- 205 -

Н. К. ТЕЛЕТОВА

«ДУШОЙ ФИЛИСТЕР ГЕТТИНГЕНСКИЙ»

1

В последнем варианте рукописи романа «Евгений Онегин», в той части, которую Пушкин замышлял назвать «Поэт», но сделал второй главой, Ленского характеризует строка: «Душой филистер Гетингенской» (VI, 557). Этот вариант увидит свет около 20 октября 1826 г., при первом издании главы, а затем при переиздании 1830 г. В окончательном общеизвестном тексте 1833 г. останется другой вариант — «С душою прямо геттингенской» (VI, 33).

Это шестая строка VI строфы второй главы романа. Обработке подвергались и следующие строки, однако не между 1830 и 1833 гг., а ранее, перед первой публикацией главы.

Обратим внимание пока не на этот поиск большей полноты и точности смысла следующих за шестой строк VI строфы, а именно на эту шестую строку; суммируя данные черновых и беловых вариантов этой строки, находим следующую последовательность:

1) «Душой мечтатель Геттингенской» (VI, 267);

2) «Кудрявый школьник Геттингенской» (VI, 267);

3) «Душою школьник Гетингенской» (VI, 557).

Строки последних беловых вариантов неизменно повторяют третий вариант. Однако, передавая рукопись второй главы романа С. А. Соболевскому (между 9 и 25 сентября 1826 г.), Пушкин внесет правку в беловую рукопись, завершенную 3 ноября 1823 г. Тогда появится еще один вариант:

«Душой филистер Гетингенской» (VI, 557).

В печати, месяц спустя, строка подвергнется легкой переделке: «филистер» будет написан на немецкий образец с большой буквы, а прилагательное от названия города обретет более современное окончание «-ский» и приблизится к немецкому, т. е. будет напечатано через два «т».

Вместе с германской ученостью Ленский впитал и другие «геттингенские» свойства: открытость, доверительность миру, пылкость и убежденность, что его окружают подобия тех высоких идеалов, которые вывез он с родины Гете и Шиллера.

Опуская пока причину привязанности восторженного поэта именно к университетскому городу Геттингену, обратим внимание на позднее (осенью 1826 г.) изменение слова «школьник» на «филистер». С определением «мечтатель» (нем. Schwermer) Пушкин расстался еще ранее, переместив его сначала в восьмую строку, а затем и вычеркнув вовсе.

Слово «школьник», державшееся в ряде вариантов, было неточно, и Пушкин заменил его иным.

Средневековое «schola» уже ассоциировалось к этому времени с производным от него — «схоласт», что вовсе уводило от искомого смысла. С другой стороны, оно означало низкую степень посвящения в науки, чрезмерную молодость, скорее, отрочество, что Пушкина, видимо, тоже не устраивало.

Появился третий вариант — «филистер». Он удержится в рукописи и в двух первых изданиях и, стало быть, не является какой-то случайностью. Фаддей

- 206 -

Булгарин 4 ноября 1826 г. в разделе «Новые книги» газеты «Северная пчела» (№ 132) откликнулся на выход второй главы романа. Он пишет: «Онегин здесь также (как Чайльд-Гарольд у лорда Байрона. — Н. Т.) в стороне; но являются другие занимательные лица: Владимир Ленский, возвратившийся из Немецкого университета; Бригадирша с двумя милыми дочками...». К имени Ленского Булгарин дает сноску: «В его портрете находится маленькая ошибка. Он представлен немецким студентом, которые называются буршами и швермерами, а не филистерами, как назвал его поэт. Филистером называется, напротив того, спокойный гражданин, не принадлежащий к сословию студентов». Но Пушкин не сменил это слово и при переиздании романа в 1830 г., не захотел вернуться к первому своему варианту «мечтатель» («швермер»). Лишь в 1833 г. он опустит слово «филистер», и фраза утратит конкретность. Навсегда закрепится вариант: «С душою прямо геттингенской». О причинах замены речь пойдет далее.

Комментируя роман, В. В. Набоков считает также слово «филистер» случайным, спутанным со «швермером», которое приводил и Булгарин.

Обращаясь к немецким источникам этого немецкого слова, мы прежде всего сталкиваемся с общепринятым ныне смыслом слова — «обыватель». Исторически philister — это филистимлянин (совр. палестинец) немецкой библии Лютера, т. е. враг, иноплеменник, некто негативный. Слово приобрело внебиблейский смысл в 1693 г., когда горожане, бюргеры, убили в Иене буйного студента, и пастор Гётце на его похоронах, пользуясь естественной для протестанта ветхозаветной лексикой, обозвал враждебных студентам мещан филистерами (бюргеры для студентов были тем же, чем библейские филистимляне для иудеев). Слово вошло в студенческий лексикон, обозначая что-то недостойное, низкое, стоящее за пределами их корпоративного союза.

