- 168 -
М. В. СТРОГАНОВ
О СТИХОТВОРЕНИИ „ОТ МЕНЯ ВЕЧОР ЛЕИЛА”
В современных собраниях сочинений Пушкина последним среди стихотворений 1836 г. печатается стихотворение „От меня вечор Леила”. Документально установить время его написания пока не удалось, и оно датируется ориентировочно: ноябрем (после 8-го) 1835—1836 г. (III, 1275) (нижняя дата устанавливается на основании факта приобретения Пушкиным книги Ж. Агуба, о чем см. ниже).
Стихотворение это практически не изучено, и в указателе произведений Пушкина, упоминаемых в 20 выпусках „Временника Пушкинской комиссии”, его нет1 (равно как и во всех последующих выпусках того издания). Между тем анализ этого стихотворения помогает нам понять характер эволюции художественной мысли Пушкина и поставить ряд вопросов, касающихся основ пушкинского творчества.
Стихотворение „От меня вечор Леила”, впервые напечатанное в 1841 г. в посмертном издании собрания сочинений Пушкина,2 было замечено современной критикой. Так, В. Г. Белинский дважды на протяжении 1841 г. включает его в списки „антологических пьес” Пушкина: в статье „Римские элегии. Сочинение Гете” и в рецензии на „Сочинения Александра Пушкина. Томы IX, X, XI”.3 Несколько позже, в 1844 г., в статье пятой о Пушкине Белинский также называет стихотворение в числе других „антологических пьес” поэта и отмечает, что оно, как и „LVIII ода Анакреона”, „Бог веселый винограда”, „Юноша, скромно пируй”, „Мальчику. (Из Катула)”, „Узнают коней ретивых”, „не отличается особенным поэтическим достоинством”.4
Оценку эту повторяет и П. В. Анненков. В своей монографии „Материалы к биографии А. С. Пушкина” он называет это стихотворение в ряду других „антологических пьес” и указывает, что, „собранные последним изданием его сочинений без порядка и без всякой оговорки, они давно уже поражали читателей слабостию стиха и отделки”.5 Та же мысль звучит и в его примечаниях к этим стихотворениям в третьем томе изданного им собрания сочинений Пушкина: „Они не отделаны и составляют только материал для стихотворений ‹...› Они все найдены в одном пакете, при разборе рукописей Пушкина”.6 Само стихотворение вместе с другими было датировано 1835 г.7
Также 1835 г. датируется стихотворение в изданиях П. А. Ефремова,8 П. О. Морозова9 и других,10 причем с течением времени закрепляется включение стихотворения
- 169 -
в цикл подражаний Анакреону. Так, в 1909 г. П. О. Морозов печатает цикл подражаний Анакреону без названия, где под цифрой I идут стихотворения „Узнают коней ретивых”, „Поредели, побелели”, „Что же сухо в чаше дно”, под цифрой II — „Бог веселый винограда”, под III — „От меня вечор Леила”,11 а в 1919 г. В. Я. Брюсов печатает все эти стихи под одним названием: „1—5. Из Анакреона”, и „От меня вечор Леила” занимает среди них пятое место.12
Несколько иначе подходил к произведению Н. О. Лернер. Относя стихотворение к 1835 г., он писал, что предыдущие исследователи13 связывали его с предварительной работой над „Египетскими ночами”, „но пьеса вполне отделана по форме, а значение ее могло быть и самостоятельно”.14
Та же датировка повторяется и в многочисленных переизданиях советского времени. М. А. Цявловский помещает стихотворение в том же тематическом кругу.15 В 9-томном издании 1935 г. имеем, однако, более развернутый и менее категоричный комментарий М. А. Цявловского: „Стихотворение является, возможно, переводом, тематически связано с антологическими произведениями, предназначенными для включения в повесть «Цезарь путешествовал...». Дата предположительна. Леила — поэтическое обозначение возлюбленной”.16
Сомнения М. А. Цявловского симптоматичны: в основе их лежала какая-то, очевидно в то время еще не проверенная, версия. Все объясняется в издании 1936 г., где впервые указывается, что „От меня вечор Леила” является переводом арабской песенки, извлеченной Пушкиным из книги Ж. Агуба; стихотворение датировано 1836 г., а в остальном комментарий повторяет издание 1935 г.17
В юбилейном 1949 г. при издании двух полных собраний сочинений (в 10 и в 6 томах) в комментариях указывается дата — 1836 г. и называется источник стихотворения; само же оно помещается среди стихов 1836 г.18 Окончательно устанавливается место стихотворения в ряду других в академическом Полном собрании сочинений, где оно и печатается последним среди стихотворений 1936 г. и датируется ноябрем (после 8-го) 1835—1836 г. И хотя факт приобретения книги Ж. Агуба позволяет отнести и стихотворение к 1835 г. (XVI, 386), публикаторы и комментаторы явно тяготеют к верхней границе, однако ни в этом издании, ни в других объяснений и уточнений нет.
