- 253 -

Н. И. МИХАЙЛОВА

НАРОДНОЕ КРАСНОРЕЧИЕ В «КАПИТАНСКОЙ ДОЧКЕ»

Воспитанный на классических текстах античных, европейских и русских ораторов, изучавший в Лицее риторику, живший в эпоху высокой культуры светского и церковного красноречия, Пушкин ценил народное ораторское слово. Он прислушивался к нему в городской толпе и на сельской ярмарке. Оно было предметом его пристального внимания и тогда, когда, сохраненное временем, доходило до него в летописях и документах.

Историк пугачевского движения, Пушкин ознакомился в архиве инспекторского департамента Военного министерства с указами, манифестами и воззваниями Пугачева, переписал их почти полностью. Для Пушкина это не только ценнейшие исторические источники, раскрывающие характер народной войны, политические цели восставших, но и памятники народного ораторского искусства.

«Первое возмутительное воззвание Пугачева к Яицким казакам есть удивительный образец народного красноречия, хотя и безграмотного, — писал Пушкин в «Замечаниях о бунте». — Оно тем более подействовало, что объявления, или публикации, Рейнсдорпа были писаны столь же вяло, как и правильно, длинными обиняками, с глаголами на конце периодов» (IX, 371).

Пушкин в данном случае оценивает пугачевское воззвание как произведение ораторского искусства. Критерии его оценки самые высокие. Еще Цицерон полагал, что победа оратора, действенная сила его слова — в подчинении слушателя; для достижения же победы нужна прежде всего ясность, в которой заключается главное достоинство стиля ораторской речи. Положения Цицерона вошли в русские учебники красноречия, в «Общую риторику» лицейского преподавателя Пушкина Н. Ф. Кошанского. В пушкинской оценке пугачевского ораторского текста именно за счет ясности, силы воздействия на слушателей искупается его безграмотность, неправильность.

Те же достоинства пугачевского воззвания, как, впрочем, и его безграмотность, отмечены Пушкиным и в «Капитанской дочке»: «Иван Кузмич в присутствии жены прочел нам воззвание Пугачева, писанное каким-нибудь полуграмотным казаком. Разбойник объявлял о своем намерении идти на нашу крепость: приглашал казаков и солдат в свою шайку, а командиров увещевал не сопротивляться, угрожая казнию в противном случае. Воззвание написано было в грубых, но сильных выражениях, и должно было произвести опасное впечатление на умы простых людей» (VIII, 317).

В «Капитанской дочке» Пушкин не ограничивается изложением содержания пугачевского воззвания, его оценкой как риторического произведения. Здесь народное красноречие потребовало от Пушкина художественного осмысления и воплощения. Эта задача всегда вставала перед писателями, изображавшими народные движения, но решение этой задачи далеко не всегда им удавалось. В рецензии на роман М. Н. Загоскина «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» Пушкин заметил: «Речь Минина на нижегородской площади слаба: в ней нет порывов народного красноречия» (XI, 93). Как же решает эту задачу Пушкин в «Капитанской дочке»?

- 254 -

Комментаторы и исследователи языка «Капитанской дочки» указали на использование Пушкиным отдельных словосочетаний из пугачевских указов, манифестов, воззваний в речи персонажей романа, главным образом в речи Пугачева.1 Однако, на наш взгляд, к наблюдениям такого рода не может быть сведена проблема народного красноречия в «Капитанской дочке». Повторяем, суть ее, как нам представляется, — в художественном осмыслении и воплощении Пушкиным в его романе этого пласта народной культуры. И дело здесь не в отдельных текстовых соответствиях и параллелях. Не претендуя, разумеется, на всестороннюю полноту освещения поставленной проблемы, мы хотели бы предложить анализ одного из эпизодов пушкинского романа с тем, чтобы выявить некоторые ее аспекты.

В XI главе Гринев оказывается в мятежной слободе. По воле Пушкина он становится участником и свидетелем сцены, в которой действуют, произносят речи народные ораторы — Пугачев, Хлопуша и Белобородов. Сподвижники Пугачева Хлопуша и Белобородов не появятся больше на страницах пушкинского романа; они выступают только в этой сцене, причем выступают именно как ораторы, и это весьма знаменательно. На наш взгляд, это еще одно свидетельство художественного осознания Пушкиным творческих сил народа, разбуженных бунтом.

