Т. И. КРАСНОБОРОДЬКО

БОЛДИНСКИЕ ПОЛЕМИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ ПУШКИНА

(ИЗ НАБЛЮДЕНИЙ НАД РУКОПИСЯМИ)

Осенью 1830 г. Пушкин пишет в Болдине статьи и заметки литературно-полемического, критического и автобиографического характера. Наполненные фактами современного журнального быта и прошлой литературной жизни, содержащие живые отклики на злобу дня и отголоски былых споров, они должны были появиться в «Литературной газете» А. А. Дельвига, оживить и «поднять» ее. «Доношу тебе, моему владельцу, — сообщает Пушкин 4 ноября из нижегородской глуши, — что нынешняя осень была детородна и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого <...>, то в замке твоем, „Литературной газете“, песни трубадуров не умолкнут круглый год. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но, не получая журналов, отстал от века и не знаю, в чем дело — и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина» (XIV, 121). О том же пишет он и П. А. Вяземскому на следующий день: «Здесь я кое-что написал. Но досадно, что не получал журналов. Я был в духе ругаться и отделал бы их на их же манер» (XIV, 122).

Ko времени этих «донесений» у Пушкина было не менее сорока небольших разнообразных заметок, среди которых «острые автокомментарии» (Ю. Г. Оксман)1 к своим произведениям и воспоминания о журнальных отзывах, резкие оценки современного состояния русской критики, эскиз собственной родословной и грамматические замечания о разговорном языке. Главное же место занимало отражение «обвинений нелитературных» и критических выпадов «Северной пчелы», «Московского телеграфа», «Северного Меркурия», социально, идеологически, эстетически противостоявших «Литературной газете» и вступивших с нею в жесткую борьбу. Болдинские заметки, ориентированные на эту журнальную войну, насквозь полемичны, и в письмах к А. А. Дельвигу и П. А. Вяземскому Пушкин прежде всего подчеркивает намерение «отделать» русские журналы «на их же манер».

«Пропасть полемических статей» сперва формировалась как общий поток «антикритик», «замечаний» на собственные же сочинения и полемических опровержений. Предваряло их введение, где Пушкин объяснял своему будущему читателю, почему впервые за шестнадцать лет «авторской жизни» он решил нарушить молчание и ответить своим журнальным рецензентам. Его «опровержение на все критики, которые мог только припомнить, и собственные замечания на собственные же сочинения» (XI, 144) — вынужденное «препровождение времени» в глухой деревне, оцепленной холерными карантинами. Еще в Болдине эти заметки начали оформляться в циклы. Для одного из них (вероятно, его Пушкин собирался печатать в первую очередь) уже тогда были найдены название — «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений» и эпиграф, переработано первоначальное предисловие и составлены два варианта плана. Судя по планам, Пушкин предполагал включить в «Опыт» полемическую часть болдинских заметок. Другой цикл, впоследствии вычлененный исследователями

164

из этого общего потока заметок, получил условное редакторское заглавие «Опровержение на критики». Окончательная работа над статьями откладывалась, видимо, до возвращения в Москву. Пушкину нужно было вновь окунуться в литературно-общественную жизнь, «текущую словесность» последних трех месяцев, чтобы разобраться, что изменилось в журнальной ситуации в его отсутствие. Тогда можно было расставлять последние акценты в созданных им полемических заметках.

Однако Пушкин так и не подготовил эти статьи к печати. В ноябре 1830 г. издание «Литературной газеты» было приостановлено, а вскоре газета и вовсе прекратила свое существование. При жизни автора была напечатана только одна из многих заметок — «Возражение критикам „Полтавы“», отданная Пушкиным в альманах М. А. Максимовича «Денница» на 1831 г.

Рукопись болдинских «полемических статей» осталась в архиве Пушкина. Во время посмертного, так называемого «жандармского досмотра» бумаг поэта они вместе с автографами других произведений были произвольно сложены в тетради, сшиты и пронумерованы чиновниками III отделения. Часть листов вошла в тетрадь, хранившуюся в Ленинской библиотеке под шифром № 2387А, другая — в тетрадь № 2387Б. Таким образом, болдинская рукопись потеряла свою внешнюю целостность для первых издателей. Они извлекали для публикации отдельные заметки и отрывки и группировали их по собственному усмотрению. Впервые десять заметок появились в «Сыне отечества» за 1840 г. под общим заглавием «Отрывки из записок А. С. Пушкина».2

П. А. Плетнев, составлявший в XI томе «посмертного» издания собрания сочинений поэта раздел «Отрывки: литературные, критические, грамматические замечания» (или «Отрывки из записок Пушкина»), напечатал болдинские полемические статьи в той последовательности, в какой они оказались в «жандармских тетрадях». Заметки были написаны на двойных листах большого формата, и на одном листе их помещалось несколько, поэтому у Плетнева отдельные заметки, части которых были написаны на разных двойных листах, оказались разорванными другими текстами. Это случилось с замечаниями о четвертой и пятой главах «Евгения Онегина» («Наши критики долго оставляли меня в покое...») и об авторском праве писателя («Кстати: начал я писать с 13-летнего возраста...»); самостоятельное значение приобрел заключительный фрагмент переработки введения (от слов «возражения на критики» до «ничего не мог я выдумать» — см.: XI, 167). Материалы, связанные с полемикой о «литературной аристократии», Плетнев из публикации исключил. От «жандармской сшивки» он отступил только один раз: «опровержения на критики» поэмы «Полтава», оказавшиеся в разных тетрадях, были объединены в одном месте. Этому способствовала авторская публикация в альманахе Максимовича, которая в сжатом виде содержала две болдинские заметки: «Habent sua fata libelli...» и «Кстати о Полтаве...» (XI, 158—160). Плетнев, следуя за рукописью, добавил сюда и третью — «Прочитав в первый раз в Войнаровском...».