Снова обратимся к Пушкину. Он пишет 7 мая 1826 г. своему другу дерптскому студенту А. Н. Вульфу письмо; пишет в город с преобладающим немецким языком и прочими немецкими установлениями: «Я жду вас, любезный филистер, и надеюсь обнять в начале следующего месяца <...> Прощайте, любезный Алексей Николаевич, привезите же Языкова и с его стихами» (XIII, 275). Заметим, что Вульф в это время, окончив университет, готовился к экзамену и через месяц, приехав в Тригорское, несомненно, рассказывал о предстоящем ему испытании.

Снова ошибка Пушкина? В это трудно поверить. В книге, посвященной истории отдельных слов, известный немецкий лингвист Фридрих Клюге, профессор Фрейбургского университета, отводит слову «филистер» специальную главу. Он указывает на то, что слово это, активно употреблявшееся в бытовом языке с конца XVII в. в Иене, имело и параллельное, исторически обусловленное значение: оно связывалось с понятием силача и великана Голиафа, сына Филистимской земли, т. е. южной оконечности Ханаанских земель, в числе которых была эта Филистимская (т. е. Палестинская) земля, враждебная иудеям, подлежащая захвату и уничтожению на ней отвергнутого богом народа.

До инцидента в Иене именно этот смысл был известен в Германии. Клюге цитирует книгу 1672 г., где говорится: «Если мужчина высок, то его именуют филистером, т. е. могучим, как дерево, грандиозным, как башня, — гигантским Голиафом».1 Этот архаический смысл сохраняется и в дальнейшем. В конце XVIII в. филистерами именуют мушкетеров, сопровождавших педеля, следящего за благопристойностью студентов. Затем филистером стали звать воина, несущего ночную вахту.

Помимо этих двух значений слова немецкая энциклопедия Брокгауза указывает на то, что в южногерманских землях, а также в Прибалтике филистерами называют опытных или пожилых людей, принадлежавших к одному союзу, людей почтенных. Здесь смысл позитивный однозначен.2

В положительном смысле употреблялось слово «филистер» и в прибалтийском городе Дерпте, что подтверждают воспоминания воспитанников его университета.

- 207 -

Музыкант из немцев Юрий Карлович Арнольд (1811—1898), описывая Дерпт, сообщает, что первые восемь русских студентов появились здесь в 1826 г.3 Их «сеньором», т. е. избранным главою, считали Н. М. Языкова. Они составили землячество, корпорацию «Рутения» (от Ruthen — «русин»), т. е. «Россия».4 О Вульфе Арнольд не упоминает, как и о других членах землячества. До «Рутении» в Дерпте было уже шесть студенческих союзов.

По мнению Арнольда, и Языков, и некоторые другие жили на окраине города, снимая первый этаж дома в Карлово (Karlhof) у Булгарина. Однако среди пансионеров этого дома Языков не находился.5

Арнольд употребляет слова «обыватель», «бюргер» и «филистер» как синонимичные. В этом же общепринятом смысле понимает слово «филистер» и Булгарин, не знакомый с жизнью университета и не посвященный в его диалект. Однако, не давая разъяснений, Арнольд пишет, что для серьезной дуэли на пистолетах следовало выписываться из студентов. И тогда выписавшийся становился филистером.6 Как явствует из контекста, филистером в таком случае назывался человек чести, освободившийся от требований студенческого дерптского коммана, т. е. сборника правил, для защиты своего достоинства. Далее Арнольд упоминает о поединке между филистером (т. е. вышедшим из студентов) и бретером, поединке серьезном, способном осадить искусного наглеца.7 Ясно, что автор называет филистером и обывателя, и покинувшего университет опытного и мужественного молодого человека, в совершенстве знающего законы и обычаи своего студенческого круга.

Вторым мемуаристом, учившимся в Дерпте уже в 50-е годы, был П. Д. Боборыкин. В воспоминаниях он пишет, что «нашел в „Рутении“ двух-трех матерых студентов-„филистеров“ (отслушавших лекции) — настоящих алкоголиков».8 Заметим, что речь идет о русском землячестве, где «бывалость» сопрягается со специфической для него особенностью.