С 1949 г. по настоящее время нам известно только одно обращение к стихотворению — анализ его в известной статье Д. Д. Благого „Погибельное счастье (женитьба, дуэль, смерть)”, хотя и в ней не предпринято сравнения пушкинского произведения со стихотворением-источником из книги Ж. Агуба. Д. Д. Благой пытается объяснить происхождение имени Леила не некоей литературной традицией, а возводит его к вполне определенным литературным источникам. Связывая само стихотворение „От меня вечор Леила” с поэмой „Цыганы”, где обнаруживается та же тема осмеяния седины, Д. Д. Благой интерпретирует его биографически, проецируя на „глубоко личные обстоятельства и переживания” Пушкина последних лет жизни.19
- 170 -
Таким образом, остаются и поныне не изученными следующие вопросы: 1) отношение стихотворения Пушкина к книге Ж. Агуба; 2) генезис имени героини; 3) связь стихотворения с другими произведениями поэта; 4) возможность и правомерность биографической интерпретации его.
Стихотворение „От меня вечор Леила” является довольно точным (как это обычно у Пушкина) переложением-переводом одной из арабских песенок Агуба (1795—1832), довольно известного французского ученого-ориенталиста, переводчика и оригинального поэта.20 Араб по происхождению, Агуб частью сочинил эти песни сам, частью заимствовал из арабского фольклора и перевел на французский язык, как было принято у французов, прозой. Сам он отнес эти произведения к жанру устной арабской поэзии мауал (maouale) и характеризовал его следующим образом: „Существует среди прочих у арабов песнь, мало знакомая в Европе, которая имеет одновременно и эротический, и элегический характер, то приближаясь к французскому романсу, то приобретая анакреонтическую окраску. Эта песнь называется мауал, и происхождение ее относится к временам Бармесидов. Она обычно написана народным языком и состоит только из одной строфы. Несмотря на маленький объем (развитие сюжета здесь кажется невозможным), арабские мауалы имеют вполне законченный смысл: это маленькие картины, набросанные часто небрежно, но в них дышит вся наивность примитивной поэзии. Воспоминание, жалоба, послание, желание, иногда простая мысль достаточны для сюжета мауала. Исполняемая арабами в сопровождении медленной и выразительной мелодии, она способна передать очарование красивого голоса, самые патетические и самые нежные оттенки которого она использует”.21 В том же предисловии, где Агуб так характеризует жанр песни, к которому он обращается, указывается также и на сходство этого жанра с анакреонтической поэзией, весьма существенное для автора22 и ставшее существенным и для Пушкина.
Интересующая нас песня помещена под номером VI, но для нашего анализа необходимо привести и предшествующую ей песню V (даем перевод, стараясь быть максимально близкими к подлиннику):
V
О погонщик, который гонит перед собой этих проворных верблюдов! Если ты проведешь эту ночь возле обители Леилы, передай ей мои нежные сожаления и скажи ей особо на том безмолвном языке, которым скорбь наделяет наши глаза, скажи ей: „Не бойся, о Леила, что наши судьбы близятся к концу и что время кончится для нас прежде, чем одна ночь счастья соединит тебя с твоим другом”.
