Н. Л. ДМИТРИЕВА

ПУШКИНСКИЕ ЭПИГРАММЫ «НА АГЛАЮ»
И ЖАНР ФРАНЦУЗСКОЙ ГРИВУАЗНОЙ ЭПИГРАММЫ

В Кишиневе в 1821—1822 гг. Пушкин пишет целый ряд стихотворений, развивающих образ «Кишинева — Содома»,1 и в их числе несколько эпиграмм весьма вольного содержания, адресатом которых принято считать Аглаю Антоновну Давыдову, жену В. Л. Давыдова, одного из братьев Давыдовых, владельцев Каменки. Сюда с бо́льшим или меньшим основанием относят эпиграммы «Оставя честь судьбе на произвол» (1821), «Иной имел мою Аглаю» (1822), «У Кларисы денег мало» (1822), стихотворение «Кокетке» (1821), а также написанную по-французски эпиграмму «À son amant Eglé sans résistance» (1821) и французский набросок «J’ai possédé maîtresse honnête» (1821). Б. М. Гаспаров считает, что в контексте «Кишинев — Содом» необходим был образ «инфернальной блудницы» и роль эта выпала на долю Аглаи Антоновны Давыдовой.2 Для этого, очевидно, имелись основания, однако не все перечисленные эпиграммы могут считаться адресованными непосредственно ей.

Н. О. Лернер писал об эпиграмме на Кларису: «Возможно, что и эта эпиграмма направлена против дочери разорившегося эмигранта Аглаи Давыдовой и ее злополучного мужа».3 Однако большинство исследователей не связывают эпиграмму с именем А. А. Давыдовой, и справедливо: к моменту ее знакомства и романа с Пушкиным она уже давно была замужем — сюжет не имеет параллелей с реальной ситуацией; кроме того, если считать, что в эпиграмме «Иной имел мою Аглаю» приведено настоящее имя героини, почему в данном случае выбрано другое имя?

По поводу французской эпиграммы «A son amant Eglé sans résistance» Н. О. Лернер говорит: «Имя Eglé приводит на память Аглаю Антоновну Давыдову, к которой эпиграмма по содержанию могла относиться».4 «По содержанию», однако, эпиграмма, по-видимому, не обязательно имеет отношение к А. А. Давыдовой: нам ничего не известно ни о конкретном случае, который мог вызвать ее появление, ни о том, почему героиня стихотворения пробуждает в своем поклоннике чувство чрезмерного уважения, и, наконец, сама по себе эпиграмма направлена не только и, может быть, не столько против дамы, сколько против кавалера-неудачника.

С эпиграммой «A son amant Eglé sans résistance» соотносят и черновой набросок «J’ai possédé maîtresse honnête», который воспринимается

127

в том же ключе, что и остальные названные эпиграммы. Последний набросок, однако, также не может считаться адресованным А. А. Давыдовой, — ничто не указывает непосредственно на нее.

Тем не менее все перечисленные эпиграммы действительно связаны между собой, но не образом «блудницы» Аглаи Давыдовой и даже не вольным их содержанием. Все они (независимо от того, кто является их адресатом) объединены общими чертами — злой иронией, нарочитой откровенностью. Эти черты характеризуют как написанные по-русски эпиграммы, так и те, которые написаны Пушкиным по-французски.

Именно эти особенности характерны для салонной поэзии, в частности для жанра эпиграммы, вошедшей в моду во Франции в XVI в. и получившей особое распространение в XVII в. Жанр этот не умер и в XVIII в. В библиотеке Пушкина сохранились книги, содержащие большое число образцов гривуазной поэзии. Это книга «Le cabinet satyrique, ou Recueil parfait des vers piquants et gaillards de ce temps» (1672. Vol. 2; № 699 по описанию библиотеки Пушкина),5 в которой имеется большое число карандашных помет (может быть, и не принадлежащих Пушкину), а также «Anthologie française, ou Choix d’épigrammes, madrigaux, portraits, épitaphes...» (Paris, 1816. Vol. 1—2; № 546 по описанию библиотеки Пушкина).6 «Сатирический кабинет» содержит эпиграммы, сатиры, сонеты исключительно «двусмысленного» характера. В «Антологии» также встречается немало стихов, стилистически близких пушкинским эпиграммам, — например, в первом томе — «На кокетку» (р. 194), «Аглае» (р. 344); во втором томе — «Пропащая женщина» (р. 140), «Трус» (р. 154), «Слишком доступная красавица» (р. 244), «Любовнице на несколько дней» (р. 345), «Кокетке» (р. 423) и т. д. — перечень может быть продолжен.