Еще яснее это дерптское значение слова «филистер» обнаруживает себя в романе Боборыкина «В путь-дорогу!», где один из членов «Рутении» поясняет студенту из Казани: «филистр — это тот, кто выслушал все фахи и штрихнулся из буршей», т. е. прослушал все (заметим: все по какому-то факультету) дисциплины и выписался, был вычеркнут из буршей, т. е. студентов.9

Далее Боборыкин пишет, что за столом «сидели русские бурсаки, почти в полном комплекте, считая и филистров»10 (т. е. отчислившихся, «штрихнувшихся»). И, наконец, еще одна фраза, позволяющая до конца уяснить дерптское понимание слова «филистер». Герой романа Боборыкина встретил в университете «двух фармацевтов: одного очень сердитого немецкого бурша и старого бородастого филистра, писавшего докторскую диссертацию по судебной химии».11

В последнем случае филистром (филистером) называется тот, кто вышел из студентов, но на этот раз он не «штрихнулся», прослушав все «фахи», а сдал экзамены по всем этим «фахам» и пошел далее. Следовательно, здесь имеется

- 208 -

в виду опытный, почтенный человек, вышедший из корпорации не просто на волю, а чтобы идти в своей науке далее, чье пребывание в студенческой среде логически завершилось с окончанием обучения.

В эстонском языке в XX в. еще продолжало употребляться слово «vilistlane» — оно означало выпускника Тартуского (Дерптского) университета, уважаемого члена союза, почетного гостя этого союза, уже выбывшего из корпорации.

Итак, слово «филистер» не ошибочно, не как описка попадает в письмо Пушкина Вульфу, а с совершенно ясным смыслом: Пушкин относит ныне своего друга к многоопытным, завершившим образование. Перед «филистером» Вульфом встает возможность свободного выбора пути (вспомним почти доктора у Боборыкина). Именно в конце 1826 г., сдав экзамен, А. Н. Вульф смог посвятить себя далее военной службе.

Летом 1826 г. и Вульф, и Языков проведут около полутора месяцев в Тригорском. Наслышанный тогда от них и о коммане, и о филистерах — прошедших науку и уже вольных студентах, — Пушкин осенью 1826 г. и дает такое определение Ленскому, заменив слово «школьник» словом «филистер». Только дерптские студенты, с их ритуальным изготовлением жженки (известен даже точный ее состав), под пение вакхических песен (мастером в их сочинении слыл в Дерпте Языков), могли посвятить своего товарища в тонкости местного употребления слова «филистер».

Характеризуя Ленского таким образом, Пушкин отметил тем завершенность его образования, сформированность склонностей — в «неполные осьмнадцать лет». В прозвании «филистером» содержится элемент мягкой иронии над его красноречивым эпигонством — повторением воспринятого в годы учения.

Ленский знает свой Геттинген, Нижнюю Саксонию, чьи русоволосые девы, с эмалевыми голубыми глазами и розовыми лицами, без труда обрели себя в красоте Ольги Лариной.

Однако в Геттингене неизвестно то употребление слова «филистер», которое знает Дерпт. Пушкин, таким образом, вложил прибалтийское значение слова в северонемецкий университетский лексический круг и позже убрал эту неточность (из издания романа в 1833 г.). Для геттингенца филистер — только обыватель. Это подтверждается книгой «Геттинген, представленный в его самобытном состоянии», где сказано, что здесь «так называемый возлюбленный сын муз именует прочих жителей города в своей образной речи филистером». «Сын муз» — поэт, связанный как с центром культуры университетом, так и с изданием геттингенского «Альманаха муз».12

Менее известный смысл слова «филистер» привел к ошибке авторов «Словаря языка Пушкина», которые рассматривают его употребление Пушкиным по отношению к Вульфу как неверное, указывая: «ошибочно о студенте».13

Так фраза последнего черновика романа (осень 1826 г.) «душой филистер Гетингенской» (VI, 557) приобретает и смысл, и право на существование. Но перенесение с Дерптского университета на Геттингенский местного значения слова заставило поэта снять определение Ленского как филистера. Кроме того, закрепленность этого понятия, связанного с завершенностью образования, опытностью, уводила от более широкого, нужного Пушкину определения «геттингенской души», включавшей в себя куда более широкие ассоциации.

2

Следует внимательно рассмотреть эпитет «Гетингенской», который раскроет многое, и в частности тот парадокс, что «полурусский сосед» Ленский при всей своей немецкой учености наивен, открыт, как бы провинциален, а Онегин, не покидавший России, оказывается светским, разочарованным, так полно отражающим европейский опыт века.