VI
Она приподнялась. „Останься”, — я говорю ей. Она отвечает: „У тебя появилась седина”. — „Увы! — воскликнул я. — Это случилось не сегодня, что камфора была прежде мускусом”. — „Ты верно говоришь, — возразила мне она. — Но видно, ты не знаешь, что мускус служит для праздников Гименея, меж тем как камфора хороша лишь для погребения”.23
В стихотворении V у Ж. Агуба мы встречаем тот вариант произношения имени героини — Леила, который закрепился в европейской поэзии под влиянием Байрона (у французов должна была быть Леила). У самого Пушкина имя это встречается еще несколько раз. В стихотворении 1822 г. „Гречанке” Пушкин писал:
- 171 -
Скажи — когда певец Леилы
В мечтах небесных рисовал
Свой неизменный идеал,
Уж не тебя ль воображал
Поэт мучительный и милый?(II, 262)
Видимо, об адресате этого послания Пушкин писал П. А. Вяземскому 5 апреля 1823 г.: „...я познакомлю тебя ‹...› с гречанкою, которая цаловалась с Байроном” (XIII, 61). Речь идет о Калипсо Полихрони, кишиневской знакомой Пушкина.
Работая над четвертой главой „Евгения Онегина”, Пушкин просит достать ему собрание сочинений Байрона. И когда А. П. Керн присылает его в Тригорское для Пушкина, последний отвечает ей: „Никак не ожидал, чародейка, что вы вспомните обо мне, от всей души благодарю вас за это. Байрон получил в моих глазах новую прелесть — все его героини примут в моем воображении черты, забыть которые невозможно. Вас буду видеть я в образах и Гюльнары и Леилы — идеал самого Байрона не мог быть божественнее” (XIII, 249, 550). В черновиках четвертой главы и возникает имя Леилы, где говорится об Онегине: „Певцу Леилы подражая Сей Геллеспонт переплывал...” (VI, 371). Но потом Пушкин меняет его на Гюльнару: „Певцу Гюльнары подражая” (VI, 89). Замена происходит, очевидно, в целях соблюдения звукового подобия смежных стихов: „Певцу Гюльнары подражая, Сей Геллеспонт переплывал...”.
Далее Пушкин обращается к этому имени в 1828 г. в черновиках стихотворения „Кто знает край, где небо блещет”. Героиня этого стихотворения Людмила первоначально называлась Глицерой, Эльвиной, Лейлой, Рогнедой (III, 96—98). Ясно, что ни Глицера, ни Эльвина, ни Леила не могли пленять „сынов Авзонии” своей „северной красой”: имена их ни в малой степени не несут в себе ничего „русского”. Более соответствует теме Рогнеда, но за ней тянется шлейф классицистической трагедии. Другое дело Людмила — героиня первой русской поэмы самого Пушкина.
Если в четвертой главе „Евгения Онегина” замена произошла по внешним и не значащим для содержания мотивам, то в стихотворении 1828 г. замена принципиальна.
Наконец, в 1830 г. в Болдине Пушкин упоминает Лейлу в стихотворении „Заклинание”:
О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые,
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы —
Я тень зову, я жду Леилы:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!(III, 246)
Связь этого упоминания Леилы с именем Байрона тоже вполне очевидна: „Заклинание” написано в тот же день, что и „Стамбул гяуры нынче славят”, где само слово „гяур” восходит к одноименной поэме Байрона. Главной же героиней „Гяура” является Леила. Следует также учесть, что „Заклинание” обращено к некой женщине, любовные чувства к которой Пушкин связывает с периодом южной ссылки. А именно тогда, в этот период, Пушкин переживает бурное увлечение Байроном, и именно тогда, в 1821 г., он начал переводить на русский язык „Гяура” (II, 469). В кругу этих реминисценций „Заклинание” кажется вольным изложением отдельных мотивов поэмы Байрона (не исключена также связь стихотворения и с „Бахчисарайским фонтаном”; более того, Пушкин, очевидно, рассчитывает на такое впечатление, оно входит в его художественный замысел).
