- 5 -

О. С. МУРАВЬЕВА

ПУШКИН И НАПОЛЕОН

(ПУШКИНСКИЙ ВАРИАНТ «НАПОЛЕОНОВСКОЙ ЛЕГЕНДЫ»)

История распорядилась так, что образ Наполеона в литературной мифологии XIX в. сыграл роль не менее значительную, чем Наполеон — военный и политический деятель — в истории Европы. Известно, что между историческим Наполеоном и всей суммой его литературных воплощений обнаруживаются очевидные различия. Поэтому интерпретация личности и судьбы Наполеона в творчестве нескольких поколений поэтов и прозаиков заведомо отделяется от исторической оценки французского императора и носит название «наполеоновской легенды».

Основные этапы формирования «наполеоновской легенды» во французской литературе, вклад каждого писателя в ее развитие обстоятельно изучены.1 Свое развитие имела эта легенда и в русской литературе, что изучено гораздо хуже.2 Пушкинское творчество с точки зрения формирования «наполеоновской легенды» обычно не вызывает особого интереса. Считается, что он внес свою лепту в создание романтического образа Наполеона, и только (такая точка зрения высказывается в упомянутых нами работах М. Дескота, Н. Грунского, Ж. Дешама, Д. Сорокина).

В пушкиноведческих работах, конечно, уделялось внимание отдельным пушкинским произведениям, где затронута наполеоновская тема, но в целом проблема «Пушкин и Наполеон» была поставлена только в работе Б. Г. Реизова и лишь в самых общих чертах.3 Эта тема у Пушкина может быть рассмотрена под разными углами зрения; нас же интересует по преимуществу образ Наполеона в творчестве Пушкина, его формирование и развитие, его роль в художественном мире пушкинских произведений, т. е. тот вариант «наполеоновской легенды», который был создан Пушкиным.

Лицейские стихотворения Пушкина о Наполеоне органично входят в контекст русской поэзии периода Отечественной войны 1812 г. В бесчисленных стихотворениях русских авторов этого времени Наполеон выступает неизменно как воплощение всех сил зла; при этом поэты не скупятся на самые зловещие эпитеты. Тот же характер носят и публицистические статьи в русской периодической печати тех лет. «Кровожадный зверь», «страшилище природы», «убийства жаждущий злодей» и т. п. — аналогичные выражения можно найти едва ли

- 6 -

не в любом стихотворении или статье 1812—1815 гг., посвященных Наполеону. Гнев и ненависть к врагу, яростно изливаемые в этих произведениях, — чувства естественные и справедливые. Но порой авторы теряли чувство меры, и нагромождение проклятий и бранных слов приобретало несколько комический оттенок, что отмечалось современниками.4 Возможно, эта особенность военно-патриотической лирики обсуждалась и лицеистами. А. Горчаков, разбирая оду графа Д. Хвостова «На вторичное вступление союзных армий в Париж» в письме к ее автору от 3 сентября 1815 г., иронически заметил: «...коль скоро дело доходит до Наполеона, то нет поносных эпитетов, которых бы ему не прилагали, и наш поэт не пощадил его: фурия; дух безначалия, раздоров; корысти жрец; проклятый небом и землею; несытый кровью. Все эти слова, конечно, увеличивают число стихов и даже представляются иногда очень кстати для рифмы или стопы».5 Пушкин в своих лицейских стихотворениях в этом отношении сравнительно сдержан: «хищник», «губитель», «ужас мира» — это наиболее резкие слова, которые он допускает, да и прибегает к ним он достаточно редко. Но это свидетельствует только о художественном вкусе юного поэта, а не о каких бы то ни было идейных расхождениях с современными ему поэтами и публицистами. Напротив, в это время Пушкин безусловно разделяет общее отношение к Наполеону, выраженное в русской поэзии и публицистике. Дело не столько в отдельных штампах и словесных формулах, которые вобрали в себя пушкинские стихотворения, сколько в том, что в этих стихотворениях воспроизводилась определенная идейно-образная система.6

Так, формула «бич вселенной», к которой прибегает Пушкин в «Воспоминаниях в Царском Селе», является общеупотребительной (ср.: «враг вселенной», «бич народов», «бич страшный наших дней, ниспосланный на землю богом» и т. п.).7 Речь идет не просто о словесном штампе, но о целой концепции, рассматривающей Наполеона как источник некоего абсолютного зла, а не только как временного врага России. В этой концепции присутствовал мистический оттенок: и в официальной церковной пропаганде, и в сознании определенной части общества Наполеон являл собой Антихриста.8 И слово «зверь», столь часто применяемое к Наполеону в русской патриотической лирике 1812 г., имело не просто ругательный, а мистический смысл (апокалиптический зверь, т. е. Антихрист). Присутствовала здесь и ненависть к Наполеону как к главе беззаконного, с точки зрения феодальной Европы, государства, самим своим существованием угрожающего старому общественному порядку. Даже наиболее вольнодумные представители русского общества, приветствовавшие демократические завоевания Французской революции, сходились с консерваторами в резко отрицательной оценке якобинского террора. В связи с этим Наполеон, ведущий откровенно захватнические войны, воспринимался как преемник Французской революции, использующий ее «беззаконные» методы во внешней политике.9 Таким образом, во время войны с Наполеоном русское общество в массе своей придерживалось традиционной точки зрения легитимистов, согласно которой Наполеон был, в сущности, не кто иной, как «Робеспьер на коне».10 Это убеждение лежало в основе разнообразных обличительных речей в адрес Наполеона как тирана, захватившего власть незаконным путем и способного удержать ее только путем насилия и агрессии. Ср.: «Французская революция, в основаниях

- 7 -

потрясшая бытие государств, продолжается и поныне <...> во французских же полководцах, министрах и т. п. видим мы одних наследников Марата и Робеспьера <...> Наполеон — естественный враг каждому как в войне, так и в мире»;11 «Французская революция сверх многих зол, нанесенных ею человечеству, произвела новый образ войны, неслыханный со времен варварских веков»;12 «Дерзкий искатель счастья, соединивший в руках своих всю бурную силу Французской революции и употребивший оную для опустошения нашей части света»,13 и т. д.

Юный Пушкин, еще недостаточно хорошо ориентирующийся в противоречиях социальной жизни и мыслящий отвлеченными политическими формулами,14 присоединяется к общему хору, решительно противопоставляя «законным царям» «мятежную власть» «коварством, дерзостью венчанного царя» и обвиняя Наполеона в намерении «мечом низвергнуть троны». С этих же позиций Пушкин оценивает период «Ста дней» как «буйную измену» и приветствует падение «шаткого трона» Наполеона.

Формула «сын счастья», повторяющаяся в пушкинских стихотворениях о Наполеоне, также была общеупотребительной. В ней не было в то время романтического оттенка, который может прозвучать в современном восприятии. Выражение «сын счастья» и аналогичные ему («счастливый губитель человечества», «недостойный любимец» «славы и счастья» и т. п.) имели безусловно негативную окраску. Одной из тем в развенчании Наполеона была настойчиво внушаемая мысль, что его невиданный взлет и могущество объясняются вовсе не гениальностью, а исключительно удачливостью, счастливым стечением обстоятельств. Именно эта мысль проводится в сочинении Шатобриана «О Бонапарте, о Бурбонах», напечатанном на русском языке в «Сыне отечества» за 1814 г. (№ 18—20) («Бонапарт был единственно сыном счастия <...> мечта исчезла, вместо монарха явился сын случая...»). Та же мысль подчеркивается и в публицистических статьях русских авторов, например: «Не понимаю, друзья, чему удивляются в Бонапарте? Тому, что он достиг из ничего ко всему? Но это слепое счастие удивительно только для черни <...> Что значит возвышение без заслуг и счастие без достоинств?».15 На этом понимании возвышения Наполеона как жребия незаслуженного и его самого как недостойного баловня судьбы основывались ставшие общим местом противопоставления его истинному полководцу — Кутузову и истинному монарху — Александру I. К таким противопоставлениям прибегает и Пушкин в стихотворениях «Воспоминания в Царском Селе» и «Александру».

Очевидно, что лицейские стихотворения Пушкина о Наполеоне не отличаются оригинальностью и несут на себе явный отпечаток официозности. Отмечая это, Б. В. Томашевский справедливо полагал, что они тем не менее выражают действительные мысли и настроения Пушкина, видимо искренне разделявшего оценки своих современников, запальчивость и пристрастность которых была совершенно естественна.16 Но дело не только в пристрастности, вызванной оскорбленными патриотическими чувствами. А. С. Янушкевич, характеризуя массовую поэзию этого периода, подчеркивает ее «безличность, безындивидуальность». «Возникали не просто сквозные мотивы, <...> но терялись свои слова, свои интонации». Рассматривая стихотворную продукцию «Вестника Европы» за 1812—1814 гг., исследователь приходит к выводу, что она представляет собой «набор повторяющихся оборотов, образов, эпитетов».17 Но крайне важно, что все эти бесчисленные стихотворения были, однако, отнюдь не равноценны

- 8 -

по своим художественным достоинствам. Одни и те же мотивы и образы, даже одни и те же штампы кочуют не только от М. Милонова к А. Писареву и от Д. Хвостова к В. Измайлову; их же мы встречаем и в произведениях Жуковского, Державина, Карамзина.18 Не только плагиаторы и дилетанты, не только юный неопытный Пушкин, но и зрелые поэты демонстрируют прямую перекличку с воззваниями и манифестами. Таким образом, дело не в том, что русские журналы 1812—1815 гг. были затоплены второсортной шаблонной поэзией, влиянию которой странным образом поддались и самые талантливые поэты. Смысл ситуации в том, что страна переживала редкий и недолгий период удивительного национального единства, период, который позже безошибочно выделит в русской истории Лев Толстой. Именно это стихийное и властное чувство единства диктовало одни и те же слова публицистам, политическим обозревателям, беспомощным поэтическим дилетантам и лучшим поэтам эпохи.19 Может быть, это растворение индивидуальностей в стихии общенационального было и не на пользу поэзии, но зато здесь были обретения другого характера, которые проявятся потом в разных сферах общественной жизни, в искусстве в том числе. Нас не должно смущать, что лицейские стихи Пушкина о Наполеоне как будто лишены художественного своеобразия, индивидуального ви́дения. Просто его восприятие мира здесь временно совпало с общенациональным, а вернее, вобрало это общенациональное в себя. Не важно, что здесь он проявил так мало оригинальности, важно, куда он двинется дальше.

В оде «Вольность» (1817) строфа «Самовластительный злодей...» знаменует некоторый сдвиг, произошедший в художественном сознании Пушкина по отношению к образу Наполеона. Яростные обличения «злодея» становятся настолько абстрактными, что дают основания для споров, кому собственно посвящены эти строки.20 Очевидно, здесь мы имеем дело с тем самодвижением поэтического образа, о котором говорил именно в этой связи Г. А. Гуковский: слова «тиран», «злодей» и т. п., применяемые к Наполеону, постепенно стали обозначать любого тирана, «тирана вообще». «Образ, суггестируемый словом, мог расти и изменяться вместе с историческим бытием».21 Не вдаваясь в полемику о конкретном адресате этой строфы, отметим, что самая возможность разных версий свидетельствует, что образ дан достаточно абстрактно. Вполне вероятно, что Пушкин здесь проклинает «тирана вообще»; другое дело, что этот образ во многом идет от конкретного образа Наполеона и легко может быть с ним соотнесен.

- 9 -

Затем на протяжении четырех лет Пушкин ни разу не упомянет о Наполеоне — до тех пор, пока 18 июля 1821 г. не отметит записью известие о смерти Наполеона и не набросает сразу же план и черновик посвященного ему стихотворения.22 Вскоре работа над стихотворением «Наполеон» завершается, в нем сделана попытка осмыслить весь жизненный путь Наполеона, дать оценку его исторической роли.

За прошедшие четыре года многое изменилось в политической и общественной жизни Европы, и эти изменения самым непосредственным образом повлияли на отношение к Наполеону и в европейском, и в русском обществе. В общих чертах они хорошо известны и описаны в научной литературе.23 Суть их сводится к следующему. Реакционная политика Священного союза развеяла надежды либералов; Александр I явно не соответствовал той роли спасителя Европы от тирании Наполеона, которая отводилась ему в восторженных иллюзиях 1815 г. Правление Бурбонов глубоко разочаровало даже их сторонников. Все эти обстоятельства явились крайне выгодным для Наполеона фоном, — фоном, на котором его личность и историческая роль приобретали совсем иную окраску. Реальная сложность политической и общественной жизни продемонстрировала, что общественный строй, насаждаемый этим тираном и узурпатором, был исторически более передовым и перспективным, чем отживший порядок, поддерживаемый «законными и миролюбивыми» монархами. Как это ни парадоксально, свержение Наполеона полностью не удовлетворило никого: ни Францию, отброшенную назад в смысле политического режима; ни освобожденные народы Европы, оказавшиеся под не менее тяжелым гнетом собственных монархов; ни даже самих монархов, столкнувшихся с бурным протестом народов, познавших вкус национально-освободительной борьбы. Это отмечал и Пушкин: «Орлов говорил в 1820 году „Революция в Испании, революция в Италии, революция в Португалии, конституция тут, конституция там. Господа государи, вы поступили глупо, свергнув с престола Наполеона“» (XII, 304; подлинник по-французски).

Все эти обстоятельства способствовали созданию ореола исключительности вокруг Наполеона — человека, личное участие или неучастие которого в мировой политике имело столь громадные последствия. Кроме того, существовали причины и чисто психологического характера. С годами в памяти народа бледнели воспоминания об ужасах войны, о тяжести деспотического режима и на первый план выступали представления о военной славе, о процветании и могуществе государства. И точно так же, по мере того как забывались негативные черты личности Наполеона, все ярче делался образ непобедимого полководца, твердого и умного правителя. Обаяние исключительной личности постепенно затмевало воспоминания о жестком и деспотичном самодержце, «герой» заслонял «тирана». Способствовал этому и тот мученический ореол, который приобрел Наполеон за годы изгнания и заточения. И наконец, его смерть, положившая конец земным распрям и претензиям, решительно переключила внимание на трагические и героические аспекты его личности и судьбы. «Записки» Наполеона, тайно пересылавшиеся с острова Св. Елены в Европу в виде анонимных рукописей еще в 1817 г., начинают широко издаваться. Освещающие с крайне благожелательных позиций личность и деяния Наполеона, эти «Записки» предоставляли богатый материал для зарождающейся легенды. Писатели Гюго, Ламартин, Делавинь, А. де Виньи, Беранже, Гейне, испытавшие увлечение Наполеоном под влиянием всего описанного комплекса социально-исторических факторов, сами усиливали значение этих факторов, активно воздействуя на общественное сознание. Культ Наполеона поддерживал Байрон — самый популярный поэт молодого поколения Европы. «Наполеоновская легенда», таким образом, быстро набирала силу.

