть Зизи? Это славная вещь» (XVI, 91).

С учетом этого пушкинского замечания можно предложить иное прочтение текста предыдущей записки. Вероятно, в начале лета Пушкин получил от Одоевского уже не две, а одну повесть, причем новую. Характеристика, которую он дал ей в нескольких строках записки, свидетельствует, что та часть «Зизи», с которой он познакомился еще ранней весной, произвела на него гораздо большее впечатление («более истины и занимательности»). Не желая обидеть автора, издатель «Современника» выразил готовность принять и новое предложение («Но всякое даяние Ваше благо»). При этом он дал понять, что сохраняет надежду и на получение понравившейся повести («Сильфиду ли, Княжну ли (курсив наш. — Г. С.), но оканчивайте и высылайте»).

Известно, что в «Современнике» была опубликована только «Сильфида». Обычно исследователи, за исключением П. Н. Сакулина,56 не связывают ее появление в пятом томе журнала с именем Пушкина, поскольку «Современник» на 1837 г. издавали друзья поэта. Однако цензурное разрешение на издание произведений, вошедших в этот том, было получено Пушкиным еще 11 ноября 1836 г. — одновременно с разрешением на выход четвертого тома журнала. Среди повестей, допущенных к печати, была и «Сильфида» Одоевского, имеющая помету: «Ревель, 1836». Следовательно, Одоевский сдержал обещание, данное Пушкину, и завершил работу над повестью летом 1836 г.

С «Княжной Зизи» вопрос сложнее. По мнению М. А. Турьян, повесть, опубликованная в начале 1839 г., «закончена <...> много позже», чем «Сильфида», т. е. после смерти Пушкина.57 Исследовательница полагает, что, начиная с «Сильфиды», «природа фантастического властно завладевает творческим воображением писателя» и в последующие годы подобного рода произведения следуют у него одно за другим, «отодвигая на задний план прочие повествовательные жанры».58 По мнению В. И. Сахарова, «Княжна Зизи» была завершена еще в 1836 г. Основанием для такой датировки является известное письмо Одоевского к Шевыреву, в котором названы труды князя, подготовленные им для будущего журнала. Перечисляя произведения художественного жанра, он в первую очередь назвал «Княжну Зизи».59

- 208 -

В пользу такой датировки говорят и следующие обстоятельства. Летом 1836 г., возвратившись из Ревеля, Одоевский, как и обещал, должен был представить в «Современник» одну из новых своих повестей — «Княжну Зизи» или «Сильфиду». Известно, что «Сильфиду» он предложил издателям журнала «Московский наблюдатель». Повесть осталась в Петербурге лишь потому, что московские друзья не имели возможности вовремя выплатить гонорар. Но если по первоначальному расчету Одоевского «Сильфида» отправлялась в Москву, то, следовательно, для публикации в «Современнике» он подготовил понравившуюся Пушкину «Княжну Зизи».

Когда же «путешествие» «Сильфиды» в Москву не состоялось, у Одоевского, похоже, созрел иной план. Предполагая в новом году издавать собственное периодическое издание, он, как искушенный журналист, понимал, что успех во многом будет зависеть от состава первых номеров. В них должны быть помещены произведения, способные привлечь внимание будущих подписчиков. Высоко оцененная Пушкиным «Княжна Зизи» вполне годилась для такой роли. Не случайно в сентябре 1836 г. она оказалась на первом месте в упомянутом выше списке произведений, подготовленных Одоевским для своего будущего журнала. В этой ситуации он мог предложить Пушкину только другую готовую повесть — «Сильфиду», не попавшую в Москву. Через два года, когда собственное периодическое издание («Отечественные записки») стало реальностью, раздел словесности в его первом номере открыла именно «Княжна Зизи». Таким образом, мнение о повести, высказанное уважаемым автором, могло сыграть решающую роль в судьбе ее публикации. Примечательно, что в первом номере «Отечественных записок» на странице, предшествующей «Зизи», опубликовано неизвестное до того времени стихотворение Пушкина «В альбом» («Долго сих листов заветных»).60

Автограф повести «Княжна Зизи» написан на 14 сложенных пополам листах бумаги размером 225 × 370 мм, сшитых шнуром в виде тетрадок.61 Рукопись сохранилась не полностью — примерно треть текста повести. Это три фрагмента,62 между которыми в архивном переплете оказались вклеены чистые листы и автографы других произведений Одоевского, написанных в таких же, как и «Княжна Зизи», самодельных тетрадках и на той же бумаге. Сохранившаяся часть повести — это беловик с мелкими,

- 209 -

незначительными исправлениями, сделанными рукой автора (одно-три слова и одна-две фразы на страницу).63

В различных переплетах архива Одоевского находим много тетрадок, сшитых из той же бумаги. Тетрадки создавались, когда писатель приступил к работе сразу над несколькими произведениями большого цикла, подобного «Пестрым сказкам», вышедшим в 1833 г., или будущим «Русским ночам». В правом верхнем углу тетрадок имеются авторские пометы, позволяющие определить, к какому замыслу относится тот или иной автограф: «З. Гр.» («Записки гробовщика»), «Кн. З.» («Княжна Зизи»), «Ж. Б.» («Житейский быт»). Часть этих произведений готовилась для несостоявшегося «Дома сумасшедших»,64 часть — для цикла «Домашние разговоры».

В подобных тетрадках содержатся произведения, датировка которых не вызывает сомнения исследователей: это программа и варианты текста повести «Бабушка, или Пагубные действия просвещения» (как уже говорилось, датирована П. Н. Сакулиным 1835 г. по помете, проставленной на заглавном листе),65 начало фантастического повествования «Петербургские письма, или 4338 год» (частично опубликовано в 1835 г.),66 те фрагменты цикла «Русские ночи», которые были опубликованы в 1836 г.,67 а также заметка «Последний день Помпеи»,68 в которой дана характеристика картины К. Брюллова, выставленной на обозрение в 1834 г.

В таких же тетрадках тем же почерком и чернилами написаны черновые и беловые части повести «Сегелиель».69 Один из фрагментов имеет законченный характер. Под ним стоит дата: «1832» и подпись: «Безгласный».70 Вероятно, именно этот текст был отклонен Пушкиным весной 1836 г. под предлогом того, что публикация незавершенной повести может повредить ей в глазах читателей. Программа и несколько текстов цикла «Записки гробовщика» находятся в таких же тетрадках и написаны тем же почерком.71 Замысел цикла, как известно, относится к 1833 г., а в сентябре 1836 г. Одоевский уже планировал поместить «Записки» (вслед за «Княжной Зизи») в своем будущем журнале.