Вообще же воспоминания о Байроне могли быть вполне непроизвольными. Как писал сам Пушкин в рецензии на „Фракийские элегии” В. Г. Теплякова: „...в наше время молодому человеку, который готовится посетить великолепный Восток, мудрено, садясь на корабль, не вспомнить лорда Байрона, и невольным
- 172 -
соучастием не сблизить судьбы своей с судьбою Чильд-Гарольда” (XII, 82). Это, кстати, едва ли не единственное упоминание о Байроне за весь 1836 год, когда и было написано рассматриваемое стихотворение. Однако оно весьма серьезно и потому ответственно, так что сводить смысл стихотворения к роли „эпилога пушкинского антибайронизма не только в отношении поэтики, но и, гораздо шире, в отношении всего байронического миро- и жизнеощущения вообще”,24 как утверждает Д. Д. Благой, нельзя.
Вместе с тем если учесть, что Пушкин летом 1835 г. пишет свою статью о Байроне, то нельзя не признать и серьезности данного замечания Д. Д. Благого; во всяком случае отмеченному явлению необходимо дать новое истолкование.
В статье 1835 г. Пушкин обращается к биографии Байрона и довольно подробно сообщает о его детских годах. Статья, очевидно, не предназначалась для печати и не была закончена, но она весьма характерна. Пушкин пишет биографию Байрона, проецируя ее на собственную жизнь: нелюбовь матери, вспыльчивой и взбалмошной, бедное детство, характер отношения к учебе („В классах он был из последних учеников — и более отличался в играх. По свидетельству его товарищей, он был резвый, вспыльчивый и злопамятный мальчик, всегда готовый подраться и отплатить старую обиду” — XI, 276), древность рода („Говорят, что Б.‹айрон› своею родословною дорожил более, чем своими творениями. Чувство весьма понятное! Блеск его предков и почести, которые наследовал он от них, возвышали поэта: напротив того, слава, им самим приобретенная, нанесла ему и мелочные оскорбления, часто унижавшие благородного барона, предавая имя его на произвол молве” — XI, 275).
Близость судеб Пушкин настойчиво подчеркивает. Но она станет еще очевиднее, если учесть, что Пушкин пишет свою статью в возрасте тридцати шести лет, вспоминая о Байроне, погибшем также тридцатишестилетним. Воспоминания о Байроне 1835 г., таким образом, могут объяснить обращение к нему в 1836 г.: это попытка осмысления своей (и чужой) судьбы на материале уже завершенной и, так сказать, классической судьбы. Это означало возведение частного случая к некоей общечеловеческой модели.25
В стихотворении „От меня вечор Леила” важнейшее место занимает мотив осмеяния седины, замеченный еще Д. Д. Благим и поставленный им в связь с аналогичным мотивом в „Цыганах”.26 Между тем еще очевиднее связь со стихотворением 1835 г.:
Поредели, побелели
Кудри, честь главы моей,
Зубы в деснах ослабели,
И потух огонь очей.
Сладкой жизни мне немного
Провожать осталось дней:
Парка счет ведет им строго,
Тартар тени ждет моей.(III, 374)
Некоторые автопортреты Пушкина 1835—1836 гг. подтверждают автобиографический характер мыслей поэта в этом переводе.
Однако сразу же необходимо заметить, что то истолкование автобиографизма стихотворения, которое предложил Д. Д. Благой, слишком прямолинейно. „Пушкин знал и то, — пишет Д. Д. Благой, — что «вольнее птицы младость; Кто в силах удержать любовь?» ‹...› Тем менее считал он возможным чего бы то ни было лишать жену, к чему бы то ни было, пользуясь своей супружеской властью, ее принуждать. Да и такая насильственная «любовь» никак не могла бы его удовлетворить и лишь усугубляла бы его муки”.27 Такое истолкование слишком
- 173 -
прямолинейно и плоско. Исходя из него, можно прийти к выводу, что Наталья Николаевна в самом деле собиралась бросить своего супруга.28
Стихотворение автобиографично, но в ином смысле. В нем выразилась характернейшая для Пушкина этика возрастного поведения — проблема, центральная на протяжении всей его жизни, так как в ней он осмыслял формы изображения человека.