Знаменательно, что под ее воздействие попадали люди, знавшие Наполеона и прежде относившиеся к нему резко недоброжелательно. Так, увлечение

- 10 -

«наполеоновской легендой» испытал Шатобриан, автор памфлета «О Бонапарте, о Бурбонах».24 Интересно, что Шатобриан переосмыслил общепринятую и им самим употреблявшуюся обличительную формулу «бич божий»: «Народы назвали Бонапарта бичом, но бичи бога сохраняют нечто от вечности и божественного гнева, их породившего» («Les peuples ont appelé Bonoparte un fleáu; mais les fleáus de Dieu conservent quelques chose de l’èternite et de la courroux divin dont ils émanent»).25 Это переосмысление характерно перенесением акцента с моралистических оценок на историософские: вопрос о несчастиях, принесенных человечеству, снимается восхищением перед масштабом личности и ее деяний. Момент крайне существенный, ибо яркость личности Наполеона ощущалась всегда и признание в нем необыкновенных дарований не было неожиданностью. Исключительные качества его личности не раз отмечались даже в русской публицистике периода войны 1812 г., но тогда они служили лишь контрастом к картинам зла, им содеянного, подчеркивалось, что он не сумел направить свой талант на благо людей, а использовал его во зло им.26 С развитием же «наполеоновской легенды» прежние характеристики не отменяются вовсе, этические критерии никогда не утрачивают до конца своего значения, но акцент на исключительности до известной степени менял сами эти критерии. Великому человеку прощалось то, что не прощалось простому смертному, его образ постепенно идеализировался и приобретал все большее влияние на умы.27

Такова была, в самых общих чертах, общекультурная ситуация, в которой следует рассматривать произведения Пушкина о Наполеоне начиная с 1821 г.

Исторические воззрения самого Пушкина с лицейских времен претерпели значительные изменения.28 Прежде всего изменилось его отношение к революции, которая теперь представляется благодетельной и желанной. Переоценка Французской революции неизбежно влекла за собой и переоценку исторической роли Наполеона. Теперь для Пушкина Наполеон не абстрактный «тиран», а деспот, подчинивший революционные завоевания народа своим эгоистическим целям, направивший энергию «обновленного народа» по ложному пути, принесший страну в жертву своим честолюбивым замыслам. Противопоставляется уже не узурпатор законному монарху, а самодержец — революционной стихии.

Как отмечал Б. В. Томашевский, эта концепция заметно «выпрямляет» историю, игнорируя семь лет, лежащие между казнью Людовика XVI и событиями 18 брюмера.29 Как известно, Наполеон захватил власть не в разгар революционных событий, а в период спада социальной активности; вырвал ее не у народных вождей, а у вялого правительства Директории, которое привело страну в полный упадок. Аналогичное «выпрямление» наблюдалось и в оде «Вольность», только там оно было следствием идеи о нравственных уроках истории, о неотвратимости наказания за содеянные преступления.30 В стихотворении же «Наполеон» это происходит в угоду создания романтического образа титана, управляющего историей по своему произволу. Следовательно, строки:

Тогда в волненьи бурь народных
Предвидя чудный свой удел,

- 11 -

В  его  надеждах  благородных
Ты  человечество  презрел —

(II, 214)

не отражают реального хода конкретных исторических событий, а дают определенную интерпретацию этих событий.

Стихотворение «Наполеон» удивительно тем, что в сущности однозначно отрицательная оценка исторической роли и деяний Наполеона сочетается с романтически-восторженной его характеристикой. В первых же строчках декларируется: «Чудесный жребий совершился, Угас великий человек», и, таким образом, все дальнейшие рассуждения идут под этим знаком, так сказать, с презумпцией величия. Б. В. Томашевский склонен был относить этот аспект темы за счет романтических увлечений Пушкина, которые были для поэта преходящими и не слишком глубокими. На этом основании исследователь просто не придавал значения подобным поэтическим декларациям, полагая, что не романтические черты героя занимают Пушкина: «Тема Наполеона для него — повод для исторических размышлений о причинах современного положения вещей».31

Между тем романтизацию образа Наполеона нельзя просто сбросить со счетов. Пушкин не просто принимает как данность величие Наполеона и исключительность его судьбы; он стремится определить своеобразие и историческую уникальность этого величия и исключительности. Только в двух строчках: «Тебя пленяло самовластье Разочарованной красой» — дана столь точная и проницательная характеристика индивидуальных и вместе с тем точно обусловленных исторической ситуацией мотивов, вдохновлявших Наполеона, что ее приводит современный историк как адекватное выражение тех выводов, к которым он пришел на основании тщательного изучения.32 Подчеркнем, что к поэтическим открытиям Пушкин выходит здесь не вопреки романтической установке, а скорее благодаря ей. Тем более разительны резкие противоречия внутри этого стихотворения.

Мы уже говорили, что безусловно отрицательная оценка всех деяний Наполеона и безусловное же удовлетворение в связи с его поражением плохо сочетаются с представлением о «чудесном жребии» «великого человека». К тому же в стихотворении бросается в глаза смешение разных стилей: романтической поэтики с ее тяготением к ярким парадоксальным образам и элементов одической системы с ее моралистическим пафосом. Под этим углом зрения стихотворение «Наполеон» подробно проанализировано в работе Ю. В. Стенника. Продемонстрировав, как сочетаются в тексте эти две «стилистические струи», исследователь приходит к выводу, что «такое раздвоение вытекает из идеи стихотворения. Само отношение Пушкина к Наполеону не укладывается в рамки однозначной оценки. Эта многоаспектность оценки и порождает своеобразную многостильность стихотворения».33 Можно возразить, что единство стиля не предполагает непременно однозначной оценки описываемого явления. Противоречивость образа Наполеона воплощена здесь как раз в романтических образах, допускающих сочетание «героического» и «преступного». Отсюда и формулы: «блистательный позор», «в величии постыдном», «зло воинственных чудес» и т. п. Но соседство в одном стихотворении таких характеристик, как «великий человек» и «враг», «тиран»; таких высказываний, как «Надменный! Кто тебя подвигнул? Кто обуял твой дивный ум?» и «...до последней все обиды Отплачены тебе, тиран!», свидетельствует не о разных гранях одного образа, а о разных, противоречащих друг другу образах.

В известном письме к А. И. Тургеневу от 1 декабря 1823 г. Пушкин писал: «... вы желали видеть оду на смерть Н<аполеона>. Она не хороша. Вот вам самые сносные строфы». Далее он приводит строки от «Когда надеждой озаренный...» до «Их цепи лаврами обвил» и последнюю строфу, по поводу которой замечает: «Эта строфа ныне не имеет смысла, но она писана в начале 1821 года — впрочем, это мой последний либеральный бред» (XIII, 78—79).

- 12 -

Итак, сам Пушкин был этим стихотворением не удовлетворен. Почему? С последней строфой все достаточно ясно; видимо, в ней имелся в виду национально-освободительный подъем, достигший высшей точки в период борьбы с Наполеоном и направленный затем против других тиранов. Так Наполеон, порабощая народы, провоцировал их на борьбу и, как это ни парадоксально, «завещал миру вечную свободу». В 1824 г. Пушкин, разочарованный в современном ему революционном движении, отказывает Наполеону в подобной исторической роли.

В качестве других «самых сносных» строф Пушкин предлагает целостный и почти самостоятельный отрывок, где образ Наполеона выдержан в романтических тонах. Можно предположить, что Пушкина не удовлетворяла именно разностильность стихотворения, идущая от отсутствия у поэта единой концепции образа Наполеона и его исторической роли. Как человек, увлеченный революционными идеями, Пушкин не может рукоплескать диктатору и самодержцу; как патриот и свидетель Отечественной войны, он не может рассуждать бесстрастно о полководце-завоевателе. К тому же именно в 1821 г. Пушкин проникается пацифистскими настроениями. В его записи о вечном мире звучат явные намеки если не конкретно на Наполеона, то на подобных ему исторических деятелей.34 Ирония и негодование по адресу «великих военных талантов» никак не могли способствовать восхищению Наполеоном.

И все-таки Пушкин восхищается Наполеоном в этом стихотворении. Восхищается, как поэт, — яркостью и необычностью судьбы, блеском дарований, дерзостью и отвагой самоутверждения. Примирить между собой эти противоречивые чувства, определить позицию, с которой можно найти разгадку этой личности, Пушкин здесь не сумел.

Нужно сказать, что подобные проблемы вставали не только перед Пушкиным. Один из ярких примеров — Шатобриан, который тщетно пытался преодолеть резкие противоречия своего отношения к Наполеону. Он старался разграничить в личности Наполеона достоинства и пороки, найти в его жизни роковые ошибки, толкнувшие его на ложный путь; наконец, он предлагает не смешивать республиканского генерала Бонапарта и императора Наполеона, признавая великим лишь первого. Но, несмотря на все эти усилия, суть проблемы оставалась прежней: Шатобриан решительно не одобрял Наполеона как политик и восхищался им как поэт («La vie de Napoléon lui-même est-elle autre chose qu’un poème?» — «Самая жизнь Наполеона — это ли не поэма?»).35

Любопытно, что отстраненное изумление перед своей собственной судьбой испытывал сам Наполеон, когда, подводя итоги на острове Св. Елены, восклицал: «Какой роман — моя жизнь!».36

Утверждая, что его ода на смерть Наполеона «не хороша», Пушкин, как можно предположить, имел в виду именно ее разностильность и отсутствие непротиворечивой концепции («непротиворечивой» не означает «однозначной»). В стихотворении отразилось смешение противоречивых чувств, не нашедших гармонического разрешения. Мы пытаемся порой внести гармонию в это стихотворение собственными усилиями, то утверждая, что романтическому пафосу стихотворения вообще не следует придавать значения, то полагая, что здесь восторжествовала сложная диалектика пушкинской мысли, согласно которой Наполеон — это герой и тиран одновременно.37 Между тем образ «преступника-героя» не может быть отнесен к поэтическим открытиям Пушкина. Этот образ,

- 13 -

ярко представленный в стихотворении «Дочери Карагеоргия» (1823), обнаруживает очевидное влияние байронического героя (irlain-hero), героя очень популярного в романтической литературе эпохи.38 Именно в таком ключе рассматривался и образ Наполеона в произведениях Байрона.39 Нужно подчеркнуть, что самая популярность Наполеона, помимо всех упомянутых выше причин, объяснялась и тем, что его личность и судьба легко поддавались именно такой трактовке. Его реальный образ, хотя и искажался во многом в романтических концепциях, в самом деле давал для этих концепций богатый материал. Тем более интересно, что для Пушкина образ Наполеона в подобную концепцию не укладывался. В стихотворении «Наполеон» романтические образы и «поэтический восторг» приходят в противоречие с позицией Пушкина как политика и гражданина. Возможно, личность и деятельность Наполеона были слишком связаны с кардинальными проблемами политической и общественной жизни, чтобы Пушкин мог удовлетвориться отвлеченно-романтической его характеристикой. Возможно, Пушкин вообще уже терял интерес к зловещему образу «преступника и героя», который плохо укладывался в его систему ценностей.40

Конечно, можно придумать гармоническую интерпретацию этого внутренне противоречивого стихотворения. Однако у нас есть и другая возможность: довериться мнению самого поэта и признать это стихотворение неудачным. Неудачным в том смысле, что Пушкин не создал здесь своего образа Наполеона. Следовательно, определилась необходимость искать новые подходы, новые ракурсы. Надо ли говорить, сколь значительна была эта «неудача» в развитии наполеоновской темы у Пушкина.

«Наполеон» написан в 1821 г. Следующее крупное законченное произведение Пушкина о Наполеоне — стихотворение «Герой» — появится только в 1830 г. Но на протяжении этих девяти лет Пушкин будет постоянно обращаться к образу Наполеона в своих художественных произведениях, в письмах, заметках. Ни одно из этих обращений не является сколько-нибудь полным и определенным выражением пушкинского отношения к Наполеону. Краткость и отрывочность посвященных Наполеону строк не позволяют придавать им обобщающий смысл; в беглых замечаниях пушкинская мысль часто вообще не вполне ясна. Тем не менее попытаемся проследить, хотя бы и очень приблизительно, по этим дошедшим до нас вехам движение пушкинской мысли.

К 1822 г. относится статья Пушкина «По смерти Петра I...», где он неожиданно вспоминает Наполеона, рассуждая о Петре I: «Петр I не страшился народной Свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество может быть более, чем Наполеон» (XI, 14). Б. В. Томашевский, комментируя это место, полагал, что «упоминание имени Наполеона, воспетого Байроном, показывает, что Пушкин и Петра пытался романтизировать, представить в образе индивидуалистического героя. Пушкин переносит на Петра формулу, обращенную к Наполеону: „Ты человечество презрел“».41 Думается, это соотнесение говорит и о другом. Пушкин в самом деле нашел какие-то точки сближения между этими историческими фигурами. Не случайно он снова поставит их рядом в заметках 1832 г. («<О дворянстве>»): «Средства, которыми совершают переворот, не те, которыми его укрепляют. Петр I одновременно Робеспьер и Наполеон. (Воплощенная революция)» (XII, 205; подлинник по-французски). Интересно, что Наполеон, восхищаясь Петром I, видел в нем пример «моральной автократии» и с этой точки зрения находил много общего между ним и собой. Близкое себе усматривал он и в желании Петра «на время перестать быть царем и познать обыкновенную жизнь»: «Ведь

- 14 -

он добровольно сделался таким же артиллерийским прапорщиком, каким был и я!».42 Эти суждения Наполеона были высказаны им в беседе с графом Нарбонном в октябре 1812 г. в Кремле. Воспоминания Нарбонна были опубликованы в 1854 г.43 Неизвестно, знал ли Пушкин об этих отзывах Наполеона о Петре I. В замечаниях поэта два этих исторических лица соотносятся по другим линиям. Но именно Петр I из всех деятелей российской истории сближается с Наполеоном в восприятии Пушкина и в восприятии самого Наполеона.

В замечании 1822 г. интересен парадоксальный ход рассуждений, при котором «презрение к человечеству» не только не препятствует, но способствует просвещению и свободе. Сближение Петра и Наполеона именно по этому признаку дает возможность если не перенести вышесказанное на Наполеона, то во всяком случае предположить, что и здесь это «презрение» не заслуживало, быть может, однозначно отрицательной оценки.