Не включенные в «посмертное» собрание сочинений Пушкина статьи появились позднее в изданиях П. В. Анненкова3 и в описании пушкинских тетрадей, выполненном В. Е. Якушкиным.4 Якушкин впервые напечатал и планы «Опыта отражения некоторых нелитературных обвинений» (впрочем, не объяснив их связи с заметками «жандармских тетрадей» № 2387А и № 2387Б), и заметки о «литературной аристократии», внес исправления в известные тексты и дополнил

165

их черновыми набросками. Но, дополняя Плетнева, и Анненков, и Якушкин повторяли его по существу: пушкинские «опровержения на все критики» по-прежнему представали перед читателем как разрозненные отрывки и размышления поэта о своем творчестве, литературе, критике, полемике, языке, не связанные между собою общим замыслом.

В 1930-е годы Ю. Г. Оксман связал заметки Пушкина с планами «Опыта отражения некоторых нелитературных обвинений» и на их основе произвел собственную реконструкцию этого пушкинского замысла.5 Заметки, которые не нашли отражения в плане, группировались по тематическому признаку и входили в собрания сочинений под общими условными заглавиями: «Наброски возражений критикам языка и стиля „Евгения Онегина“», «Заметки о ранних поэмах», «Заметки, исключенные из „Опыта отражения некоторых нелитературных обвинений“».

При подготовке большого академического собрания сочинений Пушкина «жандармские тетради» были расшиты и появилась возможность всестороннего текстологического обследования вошедших в них рукописей. В. В. Гиппиус, один из редакторов тома критической прозы, установил, что «замыслу „Опыта <отражения некоторых нелитературных обвинений>“ предшествовал другой полемический замысел, до конца не осуществленный. Это был тоже „Опыт отражения обвинений“, но преимущественно как раз „литературных“».6 Эта группа заметок получила редакторское заглавие «Опровержение на критики». Заглавие было подсказано пушкинским введением.

Основная задача В. В. Гиппиуса состояла в том, чтобы восстановить первоначальную редакцию этой большой статьи Пушкина, воссоздать авторское расположение листов рукописи. Ход рассуждений и доводы исследователя, прежде всего текстологического характера, подробно изложены в отчете о работе над XI томом академического издания. Повторим основные выводы ученого, так как они будут важны для дальнейшего анализа.

Первая по времени серия статей включала в себя, по мнению Гиппиуса, впечатления Пушкина от враждебной критики 1829—1830 гг. Она начиналась заметкой «Граф Нулин наделал мне больших хлопот...» и заканчивалась ответом на известный булгаринский «Анекдот» в «Северной пчеле»: «Иной говорит: какое дело критику...».7 Вторая по времени цепочка заметок представляла собою последовательный ответ на все критики, положительные и отрицательные, в порядке появления произведений Пушкина и откликов на них в печати. Ее открывает введение («Будучи русским писателем...»), за ним следуют заметки от «Руслана и Людмилу вообще приняли благосклонно...» до «Мы так привыкли читать ребяческие критики...».8 «Таким образом, — заключает Гиппиус, — второй цикл смыкается с первым, кончаясь тем же, чем первый начинается: возражениями критикам „Графа Нулина“. Оба эти замысла друг с другом согласованы не были (хотя второй и мог быть продолжением первого), так как оба уступили место третьему»9 — «Опыту отражения некоторых нелитературных

166

обвинений». Первые два цикла заметок, расположенные Гиппиусом в хронологии пушкинского творчества, и составили в большом академическом издании «Опровержение на критики».10

Реконструкция большого академического издания в путанице разрозненных листов впервые позволила увидеть два замысла, вырастающих один из другого, и раскрыла ход работы над ними. Она логична и убедительна, так как опирается на факты творческой биографии Пушкина и свидетельства самих рукописей. Ее принял Б. В. Томашевский в малом академическом издании. Состав и построение циклов, предложенные Ю. Г. Оксманом, определялись иной целью, которую исследователь ставил перед собой: в отличие от Гиппиуса он пытался восстановить окончательную редакцию одного из пушкинских замыслов — «Опыта отражения некоторых нелитературных обвинений».11 Таким образом, в собраниях сочинений Пушкина болдинские заметки печатаются в двух редакциях.

____

Новое обращение к автографам болдинских полемических заметок, анализ и сопоставление записей, анализ палеографических данных (почерк, цвет чернил, перо) помогли извлечь новые, не замеченные ранее сведения, позволяющие иначе увидеть последовательность работы Пушкина над этими замыслами.

Как уже отмечалось, рукопись состоит из двенадцати двойных листов белой бумаги полного фабричного формата, которые Пушкин заполнял один за другим, в аккуратной последовательности, и шести двойных листов, сложенных тетрадью и также заполненных страница за страницей. В настоящее время они составляют шесть единиц хранения в составе пушкинского рукописного фонда (ПД, № 1077—1082). Отметим сразу, что вся бумага принадлежит к одному сорту — № 39 по описанию Л. Б. Модзалевского и Б. В. Томашевского.12

Автографы по своему характеру черновые, с несколькими слоями разновременной правки другими чернилами и пером, чем в первоначальном тексте, который в свою очередь тоже был написан в несколько приемов. Заметки и отдельные наброски Пушкин отделял друг от друга короткой горизонтальной чертой.

На первый взгляд, интересующая нас рукопись не дает исследователю богатого текстологического и палеографического материала для решения сложных вопросов истории текста: когда началась работа над замыслом? с чего началась? в какой последовательности развивалась?

Известно, что соседство разных произведений в черновых тетрадях Пушкина и на отдельных листах, их взаимное расположение нередко помогают разобраться в творческой истории каждого. На листах с «опровержениями» других болдинских автографов нет.

