- 45 -
Н. И. МИХАЙЛОВА
РОМАН «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН» И ОРАТОРСКАЯ КУЛЬТУРА
ПЕРВОЙ ТРЕТИ XIX в.«...всякое художественное произведение есть ораторская речь или проповедь, в том смысле, что оно необходимо заключает в себе слово, через которое оно действует на умы и на сердца людей, точно так же, как и проповедь или ораторская речь».1 Это суждение П. Я. Чаадаева применимо прежде всего к литературным произведениям. «Литературная система соотносится с ближайшим внелитературным рядом — речью, с материалом соседних речевых искусств и бытовой речи», — писал Ю. Н. Тынянов в статье «Ода как ораторский жанр».2
Попытка соотнести роман Пушкина «Евгений Онегин» с ораторским искусством и, шире, с ораторской культурой первой трети XIX в. — такова цель предлагаемой работы. Избранная нами тема до сих пор не являлась предметом специального исследования. Однако привлечение ораторской культуры при изучении «Евгения Онегина» представляется весьма существенным и для историко-бытового комментария романа, раскрывающего многоплановость его содержания, и для постижения своеобразия его художественной формы.
В подтверждение сказанному приведем один из возможных примеров
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил.(VI, 32)
Комментаторы IV строфы второй главы романа, откуда взяты приведенные стихи, Н. Л. Бродский и Ю. М. Лотман, говорят о преобразованиях Онегина, сближающих его с представителями передовых общественных кругов, и оставляют стих «И раб судьбу благословил» без внимания.3 Не комментируют его и С. М. Бонди,4 и А. Е. Тархов.5 Не разъясняет его и В. В. Набоков, приводя лишь печатный и черновые варианты этого стиха.6 В. В. Виноградов отмечает гражданский пафос пушкинского текста, который достигается с помощью формы синтаксического присоединения — «И раб судьбу благословил».7 Между тем, на наш взгляд, нужно учесть, что Пушкин мог здесь использовать штамп проповедей, торжественных и приветственных речей, обращенных к венценосным особам. Ср., например,
- 46 -
строку Пушкина: «И раб судьбу благословил» (черновые варианты: «Мужик судьбу благословил» — VI, 265; «Народ его благословил» — VI, 265; «Народ судьбу благословил» — VI, 265) — с текстом торжественного «слова»: «Под его благотворным и кротким правлением бесплодныя нивы покрываются богатыми и тучными жатвами, кремнистые холмы препоясуются приятною муравою — и в пустыни работеют красная, и мирный земледелец, в поте лица своего вкушая насущный хлеб, благословляет свою судьбу благодарными слезами, благословляет благость Отца Небеснаго, благость Помазанника Божия».8
Подобные официальные формулы благодарности подданных были хорошо известны современникам Пушкина. Строка из пушкинского романа вызывала у них определенные ассоциации, которые в свою очередь придавали тексту не столько гражданственный, сколько иронический смысл. И смысл этот, к настоящему времени утраченный, может быть сегодня выявлен только при сопоставлении романа Пушкина с ораторской культурой его времени.