Фрагменты различных текстов Одоевского, которые находятся на отдельных листах такой же бумаги, не сшитых в тетрадки, зачастую не поддаются датировке, но и они написаны тем же почерком и такими же чернилами, что и произведения, перечисленные выше.72 Среди них программы и фрагменты неопубликованных литературных и публицистических

- 210 -

замыслов («Земная жизнь, или Советы юному другу»,73 «Италианские сцены»,74 «Ревельские записки»,75 «Сон»,76 «Попросту»,77 «Житейский быт»78), а также отрывочные заметки, размышления о науке, искусстве, религии, светском обществе, просвещении.79 Таким образом, основной комплекс произведений, написанных на указанных листах бумаги, по большей части сшитых в тетрадки, создавался в середине 1830-х гг., т. е. еще при жизни Пушкина.

Сохранившиеся части рукописи «Княжны Зизи» включают шесть первых писем княжны к своей подруге (последнее — не полностью) и эпиграф, написанный на обороте одного из листов.80 Рукопись дальнейшего повествования — письма Радецкого к Марье Ивановне, характеристика поведения Городкова по отношению к своей свояченице, а также финал повести, до сих пор не обнаружена.

В архиве Одоевского имеется развернутая программа «Княжны Зизи». Она написана на развороте сложенного пополам полулиста писчей бумаги размером 210 × 350 мм светло-голубого цвета с водяным знаком «Pro Patria».81 Датировку листа затрудняет отсутствие его второй половины с контрамаркой. Текст написан рукой Одоевского и имеет многочисленные исправления и вставки.82 Бо́льшая часть программы составлена от третьего лица, финал — от первого:83

«Молодой человек езжает в дом, где находятся две сестры; они обе влюблены в него, одна — явно, другая, княжна Зизи,84 заметив это, старается отклониться от него. Он женится на первой.85 Мать их умирает, завещая дочери не оставлять сестру, которая совсем не хозяйка.86 У первой родятся дети. Княжна Зизи замечает, что муж ее сестры старается отклонить всякого являющегося жениха; она воображает, что это действие любви, — пугается этого чувства — старается скорее выйти замуж, но муж ее сестры восстает против каждого жениха — любовь к нему87 снова возгорается в Зизи,88 — но прежде был один человек,89 который более других нравился княжне, — он умирает и пред смертию пишет к ней письмо, в котором открывает, что муж ее сестры для того только препятствует ее замужеству, чтобы воспользоваться ее имением. К90 <2 нрзб> (сообщит княжна Зизи фешенеблю) однажды в Казани сидит с своим братом в обществе одного делового человека — разговор заходит об уме, и он рассказывает разные истории, затем рассказывает историю Городкова и читает письмо его, в коем он просит ускорить

- 211 -

дело по казанскому имению его золовки,91 потому что ему роля влюбленного надоедает.92 Это открытие производит на нее три действия: недоверчивость к любви, желание оставить дом сестры, но позже93 это открытие успокаивает ее тем, что муж ее сестры и не думает об ней — и она решается принести себя в жертву сестре и ее детям; Зизи — ключница в доме; она выезжает мало, отказывает себе во всем — ее не замечают в доме — принимают ее за компаньонку. Муж хотел воспользоваться имением детей, <нрзб> заемных писем, между тем волочится за другой женщиной — княжна Зизи замечает и <2 нрзб>. Ее сестра и муж ее унижают.94 Она воспитывает их детей — сгубив себя на век девою.95 Однажды, слыша это имя, я стараюсь узнать, кто она. Мне называют ее религиозною, ханжою, старою девою. Я стараюсь понять <нрзб> из <нрзб> ей это <2 нрзб> мне. Я пишу к ней письмо и предлагаю ей свою руку. Она мне отвечает, что ей уже 40 лет — что ее племянница выходит замуж, а что она идет в монастырь».96

Опубликованный в 1839 г. текст повести немногим отличается от ранее созданного плана. Сохранившаяся часть автографа лишь в самых незначительных деталях отличается от варианта, опубликованного впоследствии в «Отечественных записках». Черновики написаны будто «на одном дыхании» и подтверждают признание Одоевского, высказанное в 1840 г.: «Бо́льшая часть того, что я писал, писано почти прямо набело», «все, что написано мной таким образом, имело успех, все, над чем я старался работать, плохо и слабо <...>. Исправлять свое я могу лишь через весьма долгое время».97 Следовательно, можно предположить, что текст, созданный еще при жизни Пушкина, вряд ли подвергался существенным изменениям. Хотя повесть была напечатана после смерти Пушкина, факт его знакомства с ее общей фабулой не вызывает сомнения.

Трудно поверить, что Одоевский, сохранявший по отношению к Пушкину неизменно дружеское расположение, мог написать повесть (а тем более познакомить Пушкина с нею), в которой можно было обнаружить какие-либо параллели с семейной жизнью поэта. Сам Пушкин, как известно, прочитав повесть, назвал ее «славной вещью» и даже пожелал напечатать в своем журнале. Следовательно, ни автор повести, ни ее предполагаемый издатель не находили в ней никаких оскорбительных для поэта намеков.

То, что Пушкин не узнал в повести свои семейные отношения, а Одоевский не предполагал задеть своим сюжетом честь семьи Пушкина, позволяет сделать один принципиальный вывод: реальные отношения

- 212 -

в семье поэта, как в представлении Пушкина, так и с точки зрения Одоевского, были далеки от прямолинейности и однозначности тех отношений, которые изображены в «Княжне Зизи». Однако, как уже отмечалось, именно такими они были представлены в конце XIX — первой половине XX в. в работах многих исследователей жизни поэта. Даже после того, как А. А. Ахматова убедительно показала необоснованность легенды о какой-то особой роли Александрины в доме Пушкиных, эта версия время от времени снова возникала в литературе о поэте. Возможно, это связано с той жесткой оценкой, которую А. А. Ахматова давала Н. Н. Пушкиной. Ведь если жена поэта, являясь «агенткой» Геккернов, предавалась только светским удовольствиям, то роль хозяйки, матери, няньки и т. п. должен был выполнять кто-то другой.