Ненадежным в таких случаях свидетельством может быть и цвет чернил: мы наблюдаем, как несколько раз в течение первой болдинской осени свежеприготовленные чернила сменялись разбавленными, светлыми.

167

Заметки написаны на бумаге одного сорта, но ее Пушкин использовал в течение всех болдинских месяцев: от «Станционного смотрителя», законченного 14 сентября, до проекта предисловия к последним двум главам «Евгения Онегина» с авторской датой 28 ноября.

Попробуем все же соединить эти ненадежные сами по себе и недостаточные в отрыве друг от друга свидетельства, заново всмотреться в них, сопоставить рукописи полемических и автобиографических заметок с другими автографами болдинской поры, привлечь новые сведения для решения поставленных вопросов.

Итак, когда же Пушкин начал работать над болдинскими «антикритиками»?

В большом академическом издании «Опровержение на критики» и «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений» датируются широко — сентябрем — октябрем 1830 г. И если верхняя граница датировки не вызывает возражений (в начале ноября Пушкин сообщал уже о «пропасти полемических статей»), то нижнюю, на наш взгляд, можно пересмотреть. Авторская дата — 2 октября — стоит только под введением «Будучи русским писателем...». В. В. Гиппиус полагал, что предисловию предшествовала целая серия из 11 заметок, которые, следовательно, были написаны в сентябре. Так ли это?

Отправляясь в Болдино, Пушкин писал П. А. Плетневу: «Еду в деревню, бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченовского» (XIV, 110). В эту поездку он не взял с собой рабочих тетрадей, не было в его дорожном сундуке и книг — других постоянных спутников его путешествий (во всяком случае, мы знаем только о трех книгах, которые были у Пушкина в Болдине: это том сочинений четырех английских авторов — Мильмана, Боульса, Вильсона и Барри Корнуолла, сочинения С. Колриджа и второй том «Истории русского народа» Н. А. Полевого, купленный Пушкиным перед отъездом). Первая половина сентября занята хозяйственными делами — разделом отцовской деревни и вводом во владение имением.13 Несмотря на холерные карантины, которые начали учреждать вокруг Болдина около 9 сентября, он рассчитывает задержаться здесь не более чем на месяц. «Мрачные мысли порассеялись» (XIV, 112) — Пушкин занялся литературными трудами. Он завершает ранее начатые стихотворения и пишет новые; 9, 14 и 20 сентября помечены три повести белкинского цикла — «Гробовщик», «Станционный смотритель» и «Барышня-крестьянка», 13 сентября — «Сказка о попе и о работнике его Балде». Весь сентябрь заполнен завершением работы над последней главой «Евгения Онегина». На протяжении первого болдинского месяца, занятого заботами хозяйственными и делами литературными, расписанного буквально по дням, трудно найти тот свободный «островок», куда бы можно было поместить восемь рукописных листов — первую, по мнению Гиппиуса, часть пушкинских опровержений враждебной критики 1829—1830 гг. (заметим, что это приблизительно четвертая часть всех написанных в Болдине заметок). Кроме того, в том психологическом состоянии, которое могло обострить намерение «отделать» русские журналы «на их же манер», ответить на все критики, «коим подавал повод в течение 16-летней авторской жизни» (XI, 143), Пушкин находился, на наш взгляд, в первых числах октября, когда ему не удалось прорваться через карантинное оцепление и он оказался запертым в Болдине на неизвестный срок. 30 сентября Пушкин пишет невесте о том, что «совершенно пал духом», находится «в собачьем настроении», «в бешенстве» (XIV, 114, 416); через десять дней: «Болдино имеет вид острова, окруженного скалами. Ни соседей, ни книг. Погода ужасная. Я провожу время в том, что мараю бумагу и злюсь. Не знаю, что делается на белом свете» (XIV, 115, 417). Думаем, что именно к этому времени и относится замысел полемических заметок, который открывается введением, написанным 2 октября, видимо, сразу же после неудачной попытки покинуть Болдино: «Нынче в несносные часы карантинного заключения, не имея с собою ни книг, ни товарища, вздумал я для препровождения времени писать опровержение

168

на все критики, которые мог только припомнить, и собственные замечания на собственные же сочинения» (XI, 144). В этой фразе предисловия В. В. Гиппиус видел ключ к пушкинскому замыслу: «Естественно, что ряд ответов на критики и замечания о своих сочинениях начинает он с первого замеченного критикой произведения — с „Руслана и Людмилы“»,14 а следующие за ним в рукописи заметки о «Кавказском пленнике», «Бахчисарайском фонтане», «Братьях-разбойниках», по мнению ученого, «лишний раз доказывают единство и непрерывность пушкинского замысла».15 На наш взгляд, такая логика, спокойная и ровная, больше свойственна завершающему этапу работы над полемической статьей, нежели раннему периоду замысла.

С чего же начались «опровержения»? Какую из журнальных критик своих сочинений Пушкин «припомнил» первой? Ответить на эти вопросы помогает рукопись болдинских заметок.

Введение, написанное 2 октября, Пушкин перерабатывает некоторое время спустя для нового замысла — «Опыта отражения некоторых нелитературных обвинений». Правка сделана тонким пером и черными чернилами. На полях третьей страницы рукописи предисловия против фразы: «Я не полагал в сих критиках никакого влияния на читающую публику» — Пушкин делает помету: «Я замечал etc. См. замеч. 14» (ПД, № 1077, л. 2). Помета явно указывает на перенос сюда части какой-то заметки с другого листа. Ее легко отыскать: она обозначена цифрой «14», сделанной, как и правка, тем же тонким пером и черными чернилами. Это отрывок о «волшебном влиянии типографии», которое в глазах читающей публики самое «глупое ругательство» делает справедливым и истинным («Перечитывая самые бранчивые критики...» — см.: XI, 157—158). Значит, занумерованный Пушкиным фрагмент на определенном этапе работы был 14-м по общему счету. А если попробовать найти тринадцать заметок, предшествовавших ему, и тем самым достоверно восстановить хотя бы часть авторского порядка листов в пачке рукописей?