На раннем этапе творчества (до ссылки) Пушкин придерживается традиционной для его времени, уходящей корнями в XVIII в., циклической концепции человеческой жизни. Жизнь каждого человека реализует одну общую для всех модель, варианты которой (разные судьбы) незначительно отличаются друг от друга и восходят к некоему инварианту, причем близость к этому инварианту осознается как особая ценность:
Все чередой идет определенной,
Всему пора, всему свой миг;
Смешон и ветренный старик,
Смешон и юноша степенный.(II, 27)
Эта же этическая норма отражена и в стихотворениях „К Щербинину” („Житье тому, любезный друг”), „Стансы Толстому” („Философ ранний, ты бежишь”). Причем как характерный момент отметим сам призыв в последнем стихотворении: „Будь молод в юности своей” (II, 109). Следование циклической модели поведения осознается как благо, как норма, дарующая счастье. Нарушение этой модели приносит зло.
Начиная со стихотворения „Погасло дневное светило” и „Кавказского пленника” мы видим у Пушкина становление новой концепции этики возраста. Достойна высокой оценки судьба человека, нарушающего общую норму. Онегин, на которого Пушкин перенес слова Вяземского „и жить торопится, и чувствовать спешит”, Татьяна, которая „в семье своей родной казалось девочкой чужой”, — вот подлинные герои произведений Пушкина этого времени. Следование общим законам жизни, конечно, приносит счастье, но подлинной ценностью обладает судьба необычного человека. В целом движение от этики циклической концепции жизни к этике биографической, линейной концепции жизни совпадает с движением Пушкина от просветительства к романтизму; хотя сводить к романтизму пушкинское творчество 1820—1830-х годов невозможно, но в нем отразилась романтическая концепция судьбы.
В 1830-е годы картина меняется. Подлинным героем становится не неординарность типа Швабрина, а рядовой, обычный, заурядный человек типа Гринева, не желающие покорить весь мир Царица и старшие две сестрицы в сказках, а Царевна и третья сестрица, и т. д. Ценностью обладает не ярко выраженная личность, не выдающаяся судьба, а человек, не выделяющийся ничем и только соблюдающий общечеловеческие моральные нормы: верность долгу и чести, исполнение женского долга и т. д. Вместе с тем эта новая концепция человеческой жизни вовсе не означает буквального возвращения к циклической концепции возрастного поведения. И в этом особенно убеждает нас анализируемое стихотворение.
Несмотря на явную близость анакреонтике, стихотворение „От меня вечор Леила” достаточно отчетливо противопоставлено этой традиции. Ситуация, отраженная в стихотворении, исключительно близка одной оде Анакреона, которая пользовалась огромной популярностью в России XVIII — начала XIX в. М. В. Ломоносов перевел ее так:
Мне девушки сказали:
„Ты дожил старых лет”,
И зеркало мне дали:
„Смотри, ты лыс и сед”.
Я не тужу нимало,
- 174 -
Еще ль мой волос цел,
Иль темя гладко стало,
И весь я побелел.
Лишь в том могу божиться,
Что должен старичок
Тем больше веселиться,
Чем ближе видит рок.29То же стихотворение вспоминает и молодой Пушкин в стихотворении 1815 г. „Гроб Анакреона”:
Здесь он в зеркало глядится,
Говоря: „Я сед и стар;
Жизнью дайте ж насладиться —
Жизнь, увы! не вечный дар!..”
........................
Вкруг философа седого
Девы пляшут и поют;
Он у времени скупого
Крадет несколько минут
........................
Смертный! век твой — сновиденье:
Счастье резвое лови,
Наслаждайся! наслаждайся!..(I, 166)
Итак, Анакреон (в переводе ли Ломоносова, в переводе ли Пушкина) утверждает неизменность человека и неизменяемость человеческого поведения даже на краю смерти. Анакреон пьет из „чаши бытия” бездумно, помня лишь одно: „век твой — сновиденье”.
