196

А. Н. ИЕЗУИТОВ

ОБ ОДНОМ РИСУНКЕ ПУШКИНА

Интерес Пушкина к эпохе Великой Французской революции был настолько устойчив и разнообразен, что не только в его литературном творчестве,1 но и в его графике нашли воплощение образы исторических деятелей этого времени.

Характерно, что именно в Михайловском, „вдали от суетной молвы”, работая в январе 1826 г. над пятой главой „Евгения Онегина” и напряженно размышляя над закономерностями общественного развития, Пушкин рисует лица тех людей, которые идейно готовили и непосредственно совершали Великую Французскую революцию.

Для нас особую ценность представляют в этом плане рисунки на полях черновых рукописей пятой главы „Евгения Онегина”: в тетради ПД, № 835, л. 80 об. и в тетради ПД, № 836, л. 49. Оба они относятся к январю 1826 г. На л. 80 об., как установлено пушкинистами (А. Эфрос, Р. Жуйкова), изображены в профиль Мирабо, Вольтер и находится пушкинский автопортрет, который называют „робеспьеризированным”. Впервые такую характеристику дал этому автопортрету А. Эфрос в 1933 г.2 Однако исследователь лишь констатировал этот факт и не объяснил, что именно может считаться „робеспьеризацией” в пушкинском автопортрете, какие черты графически сближают его с Робеспьером.

Атрибуцию А. Эфроса отвергал Б. В. Томашевский. Не приводя никаких аргументов, автор утверждал, что этот автопортрет „не похож ни на Робеспьера, ни на Пушкина — по крайней мере того Пушкина, которого мы знаем по другим его автопортретам”.3 Но дело в том, что это действительно особый автопортрет — „робеспьеризированный” Пушкин. При этом Б. В. Томашевский признает, что портретируемое лицо изображено „в парике эпохи Людовика XV или XVI”, т. е. что это сознательная стилизация, и относит данный автопортрет к „разряду «ряженых»”.4 В самом деле, Пушкин выглядит здесь „ряженным” под Робеспьера. Таким образом, отрицая факт создания Пушкиным своего „робеспьеризированного” автопортрета, исследователь как бы невольно подтверждает такую атрибуцию.

Вот какие, на наш взгляд, черты внешнего облика отличают „робеспьеризированный” автопортрет Пушкина от других его автопортретов: лоб более выпуклый, сильнее обнажен и скошен назад, а линии лба и носа непосредственно не продолжают друг друга; бровь и глаз приподняты под острым углом (обычно они даются на автопортретах горизонтально); нос менее заострен, а его кончик

197

даже слегка вздернут; губы плотно сжаты, и их уголки не опущены книзу; подбородок более резко очерчен и выдвинут вперед, что придает лицу волевой вид; на голову надет парик и сзади него виден бант.

Ю. М. Лотман полагает, что профиль Робеспьера появляется у Пушкина уже в одесских черновиках „Евгения Онегина”, причем его окружают Мирабо и Наполеон.5 При этом исследователь ссылается на М. А. Цявловского.6 Надо сказать, что М. А. Цявловский в свою очередь ссылается на работу А. Эфроса „Рисунки поэта”, в которой нет, как заявляет сам М. А. Цявловский, атрибуции пушкинского рисунка. И это действительно так.7

Рисунок Пушкина (ПД, № 834, л. 3) относится к июню 1824 г. Его сопоставление с пушкинским „робеспьеризированным” автопортретом дает основания предположить, что Пушкин действительно намеревался изобразить Робеспьера. Именно намеревался, поскольку портрет зачеркнут рукой поэта. Что же позволяет высказать такое предположение?

Во-первых, как и на рисунке с „робеспьеризированным” Пушкиным, и в этом случае рядом с предполагаемым Робеспьером также находится портрет Мирабо. Таким образом, возникает определенное композиционное „клише”. Во-вторых, у портретируемого лица мы видим такие черты внешнего облика: высокий и скошенный назад лоб, слегка приподнятые бровь и угол глаза, немного вздернутый и заостренный нос, плотно сжатые губы, выдающийся вперед подбородок, на голове что-то похожее на парик, — которые напоминают „робеспьеризированного” Пушкина. Во всяком случае, определенное сходство с Робеспьером в этом намечаемом поэтом портрете наблюдается, что подтверждает факт достаточно устойчивого интереса и внимания Пушкина к одному из вождей якобинцев.