Попробуем уточнить, с какого же времени в биографии Пушкина возникла оказавшаяся столь живучей версия о непростых отношениях в его семье, о необычной роли в его доме свояченицы А. Н. Гончаровой. Мать поэта осенью 1834 г. писала, что семья Пушкиных живет теперь вместе с сестрами Натальи Николаевны и пополам с ними нанимает «очень красивый дом». Пушкин «говорит, что это ему удобно в смысле расходов, но несколько стесняет его, потому что он не любит менять своих привычек хозяина дома».98 Ни в это время, ни сразу после смерти поэта никто из его ближайшего окружения не упоминал об особой склонности А. Н. Гончаровой к ведению хозяйства, воспитанию детей и прочим домашним делам. Никакого подтверждения этому нет и в письмах самой Александрины, частично опубликованных в 1936 г., более полно — в конце 1970-х гг. Александрина, как и ее сестры, садится за письмо, чтобы обосновать свои просьбы о деньгах, лошадях, предметах туалета и т. п. Она сообщает брату Дмитрию, что пропустить бал и пару спектаклей по случаю болезни для нее «вовсе не безделица». Ее мало занимают дела брата по имению, и она предлагает ему обсуждать эту тему с сестрами: «они бабы путные и следственно порядком все опишут». Александрина откровенно признается, что «своя рубашка ближе к телу», что самое интересное — говорить о себе самой, своих личных переживаниях. Пока сестры жили в деревне, все их помыслы были связаны с переездом в город — к потенциальным женихам. Письма Александрины того времени полны сетований по этому поводу. В Петербурге она просыпалась «вся в слезах», если видела во сне, что ей предстоит покинуть столицу.99

В свете Александрина и Екатерина были приняты лишь как «сестры мадам Пушкиной». Известно, что это дало повод Дантесу назвать Пушкина «трехбунчужным пашой» («Pacha à trois queues»). Друзья повторяли эту шутку, следовательно, никто не находил в ней ничего оскорбительного для поэта. Откуда же пошли разговоры об особых отношениях между Пушкиным и его свояченицей? Среди свидетельств современников впервые намек на это находим в письме А. Н. Вульф к Е. Н. Вревской от 12 февраля 1836 г. Со слов сестры поэта она записала, что Пушкин «очень ухаживает за своей свояченицей Алекс<андриной> и что его жена стала большой кокеткой».100 Как раз на это время пришелся пик напряженных отношений между Пушкиным и семьей Павлищевых в связи с разделом имения.101 Это заставляет с осторожностью относиться

- 213 -

к данному свидетельству. К тому же Ольга Павлищева имела склонность к колким, ироничным высказываниям по адресу членов своей семьи. По справедливому замечанию С. Л. Абрамович, подобные выпады были для нее обычным делом.102 Что касается самой рассказчицы — Анны Вульф, известно, что она была неравнодушна к Пушкину и с особым чувством обиды и зависти наблюдала за теми дамами, которым поэт оказывал знаки внимания.

Ровно через год, 27 января 1837 г., С. Н. Карамзина писала брату, что Пушкины и Геккерны «продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию», и «чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу — по чувству».103 Отметим, что, судя по реакции рассказчицы («В общем, все это очень странно»), описанный расклад отношений явился для нее большой неожиданностью. Действительно, еще совсем недавно она не имела и тени подозрений на этот счет. Извещая брата в октябре 1836 г. о возобновлении домашних вечеров, она заметила, что «с первого же дня заняли свои привычные места Натали Пушкина и Дантес <...> Александрина — с Аркадием».104 Таким образом, С. Н. Карамзина была свидетелем того, что за Александриной ухаживал не Пушкин, а А. О. Россет («давнишняя, страстная и взаимная любовь Сашиньки», как писала Н. Н. Пушкина в 1849 г.105).

А. А. Ахматова, анализируя свидетельства современников, справедливо отмечала, что в январе 1837 г., когда все, даже Карамзины и Вяземские, приняли сторону Дантеса, Софи выражала уже не свое, а чужое мнение, навязанное обществу бароном Геккерном и его так называемым приемным сыном. А. А. Ахматова указала и на того посредника между Геккернами и светским обществом, который распространял эти грязные слухи о Пушкине, — Идалию Полетику.106 Полвека спустя отголоски этих слухов обнаруживаются в свидетельствах князя А. В. Трубецкого. Рассказчик не скрывал, что сверял свои сведения с воспоминаниями И. Полетики, которой Александрина якобы «созналась» в преступной связи. Повествование сослуживца Дантеса содержит множество вымышленных, театральных сюжетов. В их числе бешеная ревность Пушкина к Дантесу из-за Александрины, ревность, которая якобы и стала причиной дуэли.107

Эта сплетня, созданная в свое время Геккернами и изложенная А. В. Трубецким, была записана В. А. Бильбасовым 21 июня 1887 г. в Павловске на даче А. А. Краевского. За несколько лет до этой дачной встречи, в 1882 г., П. И. Бартенев опубликовал в своем журнале рассказы о Пушкине покойного А. О. Россета, которые содержали следующее сенсационное сообщение: «...летом 1836 г. шли толки, что у Пушкина в семье что-то неладно: две сестры, сплетни, и уже замечали волокитство Дантеса».108 Кого из трех сестер имел в виду рассказчик, о каких «толках» и чьих ухаживаниях (Пушкина — за женой и свояченицей или Дантеса — за Натальей и Екатериной) шла речь — П. И. Бартенев умолчал, но указал время возникновения этих слухов. Оказывается, они появились летом 1836 г., когда Н. М. Смирнов уезжал за границу и предлагал Пушкину последовать своему примеру. Известно, однако, что «в марте 1835 г. Смирновы уехали в Берлин и навсегда расстались с Пушкиным», так

- 214 -

как вернулись лишь в сентябре 1837 г.109 В связи с этим указанное свидетельство, составленное в более позднее время, представляется весьма сомнительным.

В публикациях П. И. Бартенева версия о «толках» и сестрах получила свое развитие: если в 1879 г. он писал, что Александру Гончарову Пушкин «удостаивал своею отменною дружбою», то в 1888 г., ссылаясь на покойных к тому времени князей П. А. и В. Ф. Вяземских, утверждал: «Наряды и выезды поглощали все время. Хозяйством и детьми должна была заниматься вторая сестра, Александра Николаевна, ныне Фризенгоф. Пушкин подружился с нею...».110 Многоточие, поставленное Бартеневым в тексте публикации, скрывало фрагмент, вырезанный им в уже готовой корректуре. В нем речь шла о том, что «одно время» отношения Пушкина и его свояченицы «были так близки, что внушали беспокойство друзьям». Подкрепить это утверждение должны были слова близкого друга Пушкина: «Это же мне говорил и Соболевский, который полушутя напоминал Пушкину, чтобы он держал себя осторожнее со свояченицей». Отметим, что в данном случае П. И. Бартенев также намеревался передать слова уже умершего человека. Так под пером редактора «Русского архива» к одной сплетне прибавлялась новая: любовница оказывалась еще и экономкой, и нянькой. П. И. Бартенев собирался опубликовать и неизвестную до того времени историю с некими дарами, которыми обменивались между собой Пушкин и Александрина: «Раз Пушкин взял у нее какой-то перстень с бирюзою, которая, по суеверным толкам, предостерегает от внезапной смерти, носил этот перстень и назад ей отдал. Потом взял у нее цепочку и, уже лежа на смертном одре, поручил княгине Вяземской возвратить ей эту цепочку, но непременно без свидетелей...».111