Помимо чисто жанрового сходства можно обнаружить и конкретные реминисценции. Так, в сборнике «Сатирический кабинет» (р. 299) имеется стихотворение одного из ярких представителей гривуазного жанра Матюрена де Ренье (Mathurin de Régnier; 1573—1613) «Impuissance. (Imitation d’Ovide)» — «Бессилие. (Подражание Овидию)». Стихотворение представляет собой переложение седьмой «Любовной элегии» из третьей книги «Науки любви» Овидия. Эпиграмма Пушкина не имеет ничего общего с элегией Овидия, но ее французское переложение созвучно пушкинской эпиграмме: дама из стихотворения Ренье, оказавшаяся в той же ситуации, что и героиня Пушкина, спрашивает своего кавалера:

...mais, mon cœur, qu’est-ce qui vous retarde?
N’aurais-je point en moi quelque chose qui peut
Offenser vos désirs, ou bien qu’il vous déplaît?
Ma grâce, ma façon, ha Dieu, ne vous plaît-elle?
Quoi, n’ai-je assez d’amour, ou ne suis-je assez belle?7

Ср. у Пушкина:

«Parlez, Monsieur: pourquoi donc mon aspect
Vous glace-t-il? m’en direz vous la cause?
Est-ce dégoût?» — Mon Dieu, c’est autre chose.8

(II, 205)

128

Характеризуя незадачливого любовника, Пушкин использует то же определение, которое встречается во французском стихотворении, — «perclus» — «бессильный». Конечно, речь не идет о том, что стихотворение Ренье представляет собой источник пушкинской эпиграммы, однако их тональность очень схожа.

Что же касается чернового наброска «J’ai possédé maîtresse honnête», то и для него находятся некоторые параллели: во втором томе «Антологии» (р. 262) напечатана эпиграмма Жана Батиста Руссо (Jean-Baptiste Rousseau; 1671—1741), озаглавленная «Maîtresse comme il la faut» — «Идеальная любовница», дословный перевод названия — «Любовница такая, какая надо, как подобает» (ср. с вариантом пушкинского наброска «Des femmes comme il m’en faut» — «Женщины такие, какие мне подобают»). Далее в тексте Руссо встречается сочетание «maîtresse honnête» — «благопристойная любовница» (ср. с первой строкой пушкинского наброска «J’ai possédé maîtresse honnête»).

В стихотворении «Кокетке», наиболее самостоятельном в ряду рассматриваемых произведений, также можно отметить определенное сходство с эпиграммой, напечатанной во втором томе «Антологии» анонимно, под буквой D*** (р. 352). Эпиграмма называется «À ma première maîtresse» («Моей первой любовнице»):

Pourquoi m’appelez-vous infidèle, volage?
Nous ne pouvions nous aimer bien longtemps:
Vous avez plus de quarante ans;
Moi je n’ai pas encore la moitié de votre âge.
Je promis autrefois de ne changer jamais;
Vous jurâtes aussi d’être toujours la même.
Vous laissez par le Temps moissonner vos attraits,
Et vous voulez que je vous aime!
Je ne vois plus en vous la Belle que j’aimais...
Quelle métamorphose étrange!
Vos yeux mornes n’ont plus ce feu que j’admirais:
Donc c’est vous qui changez, ce n’est pas moi qui change.9

Ср. с пушкинскими строками:

И  вы  поверить мне могли,
Как  простодушная  Аньеса?
В  каком  романе вы  нашли,
Чтоб умер от  любви  повеса?
Послушайте:  вам  тридцать лет,
Да, тридцать  лет — не  многим боле.
Мне за  двадцать...

(II, 224)

Возникает вопрос: почему, однако, в ряду написанных по-русски эпиграмм «во французском вкусе» появляется одна на французском языке: в начале 1820-х гг. Пушкин не прибегает в своем творчестве к французскому языку (для него французский язык как язык творчества был значим только в период ученичества, постижения поэтической азбуки). Н. О. Лернер полагал, что эпиграмма «A son amant Eglé sans résistance»

129

была написана по-французски специально для того, чтобы она наверняка дошла до А. А. Давыдовой. Как известно, она была француженкой по происхождению, и в связи с этим закономерен «вопрос, знала ли она по-русски, в ее кругу все говорили по-французски».10 В подтверждение своей версии Н. О. Лернер цитирует письмо Пушкина к брату от 27 июля 1821 г. из Кишинева: «...с моими конституционными друзьями я скоро позабуду русскую азбуку» (XIII, 30; «конституционные друзья» — члены Тайного общества, сторонники конституционного правления, к ним принадлежал и кружок Давыдовых). Однако, если исходить из того, что эпиграмма высмеивает не только героиню, но и героя, трудно утверждать, до чьего сведения автор стремился довести ее в первую очередь.