Отрывок, помеченный цифрой «14», написан на лицевой странице двойного листа (ПД, № 1081, л. 3). Ему предшествует заметка «Кстати: начал я писать с 13-летнего возраста...», начало которой находится на последней странице другого двойного листа (ПД, № 1081, л. 2 об.). Вместе с ней на этом листе пять других замечаний и фрагментов, отделенных друг от друга горизонтальной чертой. Теперь нужно отыскать те листы, на которых поместились восемь пушкинских «антикритик». Из сохранившихся такому требованию удовлетворяют два двойных листа, объединенных современным шифром: ПД, № 1079. Первой в этом ряду, таким образом, оказывается заметка «Критику 7-ой песни в Сев.<ерной> Пчеле пробежал я в гостях...». Почему именно она послужила толчком ко всему замыслу?

Реальные обстоятельства последних месяцев жизни Пушкина могли повлиять на такое начало и заставили его «вспомнить» в первую очередь булгаринский отзыв о седьмой главе «Евгения Онегина», который был напечатан в двух номерах «Северной пчелы» (22 марта и 1 апреля) и являлся последней к этому времени критикой пушкинских сочинений. Последовавшая за булгаринским «Анекдотом» (11 марта), оскорбительным для чести и достоинства Пушкина, рецензия на седьмую главу обвиняла поэта в отсутствии у него патриотизма, в нежелании «в сладких песнях передать потомству великие подвиги русских современных героев»16 в военной кампании 1828—1829 гг., свидетелем которой он был. «Лиры знаменитые остались безмолвными, — писал издатель «Северной пчелы», — и в пустыне нашей появился опять „Онегин“, бледный, слабый. Сердцу больно, когда глядишь на эту бесцветную картину!».17

Предположение о том, что именно с этой рецензии и следующих за ней в рукописи заметок, вобравших в себя факты журнальной хроники 1830 г.,18 началась

169

цепочка болдинских возражений на критики, не входит в противоречие ни с палеографическими данными (одинаковые светло-коричневые чернила, расписанное перо, сходный почерк в предисловии и на этих листах), ни с творческим контекстом, в котором они создавались. 5—10 октября Пушкин работает над шутливо-пародийной поэмой «Домик в Коломне», вступление к которой, впоследствии отброшенное, наполнено реалиями журнальной войны, развернувшейся в текущем году между «Литературной газетой», с одной стороны, и «Северной пчелой» и «Московским телеграфом» — с другой. Ассоциативный ряд первых трех заметок «Опровержений»: от критики в «Северной пчеле» с ее шуткой о жуке к «затейливой шутке» «Вестника Европы», напомнившей Пушкину лицейские стишки о Дельвиге (заметка «[Детские] шутки наших критиков приводят иногда в изумление своею невинностию...»), и к неудачному выражению И. В. Киреевского о поэзии Дельвига («Древняя муза его покрывается иногда душегрейкою новейшего уныния» — XI, 151), которое подхватили журналисты, «разорвали на лоскутки», стараясь рассмешить читателей (заметка «Молодой Киреевский в красноречивом и полном мыслей обозрении нашей словесности...»), — отразился через несколько дней в полемических октавах «Домика в Коломне»:19

И там копышутся себе в грязи
Густой, болотистой, прохладной, клейкой,
Кто с жабой, кто с лягушками в связи,
Кто раком пятится, кто вьется змейкой...
Но, муза, им и в шутку не грози —
Не то тебя покроем телогрейкой
Оборванной и вместо похвалы
Поставим в угол Сев.<ерной> пчелы

   (V, 378—379)

Недобросовестная, пасквильная булгаринская критика седьмой главы «Онегина» не давала Пушкину покоя этой осенью. В конце октября она отозвалась в «Отрывке» («Несмотря на великие преимущества...»), а месяц спустя, 28 ноября, Пушкин вновь вернулся к ней в проекте предисловия к роману в стихах. Теперь можно понять, почему именно она послужила толчком ко всему замыслу.

Итак, в начале октября у Пушкина возникает еще один болдинский замысел — большого цикла критико-полемических и автобиографических статей, вырастающий из животрепещущих впечатлений журнального бытия. Окончательные рамки замысла определятся позднее, а пока, в первый «присест», Пушкин пишет следующую серию заметок, отрывков, замечаний, набросков (перечисляем их в той последовательности, в какой они идут в рукописи): «Критику 7-ой песни в Сев.<ерной> пчеле...»; «Шутки наших критиков...»; «Молодой Киреевский в красноречивом и полном мыслей обозрении...»; «Сам съешь...»; «Отчего издателя Лит.<ературной> Газеты...»; «В одной газете

170

(почти официальной)...»; «Голиков говорит...»;20 «Возвратясь из-под Арзрума, написал я...»; «Граф Нулин наделал мне больших хлопот...»; «В В.<естнике> Евр.<опы> с негодованием говорили...»; «В свете Граф Нулин принят был благосклоннее, чем в журналах...»;21 «Безнравственное сочинение...»; «Кстати: начал я писать с 13-летнего возраста...»; «Перечитывая самые бранчивые критики...»; «Habent sua fata libelli...»; «Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой Истории Карла XII...»; «Прочитав в первый раз в Войнаровском...»; «[В одной газете официально сказано было...]»; «Одним из великих наших писателей...»; «В другой газете...»; «Иной говорит...».