О какой-то цепочке, которую по просьбе умирающего Пушкина достал из ящика К. К. Данзас, сообщал в 1837 г. и В. А. Жуковский.112 Возможно, это и была та самая цепочка, которую Пушкин отдал затем В. Ф. Вяземской для передачи Александрине. Неизвестно, был ли это памятный знак или возвращение долгов (вспомним заложенное накануне серебро Александрины, на выкуп которого в семье не было средств). Свое особое — «интимное» — значение этот последний дар поэта приобрел позже, когда А. П. Арапова, опираясь на известную версию Трубецкого об адюльтере, украсила эту историю новыми «пикантными подробностями» о крестике Александрины.113 П. И. Бартенев сразу же отреагировал на это сообщение и внес свои уточнения в воспоминания В. Ф. Вяземской: «Умирающий Пушкин отдал княгине Вяземской нательный крест с цепочкой для передачи Александре Николаевне».114 В 1911 г. в письмах П. Е. Щеголеву от 2 апреля и 14 декабря редактор «Русского архива», вновь ссылаясь на княгиню Вяземскую, еще более категорично утверждал, что Пушкин «был в связи с Александрой Николаевной».115

Анализируя поздние рассказы современников о Пушкине и Александрине, А. А. Ахматова пришла к заключению, что все они восходят к тому же источнику, который питал любопытство С. Н. Карамзиной, — версии Геккернов в изложении Идалии Полетики. Отголоски этих сплетен

- 215 -

находим и в записках П. И. Бартенева. Завершала цепь «воспоминаний» А. П. Арапова, которой оставалось лишь воспользоваться тем, что было сказано до нее. Известны три приведенных ею доказательства «преступной связи»: поиски пропавшего шейного креста, необъяснимое нежелание Пушкина проститься со свояченицей перед кончиной и, наконец, загадочное объяснение Натальи Николаевны с бароном Г. Фризенгофом накануне его свадьбы с А. Н. Гончаровой, результатом которого были слезы невесты и изменение отношения барона к Пушкину.

Что до истории с крестом, она явно заимствована у предыдущих «мемуаристов». Нежелание Пушкина проститься со свояченицей — чистейшая выдумка. Это прощание состоялось утром 28 января.116 Волнение А. Н. Гончаровой накануне свадьбы также могло иметь свое банальное объяснение. Известно, что столовое серебро (приданое Александрины) Пушкин незадолго до гибели отдал в заклад, где бо́льшая его часть пропала. Щепетильная Александрина могла быть обеспокоена тем, что это следует объяснить будущему супругу. Последний вряд ли мог одобрить поведение Пушкина, воспользовавшегося имуществом девушки, которая жила с ним под одной крышей. Участие вдовы Пушкина в разговоре будущих супругов является косвенным подтверждением того, что речь шла не о любовных связях поэта и его свояченицы.

На противоречия в истории, рассказанной Араповой, указывала и А. А. Ахматова: «...созданному Араповой образу скромной, умной и доброй некрасивой девушки очень повезло. Никому дела нет, что та же Арапова дальше изображает тетку ведьмой, истеричкой, домашним тираном. <...> Читатель уже поверил, и это навсегда. Цитата окаменела».117

Итак, ранние свидетельства современников Пушкина не содержат точных и подробных сведений о том, что же в действительности происходило в его семье. Похоже, что эта жизнь была хорошо скрыта от любопытных глаз. Поэтому трагедия, произошедшая в доме поэта, обрастала слухами и домыслами.

Психологам давно известно свойство человеческой памяти — накапливать ту информацию о прошедшем, которая соответствует общепринятым представлениям, и постепенно заменять в сознании действительное подобным. Вследствие этого по прошествии времени мемуаристы зачастую припоминают совсем не то, что происходило на их глазах на самом деле, а то, что им стало известно об этом событии впоследствии из самых различных источников.118

Спустя несколько десятилетий после смерти Пушкина, когда из сознания современников ускользали реальные факты и обстоятельства, их место незаметно занимали известные штампы, в том числе литературные. Им охотно верили, поскольку, являясь частью обыденного сознания, ходульные истины удивительно схожи с тем, что обычно происходит в повседневной жизни. Подобные метаморфозы случались не только с Пушкиным. «Бедный великий человек! — восклицал в свое время Одоевский. — Чего из него нельзя сделать? И историю, и роман, и биографию, и собрание анекдотов, и ученую диссертацию, портрет, карикатуру <...> словом, вытянуть из великого человека все, что ему никогда в голову не приходило и для чего его Господь Бог отнюдь не сотворил...». В другом случае он писал: «В наше время <...> не осталось <...> ни одного порядочного великого человека, который не был бы оклеветан каким-нибудь романистом». Грязные сплетни и интриги, сплетенные в свете,

- 216 -

с точки зрения писателя, заволакивали общество, будто тиною. «Жалкое, гадкое и глупое общество! — восклицал он по этому поводу, а о самом себе говорил: — Моя беда в том, что я хочу дышать чистою совестью в гнилой атмосфере...».119

Светские «романисты» сумели на глазах одного поколения создать новую, в известной степени надуманную историю семьи Пушкина. Обратив на это внимание, А. А. Ахматова собиралась предварить свое эссе об Александрине следующим эпиграфом: «Из подслушанных разговоров: Один: „Как клевета похожа на правду!” Второй: „Да. На правду не похожа только сама правда”».120

Полагаем, что в основе этих вымыслов были не только светские пересуды и упорное стремление некоторых недоброжелателей поэта очернить его память, но и популярные во второй половине XIX в. произведения художественного жанра, в том числе повесть «Княжна Зизи». Типичные детали светской жизни, верно подмеченные автором повести, в свое время вызвали одобрение Пушкина. Они же, надо думать, способствовали ее литературному успеху. Одоевский и сам замечал, сколь популярными оказывались многие его произведения. Курьезность заключалась в том, что вскоре после их появления в печати некоторые писатели, по утверждению Одоевского, «втихомолку принялись таскать» его сюжеты и мысли, «что кому пришлось по его художеству». Одни заимствовали немного и «с разными прикрытиями», другие, изменив имена действующих лиц, время и место действия, выдавали произведение «за свое». Третьи брали целиком какую-нибудь повесть, «называли биографиею и подписывали под ней свое имя». Князь признавался, что поначалу ему даже казался забавным «такой род издания» его сочинений.121

Исследователи давно обратили внимание на то, как некоторые мемуаристы (те же А. В. Трубецкой и А. П. Арапова) с легкостью заменяли неясные для них места в биографии Пушкина известными литературными штампами, черпая их из популярных французских романов, народных сказок или просто из бульварной литературы.122 Замечено также, что для некоторых современников Пушкина сюжеты известных литературных произведений становились чем-то вроде клише собственного поведения.123 Зимой 1836—1837 гг. С. Н. Карамзина рассказывала в письмах к брату о событиях в семье Пушкина, пользуясь терминами «участники таинственной драмы», «заключительная сцена эпилога» и т. п.124 Графиня С. А. Бобринская также смотрела на неожиданный для всех брак Дантеса как на сюжет из романа: «...это Жюль Жанен, это Бальзак, это Виктор Гюго. Это литература наших дней. Это возвышенно и смехотворно».125