В 1824 г. Пушкин начинает два стихотворения, посвященных Наполеону, — «Недвижный страж дремал...» и «Зачем ты послан был...»; оба остались незавершенными. Судя по дошедшим до нас отрывкам, Пушкин в это время разделял имевшую широкое хождение идею о фатально предопределенной миссии Наполеона.

Стремительное возвышение Наполеона от капрала до императора, диктовавшего свою волю Европе, и затем падение с этой головокружительной высоты до положения бесправного узника; то огромное влияние которое оказывал он на судьбы народов Европы, на политическую и общественную жизнь, — все это заставляло современников усматривать здесь проявление сил более могущественных, нежели талант и удачливость одного человека. Тот исторический катаклизм, которым явилась для Франции и Европы XVIII в. Великая Французская революция, раскрыл с ужасающей очевидностью всю приблизительность и беспомощность сложившихся представлений, шаткость и ненадежность общественного порядка. Непредвиденные, непонятные силы на глазах перекраивали привычный мир, и одним из орудий этих сил казался Наполеон. Поэтому позитивистские и прагматические объяснения его исторической роли мало кого могли удовлетворить. Еще в 1809 г. Жозеф де Местр разбирал две точки зрения по отношению к Наполеону, одна из которых считает его власть и династию окончательно упроченными и потому законными, а другая квалифицирует его как преступного авантюриста. Если первая точка зрения, по мнению Ж. де Местра, вносит в мир «ложные и опасные принципы», то другая представляется ему еще более ошибочной. Он убежден, что нельзя называть узурпатором и авантюристом «необыкновенного человека, владеющего тремя четвертями Европы, заставившего всех государей признать себя, породнившегося с тремя или четырьмя династиями государей и взявшего в течение пятнадцати лет больше столиц, чем величайшие полководцы взяли городов в течение своей жизни <...> Наполеон — великое и страшное орудие провидения».44 Рассуждения о «роке», «судьбе», «провидении» неизменно связываются с Наполеоном в русской поэзии и публицистике 1810-х годов. Версия о предопределенности свыше судьбы Наполеона и всех его деяний распространялась в «Мемуарах» Наполеона и сочинениях его адептов. Таким образом, в признании Наполеона орудием провидения сходились и его противники, и его поклонники; разница была в том, злая или добрая воля провидения усматривалась в его деяниях.

По имеющимся отрывкам пушкинских стихотворений о Наполеоне 1824 г. трудно судить о степени осведомленности поэта в этих дебатах и о его позиции по конкретным их аспектам. Но несомненно, что его размышления развиваются в русле всех этих проблем: в стихотворениях 1824 г. Наполеон со всей безусловностью заявлен как фатальный герой истории: «посланник провиденья», «свершитель роковой безвестного веленья», «муж судеб». Но, признавая Наполеона

- 15 -

выразителем воли провидения, Пушкин не становится ни на сторону его хулителей, ни на сторону его обожателей. Вопрос: «Чего, добра иль зла ты верный был свершитель?» — для Пушкина остается открытым.

Нужно сказать, что фаталистическая концепция миссии Наполеона, окрашиваясь то в романтические, то в мистические тона, в то же время в достаточной степени точно отражала историческую реальность. В самом деле, объяснять историю возвышения и падения Наполеона исключительно его личными качествами и личной инициативой, разумеется, нельзя. Его судьба могла осуществиться только при уникальном совпадении этих качеств и этой инициативы с теми историческими возможностями, которые предоставила ему эпоха. В этом смысле он действительно был избранником истории, в нем и посредством него продемонстрировавшей невиданные прежде возможности самоосуществления личности. Неоднозначно оценивается и исторический итог политической деятельности Наполеона. В отрывке «Недвижный страж дремал...» в одной строчке поразительно выражена противоречивость роли Наполеона в отношении Французской революции: «Мятежной вольности наследник и убийца». Поэтический образ допускает здесь очень широкое истолкование. Наполеон не «Робеспьер на коне», ибо он — «убийца вольности»; но он и не просто деспот, задушивший революцию, ибо он — ее «наследник». Слово «наследник» может быть понято только в том смысле, что Наполеон получил верховную власть благодаря революции, так как путь от капрала до императора был, естественно, невозможен в условиях старого режима. Но если говорить не только о целях и идеалах Французской революции, а и об объективных ее последствиях, можно интерпретировать это определение и более широко. Наполеон был наследником Французской революции, ибо всей своей деятельностью он способствовал утверждению того общественного строя, путь которому открыло крушение феодализма, и в своей личности он воплощал тот тип человека, который был и характерен и необходим для новой буржуазной эпохи. Потому, несмотря на всю несомненность деспотического самодержавного правления Наполеона, трехцветное знамя, под которым сражались его армии, так и не утратило до конца значения символа Французской революции ни в глазах французского народа, ни в глазах Европы.45

Трудно утверждать, что именно такова была пушкинская концепция, но созданный им поэтический образ, так сказать, самостоятельно ее продуцирует.

Отныне размышления над проблемами случайного и неизбежного в историческом развитии, проблемами возможностей реализации личности, соотношения субъективных намерений и объективных следствий в художественном сознании Пушкина неизменно связываются с образом Наполеона. Но все это еще впереди, а пока оба стихотворения о Наполеоне остаются в черновиках; после поэтического афоризма: «Мятежной вольности наследник и убийца» — следует строка: «Сей хладный кровопийца», словно возвращающая нас к стихотворной беллетристике 1812 г. Видимо, внутренние противоречия по-прежнему препятствуют созданию законченного и целостного образа.

В стихотворении «К морю» (1824) образ Наполеона выступает в том же качестве, что и образ Байрона. Разумеется, Пушкин сравнивает между собой не полководца и поэта — он сравнивает масштабы личности и роли в общественном сознании эпохи. И в этом отношении Пушкин находит возможным поставить между ними знак равенства; оба они — «гении» и «властители дум». Несмотря на абстрактный характер этого сближения, оно далеко не случайно и не произвольно. Как мы уже отмечали, Наполеон в самом деле походил на байронического героя с его культом индивидуализма и исключительности, пылким

- 16 -

и мрачным характером, презрением к обществу. В свою очередь некоторые герои Байрона так напоминали Наполеона, что читатели усматривали прямые аналогии. По этому поводу Пушкин писал (в статье «О трагедии Олина „Корсер“»): «Корсар [Байрона] неимоверным своим успехом был обязан характеру главного лица, таинственно напоминающего нам человека, коего роковая воля правила тогда одной частию Европы, угрожая другой. По крайней мере анг.<лийские> критики предполагали в Байроне сие намерение, но вероятнее, что поэт и здесь вывел на сцену лицо, являющееся во всех его созданиях и которое принял он сам на себя в Ч.<айльд> Гар.<ольде>. Как бы то ни было, поэт никогда не изъяснял своего намерения: [сближение себя] с Наполеоном нравилось его самолюбию» (XI, 64).

Интересно, что Пушкин отвергает поиск прямых аллюзий и не считает Корсара переодетым Наполеоном. По мысли Пушкина, Байрон в очередной раз изобразил своего излюбленного героя, героя, который во многом походил на него самого, но одновременно и на Наполеона. Речь идет, таким образом, о некоем общем идеологическом и психологическом комплексе, лишь отчасти сознательно подчеркиваемом поэтом. Итак, теперь Пушкин воспринимает Наполеона не только как героя истории, но и как героя культуры, воплощение определенного идеала, которым увлекалось поколение «романтических эгоистов».46 Во второй главе «Евгения Онегина», законченной 8 декабря 1823 г., до стихотворения «К морю», Пушкин очерчивает тот образ, воплощением которого представлялся новому поколению Наполеон:

Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно,
Нам чувство дико и смешно.

   (VI, 37)

Обвинения Наполеона в аморальности, беспринципности, готовности принести все и вся в жертву своему честолюбию были обычными и даже избитыми в устах оппозиции. Эта точка зрения всемерно поддерживалась в русской периодической печати в период войны с Наполеоном. Такие определения, как «честолюбец кровожадный», «сей надменный», «низверженная гордыня», «честолюбия рог кичливый»; такие высказывания, как «ты сам себе казался бог», «доколь богине своенравной ты будешь жертвовать людей» и т. п., были общим местом в поэзии и публицистике тех лет. Аналогичные высказывания встречаем мы и в лицейских стихах Пушкина о Наполеоне («В гордыне возмечтав мечом низвергнуть троны» — «Воспоминания в Царском Селе»).

В данной связи для нас не столь существенно, насколько справедливы подобные обвинения и насколько реальный Наполеон соответствовал этому образу. Важно, что этот образ прочно укрепился за ним в общественном сознании эпохи. Но вот что интересно: именно те черты Наполеона, которые прежде вызывали наибольшее отвращение, десятилетие спустя стали вызывать восхищение и стремление к подражанию.

«Та же пылкость страстей, та же мрачность характера, тот же деспотизм, то же презрение к вере, та же наклонность к суеверию, то же самое желание приписывать свои действия влиянию судьбы». Эти слова кажутся типичной характеристикой романтического героя и, взятые вне контекста, вполне могли бы быть использованы в таком качестве. Между тем это отрывок из статьи неизвестного автора «Сравнение Тахмас Кулы-Хана и Бонапарта», не имеющей ровным счетом никакого романтического оттенка, а приведенная характеристика призвана полностью дискредитировать Наполеона.47 Какие же изменения в сознании общества должны были произойти, чтобы стала возможной столь резкая переоценка ценностей?

- 17 -

Кроме тех обстоятельств, о которых мы уже упоминали, говоря о предпосылках «наполеоновской легенды», для подобного превращения необходимо было, чтобы изменилось отношение к самому понятию индивидуализма и гордыни. Резко отрицательное отношение к нему питалось чувством приверженности традициям, привычному устоявшемуся жизненному укладу. В России во время Отечественной войны 1812 г. оно усиливалось ощущением национального единства, причастности общему справедливому делу. Когда же в обществе стали нарастать тотальное недовольство современной жизнью, разочарование и в патриархальных устоях, и в возвышенных идеалах, неверие в возможность быстрых благих перемен, возникло скептическое отношение к нравственным ценностям и к идее изначальной доброты человека, провозглашенной Руссо. Напротив, причина несовершенства общества усматривалась именно в исконном несовершенстве человека, его эгоизме, мелочности, ничтожестве. Героем времени становился не добродетельный энтузиаст, а скучающий и разочарованный индивидуалист. Общее убеждение: «Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей» — стало хорошей почвой для уважения к тому, кто возвысился, «презрев человечество». И Наполеон, естественно, стал символом подобного мироощущения, «властителем дум».

Этот горький период пережил вместе со своим поколением и Пушкин. О тяжелом душевном кризисе свидетельствуют и «Демон», и «Свободы сеятель пустынный», и XLVI строфа первой главы «Евгения Онегина». Однако Пушкин быстро преодолевает односторонность этого взгляда на мир и выходит за пределы очерченного им самим мироощущения. Неприкрытая ирония строфы «Мы все глядим в Наполеоны» демонстрирует уже отстраненное отношение поэта к этим проблемам.48 Байрон и Наполеон становятся любимыми героями Евгения Онегина, и это во многом определяет тип личности пушкинского персонажа, но автор романа не отождествляет себя со своим героем. Так, возникший было цельный и непротиворечивый образ Наполеона тут же отодвигается Пушкиным в сферу чужого сознания. Определившиеся было черты Наполеона выглядят лишь слепком черт современного героя. Какое-либо личное отношение к Наполеону у Пушкина здесь не проявляется.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что наряду с «литературными», традиционными для эпохи образами Наполеона, которые мы встречаем в художественных произведениях Пушкина, в то же самое время в его переписке и исторических работах то и дело мелькают замечания о Наполеоне совершенно иного характера.

Особенно часто Пушкин упоминает о Наполеоне в 1825 г. В этом году Пушкин прочел «Мемуары» Наполеона, «Мемуары» Фуше, вступил в полемику с А. Мухановым по поводу г-жи де Сталь, прочел «Замечания» Дениса Давыдова на ряд высказываний Наполеона о партизанах и последующую реплику Вяземского. Наконец, он пишет свои «Замечания на Анналы Тацита», где не только один раз прямо упоминает Наполеона, но и в других местах, видимо, имеет его в виду, рассуждая о задачах государственной власти.

Пушкинские «Замечания...» не раз становились предметом изучения и с фактологической точки зрения, и в отношении трактовки исторических взглядов поэта. Как известно, Тацит в своих сочинениях, выступая с республиканских позиций, гневно осуждал тиранов и за это был поднят на щит либерально и революционно настроенными общественными группами, декабристами в особенности. В связи с этим спор Пушкина с Тацитом, принимающий порой очень острый и вызывающий характер, рождает ряд недоумений. Две различные точки зрения нашли выражение в научном споре Б. Г. Реизова и Н. Я. Эйдельмана. Суть позиций сводится к следующему. Б. Г. Реизов полагает, что Пушкин в это время, находясь как под влиянием системы взглядов Маккиавелли (в оценке исторических и политических событий выходящего из круга чисто этических понятий), так и под влиянием «фатальной» школы французской историографии (Минье, Тьер), развивающей концепцию исторической неизбежности, склонен оценивать исторические личности и их деяния с точки зрения государственной необходимости. Таким образом, получается, что Пушкин в самом деле оправдывает

- 18 -

Тиберия, а моралистический пафос Тацита вызывает у него раздражение.49 Возражая Б. Г. Реизову, Н. Я. Эйдельман подчеркивает, во-первых, что спор Пушкина с Тацитом — во многом спор с самим собой, чем и объясняется его ожесточенность. Во-вторых, исследователь настаивает на том, что признание исторической неизбежности и государственной необходимости отнюдь не исключает для Пушкина «моральной необходимости», и в столкновении этих «необходимостей» между собой поэт видит вечный источник трагедии.50 В принципе последняя точка зрения представляется нам более убедительной, хотя, наверное, не в каждом тезисе пушкинских «Замечаний...» можно усмотреть подобную диалектику.

Нам очень важны эти общие выводы, так как от позиции Пушкина-историка зависит, естественно, и оценка Наполеона, тем более что имя Наполеона закономерно всплывало при разговоре о Таците, ведь труды римского историка подвергались гонению в наполеоновской Франции.