Самодержавное государство сковывает ораторское искусство, по существу исключает состязательное политическое и судебное красноречие. В 1788 г. Д. И. Фонвизин, размышляя о том, почему в России мало ораторов, писал: «Истинная причина малого числа ораторов есть недостаток в случаях, при коих бы дар красноречия мог показаться. Мы не имеем тех народных собраний, кои витии большую дверь к славе отворяют и где победа красноречия не пустою хвалою, но претурою, архонциями и консульствами награждается. Демосфен и Цицерон в той земле, где дар красноречия в одних похвальных словах ограничен, были бы риторы не лучше Максима Тирянина; а Прокопович, Ломоносов, Елагин и Поповский в Афинах и Риме были бы Демосфены и Цицероны».2 Автор «Недоросля» справедливо полагал, что российское витийство достигло бы большой силы, «если бы имели мы где рассуждать о законе и податях и где судить поведения министров, государственным рулем управляющих.3

По-видимому, понимал это и автор «Капитанской дочки». Несмотря на монархический характер пугачевского бунта, это было широкое народное движение, создающее необходимость и условия для развития народного красноречия. Монархия Пугачева — Петра III, как она показана в «Капитанской дочке», в то же время и государство восставшего народа: недаром Пушкин особо отмечает дух равенства, царящий в ставке Пугачева, контрастно подчеркивая притворное подобострастие, которым окружают самозванца на людях его сподвижники. В контексте мировой истории государство, возникшее в огне народной войны, соотносится с республиками древней Греции и Рима, с государством, рожденным Великой Французской революцией. И, возможно, с этим соотношением связана установка Пушкина в рассматриваемой нами сцене из «Капитанской дочки» на известные ему модели политического и судебного красноречия.

Роли распределяются следующим образом: Гринев из обвинителя (он обвиняет Швабрина в том, что тот держит в неволе сироту Машу Миронову) становится, как и Швабрин, обвиняемым; Хлопуша и Белобородов выступают в ролях адвоката и прокурора, Пугачев — в роли судьи.

Суд в ставке Пугачева над Гриневым и Швабриным выстраивается Пушкиным как суд угнетенного народа над угнетателями. Обвинение, выдвинутое против Швабрина, потому и достигает цели, что Маша Миронова названа Гриневым сиротой. Ведь сирота в народном понимании не только тот, у кого нет родителей; это еще и «беспомощный, бесприютный, бедняк».4 Этим вызван приговор,

- 255 -

вынесенный Пугачевым, и его мотивировка: «Я проучу Швабрина <...> Он узнает, каково у меня своевольничать и обижать народ. Я его повешу» (VIII, 348).

И Швабрин, и Гринев для пугачевского суда — представители враждебного сословия, дворяне. Именно в этом плане рассматриваются и оцениваются народными ораторами их поступки, определяется их вина, выносится им приговор. При этом действия обвиняемых, носящие, казалось бы, частный характер, становятся в романе Пушкина поводом для ораторского диалога-спора, в котором поднимаются важные вопросы политических и нравственных взаимоотношений восставшего народа с дворянством: «Ты поторопился назначить Швабрина в коменданты крепости, а теперь торопишься его вешать, — говорит Пугачеву Хлопуша. — Ты уже оскорбил казаков, посадив дворянина им в начальники; не пугай же дворян, казня их по первому наговору» (VIII, 348).

Право на казнь угнетателей, на пролитие вражеской крови в сознании Пугачева законно, что и не обсуждается народными ораторами; но в конкретном применении этого закона могут быть свои градации, также, впрочем, определенные народным законом, имеющим большой нравственный смысл, — и это становится предметом спора Хлопуши и Белобородова. Пушкин, выявляя их позиции, опирается на известные ему подлинные ораторские тексты времени пугачевской войны. Если в манифестах Екатерины II, увещаниях пастырей церкви, оставшихся верными ее престолу, Пугачев и его войско обвиняются в пролитии невинной христианской крови, то в указах, манифестах и воззваниях Пугачева, т. е. в документах, имеющих в глазах народа силу закона, народ призывается к тому, чтобы проливать кровь «без всякого сомнения», как «отцы и деды <...> выходили против злодеев в походы, проливали кровь, а с приятелями были приятели» (IX, 692). Как видим мы, пугачевский документ дает возможность дифференцировать злодеев и приятелей, противников и сторонников восставшего народа, причем эта дифференциация может быть и внесословной. На этом во многом строится сюжет «Капитанской дочки». В сцене же из XI главы, о которой идет речь, Пугачев не случайно говорит Белобородову о дворянине Гриневе: «Мы с его благородием старые приятели» (VIII, 350). Хлопуша оспоривает Белобородова, призывающего к тому, чтобы и дворянина Швабрина и дворянина Гринева повесить на одной виселице. Он отвечает в то же время и на обвинения Белобородова: «Конечно, <...> и я грешен, <...> и эта рука повинна в пролитой христианской крови. Но я губил супротивника, а не гостя; на вольном перепутьи да в темном лесу, не дома, сидя за печью; кистенем и обухом, а не бабьим наговором» (VIII, 349).