Ораторская культура первой трети XIX в. — значительное явление духовной жизни, сложное и многообразное, связанное с историей и бытом, явление, в котором отразились философия, этика и эстетика времени. Этим во многом определяются связи с ней пушкинского произведения, по удачному выражению А. Е. Тархова — «универсального романа культуры»;9 в таком романе отражена и ораторская культура эпохи. Кроме того, сама жанровая природа «Евгения Онегина» диктовала ориентацию на традицию красноречия. Эпическая форма романа как прозаического жанра тяготела к риторическим построениям, нормативы которых определялись учебниками красноречия — «риториками», являвшимися, по определению А. Ф. Мерзлякова, «теорией всех прозаических сочинений»10 или, по определению Н. Ф. Кошанского, руководством к познанию всех родов и видов прозы».11 Изучение системы теоретических положений «риторик», освоения этой системы Пушкиным — критиком и теоретиком литературы, преломления ее в структуре «Евгения Онегина» должно явиться предметом специального исследования. Стихотворная форма романа, в данном случае лирического жанра, обнаруживала его связь с другими лирическими жанрами,12 которые в свою очередь соотносились с жанрами ораторскими. Наблюдения Ю. Н. Тынянова о витийственной природе одического жанра представляются весьма существенными для анализа соотношения и взаимодействия литературы XVIII — первой трети XIX в. и ораторского искусства этого времени. Если ода сопоставима с похвальным словом, то элегия — с надгробной речью, гражданская лирика — с проповедью, манифестом, воззванием. Таким образом, сфера воздействия ораторских жанров на пушкинский роман расширялась еще и благодаря его стихотворной форме. Как известно, одна из особенностей построения стихотворного романа Пушкина — установка на устную речь; это также сближало роман с ораторской культурой, связанной со стихией устной речи. В «Евгении Онегине» нашли отражение различные жанры политического, военного, церковного, академического, торжественного, судебного красноречия. Воздействие их на пушкинский роман должно быть определено и прослежено на широком сопоставительном материале.
- 47 -
Не претендуя в данной работе на всестороннее освещение избранной темы, мы видели свою задачу в том, чтобы поставить и обосновать тему исследования, наметить общие направления в ее изучении и рассмотреть некоторые из ее аспектов, а именно: проследить отражение в «Евгении Онегине» наиболее распространенных ораторских жанров, вошедших в быт Пушкина и его современников, — жанров проповеди и надгробного слова; раскрыть смысл обращения Пушкина к ораторскому искусству 1812 г., занявшему заметное место в истории русского красноречия; определить не выявленный до настоящего времени пласт цитации из «риторик», включенный Пушкиным в его роман.
1
«Пользуясь такими „общими“ стилистическими категориями, как „восточный слог“, стиль библии, корана, „подражание древним“ и т. п., Пушкин опирался на сложный литературно-исторический опыт русской и западноевропейской поэзии, а также на живую словесно-художественную традицию, — писал В. В. Виноградов. — Но и в эти общие категории Пушкин вносил яркие краски своего индивидуального поэтического стиля».13
Приведенное наблюдение относится и к роману «Евгений Онегин». При этом сам факт обращения Пушкина к библейскому стилю, творческого использования его художественной системы может быть связан и с жанром проповеди, имевшим многовековую литературную традицию и широкую практику в жизни пушкинского времени.
Жанровые особенности проповеди во многом определялись ее главной задачей. Она состояла в том, чтобы раскрыть и утвердить в сознании верующих истины христианской религии, наставить их на путь следования этому учению. Эта целевая установка непременно присутствовала и в других жанрах церковного красноречия — в надгробных словах, панегириках, поучениях; в конечном счете они также являлись проповедью. Для достижения поставленной цели церковные ораторы использовали библейские тексты, стремились к тому, чтобы отвлеченные понятия представлять в ярких образах, почерпнутых из самой жизни, логически выстраивали цепь своих рассуждений, насыщали речь пафосом, рассчитанным на то, чтобы воздействовать не только на разум, но и на чувства слушателей. Что же касается тематики проповедей, то в пушкинскую эпоху она была весьма разнообразна, не исчерпывалась только религиозным содержанием. Церковные проповедники откликались на политические события, произносили речи, относящиеся к широкой сфере быта (например, проповеди о холере, увещания о прививании «коровьей оспы»,14 поучения «о средствах начальнических, как соблюдать в целости своих подчиненных», «о должности родителей в рассуждении попечения о детях»15 и др.).