«С таковыми глубок<ими> суждениями не удивительно, что Тацит, [бич] тиранов, не нравился Наполеону; удивительно чистосердечие Наполеона, в том признававшегося, не думая о добрых людях, готовых видеть тут ненависть тирана к своему мертвому карателю» (XII, 194). Отрывочный, черновой характер «Замечаний...» не позволяет утверждать однозначно, на кого направлена пушкинская ирония: на Тацита или на Наполеона? Но более вероятным представляется, что на Тацита, и тогда слова об «удивительном чистосердечии» Наполеона лишены иронического оттенка. В пользу такой версии свидетельствует и контекст отрывка и, может быть, главное: появившееся много лет спустя замечание «о простодушии гениев», свойственном Наполеону.

Не будем, конечно, утверждать, что представление о «чистосердечии» Наполеона стало отныне твердым убеждением Пушкина. Можно говорить лишь о том, что для Пушкина оказался возможным совершенно новый для него подход к осмыслению личности Наполеона: через психологию, через человеческую индивидуальность. И не столько конкретные оценки, сколько сам этот угол зрения сохранит для Пушкина свою ценность и в дальнейшем.

В «Замечаниях...» Пушкин уделяет много внимания убийству Тиберием Агриппы, вызвавшему безусловное осуждение Тацита. Пушкин же пишет: «Если в самодержавном правлении убийство может быть извинено государственной необходимостию — то Тиберий прав» (XII, 192). Б. Г. Реизов уверенно заключал: «По его мнению, Тиберий не совершил никакого преступления».51 Согласимся с Н. Я. Эйдельманом, что утверждать это у нас мало оснований. Скорее всего, действительно «поэт указывает не на ответ, но на проблему» и, даже признавая неизбежность того или иного деяния, может скорбеть по поводу этой неизбежности.52

Пушкинская позиция в этом вопросе очень важна для нас, ибо, как отметил Б. Г. Реизов, очевидна определенная аналогия между убийством Агриппы Тиберием и убийством герцога Энгиенского Наполеоном. Связи обнаруживаются и через «Бориса Годунова», над которым работает Пушкин в то же время и где уже средствами искусства решает ту же проблему политического убийства (царевича Димитрия Борисом). По наблюдению Б. Г. Реизова, монолог Григория «Борис, Борис! все пред тобой трепещет...» во многом напоминает рассуждения Шатобриана в его статье о «Путешествии в Испанию» Александра де Лаборда, которая содержала намеки на Наполеона и вызвала гнев последнего.53 Впоследствии Пушкин прямо сопоставит Наполеона и Бориса в своих замечаниях на полях статьи М. П. Погодина «Об участии Годунова в убиении царевича Димитрия». Погодин сомневается в том, что Борис мог подвергнуть гонению людей, которым он открылся и которые отказались выполнить его поручение.

- 19 -

Пушкин на это замечает: «А Наполеон, убийца Энгенского, и когда? ровно 200 лет после Бориса» (XII, 248).

Таким образом, эти три события, совершившиеся в разные эпохи, в разных странах, при участии не похожих друг на друга людей (убийство Агриппы Тиберием, убийство Димитрия Борисом Годуновым и убийство герцога Энгиенского Наполеоном), в историческом и художественном сознании Пушкина увязываются в единый узел: проблему политического убийства, его возможные обоснования, его внутренние мотивы, его результаты — политические и этические.

Нас сейчас, естественно, интересует более всего отношение Пушкина к убийству герцога Энгиенского, тем более что это событие — одно из важнейших в биографии Наполеона. Шатобриан даже считал его роковым для Наполеона поступком, который кардинально и необратимо изменил его личность и всю его судьбу.54 Шатобриан преувеличивал, но нельзя отрицать, что это событие имело для Наполеона особое значение. И дело не столько в реакции общества, которое, кстати, осталось достаточно равнодушным,55 сколько в реакции самого Наполеона. Известно, что Наполеон принял решение о казни герцога после не очень ему свойственных, долгих колебаний; что он уклонился от ясных указаний, ограничившись намеками на желательный для него исход дела; что затем на протяжении всей своей жизни Наполеон постоянно возвращался к делу герцога Энгиенского, всячески стараясь снять с себя вину. Он настойчиво перекладывает ответственность на Талейрана, винит англичан, инспирировавших заговор, и своих помощников, проявивших «преступное усердие», сетует на клевету, распущенную о герцоге как о руководителе заговора. Он счел необходимым упомянуть о деле герцога даже в своем предсмертном завещании, решительно отводя от себя обвинение в убийстве.56

Многие обстоятельства этого события остаются спорными и по сей день, но очевидно, что ассоциации с ним у Пушкина, размышляющего над проблемами столкновения политики и морали, возникают далеко не случайно. И в самом этом событии, и в поведении Наполеона проявились ярко и остро именно эти проблемы. Но, к великому сожалению, до нас не дошло ни одного высказывания Пушкина со сколько-нибудь определенной оценкой дела герцога Энгиенского. Мы можем с уверенностью утверждать, что Пушкин об этой истории хорошо знал и размышлял, но мы не имеем возможности сформулировать, хотя бы предположительно, его собственную точку зрения. Мы знаем, что Пушкин, видимо, не верил всем оправданиям Наполеона, называя его «убийцей», но никакой интерпретации поведения Наполеона в этой связи он не предложил. Рассуждение «по аналогии», т. е. проецирование на эту ситуацию коллизии «Бориса Годунова» соблазнительно, но вряд ли допустимо. Во-первых, нужно иметь в виду принципиальную разницу между художественной концепцией и соображениями чисто исторического и политического характера. Во-вторых, как справедливо заметил Б. Г. Реизов, не следует преувеличивать значение выявленных в «Борисе Годунове» перекличек со статьей Шатобриана, ибо Пушкин не искал здесь сравнений ни с Тиберием, ни с Наполеоном, а лишь ощущал внутреннюю общность нескольких исторических ситуаций.57

В сущности, единственный вывод, который мы вправе сделать, это тот, что Пушкин решительно отказывается от гневных обличений абстрактных «тиранов» и его освобожденный от такой установки взгляд обнаруживает в «тиранах» индивидуальные и даже привлекательные черты. Пушкин видит в их действиях свою логику, раскрывает возможность их собственных трагедий. Предположительно именно с таких позиций он подходит в это время и к Наполеону; и хотя здесь он и не предложил пока никаких определенных концепций, важен сам факт, что в историческом и художественном сознании Пушкина утверждался подобный взгляд.

- 20 -

В 1822—1823 гг. в Париже были изданы «Мемуары» Наполеона в 8 томах.58 Издателями «Мемуаров» были друзья Наполеона, добровольно разделявшие его ссылку на острове Св. Елены, — генералы К. Монтолон и Г. Гурго. Годом позже, в 1824 г., Альфонс де Бошан издал в Париже «Мемуары» Ж. Фуше — министра тайной полиции в правительстве Наполеона (впоследствии выяснилось, что это подделка, но поначалу их принимали за подлинные). «Мемуары» Наполеона и «Мемуары» Фуше вызвали горячий интерес у читающей публики. Отклики на них мы находим в письмах Н. М. Карамзина, А. И. Тургенева, в статье П. А. Вяземского о «Мемуарах» Жанлис.59 Свои впечатления высказал и Пушкин в письме к брату из Михайловского (конец января — первая половина февраля 1825 г.). Его суждения отрывочны и неразвернуты. Очевидно, Пушкина совершенно не занимают описания военных операций, которым, естественно, уделялось много места в «Мемуарах» Наполеона («...в войне я ни чорта не понимаю»). Кажется, не привлекает его и возможность «проникнуть в сокровенные помышления Наполеона», о которой с восторгом писал Вяземский;60 во всяком случае он об этом ничего не пишет (возможно, это связано с тем общим недоверием к исповедям, которое испытывал тогда Пушкин: эта позиция нашла отражение в его споре с Вяземским относительно «Мемуаров» Байрона).61

Судя по этому письму Пушкина, «Мемуары» Наполеона разочаровали его. «На свой скале (прости мне боже мое согрешение!) Наполеон поглупел — во-первых, лжет, как ребенок,62 -2) судит о таком-то не как Наполеон, а как парижский памфлетер, какой-нибудь Прадт или Гизо. Мне что-то очень, очень кажется, что Bertrand и Monthaulon подкуплены! тем более, что самых важных сведений именно и не находится» (XIII, 143). Чем была вызвана такая реакция Пушкина, можно только догадываться. Помимо всего прочего «Мемуары», конечно, имели целью создать наиболее выгодное представление о Наполеоне и именно с такой точки зрения объяснить все его поступки и события его жизни.63 К такого рода интерпретациям событий, возможно, и относится пушкинское: «лжет, как ребенок».64 Отзыв: «судит о таком-то не как Наполеон, а как парижский памфлетер», — по всей вероятности, свидетельствует о пристрастном и поверхностном, с точки зрения Пушкина, отношении Наполеона к обсуждаемым лицам. Но противопоставление «Мемуаров» Наполеона и «Мемуаров» Фуше («Эти записки должны быть в сто раз поучительнее, занимательнее, ярче записок Наполеона, т. е. как политика...») вносит какой-то другой оттенок в недовольство Пушкина. Моральный облик Жозефа Фуше не позволял ожидать от его воспоминаний благородной беспристрастности, вряд ли противопоставление «Запискам» Наполеона идет по этой линии. Скорее можно предположить, что Пушкин ждал от «Записок» Фуше погружения в бытовые и психологические подробности, политические хитросплетения; все это гораздо меньше занимало Наполеона, поглощенного размышлениями о своей роли в истории.

Пушкин несколько раз повторял брату свою просьбу прислать «Мемуары» Фуше; видимо, он их получил и прочитал. Об этом косвенно свидетельствует его

- 21 -

замечание в письме к Вяземскому из Михайловского (25 мая — около середины июня 1825 г.): «А ты не пренебрегай журнальными мелочами: Наполеон ими занимался и был лучшим журналистом Парижа (как заметил, помнится, Фуше)» (XIII, 184). Но никаких отзывов Пушкина о «Мемуарах» Фуше до нас не дошло, и мы не знаем, оправдали ли они ожидания поэта или разочаровали его. Не возвращался он больше и к своим впечатлениям от «Мемуаров» Наполеона. Упомянутое письмо к брату — это единственный известный нам отклик его, обрывающийся парадоксальным высказыванием: «Читал ли ты записки Nap.<oléon>? Если нет, так прочти: это, между прочим, прекрасный роман mais tout ce qui est politique n’est fait que pour la canaille»65 (XIII, 143).

Говоря: «прекрасный роман», Пушкин вряд ли имел в виду художественное совершенство «Мемуаров»; трудно ожидать такового от воспоминаний, записанных несколькими разными лицами и скомпонованных в последовательный рассказ. Очевидно, речь идет о том, что самая жизнь Наполеона являет собой романический и романтический сюжет. Так и в этом отзыве Пушкина отражено то характерное противопоставление конкретности политической и военной деятельности Наполеона романтическому характеру его судьбы, о котором у нас уже шла речь.

В том же 1825 г. в «Московском телеграфе» № 12 была опубликована под псевдонимом статья Пушкина «О г-же Сталь и о г. А. Муханове», представляющая собой резкую отповедь автору статьи «Отрывки г-жи Сталь о Финляндии, с замечаниями» (имеется в виду отрывок из книги де Сталь «Les dis anneés d’exil»).66 Возмущенный недоброжелательным и неуважительным отношением автора к г-же де Сталь, Пушкин решительно выступил на ее защиту. В письме к Вяземскому (от 13 и 15 сентября 1825 г. из Михайловского) он писал: «Жалею, что о Staël писал Муханов (если адъютант Раевского), он мой приятель, я бы не тронул его, а все же он виноват, Md Staël наша — не тронь ее — впрочем я пощадил его» (XIII, 227). Вяземский разделял отношение Пушкина к г-же де Сталь;67 вообще в этой полемике с Мухановым общественное мнение было на стороне Пушкина.68

В связи с г-жой де Сталь в пушкинской статье упоминается Наполеон, и эти несколько слов, сказанных лишь по ходу разговора, кажутся тем не менее заслуживающими внимания. Горячо выражая свое восхищение г-жой де Сталь, Пушкин в то же время неоднозначно характеризует ее злейшего врага — Наполеона. Выражение «деятельный деспотизм» метко определяет образ правления Наполеона в сочетании положительных и отрицательных его проявлений. Пушкин пишет: «Эту барыню удостоил Наполеон гонения, монархи доверенности, Байрон своей дружбы, Европа своего уважения...» (XI, 29). Выражение «удостоил гонения», звучащее весьма почтительно, тем более в таком контексте, становится способом как бы сбалансировать две противоборствующие силы: литературу и власть, писательницу и самодержца, представленные в данном случае двумя яркими выдающимися личностями. Разумеется, в этой заметке Пушкин не занят специально Наполеоном и проблемой его конфликта с г-жой де Сталь. Но здесь снова проявился тот широкий, лишенный предвзятости и пристрастности взгляд на историю, который становится в это время органически присущим Пушкину — автору «Бориса Годунова».69 В отношении же конкретно к Наполеону и г-же де Сталь этот подход уже здесь в какой-то степени предвещает возможность той трактовки известного разговора между ними, с которой мы встретимся в отрывке 1835 г. «Мы проводили вечер на даче...».

- 22 -

Пушкинские статьи и письма имеют, кажется, лишь косвенное отношение к теме нашей статьи, которая была обозначена как образ Наполеона в художественных произведениях Пушкина. Но они помогают очертить круг тем и проблем, связанных для Пушкина с Наполеоном; представить хотя бы приблизительно объем фактических сведений о Наполеоне, известных поэту. Мысли Пушкина, высказанные им в частных письмах или в публицистических статьях, могут иметь — и не иметь — выход в его художественное творчество; могут соответствовать — и не соответствовать — его художественным концепциям. Но так или иначе, они представляют собой тот фон, на котором рождались собственно художественные образы и на котором естественно было бы их и интерпретировать.

Общий контекст размышлений Пушкина о Наполеоне заставляет иначе взглянуть на стихотворение «Герой», где наполеоновская тема традиционно считается лишь побочной.

«Герой» написан в 1830 г. в Болдине. Внешним толчком к написанию его, вероятно, послужило посещение Николаем I холерной Москвы, о чем свидетельствует демонстративно обозначенная дата под стихотворением: «29 сент. 1830 г. Москва». На этом основании вся интерпретация стихотворения превращается порой в версию об отношении Пушкина к Николаю I.70 Но и евангельский эпиграф: «Что есть истина?», и обобщающая декларация о «правде» и «обмане» заставляют искать в стихотворении более общий философский смысл. В этом случае стихотворение обычно рассматривается как спор между идеалистом и реалистом, а разрешение спора ищется в заключительном монологе: «Да будет проклят правды свет». Но вот сколько-нибудь внятно интерпретировать этот монолог, взятый сам по себе, очень трудно. Ничего кроме туманного противопоставления «правды факта» и «правды истинной», в сущности, предложено не было. Кроме того, уязвимость этого подхода к стихотворению проявляется в том, что три четверти текста выглядят не более чем отправной точкой для заключительной декларации; сюжет с Наполеоном в таком случае мог бы быть легко заменен любым другим, где аналогичным образом противопоставляются легенда и действительность. Такая необязательность Пушкину, кажется, не свойственна.