- 209 -

Пушкин сталкивает в них две системы, два образа воспитания. Французский (он же петербургский), онегинский — модный, поверхностно блестящий, основывающийся на скрытности, лицемерии, воспринятых сперва от мадам, потом от месье, воспитывавших Евгения. И немецкий, связанный с Геттингеном. Попробуем выяснить, что означал для Пушкина Геттинген, какие ассоциации он вызывал у каждого читателя романа 20-х годов?

Среди университетских городов, куда автор романа мог направить учиться русского барчука из деревни, Пушкин выбрал Геттинген, где сошлись два важных для формирования Ленского культурных начала — наличие университета, основанного в 1737 г., и традиции поэтического «Союза дубравы» (Hainbund).14 Этот союз составил геттингенскую группу «Бури и натиска», т. е. литературного направления сентиментализма.

Явление немецкого сентиментализма выразилось недолгим — около 13 лет (1772—1785) — литературным движением, члены которого именовались сначала «юными гениями», а после выхода в 1776 г. пьесы Ф. М. Клингера «Sturm und Drang» («Буря и натиск») — поэтами «бурных стремлений», штюрмерами. «Sturm und Drang», исключая идеолога «Geniezeit» И. Г. Гердера и Жан-Поля Рихтера, вобрал всех сентименталистов. Это движение, начатое молодым Гете в 70-е годы XVIII в. и завершенное молодым Шиллером в 80-е, имело в своих рядах десятки писателей. Германия числит, однако, лишь три центра «Бури и натиска». Это Кенигсберг, где жил один из идеологов штюрмеров «северный маг» И. Г. Гаман. Это Страсбург, где в университете объединились Гете, Ленц, Малер-Мюллер, Вагнер, Клингер. И, наконец, Геттинген. Пафос гражданственности, несколько бо́льшая экспрессивность сделали участников страсбургской группы преимущественно драматургами. Преобладание чувствительности созерцательного толка, обращенность к сельскому пейзажу стали причиной того, что геттингенцы оказались почти все лириками. Их группа образовалась в сентябре 1772 г. Шестеро поэтов отправились в деревню близ Геттингена, где при лунном свете и дали свой обет служения, в основе которого лежало «скромное благоговение к незаметно малому в природе и человеческой жизни».15

Друзья объединились вокруг поэта И. Г. Фосса (1751—1826) — впоследствии непревзойденного переводчика обеих поэм Гомера. Он описал возникновение их союза — «Союза дубравы» — в письме к своему другу Брюкнеру от 20 сентября 1772 г.: «Ах, если бы Вы могли здесь быть 12 сентября! Оба Миллера, Хан, Гёльти, Верс и я пошли вечером в одну неподалеку лежащую деревню. Вечер был необыкновенно приятный, с полной луной. Мы погрузились всецело в чувствительное созерцание прекрасной природы. В крестьянской избе пили мы молоко, а затем предались свободным полям. Здесь встретили мы небольшую дубраву, и тотчас нам пришло в голову заключить клятвенный союз дружбы под этими священными деревьями. Мы увенчали шляпы дубовой листвой, положили их под дерево, взялись все за руки и стали плясать вокруг дерева, призывая луну и звезды в свидетели нашего союза и обещая себе вечную дружбу. Затем мы поклялись блюсти величайшую правдивость в своих суждениях друг о друге и решили считать наши обычные собрания более определенными и торжественными. Мне выпала судьба быть избранным в качестве старшего. Каждый должен был написать стихотворение к этому вечеру и ежегодно его праздновать».16

Своим духовным наставником они избрали Ф. Г. Клопштока с его стихами, посвященными естественной жизни на лоне природы, чувствительному сердцу. Клопшток своим предшественником считал Эдварда Юнга (правильный перевод — Янг), первого английского поэта-сентименталиста. Клопшток мечтал о возрождении немецкой самобытности в поэзии, поблекшей под давлением французского классицизма, сухости, нормативности его урбанизированной культуры. Немецкая дубрава должна была сменить традиционный Парнас регулярного французского сада — и в природе, и в поэзии. Дубрава не только образ

- 210 -

сельского приволья, но и напоминание о дубах, деревьях, символизирующих немецкую свободу, рождение некогда нации: предводитель немецкого племени херусков Герман-Арминий был разбужен трепетом листвы дуба на заре, первым кинулся со своим войском на римлян, поработителей его земли, и победил их.

Именно из оды Клопштока «Холм и дубрава» (1771) взяли поэты геттингенцы название своего союза: «Der Hügel und der Hain» — «Hainbund». Жажда пробуждения северной самобытности, опиравшаяся сначала на песни Оссиана и немецкую историю, обретает затем у Клопштока и характер социального бунта. Он поддерживает у своих приверженцев настроения штюрмерства, вольномыслия.