На л. 49 в тетради № 836, как считают пушкинисты (М. Беляев, Т. Цявловская), изображены Мирабо, Руссо и неизвестный молодой человек в парике с бантом. Никаких версий относительно молодого человека (кто именно изображен Пушкиным) никогда не выдвигалось и до сих пор не выдвигается.

Присмотримся более внимательно к этому рисунку Пушкина и попробуем применить к нему те же показатели для характеристики внешнего облика, которые мы выделяли применительно к „робеспьеризированному” пушкинскому автопортрету.

У неизвестного молодого человека в парике с бантом мы обнаруживаем такие, сходные с вышеописанным черты: высокий и скошенный назад лоб, открываемый париком; бровь с изгибом и глаз, поднятые вверх под острым углом; заостренный, слегка вздернутый и четко обрисованный нос; плотно сжатые и прямые губы, причем верхняя губа чуть-чуть нависает над нижней; резко очерченный и выступающий вперед подбородок; на голову надет парик с бантом сзади.8

Сравнение портрета неизвестного с „робеспьеризированным” пушкинским автопортретом и с изображениями самого Робеспьера (например, с гравюрами Фиссингера с портрета Герена, доступными Пушкину, а также с более поздними портретами Робеспьера) позволяет утверждать, что перед нами профиль Робеспьера, принадлежащий перу Пушкина.

На рисунке Пушкина выдержаны и возрастные признаки портретируемых лиц. Мирабо выглядит как человек среднего возраста (в 1789 г. ему было 40 лет). Руссо изображен стариком (он умер в 1778 г. в возрасте 66 лет). Наконец, Робеспьер был действительно молодым, в 1789 г. ему исполнился 31 год.9

198

Таковы графические доказательства предлагаемой атрибуции. Существуют вместе с тем и косвенные доказательства.

Не случайно Робеспьер помещен Пушкиным на одном листе с Мирабо и Руссо.

На первом этапе революции Мирабо и Робеспьер выступали заодно, однако уже в 1790 г. их пути разошлись. В 1791 г. Мирабо умер так и не разоблаченный как подкупленный тайный агент королевского двора. Показательно, что еще в мае 1789 г. Робеспьер проницательно пишет о Мирабо: „...его дурная нравственность лишала всякого к нему доверия”.10

На всех трех пушкинских рисунках 1824 и 1826 гг. Мирабо изображен рядом с Робеспьером. Поскольку изображение Мирабо является бесспорным, это обстоятельство служит весомым аргументом в пользу предлагаемой нами атрибуции.

Совсем иначе, нежели к Мирабо, относился Робеспьер к Руссо, которого он считал учителем и наставником. Есть сведения, что в 1778 г. двадцатилетний Робеспьер встречался с Руссо в Эрменонвиле, где тот жил. Особенно большое впечатление произвело на Робеспьера поистине пророческое высказывание Руссо, относящееся к 1760 г.: „Мы приближаемся к кризису и к эпохе революции”.11 По сути дела, именно Робеспьер хотел в процессе Великой Французской революции осуществить на практике нравственное учение Руссо, его идеи о свободе и равенстве всех людей.12 Правда, применял он для этого такие суровые и даже жестокие средства, которые ни в коей мере не имел в виду его учитель.13 Однако исторически никаких других реальных средств для претворения в жизнь идей Руссо тогда не было. В этом объективно состоял трагизм положения и для Руссо, и для Робеспьера как его ученика и последователя.