Попробуем исходить из довольно естественного предположения, что если предметом обсуждения в стихотворении являются личность и судьба Наполеона, то, видимо, они и становятся тем полем, на котором решаются здесь и проблема героизма, и проблема истины.

Во всех «наполеоновских» стихотворениях Пушкина развиваются на протяжении многих лет одни и те же темы и образы. Сосредоточив внимание на других аспектах этих стихотворений, мы временно оставляли в стороне вопрос об особенностях их поэтики. Сейчас будет уместно его затронуть, ибо, скажем заранее, в стихотворении «Герой» отозвались почти все эти сквозные образы. Условно их можно обозначить так: «счастье», «сон», «заря».71 Проследим сначала каждый из них в отдельности (хотя в тексте они обычно взаимосвязаны).

Так, в «Воспоминаниях в Царском Селе» Пушкин обращается к Наполеону: «Где ты, любимый сын и счастья и Беллоны». В «Наполеоне на Эльбе» Наполеон говорит самому себе: «О счастье, злобный обольститель <...> и верный пестун с юных дней». В стихотворении «Александру» сказано: «Содрогся счастья сын». В «Наполеоне» появляется образ «погибельного счастья», в известном смысле концентрирующий размышления о «счастье» Наполеона, увлекшем и изменившем. В «Евгении Онегине» упоминание Наполеона снова вызывает тот же образ: «Напрасно ждал Наполеон Последним счастьем упоенный». А в стихотворении «Герой» неожиданно и решительно заявлено: «Нет, не у счастия на лоне Его я вижу».

Менее четок образ «сна», в котором просвечивают разные смыслы. То он выражает внезапность ухода Наполеона из активной жизни и одновременно некоторую иллюзорность его существования: «Исчез, как утром страшный сон»

- 23 -

(«Воспоминания в Царском Селе») и «Сей царь, исчезнувший, как сон» («Недвижный страж дремал»). То он становится символом забвения: «Там погружались в хладный сон Воспоминанья величавы» («К морю»). В другом случае «сном» представляется самому Наполеону его волшебно-удачливая судьба, его «счастье»: «И ты, как сладкий сон, сокрылось от очей» («Наполеон на Эльбе»).

Особое значение имеют образ «зари» и связанные с ним ассоциации. В стихотворении «Недвижный страж дремал» появляется несколько странная формула: «Сей царь, исчезнувший как сон, как тень зари». Смысл сравнения прояснится, если мы вспомним, что сравнение Наполеона с утренней звездой было общеупотребительным. «Денницей» называл Наполеона Державин: «Надменный запада Денница» («На победу при Лейпциге»), «Денницу зрели: мудр и славен, В сияньи возносился он» («На Мальтийский орден»). Байрон в оде «Наполеону Бонапарту» писал: «Со времен того, кто был ошибочно прозван Денницей, || Ни человек, ни злой дух не падал так низко» («Since he, miscall’d the Morning Star || Nor man, nor hath fallen so far»). Сравнение Наполеона с Денницей — утренней звездой основывается на том, что Денницей называли дьявола; это в свою очередь является ошибочным толкованием библейского текста (Исайя, 14). Ошибка древних истолкователей прочно вошла в культурный обиход, от нее идет и позднейшее наименование дьявола — Люцифер, т. е. «светоносец».72

Таким образом, «тень зари» — это тень утренней зари, эфемерный, неуловимый образ последних мгновений утра. Вместе с тем это последние мгновения зловещего блеска Денницы, исчезающий в свете дня, меркнущий дьявольский свет. Все эти ассоциации не укладываются в единую интерпретацию, и не будем пытаться привязать их к образу из «Героя»: «исчезнувший, как тень зари». Но не выстраиваясь в понятийный ряд, эти ассоциации раздвигают рамки лирического сюжета, намеченные на событийном, концептуальном уровне.

Ассоциации позволяют также связать образ «зари» с образами, которые продуцируются словами «блеск», «пламя» и т. п. В этом же круге ассоциаций видится и противопоставление блеска и угасания, света и тьмы, характерное для «наполеоновских» стихотворений Пушкина. Так, в «Воспоминаниях в Царском Селе»: «Восстал вселенной бич — и вскоре лютой брани Зарделась грозная заря». В «Наполеоне на Эльбе»: «Гаснет день, мгновенно тьма сокрыла Лицо пылающей зари». В стихотворении «Александру»: «Звезда губителя потухла в вечной мгле И пламенный венец померкнул на челе». В отрывке «Зачем ты послан был»: «Зачем потух, зачем блистал». В «Наполеоне»: «Пылай, великая Москва». В стихотворении «К морю»: «...там угасал Наполеон». В «Герое»: «...слава <...> как огненный язык она По избранным главам летает», «уж то чело священно, Над коим вспыхнул сей язык», «войны стремительное пламя», «Москва пустынно блещет», «он угасает недвижим».

Сведение вместе образов, связанных с совершенно разными явлениями и понятиями, может вызвать естественное недоумение. Конечно, «пылающая заря» из «Наполеона на Эльбе», «грозная заря» из «Воспоминаний в Царском Селе» и «тень зари» из «Героя» — это совершенно разные образы. Конечно, слово «угасал» применительно к уходящему из жизни — обычная метафора. И вместе с тем заслуживает внимание то обстоятельство, что с образом Наполеона у Пушкина неизменно ассоциируются блеск, пламя, сияние. Эти ассоциации идут, быть может, и от блеска Денницы — дьявольского знака, и от огня сражений, и от пламени московского пожара, и от яркости судьбы героя. И привычная метафора «угасал» приобретает особый, индивидуальный оттенок на фоне всего этого «блистания», встает в один ряд с «потухнувшей звездой», с исчезающим светом — «тенью зари». И если иметь в виду противопоставление мглы, угасания и блеска, пламени, проходящее через «наполеоновские» стихи, то кажется примечательным, что в «Герое» «сумрачному недугу» и «угасшему взору» больных противостоит Наполеон, озаренный «огненным языком» славы. И наконец, кажется не случайным, что именно в развитии наполеоновской темы возникает противопоставление «света правды» и «тьмы низких истин».

Уточним еще раз. Ставя в один ряд все эти образы, мы отнюдь не стремимся усмотреть в них смысловое соответствие и тем более какое-нибудь оценочное значение.

- 24 -

Между «тьмой низких истин» и «тьмой», которая «сокрыла лицо пылающей зари», нет никакой логической связи. То, условно говоря, «сияние», которым как будто окружен образ Наполеона у Пушкина, ни связывается однозначно со зловещим образом Люцифера, ни свидетельствует о восхищенном отношении Пушкина к этому герою. Но поэтические образы живут и своей как бы независимой жизнью, их собственный зыбкий смысл, не переводимый в понятийный ряд, и составляет немалую долю содержания лирической поэзии. В «наполеоновских» стихотворениях Пушкина прослеживается интересное явление: ряд шаблонных образов и словосочетаний, заимствованных юным Пушкиным из массовой поэзии эпохи Отечественной войны, не отбрасываются им в дальнейшем, но включаются в сложную систему его поэтических ассоциаций, получают развитие. С одной стороны, Пушкин как бы присваивает некоторые общеупотребительные образы, делая их фактом своего индивидуального видения. С другой стороны, эти потускневшие, безнадежно стершиеся от бесконечного употребления образы и метафоры «оживают» в его художественном мире, наполняются новым поэтическим содержанием. А то обстоятельство, что в «Герое» появляются образы, характерные для всех «наполеоновских» стихотворений, служит лучшим доказательством тому, что наполеоновская тема для этого стихотворения не случайна.

Есть доказательства и историко-литературного характера. Альтернатива «герой» или «тиран» по отношению к Наполеону является традиционной. Резкие противоречия его личности и его деяний бросались в глаза всегда. Стремление развенчать Наполеона как героя и представить его как тирана — постоянная тема русской лирики и публицистики периода войны 1812 г. В этих произведениях вопрос: «герой» или «тиран»? — звучит чисто риторически и решается, конечно, совершенно однозначно. Вместе с тем самая настойчивость в намерении лишить Наполеона героического венца говорит о том, что сделать это было не так легко. Журнал «Сын отечества» в № 9 за 1812 г. (т. е. в самый разгар патриотических чувств и ненависти к захватчикам) писал: «Сие понятие о Наполеоне, поставляющее его выше всех бывших и будущих великих людей <...> распространилось так далеко, что и в нашем Отечестве встречаются зараженные сею бедственною и жалкою для человечества мыслию».73 В конце 10-х — начале 20-х годов XIX в., когда набирает силу «наполеоновская легенда», этот вопрос приобретает новую остроту. Проблема обсуждается, как правило, с позиций моралистических. Так, в оде Ламартина «Бонапарт» (1823) все яркие примеры героизма Наполеона (атака на Аркольском мосту, переход через Альпы и т. д.) служат лишь доказательством основной мысли: «слава — ничто, если она не основывается на добродетели». Что же касается «добродетели» Наполеона, то Ламартин был убежден, что «ничто человеческое не билось под его толстой броней». И позже, в 1827 г., он писал, что не согласен говорить о «сердце» Наполеона: «оно ему было не дано».74 Шатобриан в своем памфлете «О Бонапарте, о Бурбонах» заключал, что «Бонапарт есть ложновеликий человек», ибо «природа сотворила его без сердца».75 Позже в «Замогильных записках» Шатобриан сильно смягчил свою характеристику Наполеона, но по-прежнему настаивал на его жестокости, считая одним из наиболее убедительных примеров тому эпизод с чумными больными в Яффе и решительно отрицая достоверность картины Гро, на которой изображен этот эпизод. При этом Шатобриан опирался на мемуары Бурьенна, те самые, на которые ссылается Пушкин в стихотворении «Герой».76

Как видим, пушкинский «Герой» с его призывом: «Оставь герою сердце, что же Он будет без него? Тиран...» — естественно включается в контекст современных ему дебатов вокруг личности Наполеона.

Чтобы выявить суть поставленной в стихотворении проблемы, напомним

- 25 -

вкратце историю в Яффе и роль, которую сыграли в отношении к ней мемуары Бурьенна.77

Во время египетского похода в отступающей после поражения под Сен-Жан-д’Арк армии Наполеона появились случаи заболевания чумой. Выяснив у врача, что болезнь неизлечима и очень заразна, Наполеон счел невозможным оставлять больных в армии и предложил врачу дать им смертельную дозу опиума. Врач отказался, заявив: «Мое ремесло — исцелять людей, а не убивать их». Относительно дальнейших событий мнения мемуаристов резко расходятся. Генерал Вильсон в своей «Истории британского похода в Египет» (1802) первым обвинил Наполеона в убийстве, утверждая, что, после того как врач отказался отравить больных, отравление было произведено аптекарем по приказу Наполеона. Бурьенн также уверен в таком исходе дела, хотя он и подчеркивает, что сам не видел, как давали снадобье, но ручается, что приказ был отдан и больные умерли.78

Эта версия решительно отрицалась как самим Наполеоном, так и его многочисленными апологетами79 (в частности, генералом Ла Казом, казначеем восточной армии Д’Ором, затем Стендалем). Они ссылались на свидетельства Савари, Ларрея и самого врача. Их версия сводится к тому, что, во-первых, никакого отравления не было (Наполеон только посоветовался с врачом и согласился с точкой зрения последнего), а во-вторых, Наполеон проявил храбрость и самоотверженность, с риском для жизни прикасаясь к больным, желая их подбодрить (Бурьенн отрицал, что Наполеон пожимал руку больным; брат Наполеона Жозеф язвительно объяснял это тем, что Бурьенн не был изображен на картине Гро рядом с Наполеоном).80

По отношению к стихотворению «Герой» нам важно подчеркнуть два обстоятельства. Во-первых, история с чумными больными в Яффе была известна в разных версиях; ни одна из них не являлась абсолютно достоверной, не вызывающей никаких сомнений. Во-вторых, мемуары Бурьенна не содержали неопровержимых, точно доказанных фактов.

Теперь обратимся непосредственно к пушкинскому тексту.

Рассуждая об изменчивости и прихотливости славы и о том, как падок на нее народ, Друг интересуется, кто из избранников славы «властвует душой» Поэта. Поэт иносказательно называет Наполеона, рисуя романтический, роковой образ. Друг, продолжая размышлять о славе, перечисляет наиболее знаменитые и эффектные эпизоды из жизни Наполеона, не интересуясь ни историческим, ни этическим их смыслом (например: «Тогда ли, как хватает знамя Иль жезл диктаторский» — очевидно, имеется в виду эпизод на Аркольском мосту, когда Наполеон, рискуя жизнью, сам повел полки в атаку, и 18 брюмера, когда он захватил верховную власть путем беззаконного насилия над Конвентом). Поэт переводит разговор в иной план. Его воодушевляют не поразительная удачливость Наполеона, не его военный талант, не трагедия его позора и заточения. Восхищенное отношение к Наполеону определено для него историей с чумными больными в Яффе. Принимая версию друзей Наполеона, Поэт считает поведение Наполеона в отношении больных столь безусловным доказательством возвышенности и исключительности его личности, что перед ним теряют значение любые противоречащие доводы: «...кто жизнию своей Играл пред сумрачным недугом, Чтоб ободрить угасший взор, Клянусь, тот будет небу другом, Каков бы ни был приговор Земли слепой...». Друг иронически опровергает эту версию как заведомо идеалистическую: «Мечты поэта — Историк строгий гонит вас!». В ответ Поэт разражается страстным романтическим

- 26 -

монологом: «Да будет проклят правды свет...». Завершается спор репликой Друга: «Утешься...», которую трудно понять иначе, нежели как снисходительность трезвомыслящего человека к прекраснодушному идеалисту (III, 252—253).

Обратим внимание на несколько моментов. Друг все время говорит о славе, а Поэт как раз к славе-то и равнодушен, он презирает приговор «земли слепой». Ему важен приговор «неба», т. е. некое безусловное одобрение или порицание, существующее над всеми частными дебатами и не нуждающееся в подтверждении извне. Таким образом, определить сюжет стихотворения как спор реалиста и идеалиста — значило бы смазать сущность противоречия. Скорее, это спор двух людей, один из которых обращает внимание преимущественно на внешнюю, событийную сторону явлений и потому придает такое значение внешним подтверждениям, доказательствам их существования, а другой озабочен прежде всего внутренним, иногда сокрытым смыслом явлений, и любые свидетельства очевидцев для него в принципе гораздо менее важны.