Как видим, выстроилась длинная цепочка текстов, написанных, по нашему мнению, в первую очередь. Если листы, предшествующие наброску «Перечитывая самые бранчивые критики...», который стал ключевым, опорным в нашей реконструкции, пришлось «вычислять», учитывая один из слоев пушкинской правки и опираясь на жесткую связь двух листов, то следующие за ним наброски легко определяются по смыслу и естественным переходам рукописного текста с одного листа на другой. Судя по этим черновым автографам (перо, чернила, характер почерка), мы можем говорить о непрерывности работы Пушкина над статьей на данном этапе. Первоначально «возражения на все критики» (т. е. критическая и полемическая части) и «собственные замечания на собственные сочинения» (то, что можно определить как автобиографические заметки) не отделены друг от друга, а идут вперемешку. Пушкин останавливается на конкретных фактах и событиях литературной жизни и определяет механизм, движущую пружину современной журнальной полемики («Сам съешь...»); от разбора «самых бранчивых критик» седьмой главы «Евгения Онегина», «Графа Нулина», «Полтавы» он переходит к рассуждениям о нравственности и нравоучении в литературе («Безнравственное сочинение есть то...»), возвращается к полемике о «литературной аристократии», размышляет о роли дворянства в русской истории и создает, почти одновременно со стихами, датированными 16 октября, прозаический вариант «Моей родословной» — ответ на оскорбительные выходки и клевету Булгарина («[В одной газете официально сказано было, что я мещанин во дворянстве]»). Вместо хронологического порядка — ассоциативная связь между заметками, «припоминание», по определению самого автора. И в этом особенность первого этапа работы, когда Пушкин ищет новые формы критико-полемической статьи для «Литературной газеты», когда границы возникшего замысла еще размыты, не обрели четкости и ясности. В это время, в первую треть октября, и создается основная часть пушкинских заметок, «уложившихся» на восьми двойных листах рукописи. В какой последовательности появлялись остальные: два двойных листа с опровержениями на критики ранних поэм, четвертой и пятой глав «Евгения Онегина» и с «грамматическими» рассуждениями (от «Руслана и Людмилу вообще приняли благосклонно» до «Шестой песни не разбирали...» — см.: XI, 144—150), сшитая тетрадочка (см. выше) и «Разговор» («Читал ты в № <45> Лит. <ературной> Газеты...»), можно только предполагать.

___

В обоих вариантах плана «Опыта отражения некоторых нелитературных обвинений» есть общий пункт: «О примеч.<ании> Л.<итературной> Газ.<еты>. Разг.<овор>» — в первом, «Разговор о примеч.<ании>» — во втором (XI, 409). Как давно установлено, это разговор, который ведут А. и Б. о заметке «Новые выходки противу так называемой литературной аристократии» в № 45 «Литературной газеты». Рукопись его составляет два целиком заполненных двойных листа, на которых других произведений или набросков нет. На наш взгляд, эта сценка-диалог сначала была самостоятельной статьей для газеты Дельвига и появилась раньше возникновения замысла «Опровержения на критики» (т. е. в первый болдинский месяц).

171

У «Разговора» была своя, особая предыстория. Напомним некоторые известные факты, относящиеся к разгару полемики о «литературной аристократии», и обратим внимание на моменты, оставленные исследователями без внимания.

7 августа в № 94 «Северной пчелы» появилось «Второе письмо из Карлова на Каменный остров» с резкими нападками Булгарина на сотрудников «Литературной газеты», которых он обвинял в дворянской спеси. Здесь же был и новый булгаринский «анекдот» о поэте из испанской Америки — подражателе Байрона и потомке негритянского принца. «Анекдот» оскорблял честь и личное достоинство Пушкина — писателя, дворянина, человека. Реакция «Литературной газеты» была мгновенной. 8 августа цензор Н. Щеглов подписал 45-й номер с заметкой «Новые выходки противу так называемой литературной аристократии...». На следующий день подписчики получили этот номер, а 10 августа Пушкин, который ненадолго приезжал в Петербург, вновь уехал в Москву.

Каким было участие Пушкина в сочинении этой заметки, неясно, вопрос о ее авторстве до сих пор остается дискуссионным. В большом академическом издании заметка помещена в отдел «Dubia» (XI, 282). Ю. Г. Оксман наиболее вероятным считает авторство Дельвига.22 А. И. Дельвиг, свидетель описываемых событий и автор авторитетных мемуаров, вспоминает о том, что заметки «С некоторых пор журналисты наши...»23 и «Новые выходки...» были «шутя» написаны в его присутствии Пушкиным и Дельвигом.24

Как бы там ни было, ответ «Литературной газеты» на булгаринское «письмо», указывающий на недобросовестность журнальных противников и проводивший параллель между событиями кануна Французской революции 1789 г. и состоянием русского общества, — «этически не безукоризненный, а тактически самоубийственный полемический ход»25 — усиливал в полемике о «литературной аристократии» звучание социальное, политическое. Отметим еще одну деталь отдела «Смесь» в № 45 «Литературной газеты»: сразу за заметкой «Новые выходки...» помещалось короткое сообщение из Китая: «В газете „Le Furet“ напечатано известие из Пекина, что некоторый мандарин приказал побить палками некоторого журналиста. Издатель замечает, что мандарину это стыдно, а журналисту здорово» (XII, 179). Так одно предупреждение «Avis au lecteur» («предупреждение читателю»), которым заканчивались «Новые выходки...», усиливалось, намеренно или невольно, другим.

Ответ в № 45 газеты вызвал последствия гораздо более серьезные, чем можно было ожидать.

«Одна из статеек „Литературной газеты“ вынуждает у него (издателя «Московского телеграфа». — Т. К.) несколько нешутливых слов. „Литературная газета“ замахнулась на него камнем, он выхватывает этот камень и бросает его ей обратно, прямо в лоб»,26 — так начинал очередную гневную филиппику против «самых знаменитых писателей» и «Литературной газеты» как «последнего усилия жалкого литературного аристократизма» Н. Полевой.