Современный исследователь пишет: „«Великий террор» — это порождение политической философии Робеспьера, доведшего до логического предела взгляды Руссо”. Три тезиса (идея „единой воли” народа, не допускающая никаких различий в мнениях; идея „перманентных врагов”, строящих козни против Республики; идея тождества политики и морали) с необходимостью вели к неукоснительному и бесконечному применению гильотины”.14

Н. Я. Эйдельман так передает свои впечатления от портрета Робеспьера, увиденного им в Музее Карнавале в Париже: „...Мы в глазах и облике франта все же замечаем нечто стальное, математически выверенное и прямо соединяющее теории Руссо с аксиомами гильотины”.15 Подобные черты проступают и в графическом портрете Робеспьера, созданного рукою Пушкина (франтоватость облика и жесткость, скрытая в глазах).

Портретная сюита Пушкина: Мирабо, Руссо и Робеспьер — интересна и в том плане, что она графически раскрывает то, что позднее поэт выразит словесно. Такого рода графические опережения уже известны в творчестве Пушкина. Так, изображение в виде ряда рисунков судьбы героев поэмы „Цыганы” предшествовало созданию самого текста произведения (ПД, № 834, л. 46), а „двуликий портрет” барышни и крестьянки с профилями, повернутыми в разные стороны, — написанию повести „Барышня-крестьянка” (ПД, № 841, л. 81 об.).16

В статье „А. Радищев” (1836) Пушкин замечал: „Увлеченный однажды львиным рыком колоссального Мирабо, он (Радищев. — А. И.) уже не захотел сделаться поклонником Робеспьера, этого сентиментального тигра” (XII, 34). Итак, для Пушкина Мирабо — это „колоссальный” лев, а Робеспьер — „сентиментальный тигр”.

Обратимся снова к рисунку Пушкина с изображением Мирабо, Руссо и Робеспьера. Мы видим, что Мирабо действительно напоминает льва своим сурово-величественным выражением лица и пышной гривой волос и что его изображение

199

по своим размерам явно превосходит все остальные (кстати, Маркс называл Мирабо „львом революции”17). В чертах же лица Робеспьера в самом деле есть нечто тигриное, жесткое и смягченное одновременно. Так Пушкин графически предвосхитил в 1826 г. словесное описание Мирабо и Робеспьера, данное им в 1836 г.

Назвав Робеспьера „сентиментальным тигром”, Пушкин очень емко, выразительно, хотя на первый взгляд и парадоксально, определил глубоко противоречивый характер и личности, и деятельности вождя якобинцев.

Пушкинскую характеристику Робеспьера анализирует В. Сергеев в уже упоминавшейся статье „Тигр в болоте”, в которой предпринята попытка определить Робеспьера как личность и политического деятеля. „Как прав был Пушкин! — восклицает автор статьи. — Сентиментальный тигр — это тигр-лицемер”.18

С такой характеристикой Робеспьера, да еще когда дается прямая ссылка на Пушкина, никак нельзя согласиться. Посмотрим прежде всего, что означает слово „лицемер” и в общеупотребительном, и в пушкинском понимании. В „Словаре” В. И. Даля сказано, что „лицемер” — это „ханжа, притворно набожный или добродетельный; корыстный льстец”.19 „Словарь” С. И. Ожегова определяет „лицемера” как человека, прикрывающего в своем поведении „неискренность, злонамеренность притворным чистосердечием, добродетелью”.20

И в том и в другом истолковании слово „лицемер” не может быть применено к Робеспьеру. Он никогда не был притворно добродетельным, злонамеренным, неискренним и корыстным, еще при жизни получив имя „Неподкупного”. Лицемеров народ так не называет.

Сам Пушкин видел в „лицемере” человека, у которого „его гласные действия противоречат тайным страстям” (XII, 160). И в таком понимании слова Робеспьера тоже нельзя назвать „лицемером”, поскольку его „гласные действия” соответствовали, а не противоречили его внутренним побуждениям.

В. Сергеев пишет: „Ораторского таланта, способного владеть аудиторией, Робеспьер был лишен, но сколько яда в его выступлениях, как продуманны и отточены удары! Как тигр, кидается Робеспьер на жертву, не оставляя ей никаких шансов. И в то же время в его навязчивой апологии честной бедности явно видны черты руссоистской сентиментальности”.21

Как видим, автор в данном случае явно принижает смысл пушкинской очень емкой и диалектически целостной метафоры — „сентиментальный тигр” и механически разрывает ее, используя для описания Робеспьера как оратора и своеобразного руссоиста.