Утверждение в проповеди высокой идеи, вечных ценностей сближает ее с художественным произведением, что было осознано, как указано выше, П. Я. Чаадаевым. В этом отношении произведение Пушкина в целом может быть соотнесено с проповедью. И если теперь, как пишет Ю. Н. Чумаков, «настало время прочесть роман на фоне универсальности, sub specie aeternitatis»,16 то здесь должны быть учтены не только библейские тексты (Ю. Н. Чумаков сближает роман с книгой «Экклезиаста», приводит реминисценции из «Экклезиаста» в «Евгении Онегине»),17 но и связь и возможная
- 48 -
ориентация Пушкина на более широкую ораторскую культуру проповедничества. Если же говорить о тех фрагментах текста «Евгения Онегина», в которых непосредственно отразилась риторическая традиция жанра проповеди, то в данном случае следует обратиться и к авторскому повествованию, и к монологам Онегина и Татьяны — именно в этих монологах риторика проповедей особенно дает о себе знать.
Разумеется, в тексте романа — в авторском повествовании и в монологах героев — трудно выделить жанр проповеди в ее «чистом виде». Но в отдельных случаях при сопоставлении с ораторскими текстами в романе Пушкина, на наш взгляд, достаточно определенно выявляются мотивы и образы этого жанра, его риторические формулы. Так, например, с текстом проповеди соотносится XXIX строфа восьмой главы:
Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны,
Как бури вешние полям.
В дожде страстей они свежеют,
И обновляются, и зреют —
И жизнь могущая дает
И пышный цвет и сладкий плод.
Но в возраст поздний и бесплодный,
На повороте наших лет,
Печален страсти мертвый след:
Так бури осени холодной
В болото обращают луг
И обнажают лес вокруг.(VI, 178)
Ср.: «Истощенное беспрестанными исканиями благ себе потребных, сердце, как земля, иссушенная долговременным бездождием, жаждет росы благодатной; но всегда ли, упитавшись оною, приносит плоды полезные? Как часто после всех удобрений возвращает только семена ему вверенные, покрывается колючим тернием, произращает зелие вредное».18
Пушкинский текст и текст приведенной проповеди близки по композиции, образному ряду, стилистике. Но Пушкин поэтически преображает застывшие формы жанра, раскрывает заложенные в них выразительные возможности.
Поэтический арсенал проповеди использовался Пушкиным с различными целями. В зависимости от этого его поэтический текст приобретал различные эмоциональные и смысловые оттенки: в нем выражались и мягкая насмешка, и едкая ирония, и лирическое чувство, и философское размышление. Так, Пушкин пародийно использует форму церковного поучения в XX строфе четвертой главы, где шутливо исчисляет те знаки внимания, которые мы должны оказывать родным, «чтоб остальное время года не думали о нас они...» (VI, 81). Поучение Пушкина по традиции церковного красноречия завершает обращение к богу: «И так, дай бог им долги дни»! (VI, 81). В контексте же строфы и оно приобретает пародийное звучание.
Библейский зачин «Блажен...» открывает X строфу восьмой главы, где иронически представлен перечень земных благ и достоинств, которые дают право причислять себя к людям, подобным тому, «о ком твердили целый век: NN прекрасный человек» (VI, 169). Но библейский зачин «Блажен...» включен и в LI строфу восьмой главы, строфу, венчающую роман, — проповедническая интонация придает тексту высокий философский пафос, помогает раскрыть глубокий философский смысл размышлений Пушкина о жизни.
Различна по своему эмоциональному воздействию проповедническая риторика и в монологах Онегина и Татьяны.