Следуя бунтарскому «Пророчеству» Клопштока, почти все поэты группы пишут свои вольнолюбивые стихи,17 а единственный драматург — геттингенец И. А. Лейзевиц в пьесе «Юлиус из Тарента» устами Германа Херуска воскликнет: «Деспотизм — отец свободы!». В 1790 г. Клошпток посвятит революционной Франции знаменательную оду — «Они, а не мы».

«Союз дубравы» группируется вокруг геттингенского «Альманаха муз», где в 1774 г. публикуются стихи Гете, баллада Бюргера «Ленора». И Фосс, и Лейзевиц, и братья Штольберги (Фридрих и Христиан) — студенты университета. Среди авторов, печатавшихся в альманахе, — рано умерший весьма одаренный лирик Гёльти, один из шести основателей «Союза дубравы».

Заметим, что через обрусевших немцев Дельвига, Кюхельбекера, а также дерптских друзей-студентов Пушкин достаточно подробно знает о поэтах Германии, их увлечениях, традициях, поэтике. Он называет Фосса 25 мая 1825 г. в письме к П. А. Вяземскому «гением перевода» (XIII, 183), сравнивая его с Жуковским; тем самым Пушкин подмечает и их родство: некоторую вялость собственного творчества и замечательное свойство перевоплощения, «протеизма».

Знает Пушкин и второго члена «Союза дубравы» — Гёльти, имя которого вставляет в беловой вариант некролога Дельвига, основательного знатока немецкой поэзии, причем приписывает это имя вслед за крупнейшими поэтами — Клопштоком и Шиллером.

«Клопштока, Шиллера и Гёльти прочел он, — пишет Пушкин о Дельвиге, — с одним из своих товарищей, живым лексиконом и вдохновенным комментарием» (XI, 273). В черновике уточнение: «хорошо знавшим немецкий язык» (XI, 518). Этим «живым лексиконом» был и для Дельвига, и для Пушкина в лицейские годы Вильгельм Кюхельбекер.18

Клопштока Пушкин разбирал в отрочестве «и не мог понять премудрого» (I, 63). Речь идет, очевидно, о его «Мессиаде» со сложными библейскими аллегориями, «Мессиаде», вытеснившей в памяти потомков его ясные лирические творения малых форм.

«Премудрость» немецкого поэта явится некой параллелью расплывчатости тех «туманных далей», которые воспевает Ленский. В этом нет, однако, вульгарности, расхожести и вместе с тем рассудочности современной поэзии Франции, которую Пушкин непрестанно отвергает, невзирая на непреходящую моду на все французское в России: «Одно меня задирает: хочется мне уничтожить,

- 211 -

показать всю отвратительную пошлость нынешней французской литературы. Сказать единожды в слух, что Lamartine скучнее Юнга, а не имеет его глубины; что Béranger не поэт, что V. Hugo не имеет жизни, т. е. истины; что романы A. Vigny хуже романов Загоскина <...> Проза едва-едва выкупает гадость того, что зовут они поэзией» (XV, 29).

Янг, названный в сравнении с Ламартином, выигрывает по глубине, но скучен. Характеристика Пушкина сближает этого английского родоначальника сентименталистской поэзии с Клопштоком «премудрым», т. е. тоже глубоким, но убившим отвлеченностью игру живой поэзии. Сближение знаменательное.

Вернемся к Ленскому. В черновиках Пушкина 8-я строка VI строфы второй главы романа открывает многократные попытки поэта приблизить Ленского к «Буре и натиску», к «Союзу дубравы». Он идет от варианта к варианту:

1) «Крикун, красавец и поэт» (VI, 267);

2) «Крикун, мятежник и поэт» (VI, 267);

3) «Крикун, мечтатель и поэт» (VI, 557).

И, наконец, находит интеграцию этих смыслов в вариантах окончательных:

1) «Питомец Канта и поэт» (VI, 557);

2) «Поклонник Канта и поэт» (VI, 33).

Таким образом, три слова — «крикун», «мятежник», «мечтатель» — оказались в неиспользованном арсенале. Они нуждались для русского читателя в расшифровке. Все они сопрягались с экспрессией и бурной фантазией «Sturm und Drang’a», настроениями которого заразился вернувшийся в Россию Ленский. Но именно геттингенцы были более мечтателями, чем крикунами и мятежниками (это, скорее, страсбургская группа с Ф. М. Клингером), и Пушкин в третьем варианте сделает мятеж Ленского лирическим, некрикливым, сказав: «мечтатель». Но и это слово не обладало полнотою смыслов последних «кантовских» вариантов.