«Галатея» же, комментируя «Новые выходки...», заостряла внимание на заключительной фразе заметки и прямо обвиняла издателей «Литературной газеты» не только в «недобросовестности», но и в неблагонадежности: «Вот до чего может довести пристрастие к чему-то самых образованных литераторов! Что хотели сказать здесь этим?.. К чести господ издателей „Литературной газеты“ думаем, что замечание это есть одна из тех недобрых статей, которые печатаются в минуту гнева и надолго остаются упреками издателям, которые и сами впоследствии чувствуют иногда необдуманность своего поступка. Если выходки наших писателей, по словам самих же издателей „Литературной газеты“, действительно, ни в каком отношении нельзя сравнивать с выходками демократических писателей XVIII века, то для чего же наводить такую мрачную тень на них, припоминая неистовые крики французов? Благонамеренно ли ...... это? Литературных отношений здесь не видно. Можно ли что-нибудь

172

хуже этого сказать о человеке в благоустроенном обществе? И это пишут или лучше сказать делают русские литераторы?».27

«Галатея» вышла 23 августа, «Телеграф» — немного раньше. Эти отклики на № 45 «Литературной газеты», которые Пушкин прочитал в Москве, перед самым отъездом в Болдино, требовали ответа, побудили его взяться за перо и писать «Разговор о примечании». На наш взгляд, журналы именно с этими «статейками» держат в руках участники диалога. Остановимся подробнее на этом фрагменте — он не прокомментирован в существующих изданиях.

А. <...> Читал ли ты, как отделали28 всю Лит.<ературную> Газ.<ету>, издателя и сотрудников за это замечание?

Б. Нет еще.

А. Так прочти же (дает ему журнал).

Б. Что значут эти точки?

А. Ах! я спрашивал — тут были ругательства ужасные, да цензор не пропустил.

Б. (отдавая журнал) Жаль, в этих ругательствах может быть был смысл, а в строках печатных его нет.

А. Вот тебе еще что-то (дает другой журнал).

Б. (прочитав) Тут и ругательства есть, а смысла все-таки не более (XI, 172).

Первый журнал — «Галатея»: статья, помещенная в журнале С. Е. Раича, заканчивалась несколькими рядами пунктирных линий.29 Второй — «Московский телеграф». Это и были те «некоторые» журналы, которые «вступились с такою братскою горячностию за Северную Пчелу» (XI, 173).

По первоначальному замыслу, пушкинский «Разговор», разъясняя настоящий смысл фразы об эпиграммах французских демократических писателей XVIII в. (которые «приуготовили крики: Аристократов к фонарю и ничуть не забавные куплеты с припевом: Повесим их, повесим»30) и позицию «Литературной газеты» в полемике о «литературной аристократии», ее отношение к «просвещенному дворянству», должен был отвести от нее обвинения в предосудительном содержании заметки, отклонить недобросовестные политические «применения» со стороны враждебной партии и оправдать (как считает один из участников разговора) издателя «Литературной газеты». Работая в Болдине над «Разговором», стремясь вывести газету Дельвига из опасной для нее колеи политических вопросов, которые «никогда не бывали у нас разбираемы», Пушкин не знал, что статья «Новые выходки...» уже вызвала крайнее раздражение А. Х. Бенкендорфа своей «неприличностью», в «особенности при настоящих политических происшествиях».31 Пушкину не было известно, что уже начато официальное дело, что 24 августа Дельвиг давал письменное объяснение об авторе статьи и получил, как сообщает мемуарист, «строгий выговор» в III отделении.32 Не зная всего этого, Пушкин писал первый болдинский ответ на «обвинения, которые не должны быть оставлены без возражений» (XI, 174). Позже, когда один за другим появились новые «опровержения» и возник замысел «Опыта отражения некоторых нелитературных обвинений», Пушкин включил туда и «Разговор о примечании».

——

173

Мы помним, что часть заметок «Опровержения» была записана в сшитой тетради (ПД, № 1080). Думаем, что она появилась последней в ходе работы над болдинскими полемическими заметками. Напомним, что она состоит из шести двойных листов, вложенных один в другой, и исписана наполовину. Первые два листа заполнены по аналогии с отдельными листами. Четыре «антикритики»: «О Цыганах одна дама заметила...» (XI, 153), «Вероятно трагедия моя не будет иметь никакого успеха...» (XI, 154), «Между прочими литературными обвинениями...» (XI, 154) и «Мы так привыкли читать ребяческие критики...» (XI, 154—155) — следуют подряд, разграничиваясь горизонтальной чертой. Потом работа на какое-то время, очевидно, прервалась, и следующие две записи представляют собой не самостоятельные заметки, а фрагменты, дополняющие уже написанные ранее статьи. Первый фрагмент, с пометой «дв.<орянин> во мещ.<анстве>», относится к заметке, которая начинается фразой, впоследствии отброшенной: «В одной газете официально сказано было, что я мещанин во дворянстве. Справедливее было бы сказать дворянин во мещанстве» (XI, 160). Вторая запись на этой же странице (ПД, № 1080, л. 4) — примечание о Полевом («Будем справедливы: г-на Пол.<евого> нельзя упрекнуть...» — см.: XI, 162) — сделана позже (что показывают и более темный цвет чернил, и иной характер почерка), но не имеет, как предыдущий отрывок, значка вставки. Поэтому мнения редакторов разных изданий о принадлежности этого примечания к тому или иному «опровержению» расходятся. Большое и малое академические издания относят его к генеалогическому этюду «Род мой один из самых старинных дворянских...» (XI, 160—162); в гослитиздатовском 10-томнике его связывают с заметкой «Возвратясь из-под Арзрума».33

На л. 4 об. тетради началась работа, уже прямо связанная с замыслом опровержения обвинений нелитературных. Вверху страницы мы видим «старинную» эпиграмму «Глухой глухого звал к суду судьи глухого» — она войдет в предисловие к «Опыту».34 Черновик эпиграммы сделан густыми коричневыми чернилами, все следующие записи на этой и других страницах — иными, светлокоричневыми, почти рыжими, — видимо, после какого-то перерыва. Начинаются эти записи первым наброском плана «Опыта»: «О китайских анекдотах — [О личностях] — О нравственности [О дворя<нстве>] Об аристократии О примеч.<ании> Л.<итературной> Газ.<еты>. Разг.<овор> — Обо мне — О личн<остях>» (XI, 409).