- 49 -
Монолог Онегина в четвертой главе Пушкин завершает пояснением: «Так проповедовал Евгений» (VI, 79). Слово «проповедовал» не случайно: недаром в восьмой главе Татьяна вспоминает именно проповедь Онегина:
И нынче — боже! — стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь...(VI, 186)
Пушкин декларирует установку на проповедь в речи своего героя, настраивает читателя на восприятие привычных формул проповеди, поучения. И действительно речь Онегина во многом построена по законам проповеди, риторически организована. Ее композиция основана на контрастах и противопоставлениях, призванных убедить слушателя в утверждаемой оратором истине.19 Этому служат и ссылка на совесть самого оратора, и риторические вопросы, и контрастное противопоставление в духе проповедей картин счастливой и несчастливой семейной жизни, где наглядно представлены образы бедной жены и ее недостойного мужа. Ср. пушкинский текст:
Что может быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже
И днем и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная,
(Судьбу однако ж проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно ревнив —(VI, 79)
и текст проповеди: «На сем (на взаимной любви и выполнении супружеских обязанностей. — Н. М.) основывается будущее благо ваше. Без сего священные узы брака соделаются для вас токмо тяжкими оковами. Без сего сердца ваши, соединенные ныне для покоя взаимного, любви чистой, наслаждения непорочного, будут точію печальным веретеном скуки, мучений, неудовольствий».20
Пушкин включает в речь Онегина и традиционное для церковного красноречия сравнение человека с природой:
Сменит не раз младая дева
Мечтами легкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною.(V, 79)
Ср.: «То, что открывается в целой природе, должно совершиться и над человеком. Она умирает во время хладной зимы, когда испещренное благовонными цветами лице ея обнажается своих очаровательных красот и приятностей, когда быстрыя круговращающиеся воды сковываются и, по-видимому, останавливаются в сердце земли окаменевшей, когда все силы видимого действия остаются как бы в безжизненном состоянии. Но в сем мертвенном состоянии природа сокровенным образом приуготовляет силы к открытию себя в очаровательнейшей красоте и благолепии. Так при первом появлении весны она сбрасывает с себя печальное покрывало, расторгает сковывающие и мертвящие ее узы хлада, — и бодрственная деятельность вступает наместо бесчувствия, жизнь наместо смерти, радость наместо скуки».21
- 50 -
Убеждая Татьяну, Онегин ссылается на высший авторитет: «Так видно небом суждено» (VI, 79). Завершается речь Онегина поучением:
Учитесь властвовать собою;
Не всякий вас, как я, поймет;
К беде неопытность ведет.(VI, 79)
(Черновой вариант: «Ко злу неопытность ведет» — VI, 350).
Ср.: «Итак страсти наши, по премудрому попущению божию, обращаются в нашу же пользу, когда мы умеем возобладать оными. Но есть ли добровольно попустим им возобладать над собою, то от них-то разум наш затмевается сомнениями, заблуждениями, ересями, а воля враждами и распрями».22
Таким образом, сложная риторическая конструкция, выстроенная Онегиным, завершается прописной моралью. Высокая истина, к которой должен стремиться оратор, чтобы убедить в ней слушателей, подменяется расхожим наставлением. Ораторский пафос оказывается ложным. Ничтожность преподанного Татьяне «урока», задрапированная в ораторскую мантию, умаляет героя, снижает в глазах читателя его облик.
В связи с ролью оратора-проповедника, которую играет Онегин, любопытно отметить, что он не сразу начинает свою речь: «Минуты две они молчали» (VI, 77). В «Руководстве к церковному красноречию...» отмечалось: «По общему почти обыкновению, Оратору, а особенно Оратору священному, надлежит немного помолчать пред начатием слова».23 Специальный раздел в этом руководстве посвящался «действованию глазами и руками», где говорилось о том, что «в некоторых случаях важность материи требует, чтоб глаз говорил прежде уст и чтоб он своими взорами возвещал то, что уста произносить хотят».24 Онегин предстает подобно «грозной тени» пред Татьяной, «блистая взорами». И она вспоминает потом не только проповедь Онегина, но и его «взгляд холодный».