Ленский отправлен был родителями в Германию подростком, уже узнавшим склонность своего сердца к Ольге. Вернулся — «без малого в осьмнадцать лет». Стало быть, Германия, и в особенности Геттинген, увлекли его примерно года на четыре.19 Надо полагать, что жил и учился он в пансионе при университете, почему Пушкин и называет его в черновиках «школьником», т. е. учеником, что моложе студента.

То, что было актуальным для студентов — поэтов 70-х годов XVIII в., как всякая мода, спустилось вниз — в интеллектуальном и возрастном смыслах. Мода «донашивалась» в школе, пансионе, периферии университета. Само слово «филистер», т. е. «многоопытный», приобретает ласково-иронический смысл по отношению к «неистовому» адепту семнадцати лет.

Провинциал из поместья, взращенный полями, лесами и просторами русскими, тотчас усвоил и принял эти дубравные клятвы поэтов, уже отзвучавшие в Германии, за реальность.

«Романтические розы», «и нечто, и туманна даль» — это совсем не принадлежность романтизма, законы которого исповедует Онегин. Как обнаруживает Татьяна, он читает книги, «в которых отразился век и современный человек». Названные лишь в черновике Пушкиным «Рене» Шатобриана и «Адольф» Констана стоят за этой строкой.

Для Ленского же «туманные дали» и «романтические розы» были аксессуарами эпохи, его воспитавшей, эпохи предромантизма. Пушкин в черновике пишет иначе: что поэт пел

И романтическую даль,
И увядающие розы.

(VI, 645)

- 212 -

Источником этих строк, несомненно, была знаменитая «Элегия к розе» Л. Гёльти;20 унылым тонам этой элегии предшествовала роза у Клопштока, таинственно соединяющая двоих («Das Rosenband»).

Термин «романтическое» постоянно фигурирует в литературе, предшествовавшей собственно романтизму. В. М. Жирмунский и Н. А. Сигал пишут об этом: «Литература предромантизма <...> в борьбе с господствующими нормами классицизма XVIII в. выдвигает новые эстетические понятия: <...> вместо „классического“ — „романтическое“ (от англ. romance — «средневековый рыцарский роман»): „романтические“ приключения, „романтические“ чувства, „романтические“ картины природы и т. п.». Это нашло свое выражение в «литературном перевороте» 1760—1770-х годов — в «лирике Клопштока», в периоде «бури и натиска».21

Именно романтичность, культ луны и дубравы вобрал Ленский из традиции «Союза дубравы». Если Клопшток звал бардов вспомнить величие Германа, северные саги, Вотана, то и Ленский

    ...в жару своих суждений
    Читал, забывшись, между тем
    Отрывки северных поэм...

   (VI, 38)

Если немецкая дубрава осеняла союз молодых поэтов, то и Ленский пел «сень дубрав», а с Ольгой не в саду или в лесу, но

    В тени хранительной дубравы
    Он разделял ее забавы...

  (VI, 40).

Он читал ей вслух

    ..Нравоучительный роман
    В котором автор знает боле
    Природу, чем Шатобриан...

     (VI, 84).

Интересно, что в черновике было:

Где скромный немец думал боле
О пользе чем Шатобриан.

     (VI, 362)

«Геттингенская душа» Ленского уберегает его от ви́дения прозаизма сельских помещиков, столь заметного для скептического ума Онегина.

Ленский, следуя за Клопштоком и геттингенцами, а те — за Янгом, Греем, Томсоном, насыщал душу элегическими чувствами, возникающими «при гробе усопших». Но кладбищенская лирика сентименталистов, взрастившая во многом поэта, помянута у Пушкина вскользь во времени, как бы уже миновавшем. Она — дань традиции, принятой Ленским условности.

- 213 -

Он с охотою побывал на кладбище, где покоились его родители, и посетил могилу Дмитрия Ларина:

...Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил:
И долго сердцу грустно было.
«Poor Yorick!» — молвил он уныло.
.................
И полный искренней печалью,
Владимир тут же начертал
Ему надгробный мадригал.

   (VI, 48)

Пушкин, делая пояснение к английскому восклицанию Гамлета — Ленского, замечает, что шекспировский Йорик попадает и в творчество Стерна, наделившего своего пастора чувствительными размышлениями, так же как своего Ленского наделяет ими его создатель.