Вслед за этим идет сообщение о «забавном происшествии» в Пекине: конфликте между трагиком Фан-Хо и романистом Фан-Хи. Используя форму «китайского анекдота», пущенную в журнальный обиход Булгариным, Пушкин уличает его самого в плагиате некоторых сцен из «Бориса Годунова».35 Появление «китайского анекдота» сразу после плана оправданно: для всех, кроме первого, пунктов плана (обозначенных, впрочем, в самом общем виде) можно было «извлечь» полемические статьи из уже написанного. Образец же «китайской» журналистики нужно было сочинять (этим и объясняется, на наш взгляд, помета «Напр.<имер>» у начальных слов наброска «Недавно в Пекине...»).

Смежная страница тетради (л. 5) занята наброском предисловия к «Опыту» («У одного из наших известных писателей...»), в конце которого впервые возникает название цикла — «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений» и появляется первый вариант латинского эпиграфа «In statu quo ante

174

bellum» («В том же положении, как и до войны»). Четко сформулированная в названии задача нового замысла заставляет Пушкина и более детально проработать его план, который записывается на обороте пятого листа: «§ 1. О личной сатире — Кит.<айский> анекд.<от> — Сам съешь. § 2. О нравственности — о Графе Н.<улине>. Что есть безнравственное сочинение — О Видоке. § 3. Об лит.<ературной> аристокр.<атии> — о дворянстве. § 4. Разговор о примеч.<ании>. Заключение. [О г. Киреевском — хи хи] [О невинности н<аших критиков>] [О цене Евг.<ения> Онег.<ина>] О знаменитостях» (XI, 409). На этой же странице вставка к заметке «Сам съешь...» и новый эпиграф к циклу из Р. Саути: «Сколь ни удален я моими привычками и правилами от полемики всякого роду, еще не отрекся я совершенно от права самозащищения».

На следующем листе (л. 6) — черновик оставленного на полуслове наброска о статье некоего молодого критика, имеющего «столь же неоснов.<ательное> понятие о чистоплотности, как и о литературе», «смешной стыдливости и жеманстве», «чопорности деревенской дьячихи, зашедшей в гости к петербургской барыне» (XI, 410). На наш взгляд, этот черновой фрагмент имеет отношение к нападкам Н. И. Надеждина на «Графа Нулина» и, возможно, как-то связан с предыдущими рассуждениями Пушкина о нравственности в литературе. На полях заметки «Мы так привыкли читать ребяческие критики...», пародирующей в форме разбора «Федры» Расина ханжеские критики Надеждина (л. 3 об. этой тетради), похожими бледно-коричневыми чернилами и расписанным пером сделаны вставки о кудрявом слоге журнальных критик, на которые нельзя «серьезно отвечать <...>, хотя б они были писаны и по-латыни» (явный намек на семинарское образование Надеждина).

Близкое положение в рукописи этих заметок со вставкой к статье «Сам съешь...», которая имеет приписку «Замечание для будуарных или даже для паркетных дам, как журналисты называют дам, им вовсе не знакомых» (XI, 151), могло возвратить Пушкина к отброшенному им в свое время продолжению статьи о критиках П. А. Вяземского.36 Оно находилось в одной из рабочих тетрадей, которых, напомним, в Болдине не было. Одна задача всех набросков (опровержение ханжеских разборов «Графа Нулина»), один и тот же исторический аргумент, приводимый в них (чтение Фонвизиным «Недоросля» в присутствии Екатерины II), упоминание ссылок «ученых» журналистов на «паркетных дам» и в петербургском, и в болдинских черновиках могут объяснить возникновение замысла еще одной «антикритики», запутанный черновик которой и появился на л. 6 тетради. Во всяком случае, встречающиеся в ее тексте «etc.» явно отсылают к каким-то прежним пушкинским «заготовкам», а отдельные словесные формулы заставляют вспомнить «<О новейших блюстителях нравственности>» из «арзрумской» тетради (ПД, № 841, л. 89 об.—88 об.).37

Варианты нескольких стихов VI (первоначально IX) строфы восьмой главы «Евгения Онегина» (л. 6) и вставка к «Разговору о примечании» со значком «№ 100», смысл которого пока неясен (л. 6 об.),38 завершают работу Пушкина на

175

этих сшитых в тетрадь листах. То, что они были последними в ряду рукописей болдинских полемических набросков, почти не вызывает сомнений. Планы «Опыта» — свидетельство четко определившегося замысла, который не покрывал всего написанного ранее, но вбирал в себя основные статьи, связанные с полемикой о «литературной аристократии» и актуальными для Пушкина вопросами о литературной критике и журнальной полемике.

В такой последовательности, на наш взгляд, разворачивалась работа Пушкина над полемическими и автобиографическими заметками, статьями, набросками в болдинские месяцы.39 На этих записях в тетради она и была прервана. Письма Дельвигу и Вяземскому в начале ноября («не знаю <...> кого надлежит душить, Полевого или Булгарина») и обозначенное в плане, но не написанное заключение как раз свидетельствуют о том, что «Опыт» не мог быть окончен в Болдине. Прошло два месяца — для полемики срок большой. Нужны были свежие впечатления и отклики (если таковые появились в его отсутствие).