Далее. Реплика Друга: «Мечты поэта — Историк строгий гонит вас!» — сама отнюдь не строга с фактической точки зрения. Как мы уже говорили, противоречивые версии этого эпизода вовсе не раскладываются па «мечты» и «факты»; «Мемуары» Бурьенна вовсе не разрушили иллюзию, а лишь выдвинули определенную версию, которая была одними подхвачена, а другими яростно оспорена. Поэтому никак нельзя заключить, что в споре Поэта и Друга «история уступает место мифу»81 или фантазия — истине. Истины не знает никто, и спор идет, в сущности, о том, какую версию принять, какой поверить. Участниками же спора это явно не осознается, каждый из них уверен, что отстаивает не «версию», а саму «истину». Но тот факт, что случай в Яффе был известен в разных версиях, заставляет иначе оценить смысл позиций спорящих. Заметим, что если встать на ту точку зрения, что в монологе «Да будет проклят правды свет» в самом деле противопоставляются объективный исторический факт и красивая легенда и при этом первому безусловно предпочитается второе, придется признать, что весь этот монолог — довольно пустая риторика. Но, очевидно, здесь речь идет не о том, что поэт высокомерно отворачивается от реальности, а о том, что поэт всегда верит скорее высокому, чем низкому. Он не противоречит истине, а стремится ее утвердить, — ту истину, в которую верит. Его вера как доказательство истинности не имеет ни малейшей цены в глазах Друга. Но Поэт не знает другого пути обретения истины. Может быть, поэтому он готов проклясть даже «свет правды».

Позиция Поэта — упрямая вера в лучшее наперекор всем противоречащим этому слухам и фактам — требует известного душевного напряжения. Эта вера — «возвышенный обман», т. е. утверждение в жизни неявленных высоких потенций; она требует значительных затрат духовной энергии, некоего внутреннего горения. Естественным контрастом этому становится «свет правды», но не как таковой, а такой, который «праздно угождает» «хладной посредственности», не требует вовсе никаких душевных затрат, никакой духовной работы. Напротив, он дает соблазнительную возможность успокоиться на данности, с удовлетворением принять «унижение высокого, слабость могущего».82 И тогда правда превращается в низкую истину, свет — в тьму.

Необходимо уберечься от отождествления Поэта и самого Пушкина. Правда, позиция Поэта в самом деле кажется гораздо ближе к авторской, чем позиция Друга. Сам, так сказать, метод рассуждения Поэта, экстраполирующий значение одного эпизода на личность человека в целом, характерен для Пушкина.83 Самодовлеющая ценность человеческой личности, опора во всех превратностях жизни и исторических катаклизмах прежде всего на человеческое

- 27 -

в человеке — идея, которая так или иначе лежит в основании пушкинских произведений 1830-х годов. Ненависть к «посредственности хладной» тоже, надо думать, была Пушкину близка. Что же касается Друга, то его равнодушный скептицизм и позитивизм кажутся чуждыми пушкинскому мироощущению. Тем не менее смысл стихотворения отнюдь не исчерпывается теми идеями, которые высказывает Поэт. Диалог Поэта и Друга погружен в исторический и философский контекст, который определяет идеи, лежащие вне сознания участников диалога.

Итак, тот подход к пониманию Наполеона, который предложен Пушкиным в этом стихотворении, не сводится к благородному, но и безоглядному энтузиазму Поэта. Заставляя персонажей стихотворения строить отношение к Наполеону на основании противоречивых версий о происшествии в Яффе, Пушкин демонстрирует как бы сам процесс формирования образа на основе непроверенных свидетельств, недоказанных фактов, противоречивых предположений. Во многом именно на такой основе формируется образ любого исторического персонажа. Но в отношении Наполеона такая постановка вопроса тем более значима, что на подобном противоборстве версий строится, в сущности, весь свод «Мемуаров» Наполеона. Характеризуя эти «Мемуары», Шатобриан писал: «В этой компиляции, где „за“ и „против“ следуют одно за другим, где каждое мнение находит для себя благосклонный авторитет и решительное опровержение, трудно различить, что принадлежит Наполеону, а что — его секретарям. Возможно, у него была своя версия для каждого из них, чтобы читатели выбирали согласно их вкусу и в будущем создавали соответственно разных Наполеонов».84 Таким образом, выбор одной из версий предстает единственно возможным путем для формирования своего образа Наполеона. Подобный выбор и представлен в стихотворении «Герой».

Все перечисленные в стихотворении деяния Наполеона мог свершить и герой, и тиран; но если он — герой, тогда и исторический смысл деяний, и содержание судьбы освещаются особым светом. Ответ на этот вопрос ищется в человеческих потенциях личности, и если они велики — это, безусловно, герой. В зависимости от ответа одни и те же действия и поступки предстают или цепью злодеяний тирана, или трагической историей личности, на себе испытавшей всю опасную диалектику добра и зла.

Если же говорить о соотнесении этого стихотворения с посещением Николаем I холерной Москвы, то позиция Пушкина видится не в прославлении поступка царя, как считал М. П. Погодин,85 и тем более не в «разоблачении» его.86 Очевидно, Пушкин и в самом деле высоко оценивал этот поступок царя и усматривал в нем аналогию с поступком Наполеона. Но аналогия может быть и продолжена: как и относительно поведения Наполеона в чумном госпитале, так и относительно поведения Николая I в холерной Москве мы не знаем абсолютно точно всю правду о их действиях и о их намерениях. Можно и усомниться в благородстве побуждений Николая I, а можно в него и поверить. Пушкин предлагает поверить. И своей верой как бы дает ему шанс стать «героем».

И все-таки ответил ли Пушкин на вопрос «что есть истина»? Приходится порой слышать, что Пушкин потому и развернул две противоречивые точки зрения, что не мог определить свою собственную, не мог предложить ответа.87 В евангельском тексте, который цитирует здесь Пушкин, на вопрос Пилата: «Что есть истина?» — Христос, как известно, молчит, но вовсе не потому, что сам этого не знает. Пушкин здесь тоже «молчит», не формулирует своего ответа. Формулировать за Пушкина — занятие безнадежное, и самая попытка это сделать вызывает естественное сопротивление. Но ту область, где лежит, с его точки зрения, истина, тот способ, которым возможно ее отыскать, Пушкин, думается, указывает. Истинный героизм — в благородном порыве, он неотделим от человечности; истина о человеке постигается в общем интуитивно и

- 28 -

держится на вере. Может показаться, что мы приписываем Пушкину слишком наивные и моралистические выводы. Но они не более наивны, чем утверждение: «гений и злодейство — две вещи несовместные» — или эпиграф к «Капитанской дочке»: «Береги честь смолоду». Пушкин, как никто, умел делать простые истины предметом высокого искусства.

Так и в «Герое»: как будто и не очень оригинальные идеи обретают необычайную выразительность, ибо выступают во всей сложности художественной и исторической реальности. В стихотворении объединены на непонятной, с первого взгляда, основе два конкретных эпизода (один — ставший историей, другой — не утративший злободневности) и крайне абстрактное рассуждение об истине как таковой. Разорванный на два не сводимых воедино мироощущения, на две отрицающие друг друга позиции, художественный мир стихотворения обретает единство в какой-то иной, не выраженной непосредственно позиции. Поиск этой авторской позиции, поиск той основы, на которой объединяются разрозненные факты и суждения, становится неизбежным путем интерпретации текста. Таким образом, художественная форма стихотворения как бы направляет движение мысли, вынуждая искать проявление отвлеченных деклараций в конкретных событиях.

Для нашей темы, естественно, особенно важно, что именно личность Наполеона становится точкой скрещения противоборствующих мировоззренческих позиций, что именно на основе споров о Наполеоне Пушкин выходит к важнейшим художественным идеям. В стихотворении «Герой» Пушкин, кажется, впервые определил в наполеоновской теме свой индивидуальный угол зрения, предложил оригинальный подход к постоянно дебатируемым проблемам. И то, что он впервые ощутил Наполеона в чем-то своим героем, сразу выдвинуло стихотворение на уровень того художественного совершенства, которого не достигали еще «наполеоновские» стихотворения Пушкина. И если оглянуться сейчас на первые лицейские стихотворения о Наполеоне, станет ясно, какой длинный путь должен был пройти поэт, пробиваясь через вереницу канонизированных в общественном сознании образов к собственному, личному, оригинальному взгляду на Наполеона.

Напрашивается сакраментальный вопрос: какого мнения придерживался сам Пушкин относительно случая в Яффе? Какую версию сам он принимал за истинную? Точного ответа мы не знаем, но, думается, каким бы ни был ответ, он имеет лишь косвенное отношение к стихотворению «Герой». Стихотворение написано не для того, чтобы выяснить, пожимал ли Наполеон руку больным, и даже не для того, чтобы решить раз и навсегда, «герой» он был или «тиран». Стихотворение предлагает определенную художественную концепцию, в чем-то соотносимую с историософскими идеями современных Пушкину историков. Так, французская романтическая историография пересматривала отношение к понятию исторического факта, придавая особое значение легенде, мифу, возникшим вокруг факта. Поэтому таким историкам, как Тьер, Барант, Кузен, Кине, Баланш, история фактов порой была «даже не так интересна, как история поэтического и символического, любовно сотворенного вымысла».88 Не следует преувеличивать значение этой переклички, перегружая смысл «Героя». Но нужно иметь его в виду, чтобы не предлагать от имени Пушкина проблематичное противопоставление правды художественной и правды исторической.89

«Герой» не мог, конечно, исчерпать весь круг вопросов, связанных с Наполеоном, которые занимали Пушкина. В произведениях Пушкина 1830-х годов Наполеон по-прежнему выступает в разных ипостасях, не сводимых к концепции «Героя» и даже не всегда с ней соотносимых. В 1831 г. Пушкин начинает писать роман, действие которого разворачивается во время войны 1812 г., — «Рославлев». Судя по первой главе, где завязываются отношения между горячо преданным Наполеону французским офицером и русской девушкой, ненавидящей Наполеона, можно предполагать, что образ Наполеона занял бы в романе

- 29 -

заметное место. Однако роман не пошел дальше первых страниц. Упоминания о Наполеоне в заметках «Невежество русских бар» (1830) и «О дворянстве» (1832), в статье «Путешествие из Москвы в Петербург» (1833—1834), в «Записи о 18 брюмера», в замечаниях по поводу песни Беранже «Король из Ивето» лежат в русле частных вопросов, интересующих Пушкина как политика и историка. В стихотворении «Была пора — наш праздник молодой» (1836) Наполеон выступает как исторический деятель, с именем которого связаны решающие вехи истории. Сами определения Наполеона — словесные клише «кичливый враг» и «изгнанник забвенный» — выражают не только превратности судьбы Наполеона, но и смену ракурсов в восприятии его обществом. Наряду с этим остраненно-объективным изображением Наполеона у Пушкина возникает попытка создать и психологический образ этого человека. В незаконченной повести «Мы проводили вечер на даче...» (1835) герои обсуждают известный анекдот: г-жа де Сталь спросила Наполеона, кого он считает первой женщиной в свете, а он ответил: «Ту, которая родила более всего детей». Ироническим суждениям участников беседы («И поделом ей! не надо было так неловко напрашиваться на комплимент») противопоставляется мнение одного из героев: «Мне так кажется, что ни M^de de Staël не думала о мадригале, ни Наполеон об эпиграмме. Она сделала <вопрос> из единого любопытства, очень понятного; а Наполеон буквально выразил настоящее свое мнение. Но вы не верите простодушию Гениев» (VIII, 420). Нужно сказать, что в многочисленных анекдотах о Наполеоне фигурируют его реплики и поступки, которые в принципе можно расценить как простодушные90 (например, он рассчитывал прочно привязать к себе Талейрана, содействовав возвращению из эмиграции его братьев, и был обескуражен, когда стало очевидным, что судьба братьев Талейрану безразлична;91 рассказывали, что как-то на балу Наполеон, внимательно разглядывая даму в очень низко вырезанном декольте, поинтересовался, сама ли она выкармливала своих детей,92 и т. п.). Разумеется, те же слова и поступки, в том числе ответ на вопрос г-жи де Сталь, можно расценить и иначе — как грубость и недалекость. Но Пушкин настроен доброжелательно. И скорей всего не столько потому, что какие-то конкретные поступки Наполеона произвели на него такое впечатление, сколько потому, что он находил в этих поступках прекрасное подтверждение своей мысли о том, что «великий характер всегда откровенен, а гений обыкновенно простодушен» (XI, 56). Знаменательно, что Пушкин объединяет этой характеристикой Наполеона и его заклятого врага г-жу де Сталь. Интересно, как отреагировали бы на такое неожиданное сближение сами герои? Можно вообразить гнев Наполеона и возмущение г-жи де Сталь! Но, может быть, в каждом достало бы широты оценить это простодушно-гениальное суждение?

Может опять встать вопрос: полагал ли Пушкин, что в отношениях г-жи де Сталь и Наполеона основную роль играли простодушная прямота и откровенность? Для такого вывода у нас нет оснований; скорее всего, Пушкин так и не думал. Но он пользовался правом художника взглянуть на человека помимо всех слабостей и заблуждений, даже помимо пороков и недостойных поступков, чтобы обнажить чистую основу личности. Это право и позволило Пушкину, прекрасно осведомленному о всех сложностях во взаимоотношениях Наполеона и г-жи де Сталь, увидеть в этом эпизоде проявление драгоценного качества — «простодушия гения».

В произведениях Пушкина 1830-х годов по-новому зазвучала связанная с Наполеоном тема судьбы.

В своей рецензии на второй том «Истории русского народа» Полевого Пушкин пишет: «Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человеч.<ества> были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного, мгновенного

- 30 -

орудия провидения. Один из остроумнейших людей XVIII столетия предсказал Камеру ф.<ранцузских> депутатов и могущественное развитие России, но никто не предсказал ни Наполеона, ни Полиньяка» (XI, 127).