Позже, когда Пушкин изобразит могилу самого Ленского, условная элегичность уступит место подлинной скорби. Ее ключ — мысль о внезапной смерти, коснувшейся не старцев, мирно и естественно уснувших, а юного поэта, его нераскрывшихся сил и дарований. Уход из жизни, случайность и необратимость его судьбоносны для Пушкина. Слова вещие и сюжет пророческий. Все делается трагическим и потому, что юноша оказывается тотчас и всеми преданным забвению. Он словно растворен в растительном и пастушеском беспамятстве, в безвременье русского простора, нивелирующего, вечного.

Одним из лирических жанров «Союза дубравы» была идиллия. Ей Ленский обязан был как защитительной силе от низменной реальности. Фоссу и Гёльти этот жанр особенно многим обязан. Это, по определению Пушкина, та идиллия, «где с такой прелестною верностию постигнута буколическая природа, не Геснеровская, чопорная и манерная, но древняя простая, широкая, свободная» (XI, 221).

Симпатия Пушкина к Ленскому объяснима тем, что он «обладал свойством чрезвычайно важным, недостающим почти всем французским поэтам новейшего поколения, свойством, без которого нет истинной поэзии, т. е. искренностью вдохновения» (XI, 201).22 Легкая же ирония вызвана тем, что юный поэт слеп в своем эпигонстве, он копирует образцы, потому что юность его еще не созрела для своего пути, своего страдания, своей поэзии.

Иначе формировался Онегин. Разочарованность и усталость, воспринятые от «Рене» Шатобриана, подкрепленные «Адольфом» Констана, сделали его сыном романтического века. Гарольдов плащ чуть не прирос к его естеству, но любовь, пробудившаяся в его созревшей душе, как бы вернула ему упраздненное чужим опытом и светским обычаем. И он приблизился к чувствам, свойственным Ленскому, но уже без условностей геттингенского «Союза дубравы».

Германская отсталость, идилличность оказываются ближе русской провинции; англо-французская мода на разочарованность, уже романтическая, — ближе Петербургу.

Пушкин сталкивает сентиментализм и романтизм, предшествующее и последующее в удивительном соединении двух друзей, несходных, как «лед и пламень».

Татьяна, волнуемая «и Ричардсоном, и Руссо», словно бы усиливает позиции Ленского, русской провинции и ее поэтических бредней, скрывающих, однако, высоту подлинности.

Победителем — и над Татьяной, и над Ленским — выходит Онегин, современный и трезвый ум. Но победа эта недолговечна. Его мнимый холод, его дань чужому отступают перед чувством, и он, только он, оказывается по-настоящему потерявшимся, «лишним». Здравый смысл немногого стоит, посрамлен полнотою чувства. Ленский убит, но его вечный юношеский сон Эндимиона сохраняется в вечной памяти поэзии — романе Пушкина.

Сноски

Сноски к стр. 206

¹ Kluge Fr. Wortforschung und Wortgeschichte. Leipzig, 1912. S. 27.

² Der Große Brockhaus. Leipzig, 1933. Bd 14. S. 499.

Сноски к стр. 207

³ Неточно, ибо Н. М. Языков зачислен в Дерптский университет 17 мая 1823 г. на философский факультет. Аттестат о прослушанных им курсах выдан ему 12 сентября 1830 г. Сам он покидает Дерпт весной 1829 г. А. Н. Вульф принят был на тот же философский факультет 28 июля 1822 г., а отчислен по прошествии положенных трех лет — 25 августа 1825 г., после чего, продолжая жить в Дерпте, он готовился к экзамену по специальности «военные науки». Университет делился традиционно на четыре факультета, к которым прикреплены были в те годы двадцать девять кафедр. Кафедра военных наук относилась к философскому факультету. А. Н. Вульф с блеском выдержал экзамен 18 декабря 1826 г. и получил аттестат на звание действительного студента 12 марта 1827 г. Это звание давалось для поступления далее в военную службу. (За сведения о А. Н. Вульфе, почерпнутые из архива Тартуского университета, выношу глубокую благодарность сотруднику Пушкинского заповедника А. И. Давыдову).

⁴ «Рутения» возникла по инициативе Н. М. Языкова за несколько месяцев до его отъезда из Дерпта, в начале 1829 г. (см.: История Тартуского университета. 1632 — 1982. Таллинн, 1983. С. 85).

⁵ См.: Письма Н. М. Языкова к родным. СПб., 1913. С. 375.

⁶ Арнольд Ю. К. Воспоминания. М., 1882. Вып. 1. С. 142.

⁷ Там же. С. 143.

⁸ Боборыкин П. Д. За полвека. (Мои воспоминания). М.; Л., 1929. С. 97—98.