Алеко в „Цыганах” назван старым мужем, и Земфира смеется над его сединой. Алеко постарел слишком рано. Еще в начале поэмы он назван юношей (IV, 180, 183), но поскольку „играли страсти его послушною душой” (IV, 184), то через два года Земфира уже обращается к нему со словами „старый муж”.
В стихотворении „От меня вечор Леила” Пушкин утверждает единство человека при всех его изменениях и ту этику возрастного поведения, которая, будучи, конечно, обусловлена возрастом человека, соответствует его понятиям о чести и долге:
От меня вечор Леила
Равнодушно уходила.
Я сказал: „Постой, куда?”
А она мне возразила:
„Голова твоя седа”.
Я насмешнице нескромной
Отвечал: „Всему пора!
То, что было мускус темный,
Стало нынче камфора”.
Но Леила неудачным
Посмеялася речам
И сказала: „Знаешь сам:
Сладок мускус новобрачным,
Камфора годна гробам”.(III, 440)
Слова героя стихотворения „всему пора” внешне напоминают старую формулу „Всему пора, всему свой миг”: человек в циклической концепции жизни был дискретным, одна фаза его развития не вытекала из другой. Скажем так: возрасты, следуя друг за другом, не были знакомы друг с другом, между ними не было преемства. В стихотворении же 1836 г. герой утверждает: „Всему пора: То, что было мускус темный, Стало нынче камфора”. Было одним, стало другим. Леила же не замечает превращаемости одного в другое и признает дискретность человеческого поведения, забвение настоящим будущего, а будущим прошедшего: „Сладок мускус новобрачным, Камфора годна гробам”. Пушкин на третьем этапе своих этических поисков синтезирует достижения двух предшествующих
- 175 -
этапов. Человек повторяет в своей индивидуальной жизни общечеловеческую инвариантную модель, но человек повторяет и осуществляет ее индивидуально — так синтезируется в стихотворении „От меня вечор Леила” циклическое и биографическое начала. И в отчетливом проявлении этого пушкинского завоевания — основное значение стихотворения.
Как видим, стихотворение „От меня вечор Леила” можно назвать автобиографическим, но не в том смысле, который придает ему Д. Д. Благой. В стихотворении отразились пушкинские наблюдения над своей собственной судьбой, обобщенные до формулы общечеловеческой жизни. Именно поэтому решение данных задач оказалось возможным при обращении (и даже предположило обращение) к переводной работе: в данном случае соединение общего и частного проявлялось еще более тонко. Можно, наконец, понять, почему публикаторы стихотворения печатали его в ряду анакреонтических произведений Пушкина; оно отразило в себе анакреонтику дважды: и потому, что откликалось на ее темы и мотивы, и потому, что самим Ж. Агубом воспринималось как эквивалент анакреонтики.
Но стихотворение было автобиографичным еще и потому, что в нем бесспорно отразились грустные размышления поэта об уходящей жизни. Вот почему его и воспринимают как последнее стихотворение Пушкина, хотя (кроме публикаторов) никто его так не называл.
—————
СноскиСноски к стр. 168
1 Временник Пушкинской комиссии. Л., 1986. Вып. 20.
2 Сочинения Александра Пушкина. СПб., 1841. Т. 9. С. 115.
3 Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1954. Т. 5. С. 257, 268.
4 Там же. Т. 7. С. 325.
5 Анненков П. В. Материалы к биографии А. С. Пушкина. М., 1984. С. 318.
6 Пушкин. Соч. Изд. П. В. Анненкова. СПб., 1855. Т. 3. С. 63.
7 Там же. С. 58.
8 Пушкин А. С. Соч. / Под ред. П. А. Ефремова. М., 1882. Т. 3. С. 397—398; Пушкин А. С. Соч./ Ред. П. А. Ефремов. СПб., 1903. Т. 2. С. 350.
9 Пушкин А. С. Соч. Под ред. П. О. Морозова. СПб., 1887. Т. 2. С. 171.
10 См., например: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. с биографией: В 2 т. М., 1899. Т. 1. С. 458—459.