Сплетня о семье Пушкина, изобретенная его недоброжелателями в XIX в., не случайно походит на сюжет популярной повести. Типичность и банальность повествования как в «Княжне Зизи», так и в легенде о Пушкине убеждают кажущейся ясностью и правдоподобием. Наверное поэтому некоторые исследователи биографии Пушкина, по традиции, строят свои концепции на версии о любовном треугольнике в семье поэта, об увлечении Н. Н. Пушкиной одними балами и об особом месте, которое занимала в этой семье Александрина Гончарова.126 Эта сплетня,

- 217 -

в том или ином виде продолжая свое существование в XXI в., будто подтверждает мнение П. А. Вяземского, высказанное еще в 1837 г., о том, что после смерти «...клевета продолжала терзать память Пушкина, как терзала при жизни его душу».127 История с повестью «Княжна Зизи» дает еще одно основание для пересмотра некоторых устойчивых мифов о семье Пушкина.

Сноски

Сноски к стр. 198

¹ Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма: Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. — Писатель. М., 1913. Т. 1, ч. 2. С. 109—110.

² Иезуитова Р. В. Пути развития романтической повести // Русская повесть XIX века: История и проблематика жанра. Л., 1973. С. 194.

³ Одоевский В. Ф. Соч.: В 2 т. М., 1981. Т. 2. С. 262.

⁴ В архиве Одоевского сохранились следы его дружеской переписки с сестрой Е. А. Сухозанет — княгиней З. А. Волконской, и их братом — князем Э. А. Белосельским-Белозерским.

⁵ М. А. Турьян обнаружила в архиве Одоевского документы, которые раскрывают, с ее точки зрения, некие «тайны» личной жизни Одоевского, связанные с его отношениями с Надеждой Николаевной Ланской. Под впечатлением от раскрытия этих «тайн» М. А. Турьян предполагает, что в «Княжне Зизи», как и в предшествующей ей «Княжне Мими», отражены «перипетии жизненной коллизии писателя». См.: Турьян М. А. «Странная моя судьба»: О жизни Владимира Федоровича Одоевского. М., 1991. С. 298, 328.

Сноски к стр. 199

⁶ См.: Иезуитова Р. В. Пути развития романтической повести. С. 169—199.

⁷ Одоевский В. Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 264—265.

⁸ Волкова Т. Н. Из семейной переписки Гончаровых // Летописи Государственного Литературного музея. М., 1936. Кн. 1. С. 389, 392.

⁹ См.: Ободовская И. М., Дементьев М. А. Вокруг Пушкина: Неизвестные письма Н. Н. Пушкиной и ее сестер Е. Н. и А. Н. Гончаровых. 2-е изд. М., 1978. С. 141—145, 186—187, 189—190, 192—195.

¹⁰ Одоевский В. Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 262—263.

¹¹ Там же. С. 264—265, 273—274, 267.

Сноски к стр. 200

¹² См.: XIV, 136 (приписка С. Д. Киселева в письме Пушкина к Н. С. Алексееву от 26 декабря 1830 г.); Туманский В. И. Стихотворения и письма. СПб., 1912. С. 310.

¹³ Сиповский В. В. Пушкин: Жизнь и творчество. СПб., 1907. С. 468, 367, 361.

¹⁴ Вересаев В. В. Александр Сергеевич Пушкин: (Жизнь Пушкина) // Вересаев В. Загадочный Пушкин. М., 1996. С. 105.

¹⁵ Щеголев П. Е. Дуэль и смерть А. С. Пушкина. М., 1987. С. 47, 50—61 и след.

¹⁶ Цветаева М. И. Наталья Гончарова // Цветаева М. Мой Пушкин. М., 1981. С. 130, 129, 133.

¹⁷ Там же. С. 139.

¹⁸ Раевский Н. А. Портреты заговорили // Раевский Н. Избранное. М., 1978. С. 20, 19.

¹⁹ См.: Сиповский В. В. 1) А. С. Пушкин по его письмам // Памяти Л. Н. Майкова. СПб., 1902. С. 455—468; 2) Пушкин: Жизнь и творчество. СПб., 1907. С. 361, 367; Волкова Т. Н. Из семейной переписки Гончаровых. С. 392—394; Милюков П. Н. Живой Пушкин: Историко-биографический очерк. Париж, 1937. С. 95; Тыркова-Вильямс А. Жизнь Пушкина. Париж, 1948. Т. 2. С. 357; Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 гг. М.; Л., 1960. С. 335 (примеч. М. П. Султан-Шах); Бартенев П. И. О Пушкине. Страницы жизни поэта: Воспоминания современников. М., 1992. С. 454—455 (примеч. А. М. Гордина); Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. / Сост. и примеч. В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсона, Р. В. Иезуитовой, Я. Л. Левкович и др. 3-е изд., доп. СПб., 1998. Т. 2. С. 566 (коммент. Я. Л. Левкович); Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. 2-е изд. СПб., 1999. С. 241—246.

²⁰ См.: Волкова Т. Н. Из семейной переписки Гончаровых. С. 421—425; Яшин М. И. Пушкин и Гончаровы // Звезда. 1964. № 8. С. 168—189; Ободовская И. М., Дементьев М. А. 1) Вокруг Пушкина: Неизвестные письма Н. Н. Пушкиной и ее сестер Е. Н. и А. Н. Гончаровых. М., 1975; 2) После смерти Пушкина: Неизвестные письма. М., 1980; 3) Наталья Николаевна Пушкина: По эпистолярным материалам. М., 1985.

Сноски к стр. 201

²¹ Ахматова А. А. Александрина // Собр. соч.: В 6 т. М., 2002. Т. 6. С. 265—267. Рукопись датирована 1962 г. Впервые опубликована Э. Г. Герштейн: Звезда. 1973. № 2. С. 208—214.

²² См.: Кишкин Л. С. Чехословацкие находки. М., 1985. С. 74—75; Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. 2-е изд., доп. и перераб. Л., 1988. С. 113—114; Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. С. 241—249; Витале С. Пуговица Пушкина. Калининград, 2001. С. 58, 66—67. Категоричность, с которой А. А. Ахматова пыталась разрушить легенду о дружественных отношениях Пушкина и Александрины, справедливо рассматривается рядом исследователей как «другая крайность» (см.: Пушкин А. С. Письма к жене. Л., 1986. С. 205—206 (примеч. Я. Л. Левкович); Бартенев П. А. О Пушкине. С. 455 (примеч. А. М. Гордина)).