___

По первоначальному замыслу, болдинские «опровержения» должны были подвести итоги полемике 1830 г. и появиться, вероятно, в первых номерах «Литературной газеты» в следующем году. Прямые указания на это мы находим в заметках о «детских шутках» русских журналистов и о неудачно употребленном Киреевским выражении о поэзии Дельвига (в восстановленном нами расположении листов эти автографы находятся в самом начале — на втором и третьем месте). В первом случае Пушкин пишет: «Каково же было нам, Де<львигу> и мне, в прошлом 1830 году в первой книжке важного В.<естника> Евр.<опы> найти следующую шутку» (XI, 150); в другом: «Журналисты наши <...> подхватили эту душегрейку, разорвали на мелкие лоскутки и вот уже год, как ими щеголяют (курсив мой. — Т. К.)» (XI, 151).

Возникая на определенном рубеже существования «Литературной газеты», болдинские циклы явились в свою очередь этапной работой для самого Пушкина. Они впитали многое из прежних его размышлений о состоянии русской критики: и то, что уже было начато когда-то в черновых тетрадях, но оставлено по разным причинам; и то, что уже было пущено в письмах по писательской братии.

Вот примеры.

В предисловии «Будучи русским писателем...», с которого собственно и начался ряд болдинских статей, есть лаконичное определение: «Состояние критики само по себе показывает степень образованности всей литературы» (XI, 143). Эта четкая формулировка сложилась у Пушкина почти год назад, в черновике так называемого «Разговора о критике»,40 где один из участников диалога, возражая другому, не читающему русских критик, говорит: «Напрасно. Ничто иное не даст вам лучшего понятия о состоянии нашей литературы» (XI, 90). В свою очередь — это развитие давней мысли Пушкина об отсутствии настоящей критики в России. Здесь же, в тетради № 841, где шла работа над «Разговором», находится набросок «Литература у нас существует, а критики нет...» (XII, 178),41 восходящий к 1825 г., к спору с А. А. Бестужевым (см.: XI, 25—26; XIII, 177—178). Тогда же, в 1825 г., лишенный возможности участвовать в журнальной полемике, но пристально следящий за ней из Михайловского, Пушкин отмечал в одном из писем к Вяземскому: «Сам съешь! — Заметил ли ты, что все наши журнальные анти-критики основаны на сам съешь?

176

Булгарин говорит Федорову: ты лжешь, Фед.<оров> говорит Булг.<арин>у: сам ты лжешь. Пинский говорит Полевому: ты невежда; Пол.<евой> возражает Пинскому: ты сам невежда <...> — и все правы» (XIII, 225). Прошло пять лет. «Ужасное сам съешь» по-прежнему остается сутью и «главной пружиной» журнальных споров, активным участником которых является теперь и Пушкин, — и наблюдение из частного письма перешло в «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений». Только примеры взяты из современного литературного быта: эпиграммы Е. А. Баратынского «Писачка в Фебов двор явился...», самого Пушкина «Мое собрание насекомых» и пародии на них «Вестника Европы» и «Московского телеграфа», выпады «Северной пчелы» против купеческого происхождения Полевого и защита его Вяземским.

Свою предысторию имели также заметки «Кстати: начал я писать с 13-летнего возраста...» и «Наши критики долго оставляли меня в покое...». Для первой пригодился оставленный когда-то в черновиках набросок о праве литературной собственности («<О публикации Бестужева-Рюмина в „Северной звезде“>» — ср.: XI, 82 и 157); для второй — неопубликованный ответ Пушкина на журнальный разбор четвертой и пятой глав «романа в стихах» (ср.: XI, 70—72 и 145—147). О последней «антикритике» есть любопытный фрагмент в «Записках» К. А. Полевого. Описывая одну из встреч с поэтом в 1828 г., он рассказывает, с какой досадой Пушкин вспоминал о разборе М. Дмитриева, напечатанном в «Атенее»: «Он (Пушкин. — Т. К.) сказал мне, что даже написал возражение на эту критику, но не решился напечатать свое возражение и бросил его. Однако он отыскал клочки синей бумаги,42 на которой оно было написано, и прочел мне кое-что. Это было, собственно, не возражение, а насмешливое и очень остроумное согласие с глупыми замечаниями его рецензента, которого обличал он в противоречии и невежестве, по-видимому, соглашаясь с ним. Я уговаривал Пушкина напечатать остроумную его отповедь „Атенею“, но он не согласился, говоря: „Никогда и ни на одну критику моих сочинений я не напечатаю возражения; но не отказываюсь писать в этом роде на утеху себе“».43

Вопреки пушкинскому предположению, время «возражений» на критики пришло два года спустя, а болдинские замыслы «опровержения на все критики» и «Опыта отражения некоторых нелитературных обвинений» стали возможны прежде всего потому, что появилась «Литературная газета» — собственная литературная трибуна, о которой Пушкин давно мечтал, как мечтал о писательской критике, которая воспитывала бы у русского читателя истинный эстетический вкус, формировала бы высокий профессиональный и нравственный уровень полемики, далекой от клеветы, доносов и личных оскорблений.

Когда-то Пушкин, убеждая П. А. Катенина в необходимости издания в России журнала «в роде Edimburgh Review», считал, что тот принес бы «великую пользу» русской словесности, «сложив свои разговоры на бумагу» (XIII, 262). Болдинские размышления Пушкина — критические, полемические, автобиографические — подводили итог как «16-летней авторской жизни», так и журнальной полемике текущего года. Опубликованные в «Литературной газете» и включенные таким образом в современный литературный процесс, они бы готовили «время истинной критики». Как известно, их судьба оказалась иной: вобрав в себя многие из неосуществленных журнальных намерений Пушкина, они сами становились «запасным материалом» для его будущих трудов.

—————