Сноски к стр. 169
11 Пушкин А. С. Соч. и письма / Под ред. П. О. Морозова. СПб., 1909. Т. 2. С. 196—197.
12 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. / Ред., вступит. статья и комментарии Валерия Брюсова. М., 1919. Т. I, ч. 1. С. 365.
13 Здесь имеются в виду С. Любомудров (Античные мотивы в поэзии Пушкина. СПб., 1901. С. 53—55, 59—60) и П. А. Ефремов.
14 Пушкин. [Соч.] / Ред. С. А. Венгеров. СПб., 1910. Т. 6. С. 470 (текст стихотворения напечатан в IV томе, с. 22).
15 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 6 т. / Под общей ред. Демьяна Бедного и др. М.; Л., 1931. Т. 2. С. 203—204 (редактор тома — М. А. Цявловский); Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 6 т. М.; Л., 1935. Т. 2. С. 237—238 (редактор тома — М. А. Цявловский).
16 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 9 т. / Под ред. Ю. Г. Оксмана и М. А. Цявловского. [М.], 1935. Т. 3. С. 356 (редактор тома — М. А. Цявловский). Впервые имя Леилы комментирует В. Я. Брюсов: „Леила — условное имя” (см. Полное собрание сочинений А. С. Пушкина под редакцией В. Я. Брюсова).
17 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 6 т. / Под ред. Ю. Г. Оксмана и М. А. Цявловского. М.; Л., 1936. Т. 2. С. 546.
18 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1949. Т. 3. С. 386, 524 (примеч. Б. В. Томашевского); Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 6 т. / Под ред. Д. Д. Благого и С. М. Петрова. М., 1949. Т. 2. С. 254—255 (примеч. Т. Г. Цявловской).
19 Благой Д. Д. Душа в заветной лире. Очерки жизни и творчества Пушкина: 2-е изд., дополн. М., 1979. С. 468.
Сноски к стр. 170
20 Биографию Ж. Агуба см.: Agoub J. Mélanges de litterature orientale et française. Paris, 1835. P. III—VIII.
21 Ibid. P. 5.
22 Ibid. P. 3.
23 Ср.: „Y chamelier qui chasses devant toi ces chameaux agiles, si tu passes cette nuit près de l’asile habité par Leïla, porte-lui mes tendres hommages, et dis-lui surtout dans ce angage muet que prête à nos yeux la douleur, dis-lui: «Ne crains tu pas, ô Leïla, que nos destinées s’achevent et que le temps finisse pour nous, avant qu’une seule nuit de bonheur t’ait réunie à ton ami?». VI. Elle se levait: Assieds-toi, lui dis-je; elle répond: Les cheveux blancs ont paru. — Hélas! m’écriai-je, ce qui n’est aujoud’hui que du camphre était autrefois du musc. — Tu dis vrai, me répliqua-n-eiee, mais ce que to parais ignorer, c’est que le musc sert aux fétes de l’hyménée, tandis que le camphre n’est bon que pour les sepultures” (Ibid. P. 15—16).
Сноски к стр. 172
24 Благой Д. Д. Душа в заветной лире. С. 470.
25 Н. К. Мясоедова дает внешнее истолкование причин обращения Пушкина к биографии Байрона (Мясоедова Н. К. Об источниках статьи Пушкина о Байроне // Временник Пушкинской комиссии. 1981. Л., 1985. С. 184—193). Но обойти внутренние причины также нельзя.
26 Благой Д. Д. Душа в заветной лире. С. 469—471.
27 Там же. С. 471—472.
Сноски к стр. 173
28 В поздних работах, особенно в статье „Мое погибельное счастье”, которую мы цитируем, Д. Д. Благой, заострив внимание на автобиографичности творчества поэта, дал основания для весьма произвольных толкований (см.: Литературная газета. 1988. 12 октября. № 47; Кожинов Вадим. „Из чьей руки?..” // Правда. 1989. 6 февраля. № 37).
Сноски к стр. 174
29 Ломоносов М. В. Стихотворения. Л., 1954. С. 67—68.