Приведенные слова Хлопуши, как, впрочем, и другие высказывания Хлопуши и Белобородова, свидетельствуют о том, что Пушкин учитывал подлинные ораторские тексты пугачевского лагеря не только в самом содержании ораторских выступлений своих героев, но и в их речевой организации.

Указы, манифесты, воззвания Пугачева написаны народным разговорным языком, органично связаны с фольклорной традицией.5 Слово Пугачева должно было быть понятным простому народу, темному и забитому, и именно образный язык известных песен, пословиц, поговорок мог дойти до сознания, народа, убедить его разум, тронуть его сердце. Фольклорные элементы отмечены исследователями и в речи народных героев «Капитанской дочки». Вместе с тем подлинные ораторские тексты Пугачева строятся не только на фольклорной традиции, но ориентируются и на царские манифесты. Это также связано с задачей убедить слушателей, подвигнуть их на действие: народные требования земли и воли, для того чтобы обрести в народном сознании силу законности, должны быть «упакованы» в привычную для народа форму царского указа, в значительной степени безграмотному народу непонятную.

Сочетание народного языка с оборотами, механически заимствованными из официальных документов, создавало для образованного слушателя и читателя комический эффект: народный ораторский текст как бы пародировал официальный

- 256 -

документ. В «Капитанской дочке» этот комический эффект тонко передан Пушкиным: «Господа енаралы! — провозгласил важно Пугачев. — Полно вам ссориться. Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной перекладиной; беда, если наши кобели меж собою перегрызутся. Ну, помиритесь» (VIII, 350). Фонетически искаженное слово «генерал» выстраивается в один сопоставительный ряд с «собаками» и «кобелями», причем речение это произносится пушкинским оратором важно. Однако Пушкин не увлекается комимическим эффектом, как бы подсказанным ему подлинными ораторскими текстами Пугачева. Сохраняя и передавая в «Капитанской дочке» их характерные особенности, в том числе и отмеченную безграмотность, Пушкин не сводит свою задачу ни к их натуралистическому воспроизведению, ни к стилизации. Его задача, как уже было сказано выше, шире, это — художественное осмысление и воплощение в романе народного красноречия как заметного явления русской народной культуры. Для решения этой задачи Пушкин обращается не только к подлинным ораторским текстам Пугачева, но и к хорошо известной ему классической риторике, к веками разработанным риторическим приемам изложения. Рассмотрим некоторые из них.

Белобородов, выдвигая обвинение против Гринева, в котором он видит вражеского лазутчика, выстраивает цепь доказательств, изложенных Пушкиным с учетом требований риторики: «Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами?» (VIII, 348). Рассуждение Белобородова не что иное, как риторический силлогизм в форме дилеммы, логически организованной и, следовательно, убедительной. В данном случае цель оратора достигнута, и это отмечает Пушкин: «Логика старого злодея показалась мне довольно убедительною» (VIII, 348).

Предложение Белобородова повесить Швабрина и Гринева Хлопуша оспоривает с помощью риторического приема подмены доказательства тезиса ссылкой на личные качества своего оппонента: тщедушный и сгорбленный старичок Белобородов в обращенном к нему риторическом вопросе иронически назван богатырем.

Пушкин заставляет Хлопушу использовать и риторическую фигуру — обращение к совести Белобородова: «Разве мало крови на твоей совести?» (VIII, 349). Заметим, что Н. Ф. Кошанский, перечисляя риторические фигуры, пленяющие сердце, особо отмечает «сообщение, доверенность к слушателям, когда ссылаемся на совесть их»: «Она (фигура. — Н. М.) показывает добродушие, совершенную уверенность в истине, и тем самым пленяет сердце».6

Рассуждение Пугачева: «Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной перекладиной; беда, если наши кобели меж собой перегрызутся» (VIII, 350) — в черновом варианте звучало иначе: «Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной перекладиной: беда, если в нашем табуне кони станут между собою лягаться» (VIII, 893). Правка, внесенная Пушкиным в рукопись, свидетельствует о его желании организовать текст в большей степени риторически: «собаки — кони» не создавали как «собаки — кобели» синонимического ряда, выразительного приема ораторского искусства.

В диалоге-споре своих героев — народных ораторов Пушкин использует риторические фигуры единоначатия («Ты поторопился <...> Ты уже оскорбил...»), усугубление («...и эта рука <...> эта рука...»), а также другие риторические фигуры и тропы.