Если Робеспьер, „как тигр”, кидается на свою жертву, разве можно обвинять его тогда в „лицемерии”? Для Пушкина „сентиментальность” Робеспьера вовсе не сводилась к его руссоизму, а имела более широкий политический и психологический смысл.

Признавая, что Робеспьер был руссоистом, В. Сергеев тем самым ставит под сомнение свою прежнюю характеристику вождя якобинцев. Ведь руссоист в принципе не может быть лицемером. Он бывает противоречивым в своих взглядах и поведении, но неосознанно для себя, а не умышленно скрывая свои истинные, низменные цели под личиной добродетели и благородства.

По мнению Е. Эткинда, „восхищение «львиным ревом колоссального Мирабо» и отвращение к «сентиментальному тигру» Робеспьеру — прежде всего чувства, испытываемые в тридцатых годах самим Пушкиным”.22 Это утверждение тоже нуждается, по нашему мнению, в некотором уточнении, в особенности в плане осмысления Пушкиным используемой им символики („лев”, „тигр”). Показательно, что в мифологии „лев” — не только символ мудрости, великодушия, силы и справедливости, но и гордыни, гнева, стихийного буйства,23 а

200

тигр” — символ особой жизненной силы, страсти, жестокости и одновременно эмблема Христа, т. е. кротости, самоотверженности, нравственной чистоты.24

У Пушкина — признанного знатока мифологии — внутренняя двойственность характеристики и оценки исторических лиц заключалась уже в самом сравнении им словесно и графически Мирабо со львом, Робеспьера — с тигром.

Важно заметить, что именно в связи с Великой Французской революцией Пушкин упоминает слова „сентиментальный” и „нравоучительный” фактически как синонимы (см.: XII, 70).25 Действительно Робеспьер, который писал в юности сентиментальные стихи, очень был склонен к нравоучительности и считал борьбу за чистоту нравов своим главным делом. Вспомним, что именно за безнравственность он осуждал Мирабо. Сложность и даже трагизм положения Робеспьера состояли в том, что он стремился утвердить нравственность и добродетель самыми жестокими средствами.26

Н. И. Тургенев обращал внимание на то, что убежденному монархисту Н. М. Карамзину Робеспьер „внушал благоговение”27 — очевидно, своей высокой нравственностью, неподкупностью и бескорыстной любовью к отечеству.

Кстати сказать, требование террора по отношению к своим врагам было выдвинуто самими народными массами в 1793 г. При этом Робеспьер рассматривал террор лишь как временную и крайнюю меру, применяемую только при крайней нужде отечества. „Террор, — считал „Неподкупный”, — есть не что иное, как быстрая, строгая и непреклонная справедливость; тем самым он — проявление добродетели”.28 В 1794 г. Робеспьер намеревался отменить террор, но не успел. Во время термидорианского переворота „он отказался от борьбы за власть, когда власть в его руках уже не могла служить добродетели”.29 Сам Робеспьер принял смерть от рук террористов-взяточников и корыстных интриганов: Фрерона, Тальена, Барраса. Таков был трагический финал того, кто боролся за добродетель и высокую нравственность, но с помощью топора.

Робеспьер воплотил в себе страшное и трагическое заблуждение, пытаясь совместить нравственность и насилие.30 На самом деле — это „две вещи несовместные”. И в своей лапидарной характеристике Робеспьера („сентиментальный тигр”) Пушкин проницательно уловил антиномичность его облика, поведения и позиции.

К сожалению, робеспьеровское заблуждение относительно совместимости нравственности и террора оказалось весьма живучим и устойчивым.

Сегодня, стремясь постичь все изгибы и трагические повороты Великой Французской революции, по-своему предвосхитившей закономерности всякой революции, мы делаем только первые шаги, чтобы хоть сколько-нибудь приблизиться к тому уровню постижения сложнейших и важнейших социальных явлений, который был присущ гениальному Пушкину.