Не исключая полностью версию о том, что эпиграмма предназначалась для не знающего или плохо знающего русский язык, предложим другие возможные объяснения того, почему она была написана на французском языке. Во-первых, эпиграмма построена на использовании каламбура: в четвертой строке обыгрывается использование французского фразеологизма «tirer sa révérence» — «откланяться, распрощаться» с одновременным употреблением одного из его компонентов глагола «tirer» в его первичном, основном значении — «тащить, вытаскивать». Очевидно, в 1821—1822 гг. Пушкина сильно занимает жанр гривуазной эпиграммы; по всей видимости, этот интерес обоснован теми настроениями, которые владели им в «Содоме — Кишиневе». Он пишет по-русски ряд стихотворений, выдержанных в подобном стиле, но, вероятно, ему интересно создать образец этого жанра на языке подлинника — и потому он набрасывает эпиграмму вольного характера и по-французски, а также записывает еще четыре строки того же рода на французском языке. Вероятно, в данном случае для него важен не столько конкретный прототип, вдохновивший его на подобное творчество, сколько жанр и стиль. Это подтверждается и употреблением имени «инфернальной блудницы».

Н. О. Лернер считал, что имя «Eglé» — французский вариант имени «Аглая», указывает на А. А. Давыдову.11 Однако еще П. О. Морозов отметил, что имя «Eglé» являлось одним из принятых условных имен в легкой французской поэзии XVII—XVIII вв.12 В самом деле, в названной выше «Антологии» имя «Eglé» встречается в первом томе на страницах 32, 81, 128, 341, 344, 369, 407, 449. Во втором томе есть и вариант этого имени — «Aglaé» (р. 140, 396).

Следует отметить, что имя «Eglé» может использоваться как вполне нейтральное, но нередко оно обозначает определенный женский тип, а именно развратницу.13 Например, у поэта Жана Франсуа де Сен-Ламбера (Jean-François de Saint-Lambert; 1716—1803) есть эпиграмма, героиня которой, «la jeune Eglé», некая Аглая, стремится иметь репутацию порядочной женщины. Однако, как она ни старается достичь желаемой цели, она, «подобно Пенелопе, ночью разрушает всю свою дневную работу».14 В первом томе уже упоминавшейся «Антологии» из пушкинской библиотеки имеется эпиграмма, адресованная некоей «Eglé», страсть которой такова, что Любовь приходится считать не божеством, а, скорее, дьяволом (р. 344). Еще в одном сборнике из библиотеки Пушкина «Chansonnier français» (№ 725)15 есть стихотворение, в котором перечисляются многочисленные возлюбленные героя (Vol. 4. P. 150—155). Все они названы тем или иным именем и олицетворяют разные стороны любви. Среди них есть и «Eglé»: «La vive Eglé, méprisant le vulgaire, / Publiquement

130

/ Me traita comme amant» — «Резвая Эгле (Аглая), презирая пошлость, / Перед всеми / Стала обращаться со мной, как с любовником» (автор — Mérard de Saint-Just). В первом томе этого же сборника (р. 138) есть еще одно похожее стихотворение «Трудный выбор» (автор — Masson de Morvilliers; 1740?—1789). Здесь также перечисляются имена женщин, среди которых герой стихотворения не может выбрать подходящую ему даму сердца. В их числе — Eglé:

Eglé me plaît, Eglé m’enchante!
Je suis bien avec son époux:
Pourquoi faut-il que, si touchante,
Son mari soit un peu jaloux?16

Значимость имени «Eglé» в эпиграмме Пушкина подтверждается тем, что первоначальный вариант имени был «Laïs», затем он изменил его на «Eglé».

Может быть, как пишет об этом Б. М. Гаспаров, в выборе имени для Пушкина имела значение и русская традиция его использования: имя Аглая имело литературную предысторию. Оно служило заглавием альманаха, издаваемого в 1794—1795 гг. Карамзиным, и символизировало тип идеальной читательницы. А затем с падением культа «прекрасной читательницы» имя приобрело пародийный оттенок: стало названием сентиментального дамского журнала, издаваемого князем Шаликовым.17