²³ Одоевский В. Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 268.

²⁴ Там же. С. 269.

²⁵ Там же. С. 272.

Сноски к стр. 202

²⁶ Там же. С. 269, 268.

²⁷ Рус. арх. 1888. № 7. С. 309.

²⁸ Одоевский В. Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 287.

²⁹ См.: Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма: Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. — Писатель. Т. 1, ч. 2. С. 321—330, а также: Сумцов Н. Ф. Князь Владимир Федорович Одоевский. Харьков, 1884. С. 16—17; Пыпин А. Н. Сверстники Пушкина // История русской литературы. СПб., 1899. Т. 4. С. 443—445; Измайлов Н. В. 1) Пушкин и Одоевский // Пушкин в мировой литературе. Л., 1926. С. 289—308; 2) Очерки творчества Пушкина. Л., 1975. С. 248, 303—325; Сахаров В. И. Еще о Пушкине и В. Ф. Одоевском // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1979. Т. 9. С. 226. Раннюю библиографию истории взаимоотношений Пушкина и Одоевского см.: Дневник Пушкина. Пгр., 1923. Примеч. С. 96—98.

Сноски к стр. 203

³⁰ См.: Оксман Ю. Г. Комментарий к письму А. А. Краевского и В. Ф. Одоевского к Пушкину // Литературное наследство. М., 1952. Т. 58. С. 293—295.

³¹ Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины»: Из истории книги и прессы пушкинской поры. М., 1972. С. 214—215, 312; Турьян М. А. Из истории взаимоотношений Пушкина и В. Ф. Одоевского // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1983. Т. 11. С. 180; см. также: Могилянский А. П. А. С. Пушкин и В. Ф. Одоевский как создатели обновленных «Отечественных записок» // Известия АН СССР. Сер. истории и философии. 1949. Т. 6. № 3. С. 209—226; Заборова Р. Б. Неизданные статьи В. Ф. Одоевского о Пушкине // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1956. Т. 1. С. 329; Пушкин А. С. Письма последних лет. 1834—1837. Л., 1969. С. 437; Орлов Вл. Молодой Краевский // Орлов Вл. Пути и судьбы. Л., 1971. С. 460.

³² Турьян М. А. Из истории взаимоотношений Пушкина и В. Ф. Одоевского. С. 180.

³³ О подобном взгляде на отношение Одоевского к Пушкину см.: Благой Д. Пушкин в неизданной переписке современников (1815—1837) // Литературное наследство. Т. 58. С. 23; Еремин М. Пушкин-публицист. М., 1976. С. 408—412.

³⁴ Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина. С. 248, 325, 307—308, 311—312.

³⁵ См.: Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины»: Из истории книги и прессы пушкинской поры. С. 266.

Сноски к стр. 204

³⁶ РНБ, ф. 850 (С. П. Шевырев), оп. 1, д. 408, л. 8 об.

³⁷ См.: Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины»: Из истории книги и прессы пушкинской поры. С. 373.

³⁸ См.: Турьян М. А. «Странная моя судьба»: О жизни Владимира Федоровича Одоевского. С. 290—291.

³⁹ См.: Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины»: Из истории книги и прессы пушкинской поры. С. 373.

⁴⁰ См.: Столпянский П. Пушкин и «Северная пчела» // Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Пгр., 1914. Вып. 19—20. С. 119, 179—190.

⁴¹ См.: Березина В. Г. Из истории «Современника» // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1956. Т. 1. С. 298—305.

⁴² См.: Медовой М. И. Неизвестная заметка В. Ф. Одоевского об А. С. Пушкине // Рус. лит. 1969. № 4. С. 186—187.

Сноски к стр. 205

⁴³ Рус. старина. 1904. № 5. С. 368.

⁴⁴ О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина // Рус. арх. 1864. Стб. 824—831.

⁴⁵ См.: Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма: Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. — Писатель. Т. 1, ч. 2. С. 328—329.

⁴⁶ См.: Заборова Р. Б. Неизданные статьи В. Ф. Одоевского о Пушкине. С. 320—324.

⁴⁷ Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 гг. С. 176.

⁴⁸ См.: Заборова Р. Б. Неизданные статьи В. Ф. Одоевского о Пушкине. С. 333—338.

⁴⁹ РНБ, ф. 539 (В. Ф. Одоевский), оп. 2, д. 641, л. 23.

⁵⁰ См.: Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма: Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. — Писатель. Т. 1, ч. 2. С. 327—328; Заборова Р. Б. Неизданные статьи В. Ф. Одоевского о Пушкине. С. 333—336 (автограф: РНБ, ф. 539 (В. Ф. Одоевский), оп. 1, пер. 83, л. 11—19).

⁵¹ Первую из полемических статей Одоевского в защиту Пушкина — автора «Руслана и Людмилы» см.: Вестн. Европы. 1821. № 3.

Сноски к стр. 206

⁵² РНБ, ф. 539 (В. Ф. Одоевский), оп. 1, пер. 83, л. 20—37; Современник. 1836. Т. 2. С. 206—217. П. Н. Сакулин заметил, что в рукописи статья имеет перечеркнутый заголовок, относящийся к другому произведению Одоевского — «Бабушка, или Пагубные последствия просвещения». Помета в начале статьи: «Ревель. 1835» — позволила исследователю датировать этот незавершенный литературный замысел (см.: Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма: Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. — Писатель. Т. 1, ч. 2. С. 125—126). Однако в рукописи зачеркнут не только заголовок, но и подзаголовок — «предисловие или после<словие>». Следовательно, поначалу статья, предложенная Одоевским Пушкину, была задумана как вступительная часть к совершенно другому произведению не публицистического, а художественного жанра.

⁵³ См.: Турьян М. А. «Странная моя судьба...»: О жизни Владимира Федоровича Одоевского. С. 291.

⁵⁴ См.: Иезуитова Р. В. «Зачем ты, грозный аквилон...»: (О судьбе одного болдинского автографа) // Пушкинский Музеум: Альм. СПб., 1999. Т. 1. С. 137—143.

⁵⁵ Датировку «конец ноября — декабрь 1836 г.» см.: XVI, 210; «октябрь (?) 1836 г.» см.: Пушкин А. С. Письма последних лет. 1834—1837. С. 158—159.

Сноски к стр. 207

⁵⁶ См.: Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма: Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. — Писатель. Т. 1, ч. 2. С. 69.

⁵⁷ Турьян М. А. Из истории взаимоотношений Пушкина и В. Ф. Одоевского. С. 177. Вместе с тем в монографии 1991 г. исследовательница ориентирует читателя и на другое время написания повести, сообщая без каких-либо пояснений, что «Княжна Мими», опубликованная в 1834 г., была написана «за два года» до «Зизи» (см.: Турьян М. А. «Странная моя судьба...»: О жизни Владимира Федоровича Одоевского. С. 296).