Роль проповедника, взятая Онегиным, окружает его ореолом иронии. Пушкинская ирония выявляется и при сопоставлении Онегина с идеальным образом церковного проповедника, который нарисован в цитируемом выше «Руководстве к церковному красноречию...» и представлен как человек, «который вознесен <...> превыше других, <...> которого уста суть святилище вечных истин, <...> которого слова суть ток пламени, <...> который на страшных весах взвешивает судьбы и совести, снимает завесу с глаз грешника, исторгает слезы из кающихся, держит ключи неба и ада; наконец, <...> который расточает тьму и производит свет».25
Монолог Татьяны также во многом связан с ораторской традицией проповеди. Но здесь нет декларативной установки на этот ораторский жанр. И здесь нет авторской иронии. Речь Татьяны — это проповедь высоких нравственных идеалов, подлинных духовных ценностей. При этом речь Татьяны не имеет прямых соответствий и параллелей с текстами проповедей, в ней нет готовых риторических штампов. Риторические вопросы, восклицания, контрасты передают взволнованную интонацию искреннего чувства, служат в конечном счете утверждению верности нравственному долгу. Примечательно, что это утверждение отнесено к концу речи:
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна.(VI, 188)
- 51 -
«Последние стихи удивительны — подлинно конец венчает дело!»,26 — восклицал В. Г. Белинский. Такое построение речи отвечало требованиям «риторик»: «Последнее место есть самое видное в периоде и потому никогда не должно оканчивать период малозначущим словом; и в природе концы ветвей у растений гордятся цветами».27
Риторическая организация монологов Онегина и Татьяны, их ориентация на ораторскую традицию проповеди связана, как нам представляется, с их важным сюжетным, композиционным и характеристическим значением, с тем, что эти монологи несли большую идеологическую нагрузку в структуре романа. Для того чтобы подчеркнуть их значимость, выделить из повествования, выразительнее передать их содержание, Пушкин и обратился к жанру проповеди, к его веками отработанной художественной системе. При этом Пушкин творчески использовал заложенные в жанре художественные возможности, придав проповеди в контексте своего произведения не только высокий, но и сниженный иронический смысл.
Изложенное выше о жанре проповеди может быть во многом отнесено к жанру надгробного слова, который также сказался в романе Пушкина.
2
Решая в «Евгении Онегине» философские проблемы жизни и смерти, описывая смерть своих героев, Пушкин так или иначе ориентировался на жанр надгробной речи, имевший давнюю традицию, в отдельных случаях воспринимая, развивая или же переосмысляя его художественную систему.
Надгробная речь — жанр церковного красноречия, особенности которого определяются как самой ситуацией произнесения речи при погребении, так и общими задачами проповедничества. В надгробной речи есть похвальное слово усопшему, сказанное с целью утешения слушателей и наставления их в вере, утверждения христианских добродетелей. Прощание с покойным, т. е. конкретный бытовой случай, является поводом для рассуждения о жизни и смерти в свете Священного писания.
Ораторские тексты, которые оказывались в поле притяжения и отталкивания Пушкина, были хорошо знакомы его современникам. Это позволяло автору на фоне традиции ярче выявить свое новаторство, а читателям острее ощутить авторское своеобразие, включив авторский текст в известный ассоциативный ряд, в своего рода сферу эмоционального, стилистического и образного узнавания.
Обратимся к некоторым фрагментам «Евгения Онегина».
Во второй главе, в XXXVI строфе, говорится о смерти Дмитрия Ларина:
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба
И новый он приял венец.
Он умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает мир.(VI, 47—48)
- 52 -
Приведенный текст несет отпечаток надгробной речи. Ю. М. Лотманом отмечена стилистика в духе XVIII в.; перефразы «отворились двери гроба», «новый он приял венец» вместо «умер» исследователь связывает с эпитафией высокого стиля,28 но здесь должен быть учтен и жанр церковного красноречия. В данном случае Пушкин вплетает в повествовательную ткань «Евгения Онегина» еще один стиль, в романе звучит еще один голос эпохи — ораторское слово сельского священника, которое было еще и фактом провинциального помещичьего быта. В контексте же повествования сочетание высокой церковной риторики с прозаизмами («новый он приял венец» и «умер в час перед обедом», «господний раб» и «бригадир») создает указанный Ю. М. Лотманом тонкий комический эффект.