Разумеется, можно было бы подобно Савельичу, представившему Пугачеву реестр раскраденного добра барского дитяти, дать подробный список всех риторических приемов и украшений, использованных Пушкиным в рассматриваемой нами сцене. Однако и приведенные примеры дают, на наш взгляд, достаточное основание для заключения о том, что народное красноречие, явившееся в «Капитанской дочке» объектом изображения Пушкина, переработано им еще и в соответствии с правилами классической риторики. В данном случае уместно, как нам кажется, вспомнить рассуждение Пушкина из письма к Дельвигу о Державине: «Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни <...> русского

- 257 -

языка <...> Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии — ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо <...> Что ж в нем: мысли, картины и движения истинно поэтические; читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. Ей богу, его гений думал по-татарски — а русской грамоты не знал за недосугом. Державин, со временем переведенный, изумит Европу» (XIII, 181—182). Не обсуждая справедливость такой оценки, хотелось бы отметить своеобразие пушкинского восприятия поэзии Державина. Нечто подобное есть, с нашей точки зрения, и в пушкинском восприятии народных ораторских текстов: безграмотные и вместе с тем удивительные образцы народного красноречия (напомним, что это выражение самого Пушкина) как бы переведены Пушкиным в «Капитанской дочке» на грамотный язык риторики, преобразованы по законам классического ораторского искусства. При этом у читателя романа не возникает ощущения искусственности, нарочитой сделанности народного ораторского диалога. Своего рода двуплановость речи народных ораторов, организованной Пушкиным по законам и народного, и классического ораторского искусства, органично соотносится с двуплановостью описания места действия, облика действующих лиц. Читая сцену суда у Пугачева, мы ни на минуту не забываем о том, что пушкинские ораторы выступают не на форуме и не в парламенте. Суд происходит во дворце Пугачева, но дворец этот — оклеенная золотой бумагой изба, заполненная крестьянской утварью. Народные ораторы облечены не в тоги и мантии, не в парадные придворные костюмы, а в красный кафтан, красную рубаху, серый армяк, но поверх армяка надета голубая лента. В ролях судьи, адвоката и прокурора выступают беглый казак Пугачев, ссыльный преступник Хлопуша, беглый капрал Белобородов, но Пугачев еще и мужицкий царь, Хлопуша — генерал, Белобородов фельдмаршал армии восставшего народа.

Сохраняя и передавая дух подлинника, содержание и форму народного ораторского текста и вместе с тем преобразуя его в соответствии с требованиями риторики, Пушкин создает иллюзию живой речи. Этому способствуют указания на интонацию, мимику, жест народных ораторов — такими указаниями густо насыщен пушкинский текст. Читатель видит то сверкающие, а то подмигивающие и прищуренные глаза Пугачева, слышит его грозный голос, его крик, видит «сжатый костливый кулак» и «косматую руку», обнаженную Хлопушей, слышит его хриплый голос, ворчание Белобородова, замечает мрачные взгляды, которыми обмениваются сподвижники народного вождя.

Таким образом, Пушкин в сцене из XI главы «Капитанской дочки» сделал не только Гринева, но и читателя свидетелем диалога-спора народных ораторов, в творчески преобразованном виде донес до нас народное красноречие эпохи пугачевской войны. И если творчество Пушкина в целом можно считать энциклопедией русской и мировой культуры, то «Капитанская дочка» заключает в себе страницу этой энциклопедии, страницу, которая посвящена русскому народному красноречию XVIII в., воплощенному в слове Пушкина и осмысленному им в широком контексте как истории, так и классического ораторского искусства.

———

Сноски

Сноски к стр. 254

¹ См.: Воробьев В. Язык Пугачева в повести «Капитанская дочка» А. С. Пушкина // Русский язык в школе. 1953. № 5. С. 23—29: Гиллельсон М. И., Мушина И. Б. Повесть А. С. Пушкина «Капитанская дочка». Комментарии. Пособие для учителя. Л., 1977.

² Фонвизин Д. И. Друг честных людей, или Стародум // Русская проза XVIII века. М.; Л., 1950. Т. 1. С. 553.

³ Там же.

⁴ См.: Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1956. Т. 4. С. 188.

Сноски к стр. 255

⁵ См.: Елеонский С. Ф. Пугачевские указы и манифесты как памятники литературы // Художественный фольклор. М., 1929. Т. 4—5. С. 63—75; Голуб А. В. Язык указов Пугачева. Автореф. канд. дис. М., 1950.

Сноски к стр. 256

⁶ Кошанский Н. Общая риторика. 3-е изд. СПб., 1834. С. 127.