⁵⁸ Там же. С. 299.

⁵⁹ См.: Одоевский В. Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 356—357 (примеч. В. И. Сахарова); РНБ, ф. 850 (С. П. Шевырев), оп. 1, д. 408, л. 8.

Сноски к стр. 208

⁶⁰ Отеч. зап. 1839. № 1. С. 2.

⁶¹ РНБ, ф. 539 (В. Ф. Одоевский), оп. 1, пер. 24, л. 33—40, 63—78, 109—110. Бумага одного и того же сорта светло-зеленого цвета. На сгибе листов имеется водяной знак: висячий рог типа валторны с перевязью в виде банта; над ним — литеры BL, под ним — RAPPIN. Литеры, очевидно, обозначают титул и имя баронов Левенвольде — владельцев бумажной фабрики на мызе Раппин в Дерптском уезде Лифляндской губернии (см.: Кукушкина М. В. Филиграни на бумаге русских фабрик XVIII — начала XIX в. // Исторический очерк и обзор фондов Рукописного отдела Библиотеки Академии наук. М.; Л., 1958. Вып. 3: XIX—XX вв. С. 285—371; Клепиков С. А. Филиграни на бумаге русского производства XVIII — начала XX в. М., 1978. С. 236). Одоевский мог закупить эту бумагу в Ревеле, где в 1830-х гг. бывал почти каждое лето.

⁶² Первый фрагмент рукописи — ее начало до слов: «Очень бы хорошо сделала, — заметила тетушка» (на четырех сложенных пополам листах — л. 33—40) — и второй фрагмент — продолжение (на восьми таких же листах — л. 63—78) до слов: «...она как ни в чем не бывало! Ей...» — написаны рукой Одоевского одним и тем же пером и чернилами одного типа. Третий фрагмент (на половине страницы такого же сложенного листа — л. 109), который является продолжением предыдущего текста, написан двумя лицами. Начало (до слов: «...отчего я все книги раскидала по полу...») и следующая зачеркнутая фраза: «Неблагодарный! Знает ли он, что во мне происходит» — написаны рукой Одоевского тем же пером и чернилами, что и предыдущие фрагменты. Далее сохранившийся текст (полторы страницы на двух сложенных листах бумаги — л. 109—110) переписан неизвестной рукой и завершается словами: «...иногда в забвении мне кажется, что на меня возложено звание матери». Часть рукописи, которая должна была находиться в середине этого фрагмента, утрачена. Первая страница завершается словами: «ей ли быть женою этого...», а следующая начинается со слов: «часто мне кажется, что все, меня окружающее, тяжелый сон...». Об утрате свидетельствует и нумерация страниц, проставленная рукой Одоевского (первая страница имеет номер 24, следующая — 34).

Сноски к стр. 209

⁶³ Исправления сделаны в основном чернилами того же цвета и тем же пером, которыми написан основной текст. Для небольшой их части характерен более мелкий, по сравнению с основным текстом, почерк, чернила более светлого оттенка и более тонкое перо. Эти исправления приближают текст рукописи к ее печатному варианту 1839 г. (см.: Отеч. зап. 1839. Т. 1. С. 3—70; Одоевский В. Ф. Собр. соч. СПб., 1844. Т. 2. С. 355—436), но не делают ее идентичной ему: в опубликованном варианте имеются незначительные дополнения, которых нет в сохранившемся автографе.

⁶⁴ М. А. Турьян считает, что «мысль о целостном здании» этого цикла «не покидала писателя года до тридцать седьмого» (см.: Турьян М. А. «Странная моя судьба...»: О жизни Владимира Федоровича Одоевского. С. 209). Письмо Одоевского к Шевыреву от 17 ноября 1836 г. позволяет уточнить время отказа писателя от создания и публикации цикла с подобным названием. Диагноз, поставленный в это время властями автору известных «Философических писем», «отрезвил» Одоевского, который дал понять другу, что не станет публиковать произведения под таким названием (РНБ, ф. 850 (С. П. Шевырев), оп. 1, д. 408, л. 9).

⁶⁵ РНБ, ф. 539 (В. Ф. Одоевский), оп. 1, пер. 7, л. 130—136.

⁶⁶ Там же, пер. 23, л. 140.

⁶⁷ Там же, пер. 24, л. 79—213; пер. 20, л. 99.

⁶⁸ Там же, пер. 24, л. 111—114.

⁶⁹ Там же, пер. 25, л. 12—32, 33—45, 46—66, 68—75, 76—84, 88—89.

⁷⁰ Там же, л. 45.

⁷¹ Там же, пер. 20, л. 38—45.

⁷² По бумагам Одоевского 1820—1850-х гг., сохранившимся в его архиве, нетрудно проследить разницу в его почерке: характер написания букв, их наклон, длина и толщина линий менялись приблизительно каждые десять лет. Почерк середины 1830-х гг. трудно спутать с почерком 1820-х или 1840—1850-х гг.

Сноски к стр. 210

⁷³ РНБ, ф. 539 (В. Ф. Одоевский), пер. 20, л. 67.

⁷⁴ Там же, л. 33.

⁷⁵ Там же, пер. 23, л. 4—8, 139.

⁷⁶ Там же, л. 143.

⁷⁷ Там же, пер. 26, л. 3—8, 11—14, 15—19, 20—55.

⁷⁸ Там же, л. 61, 62, 63—64, 67—68.

⁷⁹ Там же, пер. 20, л. 29—30, 31, 32—32 об., 34, 35, 36, 47, 48, 77, 78, 99; пер. 24, л. 41, 42, 60; пер. 21, л. 67—69; пер. 23, л. 2—3, 144, 145, 146, 147.

⁸⁰ Там же, пер. 24, л. 78 об.

⁸¹ В овальной ограде изображена повернутая влево фигура в пернатом шлеме с жезлом в правой руке; слева повернутый влево геральдический лев, держащий в правой поднятой лапе меч, а в левой опущенной — молнии. Девиз написан вверху слева (РНБ, ф. 539 (В. Ф. Одоевский), пер. 20, л. 102 об. — 103 об.).

⁸² По толщине линий заметно, что вставки и основной текст написаны разными перьями.

⁸³ Программа написана чернилами двух оттенков: основной текст и первая вставка на полях — темными, остальные вставки на полях — светлыми.

⁸⁴ Слова: княжна Зизи — вписаны над строкой.

⁸⁵ Было: на другой

⁸⁶ Слова: завещая дочери не оставлять сестру, которая совсем не хозяйка — вписаны на полях.

⁸⁷ Слова: к нему — вписаны над строкой.

⁸⁸ Было: в ней

⁸⁹ Слово: человек — вписано над строкой.