Более сложная игра стилями — в шестой главе, в рассказе о смерти Ленского. Прежде всего следует заметить, что здесь отсутствует прямая мотивировка обращения к жанру надгробной речи. По наблюдению Ю. М. Лотмана, «строфы XL—XLI шестой главы <...> позволяют предположить, что Ленский был похоронен вне кладбищенской ограды, т. е. как самоубийца».29 Самоубийц не отпевали в церкви. Священник не произносил надгробную речь над Ленским — она произнесена автором романа.
Авторское повествование о смерти Ленского, начиная со слов «пробили часы урочные» (XXX строфа шестой главы) и кончая упоминанием о нем в седьмой главе после рассказа о браке его невесты, включает в себя мотивы и образы надгробной речи, отмечено ее стилистикой, характерной риторической организацией. Риторические восклицания, вопросы, обращения к читателям-слушателям создают взволнованную интонацию, позволяют выразить скорбные чувства автора, заставить читателей сопереживать трагическое событие, ощутить горечь утраты:
Младой певец
Нашел безвремянный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре!..(VI, 130)
Этот отрывок из XXXI строфы принято комментировать как рассказ о гибели Ленского языком его поэзии, как набор элегических штампов.30 Между тем здесь выявляется и традиция надгробных речей, где жизнь человека метафорически уподобляется тени, ветру, дыму и особенно часто увядшему цвету: «Что дне наши, вопиет Пророк, цвет — заутра увядающий, пара, при дуновении ветра исчезающая, тень преходящая...»;31 «Что есть жизнь наша? Иов уподобляет ее цвету процветающему и отпадающему и сени отбегающей и непостоящей; Давид — ветру не возвращающемуся, дыму развеваемому...»32 (ср. у Пушкина: «Поэта память пронеслась Как дым по небу голубому» — VI, 144).
Следующая, XXXII строфа, за исключением 3-го и 4-го стихов, также ассоциируется с образами и мотивами надгробных речей. Здесь и описание неподвижности покойника, перехода от жизни к смерти; здесь и сравнение покойника с опустевшим домом, которое представляет собой поэтически развернутую метафору из надгробных речей, где тело усопшего называлось «гостиницей духа», «храминой духа», сравнивалось с оставленным домом:
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
- 53 -
Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, бог весть. Пропал и след.(VI, 131)
Ср.: «...муж сей, заснув приятнейшим сном, на крыльях веры, любви и надежды Евангельския, воспарил к престолу Вечного: а здесь долу, отложив токмо труды, заботы, болезни, досаду, огорчения, оставил тем самым дом старый, исполненный тления и гнилости; оставил дом, от подкопов плоти и крови рассевшийся, дабы там восстать в силе, в своеобразии светлости Христовой».33
Пушкин обращается к традиционному образу, намеренно прозаически снижает его, но с помощью именно прозаических деталей создает эмоционально выразительную поэтическую метафору. Это почувствовал П. А. Вяземский. «Поэтическая живопись и прозаическая верность соединяются в одном ярком свете, в поразительной истине, — писал он 6 января 1827 г. А. И. Тургеневу. — Убитого Ленского сравнивает он с домом опустевшим: окна забелены, ставни закрыты — хозяйки нет, а где она, никто не знает. Как это все сказано, как просто и сильно, с каким чувством».34
XXXIII—XXXV строфы — это живой взволнованный разговор автора с читателем (но не надгробная речь), описание потрясения Онегина, изображение страшной картины перевозки окоченевшего трупа.
Следующие, XXXVI—XXXIX строфы, а также первые четыре стиха XL строфы представляют собой надгробное слово Пушкина с четкой композиционной организацией.
XXXVI строфа, начатая обращением к читателям-слушателям, выражающим сожаление по поводу безвременной кончины Ленского, продолжена каскадом риторических вопросов, в которых представлены добродетели покойного:
Друзья мои, вам жаль поэта:
Во цвете радостных надежд,
Их не свершив еще для света,
Чуть из младенческих одежд,
Увял! Где жаркое волненье,
Где благородное стремленье
И чувств и мыслей молодых,
Высоких, нежных, удалых?