Можно сказать, что Пушкин возвращается к старой формуле — «сын случая», но осмысляет ее на ином уровне. Случай — не случайность, но непостижимая закономерность, «орудие провидения». Наполеон предстает воистину «сыном случая» — не удачливым авантюристом, но выразителем воли провидения (близкое по смыслу понимание роли великого человека развивалось французскими историософами).93 В художественных произведениях Пушкина эта идея преломляется в конкретных образах и обогащается за их счет. Так, соотнесение с Наполеоном героя «Пиковой дамы» Германна бесконечно углубляет темы «судьбы» и «случая». Германн следует «бонапартистскому» типу поведения, но не доверяет случаю, а пытается все рассчитать и предвидеть. Наполеон, не доверяющий случаю, возроптавший против провидения, — не гений, а безумец, не герой, а обреченный. Справедливо отмечалось, что в «Пиковой даме» образ Наполеона возникает как олицетворение крайнего индивидуализма и жажды самоутверждения буржуазного человека,94 но этот образ допускает истолкование и более широкое. Ведь при сколь угодно богатых потенциях личности необходимо, чтобы судьба предоставила хоть какие-то шансы для самоосуществления. Известно, что семнадцатилетний Наполеон всерьез думал о самоубийстве, полагая, что его не ждет в жизни что-либо действительно значительное.95 Но Наполеону благоприятствовал «случай», историческая ситуация предоставила ему совершенно неожиданные, невиданные возможности для осуществления своих качеств. Если же «случай» не благоприятен, а враждебен, если действительность не дает шансов для реализации ярких и необычных личностей? Тогда придется пережить трагедию невостребованности своих дарований, невозможности жить соответственно своим устремлениям. Перед Пушкиным был такой трагический пример — Александр Грибоедов. Не случайно в «Путешествии в Арзрум», размышляя о судьбе Грибоедова, Пушкин горько замечает: «Люди верят только Славе и не понимают, что между ними может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою...» (VIII, 461). Трагическая тень ложится и на Германна — инженерного офицера с профилем Наполеона, отчаянно ухватившегося за свой единственный шанс — сомнительный анекдот о трех верных картах. Так тема Наполеона поворачивается у Пушкина еще одной стороной: судьба Наполеона предстает опасным искушением, непреодолимым соблазном, который, будоража воображение, толкает на опасные и гибельные поступки.

Последний штрих к наполеоновской теме обнаруживается неожиданно в письме Пушкина к К. Ф. Толю от 26 января 1837 г. Сожалея, что не поместил в своей книге «Истории Пугачевского бунта» отзыва Толя о Михельсоне, Пушкин пишет: «Как ни сильно предубеждение невежества, как ни жадно приемлется клевета, но одно слово, сказанное таким человеком, каков Вы, навсегда их уничтожает. Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее царя, говорит священное писание» (XVI, 224). Письмо это носит особенный характер: мысли о клевете, о торжестве истины, о спасительном значении одного слова, сказанного человеком, к которому прислушиваются в обществе, связаны с глубоко личными, болезненными вопросами, терзавшими Пушкина накануне дуэли.96 Обратим внимание на афористическое высказывание: «Гений с одного взгляда открывает истину». В «Современнике» (1836, кн. 2) были напечатаны в переводе Пушкина речи Скриба и Вильмена, произнесенные ими на заседании во Французской Академии. По обычаю Академии, речи были посвящены Арно, недавно скончавшемуся поэту и драматургу, чье место в Академии занял Скриб. Оба оратора уделили большое внимание дружеским отношениям Арно с Наполеоном, подчеркивая независимость и откровенность Арно и неизменное уважение и поддержку со стороны Наполеона, снисходительного к колкостям и

- 31 -

сатирическим выпадам писателя. Скриб говорил: «Тот, кто одним взглядом умел отгадать, оценить достоинство, в первый день своего прибытия в Италию, рукою победителя написал на своих памятных табличках имя Арно; и двадцать три года спустя после того, рукою умирающего, писал он это же имя в своем завещании, с утесов св. Елены. Что могу я прибавить к этому свидетельству?» (XII, 50).

О необыкновенной проницательности Наполеона говорили и другие мемуаристы. Так, Шатобриан, вспоминая о своей первой встрече с Наполеоном, писал: «Он оценил с одного взгляда, где и как я мог быть ему полезен. Это был великий знаток людей».97 Вполне вероятно, что Пушкин встречал аналогичные отзывы в литературе о Наполеоне. Не будем утверждать, что Пушкин, думая о своих взаимоотношениях с царем, сознательно обращался мыслью к Наполеону. Но кажется вполне вероятным как то, что в его сознании присутствовал образ великодушного и проницательного правителя, так и то, что такой образ был соотносим с личностью Наполеона. Во всяком случае связь высказывания о гении и истине в письме к К. Ф. Толю с близкими по смыслу отзывами о Наполеоне, тот контекст, в котором прозвучал один из таких отзывов в недавней публикации «Современника», свидетельствуют в пользу этой версии.

Таков был последний и, может быть, самый интимный мотив, проявившийся в обращении Пушкина к Наполеону. На следующий день была дуэль...

Попытка сформулировать основные положения пушкинской трактовки наполеоновской темы оказывается непростым делом. Получается, что Наполеон у Пушкина представлен в нескольких вполне банальных образах — «враг» и «злодей», романтический герой, социально-исторический типаж. Пушкина занимает в связи с Наполеоном тот же круг вопросов, который занимал и его современников: роль Наполеона во Французской революции и национально-освободительном движении; проблема «провидения» и «случая»; бонапартистский тип мироощущения и поведения; альтернатива «герой» или «тиран». И если мы сформулируем в общих чертах позицию Пушкина по этим вопросам, она не покажется особенно оригинальной. Разумеется, существуют сугубо пушкинские акценты, нюансы и детали, которые мы постоянно стремились выделить и подчеркнуть. Но признаемся, что все они не дают достаточно материала для того, чтобы вывести принципиально новый, оригинальный подход к наполеоновской теме. Мы оказываемся перед парадоксом: весь огромный и многообразный свод суждений, мотивов, образов с подозрительной легкостью укладывается в известные и помимо Пушкина концепции. Не придется ли заключить, что, посвятив Наполеону множество строк, Пушкин так и не вышел из круга некоторых общепризнанных проблем и общепринятых идей? Такому заключению противится, однако, совершенно несомненное ощущение того, что наполеоновская тема у Пушкина решительно не исчерпывается этими общепринятыми идеями. Очевидно, парадокс лежит не в самом творчестве Пушкина, а в привычном нам методе анализа, насильно «идеологизирующем» художественные тексты, старательно выдавливающем из них четкие концепции. И чем легче это сделать, чем более текст соотносим с внеположными ему сферами идеологии и политики, тем большую беспомощность демонстрирует этот метод: обманчиво покорный текст незаметно выскальзывает из жестких формулировок и существует рядом с ними в совершенно особом качестве, к которому мы не умеем подступиться. Мы стремились, по мере возможности, постоянно иметь в виду это особое качество, в котором существуют в художественных текстах Пушкина интересующие нас образы и темы. Попытаемся проследить это и при подведении итогов.

Насколько можно понять, Наполеон как психологический тип был Пушкину достаточно чужд. В отличие от Байрона Пушкин, видимо, никогда не ощущал Наполеона «своим» героем. Если не считать сравнения себя, стихотворца, с полководцем Наполеоном в «Домике в Коломне», Пушкин, кажется, ни разу не сближался внутренне с мироощущением бонапартистского типа, под которым понимаются индивидуализм, гордыня, властолюбие. При этом спокойная отчужденность отнюдь не превалирует в отношении Пушкина к Наполеону, чаще всего отношение его как раз очень эмоционально, будь то юношеская запальчивая

- 32 -

враждебность или романтическая восторженность. Несомненно и то, что Наполеон вызывал у Пушкина неизменный и напряженный интерес. Таким образом, вырисовывается своеобразный комплекс переживаний: эмоциональность — внутренняя отчужденность — настойчивый интерес. Внешние причины очевидны: Наполеон был столь яркой фигурой современной Пушкину истории, что многие общие теоретические проблемы историософии, политики, морали естественно с ним связывались.98 Однако были причины и внутреннего характера. Бонапартизм как тип мироощущения и поведения, видимо, представлялся Пушкину существеннейшей проблемой в понимании современного человека и, может быть, человеческой природы вообще. Пушкинские герои-индивидуалисты (Сильвио, Германн, Алеко, Вальсингам и др.), имеющие или не имеющие вовсе внутренней соотнесенности с Наполеоном, все же во многом зависимы от того, как понимался Пушкиным сам Наполеон. Так напряженные раздумья Пушкина над судьбой Наполеона отзываются в самых далеких от этого героя сюжетах. Более того, возможно, что самое пушкинское неприятие индивидуализма и безоглядного самоутверждения поддерживается постоянным присутствием в его художественном сознании образа Наполеона, подкрепляется — от противного — примером этого обреченного героя, вызывавшего у людей такой восторг и поклонение и принесшего им столько неисчислимых бедствий.

Развитие образа Наполеона у Пушкина могло определяться в принципе двумя различными причинами. Поэт мог все лучше и глубже узнавать Наполеона, знакомясь с появляющимися мемуарными, публицистическими и историческими материалами, или же восприятие Наполеона менялось соответственно изменению взглядов и интересов самого поэта. Очевидно, что в данном случае все определялось этой второй причиной. При этом мы наблюдаем интересное явление: Пушкин постепенно как бы приближает к себе Наполеона, выделяя в нем черты интересные и дорогие для себя. Наполеон, который «хладно руку жмет чуме» и рискует жизнью для того только, чтобы «ободрить угасший взор»; Наполеон, который с «простодушием гения» беседует со своим врагом; Наполеон, который «не командовал ни одною егерскою ротой», — это собственно пушкинские образы, состоящие из сложного сплава черт реального Наполеона и представлений Пушкина о гениях и героях.

И наконец, все эти образы — «счастья сын», «самовластительный злодей», «ратник, вольностью венчанный», «царь, исчезнувший, как тень зари», «муж судеб» — живут в художественном мире Пушкина, включаются в общую систему поэтических образов, скрывают подспудные смыслы и рождают неясные ассоциации. И не несколько банально звучащих формулировок, но та роль, которую играет образ Наполеона в художественном мире Пушкина, весь свод многоликих образов, рожденных в постепенном развертывании наполеоновской темы, и являют собой пушкинский вариант «наполеоновской легенды».

———

Сноски

Сноски к стр. 5

¹ См.: Descotes M. La légende de Napoléon et les écrivains français du XIX siècle. Paris, 1967; Dechamps J. Sur la légende de Napoléon. Paris, 1931; Chassé Ch. Napoléon par les écrivains. Paris, 1921.

² См.: Грунский Н. К. Наполеон I в русской художественной литературе // Русский филологический вестник. 1898. № 3—4; Sorokine D. Napoléon dans la littérature russe. Paris, 1974.

³ См.: Реизов Б. Г. Пушкин и Наполеон // Реизов Б. Г. Из истории европейских литератур. Л., 1970. С. 51—66.

Сноски к стр. 6

⁴ См., например: Сын отечества. 1814. № 35. Рецензент возмущен нелепостью сочинения Г. Меморского «Русские славятся и торжествуют в Париже» (М., 1814), в котором сам Наполеон вопрошает: «Доколь же землю мне собою осквернять?». Характерна эпиграмма К. Батюшкова «Новый род смерти», опубликованная в «Сыне отечества» (1814, № 41; подпись: N).

⁵ ЦГАОР СССР, ф. 828, оп. 1, ед. хр. 91, л. 3.

⁶ См.: Михайлова Н. И. Творчество Пушкина и ораторская проза 1812 года // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1986. Т. 12. С. 278—288.

⁷ Все эти выражения идут от формулы «бич божий», которая применялась к Атилле и была перенесена и на Наполеона.

⁸ См.: Тарле Е. В. Нашествие Наполеона на Россию // Тарле Е. В. 1812 год. М., 1959. С. 625—626.

⁹ См.: Дружинин Н. М. Освободительная война 1813 года и русское общество // Вопросы истории. 1963. № 11. С. 40.

¹⁰ См.: Descotes M. La légende de Napoléon... P. 124.

Сноски к стр. 7

¹¹ Сын отечества. 1813. № 33. С. 33, 40.

¹² Там же. № 27. С. 40.

¹³ Там же. № 1. С. 3. Характерно, что Роберт Вильсон в письмах из действующей армии в Петербург британскому послу лорду Каткэрту употребляет такие выражения, как «революционная война», и негодует на Кутузова, который выпустил из рук «французскую революцию». См.: Тарле Е. В. Нашествие Наполеона на Россию. С. 660—661.

¹⁴ См.: Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. Л., 1960. С. 134.

¹⁵ Сын отечества. 1813. № 51. С. 231.

¹⁶ Томашевский Б. В. Пушкин. М.; Л., 1956. Кн. 1. С. 62, 66.

¹⁷ Янушкевич А. С. Жанровый состав лирики Отечественной войны 1812 г. и «Певец во стане русских воинов» В. А. Жуковского // Проблемы метода и жанра. Томск, 1983. Вып. 9. С. 12, 13.

Сноски к стр. 8

¹⁸ В стихотворениях Жуковского «Певец во стане русских воинов» (1812), «Вождю победителей» (1812), «Императору Александру» (1814) мы видим тот же набор выражений: «злодей», «хищный враг», «питомец ужасов, безвластия и брани», «страшилище», «чудовище» и т. п. В оде Н. М. Карамзина «Освобождение Европы и слава Александра I» (1812) Наполеон — «сын хитрой лжи», «сей лютый тигр, не человек», «злодей окровавленный», «сей изверг, миру в казнь рожденный». Отметим, кстати, что строка «исчез, как безобразный сон» прямо перекликается с пушкинской «исчез, как утром страшный сон». В стихотворениях Г. Р. Державина («На парение орла», «Гимн лиро-эпический», 1812) Наполеон — это «разбойник», «тигр на трупы гладный», «лютый зверь».

¹⁹ Конечно, это единство взглядов нельзя понимать буквально: в том смысле, что все поголовно русские люди в это время именовали Наполеона не иначе, как «кровожадным крокодилом». Е. В. Тарле приводит интересный в этом отношении эпизод: «Офицер Данилевский употребил однажды некоторые смелые выражения против Наполеона. Кутузов прервал его и строго заметил: „Молодой человек, кто дал тебе право издеваться над одним из величайших людей? Уничтожь неуместную брань!“» (Тарле Е. В. Нашествие Наполеона на Россию. С. 537). Известно, что с неизменным уважением относился к Наполеону Денис Давыдов. Речь идет не о том, что в обществе царило полное единомыслие, — разумеется, это было не так. Мы говорим об устойчивых стереотипах общественного сознания, питаемых в действительности непосредственным чувством многих и многих людей. Поэтому и литературные клише, соответствующие этим стереотипам, несли в себе живое поэтическое содержание.