⁹ Боборыкин П. Д. В путь-дорогу! СПб., 1900. Кн. 5. С. 39.

¹⁰ Там же. С. 86.

¹¹ Там же. С. 69.

Сноски к стр. 208

¹² Göttingen nach seinen eigentlichen Beschaffenheit dargestellt. [Göttingen], 1791. S. 49.

¹³ Словарь языка Пушкина. М., 1961. Т. 4. С. 785.

Сноски к стр. 209

¹⁴ В русских переводах, без понимания истоков названия, переводилось как «Союз рощи», между тем именно дубрава, а не прочие лиственные леса, имеет здесь смысл.

¹⁵ Der Große Brockhaus. Leipzig, 1930. Bd 5. S. 535.

¹⁶ Döring H. I. H. Voss nach seinem Leben und Werken dargestellt. Weimar, 1834. S. 20—21.

Сноски к стр. 210

¹⁷ В числе их «Песнь свободы» Ф. Штольберга, «Застольная песнь за свободу» И. Г. Фосса: «Увенчав шляпу листьями дуба, || Всех благ! И пей вино, || Что благоухает и сверкает, || Присланное нам батюшкой Рейном. || Те же, кому дорого холопство || И дрожит рука, чтобы поднять палицу, копье или меч, || Когда дело идет об Отчизне, — || Прочь, рабы, прочь отсюда! || Они пресмыкаются за хлебную подачку || И насасываются за здоровье князей, || Превращаясь в животных, // И плутуют, и оскверняют Бога» (Voss I. H. Gedichte und Idillen. Berlin, 1953. S. 7).

¹⁸ Это подтверждает и письмо В. Кюхельбекера 1821 г. из Марселя о том, как он пытается образовать ум и чувства немецкого живописца, оказавшегося с ним вместе в путешествии: «Иногда вечером мы читаем вместе или страстного Бюргера, или божественного мечтателя — Шиллера, или милого певца Гёльти; нередко книга упадает у меня из рук и неприметно начинается наш разговор о природе, о поэзии, о сердце человеческом. Эти вечера, мой Д<ельвиг>, меня всякий раз переносят в наш родимый Лицей, в наш фехтовальный зал, где мы с тобою читали тех же самых поэтов и нередко с непонятным каким-то трепетом углублялись в те же таинства красоты и гармонии, страстей и страдания, наслаждения и чувствительности» (Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 50—51).

Сноски к стр. 211

¹⁹ Характеризуя Николая Тургенева, воспитывавшегося в Геттингенском университете, Пушкин замечает усвоенные им «нравственность и умеренность», «следствие просвещения истинного и положительных познаний» (XI, 45). Слова эти могут быть прозаическим комментарием к Ленскому, счастливому незатейливыми дарами русской деревни и прелестью безыскусной Ольги. Тот же университет оканчивал и Александр Куницын, любимый лицейский профессор; «им светлая лампада возжена» — лицейского братства, душевной высоты, по словам Пушкина.

Сноски к стр. 212

²⁰ Приводим текст этой элегии (Hölty L. Н. H. Elegie auf eine Rose // Der göttinger Hainbund. Stuttgart. Teil 2. S. 23):

Die schönste Rose, die der Lenz gebar Und Zephir küßte, liegt Mit welkem Busen, mit zerstreutem Haar An Boden und zerfliegt... Entpurpurt liegt sie da!.. Du duftest am keines Mädchens Brust In keines Mädchen Haar

Du arme Rose, die der Flora Lust Der Neid der Schwestern war. Von einem Wirbelwind ringsum bestürmt Sank sie zur Erde hin, Als Donner sich am Himmel aufgetürmt, Lyäens Liblingin.

(«Прекраснейшая роза, которую произвела весна || И поцеловал Зефир, лежит || С поблекшим телом и рассыпавшимися волосами, || Распавшаяся на земле. || Отгорев, лежит она здесь! || Ты не благоухаешь на груди || Или в волосах девы, || Бедная роза, радость флоры, || Что вызывала зависть сестер. || Побежденная закружившим ее ветром, || Приникла она к земле, || Когда Донар взошел на небеса, || Возлюбленная Лиэя» (Донар — бог-громовик, Лиэй — Дионис).

²¹ Жирмунский В. М., Сигал Н. А. У истоков европейского романтизма // Уолпол, Казот, Бекфорд. Фантастические повести. Л., 1967. С. 250—251.

Сноски к стр. 213

²² Сравним строку цитированного письма Дельвигу Кюхельбекера: «Искренность первое условие вдохновения».