⁹⁰ Было: Прежде сего

Сноски к стр. 211

⁹¹ Далее было начато: чтобы

⁹² Текст: К <2 нрзб> (сообщит княжна Зизи фешенеблю) ~ роля влюбленного надоедает — вписан на полях.

⁹³ Далее было начато: желание

⁹⁴ Текст: Муж хотел воспользоваться имением детей, <нрзб> заемных писем, между тем волочится за другой женщиной — княжна Зизи замечает и <2 нрзб>. Ее сестра и муж ее унижают. — вписан на полях.

⁹⁵ Далее было начато: Однажды в домовой церкви

⁹⁶ На этом же листе (л. 103 об.) после текста программы имеются две записи, сделанные рукой Одоевского и явно не относящиеся к «Княжне Зизи»: вверху на полях — «[Катя]», ниже: «А. В. видит в Кате женщину замет<ного> <?> круга <нрзб> ветреной и глупой, как обыкновенно бывают компаньонки». Внизу листа справа текст, также написанный рукой Одоевского и адресованный какому-то лицу при передаче ему рукописи или печатного издания: «Je vous ai prévenu que je ne dirai que des bêtises dans ce livre-vinaigrette, qui trouble mes idées — vous avez insisté — ne m’en voulez pas et une autre fois, quand vous me demandez de faire de l’esprit, rappelez-vous que je ne joue pas quand on m’annonce. P<é>t<ers>b<our>g. 25 avril 1838» («Я предупредил Вас, что не скажу ничего, кроме глупостей, в этой пестрой книге, в которой смешаны все мои идеи, — вы настояли — не сетуйте на меня за это, и в следующий раз, когда Вы попросите меня блеснуть умом, вспомните, что я по заказу не выступаю. П<е>т<ер>б<ург>. 25 апреля 1838» — фр.). Какую из своих книг имел здесь в виду Одоевский, — неясно. Возможно, адресат этой записи — Е. П. Ростопчина, которая в конце 1830-х гг. была постоянной собеседницей Одоевского, а весной 1838 г. покинула Петербург.

⁹⁷ РНБ, ф. 539 (В. Ф. Одоевский), оп. 1, пер. 48, л. 52—53 об.

Сноски к стр. 212

⁹⁸ Н. О. Пушкина — О. С. Павлищевой 7 ноября 1834 г. // Пушкин и его современники. СПб., 1911. Т. 14. С. 21 (подлинник по-французски).

⁹⁹ Волкова Т. Н. Из семейной переписки Гончаровых. С. 388—425, 98; Ободовская И. М., Дементьев М. А. 1) Вокруг Пушкина: Неизвестные письма Н. Н. Пушкиной и ее сестер Е. Н. и А. Н. Гончаровых. С. 199, 218, 226, 229 и след. 2) После смерти Пушкина: Неизвестные письма. С. 187.

¹⁰⁰ Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Пгр., 1915. Вып. 21—22. С. 331 (подлинник по-французски).

¹⁰¹ См.: Письмо О. С. Павлищевой к Н. И. Павлищеву от 31 января 1836 г. // Там же. С. 210—211 (подлинник по-французски).

Сноски к стр. 213

¹⁰² См.: Абрамович С. Л. Пушкин: Последний год. Хроника. М., 1991. С. 81.

¹⁰³ Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 гг. С. 165.

¹⁰⁴ Там же. С. 120.

¹⁰⁵ Цит. по: Ободовская И. М., Дементьев М. А. После смерти Пушкина: Неизвестные письма. С. 198.

¹⁰⁶ См.: Ахматова А. А. Александрина. С. 259.

¹⁰⁷ Рассказ об отношениях Пушкина к Дантесу: Записан со слов князя А. В. Трубецкого // Щеголев П. Е. Дуэль и смерть А. С. Пушкина. С. 351—356.

¹⁰⁸ Рус. арх. 1882. № 2. С. 246.

Сноски к стр. 214

¹⁰⁹ Богаевская К. П. Из записок Н. М. Смирнова // Временник Пушкинской комиссии за 1967—1968 гг. Л., 1970. С. 13; см. также: Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. С. 404—405.

¹¹⁰ Рус. арх. 1879. № 6. С. 255; 1888. № 7. С. 309.

¹¹¹ Приведенный текст, вырезанный П. И. Бартеневым из корректуры, опубликован М. А. Цявловским в 1936 г. (см.: Летописи Государственного Литературного музея. Кн. 1. С. 561).

¹¹² См.: Жуковский В. А. Черновик письма А. Х. Бенкендорфу. Февраль — март 1837 г. // Щеголев П. Е. Дуэль и смерть А. С. Пушкина. С. 210.

¹¹³ См.: Новое время. 1907. № 11413. Иллюстр. прил. С. 6.

¹¹⁴ Рус. арх. 1908. № 10. С. 296.

¹¹⁵ Щеголев П. Е. Дуэль и смерть А. С. Пушкина. С. 361.

Сноски к стр. 215

¹¹⁶ См.: Аммосов А. Последние дни и кончина А. С. Пушкина со слов бывшего лицейского товарища и секунданта К. К. Данзаса. СПб., 1863. С. 32. См. также письмо барона Г. Фризенгофа к А. П. Араповой (Красная нива. 1929. № 24. С. 10 (подлинник по-французски)).

¹¹⁷ Ахматова А. А. Александрина. С. 265.

¹¹⁸ См.: Глейтман Г., Фридлунд А., Райсберг Д. Основы психологии. СПб., 2001. С. 326—330.

Сноски к стр. 216

¹¹⁹ Рус. старина. 1880. Т. 28. С. 805; РНБ, ф. 539 (В. Ф. Одоевский), оп. 1, пер. 2, л. 3, 4 об; пер. 23, л. 146; пер. 89, л. 150; пер. 95, л. 26.

¹²⁰ Ахматова А. А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. С. 537.

¹²¹ РНБ, ф. 539 (В. Ф. Одоевский), оп. 1, пер. 79, л. 163 об. — 164 об.

¹²² См.: Кирпичников А. И. По поводу «Рассказа об отношениях Пушкина к Дантесу» // Рус. старина. 1901. Т. 106. Апр. — Июнь. С. 79; Пушкин в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 2. С. 565 (примеч. Я. Л. Левкович).

¹²³ См.: Абрамович С. Л. Предыстория последней дуэли Пушкина. Январь 1826 — январь 1837. СПб., 1994. С. 73.

¹²⁴ Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 гг. С. 152—153 и след.

¹²⁵ Цит. по: Востокова Н. Б. Пушкин по архиву Бобринских // Прометей. Т. 10. М., 1974. С. 268.

¹²⁶ См. об этом выше, примеч. 22.

Сноски к стр. 217

¹²⁷ Цит. по: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть А. С. Пушкина. С. 227.