²⁰ В. Б. Шкловский (и другие исследователи вслед за ним) полагал, что слова «смерть детей с жестокой радостию вижу» не могут относиться к Наполеону, так как у него был только один сын, маленький мальчик, в 1817 г. находившийся в полной безопасности. На этом основании Шкловский предлагал искать адресата среди русских царей. Б. В. Томашевский, полемизируя с ним, объяснял эти слова тем, что у Наполеона были усыновленные дети, а слово «вижу» употреблено в значении «предвижу». См.: Томашевский Б. В. Пушкин. Кн. 1. С. 167—168.

²¹ Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. Саратов, 1946. С. 157.

Сноски к стр. 9

²² См.: Рукою Пушкина. М.; Л., 1935. С. 292.

²³ См.: Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. С. 177—179; Манфред А. З. Наполеон Бонапарт. М., 1980. С. 722—732 (ситуация во Франции и Европе после первого отречения Наполеона); Sorokine D. Napolén dans la littérature russe. P. 107—143 (предпосылки и зарождение «наполеоновской легенды» в России).

Сноски к стр. 10

²⁴ См.: Descotes M. La légende de Napoléon... P. 90—91.

²⁵ Chateaubriand. Mémoires d’outre-tombe. Paris, 1951. Т. 1. Р. 1026. Первоначально статья Шатобриана была напечатана: Le Conservateur. Paris, 1818. T. 1. P. 334.

²⁶ См.: Вестник Европы. 1815. № 2—4. С. 135, 227, 290; Сын отечества. 1812. № 2. С. 19—20; Вестник Европы. 1815. № 18. С. 127—130; Сын отечества. 1815. № 37. С. 190. Но даже в этих статьях проскальзывают замечания, что, несмотря ни на что, Наполеон вызывает восхищение многих. Например: «...кажется, что судьба определила разрушить очарование, которое в глазах многих людей представляет Наполеона великим человеком» (Сын отечества. 1813. № 5. С. 145).

²⁷ См.: «Бонапарт не является более истинным Бонапартом, это легендарная фигура, составленная из прихоти поэтов, рассказов солдат и народных преданий <...> Бонапарту было настолько присуще абсолютное господство, что после того, как мы перенесли деспотизм его личности, нам нужно переносить деспотизм его памяти. Этот последний деспотизм могущественнее первого: если Наполеона иногда побеждали, когда он был на троне, то те оковы, в которые заковала нас его смерть, мы приняли по общему согласию» (Chateaubriand. Mémoires d’outre-tombe. T. 1. P. 1008).

²⁸ См.: Томашевский Б. В. 1) Пушкин и Франция. С. 134; 2) Пушкин. Кн. 1. С. 559.

²⁹ Томашевский Б. В. Пушкин. Кн. 1. С. 168.

³⁰ Там же. С. 170.

Сноски к стр. 11

³¹ Там же. С. 663—664.

³² См.: Манфред А. З. Наполеон Бонапарт. С. 613.

³³ Стенник Ю. В. Традиции торжественной оды XVIII в. в лирике Пушкина периода южной ссылки («Наполеон») // XVIII век. М., 1975. Сб. 10. С. 109.

Сноски к стр. 12

³⁴ «Что же до великих страстей и великих военных талантов, то на это всегда будет гильотина, так как обществу мало заботы до восхищения великими комбинациями победоносного генерала — имеются иные дела — и не для того поставили себя под защиту законов» (XII, 189; подлинник по-французски).

³⁵ Цит. по: Descotes M. La légende de Napolén... P. 112. О двух ипостасях Наполеона писал П. А. Вяземский: «История, философия могут оспоривать некоторые из прав его на титул великого, если титул сей должен быть окончательно освещен памятью и благодарностью человечества, но поэзия не откажет ему в титле поэтического исполина и сохранит его в своих преданиях» (Вяземский П. А. Новая поэма Э. Кине // Современник. 1836. № 2. С. 270).

³⁶ См.: Тарле Е. В. Наполеон // Тарле Е. В. 1812 год. С. 403.

³⁷ См.: Стенник Ю. В. Традиции торжественной оды XVIII века в лирике Пушкина периода южной ссылки («Наполеон»). С. 111.

Сноски к стр. 13

³⁸ О байроническом герое см.: Розанов М. Н. Очерк истории английской литературы XIX в. М., 1922. Ч. 1. С. 126, 135; Фридлендер Г. М. Поэмы Пушкина 1820-х годов в истории эволюции жанра поэмы в мировой литературе // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1974. Т. 7. С. 107.

³⁹ См.: Розанов М. Н. Очерк истории английской литературы XIX в. С. 88—89.

⁴⁰ Г. М. Фридлендер приходит к выводу, что такой тип героя, в сущности, никогда не был свойствен Пушкину; даже герои южных поэм при известном внешнем сходстве с байроническим героем существенно от него отличаются. См.: Фридлендер Г. М. Поэмы Пушкина 1820-х годов... С. 107.

⁴¹ Томашевский Б. В. Пушкин. Кн. 1. С. 573.

Сноски к стр. 14

⁴² Цит. по кн.: Тарле Е. В. 1812 год. С. 20.

⁴³ Narbonne L., de. Séjour à Moscou // Souvenirs contemporains d’histoire et de littérature, par Villemain. Paris, 1854. Р. 227—228.

⁴⁴ Lettres et opuscules inédits du compte Joseph de Maistre précédes d’une notice bibliographique par son fils le compte Rodolphe de Maistre. Paris, 1851. Vol. 1. P. 200. Цит. по кн.: Степанов М. Жозеф де Местр в России // Литературное наследство. М., 1937. Т. 29—30. С. 622.

Сноски к стр. 15

⁴⁵ А. З. Манфред определяет ситуацию «Ста дней» как своеобразную буржуазную революцию, имевшую общенациональный характер и возглавляемую Наполеоном. Именно так, в сущности, оценивали эти события и современники, как во Франции, так и в странах коалиции (см.: Манфред А. З. Наполеон Бонапарт. С. 741—742). Таким образом, последние месяцы политической жизни Наполеона с новой силой возродили померкнувший было образ республиканского генерала. Знаменательно высказывание самого Наполеона спустя неделю после Ватерлоо: «Державы не со мной ведут войну, а с революцией. Они всегда видели во мне ее представителя, человека революции» (цит. по: Тарле Е. В. Наполеон. С. 368).

Сноски к стр. 16

⁴⁶ Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1980. С. 193.

⁴⁷ Вестник Европы. 1815. № 5 и 6. С. 142.

Сноски к стр. 17

⁴⁸ Там же. С. 193—194.

Сноски к стр. 18

⁴⁹ См.: Реизов Б. Г. Пушкин, Тацит и «Борис Годунов» // Реизов Б. Г. Из истории европейских литератур. С. 66—82.

⁵⁰ Эйделъман Н. Я. Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта. М., 1984. С. 50—92.

⁵¹ Реизов Б. Г. Пушкин, Тацит и «Борис Годунов». С. 67.

⁵² См.: Эйдельман Н. Я. Пушкин. История и современность... С. 60—61.

⁵³ Реизов Б. Г. Пушкин, Тацит и «Борис Годунов». С. 74—75.

Сноски к стр. 19

⁵⁴ См.: Descotes М. La légende de Napoléon... Р. 95.

⁵⁵ См.: Борисов Ю. В. Ш.-М. Талейран. М., 1986. С. 195.

⁵⁶ См.: Там же. С. 189—194 (Наполеон писал в завещании: «Я приказал арестовать и судить герцога Энгиенского потому, что это отвечало безопасности, интересам и чести французского народа»).

⁵⁷ См.: Реизов Б. Г. Пушкин, Тацит и «Борис Годунов». С. 75—76.

Сноски к стр. 20

⁵⁸ «Mémoires pour servir à l’histoire de Françe sous Napoléon écrits à St-Hélène par les généraux, qui ont partagé sa capavité et publies sur les manuscrits entièrment corrigés de la main de Napoléon».

⁵⁹ См.:Пушкин. Письма / Под ред. и с прим. Б. Л. Модзалевского. Л., 1926. Т. 1. С. 400.

⁶⁰ Вяземский П. А. Записки графини Жанлис // Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1878. Т. 1. С. 206.

⁶¹ «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? чорт с ними! слава богу, что потеряны. Он исповедовался в своих стихах, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностью, то марая своих врагов <...> Писать свои Mémoires заманчиво и приятно <...> Но трудно. Не лгать — можно; быть искренним — невозможность физическая» (XIII, 243—244).

⁶² Пушкин к этой фразе дает примечание: «т. е. заметно».

⁶³ См.: Тарле Е. В. 1812 год. С. 377, 725—728; Descotes M. La légende de Napoléon... P. 7.

⁶⁴ Д. Сорокин в своей книге отмечает, что в России в отличие от Запада «Мемуары» Наполеона воспринимались критически. Ими зачитывались как романом, но фактическая сторона часто подвергалась сомнению. Автор считает, что такое отношение было вызвано пристрастными и несправедливыми отзывами Наполеона о войне с Россией. См.: Sorokine D. Napoléon dans la littérature russe. P. 114—116.

Сноски к стр. 21

⁶⁵ но все, что относится к политике, писано только для черни (франц.).

⁶⁶ Сын отечества. 1825. № 10 (подпись: А. М—в).

⁶⁷ См.: Вяземский П. А. О биографическом похвальном слове г-же Сталь-Гольдетей // Сын отечества. 1822. № 29.

⁶⁸ Статья Муханова вызвала возражения со стороны «Московского телеграфа» и «Дамского журнала»; в поддержку Пушкина высказался друг Муханова Н. В. Путята. См.: Пушкин. Письма. Т. 1. С. 515—516.

⁶⁹ В письме к А. А. Дельвигу (от начала февраля 1826 г. из Михайловского) Пушкин, размышляя о наиострейшей проблеме тех дней — ожидаемом решении участи декабристов, пишет: «Не будем ни суеверны, ни односторонни — как фр.<анцузские> трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира» (XIII, 259).

Сноски к стр. 22

⁷⁰ См.: Листов В. С. Из творческой истории стихотворения «Герой» // Временник Пушкинской комиссии. 1981. Л., 1985. С. 136—146.

⁷¹ Связь этих поэтических тем с образом Наполеона отмечал Вл. Ходасевич, на ряд наблюдений которого мы здесь опираемся. См.: Ходасевич В. Поэтическое хозяйство Пушкина. Л., 1924. С. 24—26.

Сноски к стр. 23

⁷² См.: Вацуро В. Э. Из записок филолога // Русская речь. 1987. № 6. С. 19—20.

Сноски к стр. 24

⁷³ Сын отечества. 1812. № 9. С. 90—91.

⁷⁴ См.: Descotes M. Le légende de Napoléon... P. 122—123.

⁷⁵ В переводе на русский язык памфлет печатался в журнале «Вестник Европы» (1814. № 10—13).

⁷⁶ Chateaubriand. Mémoires d’outre-tombe. T. 1. P. 724, 728—729.

Сноски к стр. 25

⁷⁷ Mémoires de M. de Bourienne, ministre d’Etat sur Napoléon, le Directoire, le Consulat, l’Empire et la Restauration / Composés par M. de Villemarest. Paris, 1829—1830. Vol. 1—10. Мемуары Бурьенна были подложными, их автором в действительности был журналист Вильмаре (см.: Les supercheries littéraires dévoilées раг J.-M. Querard. Paris, 1964. Vol. 1. P. 570), о чем Пушкин не знал. О его знакомстве с этим сочинением свидетельствует и более поздняя «Запись о 18 брюмера», где он пересказывает отрывок из «Мемуаров» Бурьенна.

⁷⁸ См.: Descotes M. Le légende de Napoléon... P. 103.

⁷⁹ Критический разбор «Мемуаров» Бурьенна дан в кн.: Bourienne et ses erreurs volontaires et involontaires ou Observations sur ses Mémoires. Paris, 1830.

⁸⁰ См.: Descotes M. Le légende de Napoléon... P. 103.

Сноски к стр. 26

⁸¹ См.: Грехнев В. А. Болдинская лирика Пушкина. Горький, 1977. С. 81—100.

⁸² Обратим внимание на то, как неожиданно перекликается смысл стихотворения «Герой» с рассуждениями Пушкина о мемуарах Байрона в письме к Вяземскому, которое мы уже цитировали в другой связи. Пушкин видит опасность распространения сведений о бытовой жизни великих людей в том, что «толпа», не умея интерпретировать конкретные факты в соответствии с масштабом личности такого человека, низводит его на свой уровень («Он мал, как мы, он мерзок, как мы!»). Так верные сами по себе факты оборачиваются ложью.

⁸³ Вспомним хотя бы известную характеристику Сальери: «Завистник, который мог освистать Д.<он> Ж.<уана>, мог отравить его творца» (XI, 218).

Сноски к стр. 27

⁸⁴ Chateaubriand. Mémoires d’outre-tombe. T. 1. P. 1000.

⁸⁵ См. письмо М. П. Погодина П. А. Вяземскому от 11 марта 1837 г.: Пушкин. Письма. М.; Л., 1935. Т. 2. С. 474—475.

⁸⁶ См.: Мейлах Б. С. Пушкин и его эпоха. М., 1958. С. 374.

⁸⁷ См.: Кулагин А. Эпиграфы у А. С. Пушкина. Автореф. канд. дис. ЛГПИ им. Герцена. Л., 1985.

Сноски к стр. 28

⁸⁸ См.: Реизов Б. Г. Французская романтическая историография. Л., 1956. С. 194; см. также с. 112, 147—148, 340, 397, 455, 527.

⁸⁹ См.: Тойбин И. М. Пушкин. Творчество 1830-х годов и вопросы историзма. Воронеж, 1976. С. 32—33.

Сноски к стр. 29

⁹⁰ См. Вацуро В. Э. Из записок филолога. С. 23—25.

⁹¹ См. Борисов Ю. В. Ш.-М. Талейран. С. 137.

⁹² См. Descotes M. La légende de Napoléon... P. 24.

Сноски к стр. 30

⁹³ См. Реизов Б. Г. Французская романтическая историография. С. 89.

⁹⁴ См. Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957. С. 349.

⁹⁵ См. Манфред А. З. Наполеон Бонапарт. С. 21—22.

⁹⁶ См. Абрамович С. Л. Пушкин в 1836 г. Л., 1984. С. 184—185.

Сноски к стр. 31

⁹⁷ См.: Descotes M. La légende de Napoléon... P. 62.

Сноски к стр. 32

⁹⁸ Б. Г. Реизов отмечал, что почти все люди 1820-х годов, говоря о великом человеке вообще, имели в виду Наполеона, см.: Реизов Б. Г. Французская романтическая историография. С. 200.