Где бурные любви желанья,
И жажда знаний и труда,
И страх порока и стыда,
И вы, заветные мечтанья,
Вы, призрак жизни неземной,
Вы, сны поэзии святой!(VI, 132—133)
Ср.: «Мы обманулись, сл.<ушатели>, — друг наш успе. Цвет лет его раскрылся и увял — не созрели надежды наши»;35 «Печальные слушатели! отдая последнее целование усопшему в Бозе князю Павлу, вы сетуете о кончине его; — и ах! какое сердце вздохов своих не соединит со вздохами вашими? — таланты ума и сердца, пламенная любовь к отечеству, ревность к общему благу, праводушие и милосердие суть те преимущества, которые украшали его и отличали: и вот сии изящные преимущества ныне навеки сокрываются во гробе».36
Представленные в XXXVII—XXXIX строфах два варианта возможной судьбы Ленского также в русле установки, свойственной надгробным
- 54 -
речам: «Одна мысль о смерти дает нам почувствовать, что мы сделали, то ли делали, чего не сделали, что сделать оставили?».37
Рассматривая названные строфы, небезынтересно обратиться к черновикам романа: они свидетельствуют, на наш взгляд, о том, что ораторские тексты могли быть в поле зрения Пушкина в процессе его работы над сценой дуэли и смерти Ленского.
В не вошедшем в основной текст варианте XXXVIII строфы Ленский сближается с Рылеевым, Наполеоном, Кутузовым, Нельсоном — таким образом, намечается тема 1812 года. Тема 1812 года присутствует и в черновых набросках XXXIV строфы, где говорится о гибели сына П. А. Строганова в сражении 1814 г.:
(Но если Жница роковая,
Окровавленная, слепая,
В огне, в дыму — в глазах отца
Сразит залетного птенца!)
О страх! о горькое мгно<венье>
О Ст<роганов> когда твой сын
Упал сражен, и ты один.
[Забыл ты] [Славу] <и> сраженье
И предал славе ты чужой
Успех ободренный тобой.(VI, 412)
Ю. Н. Тынянов, указывая на то, что дуэль Онегина и Ленского «обросла» лицейскими воспоминаниями Пушкина, связанными с Кюхельбекером, писал: «П. А. Строганов умер 10 июня 1817 г. — назавтра после окончания Пушкиным и Кюхельбекером лицея, и его похороны могли запомниться Пушкину».38 Продолжая это достаточно обоснованное предположение, заметим, что надгробную речь на похоронах П. А. Строганова произносил архимандрит Филарет. Речь его, по свидетельству современников,39 произвела сильное впечатление на слушателей, в том же году она была отпечатана отдельным изданием; следовательно, Пушкин не только мог слышать, но и мог читать ее. Описывая трагедию отца, Филарет сказал: «И се — бранный вихрь, вопреки человеческой заповеди, приносит юного ратоборца под знамена родителя; и приносит токмо для того, чтобы он пал под знаменами родителя! Какое искушение веры и терпения — видеть смерть сына, и даже не оплакивать его; видеть смерть достойного сына, и проститься с приятнейшими надеждами; видеть смерть единственного сына, и вдруг пережить свое потомство!».40
Филарет, превознося мужество П. А. Строганова, говорит о том, что он не оплакивал своего сына, погибшего на глазах у отца (сыну оторвало ядром голову). Пушкин в стихах, предшествующих цитируемому отрывку, как бы иронически полемизирует с Филаретом:
Когда горящая картечь
Главу сорвет у друга с плеч —
Плачь, воин, не стыдись, плачь вольно
И Кесарь слезы проливал —
[Когда он] друга [смерть узнал]
И сам был ранен очень больно
(Не помню где, не помню как)
Он был конечно <не> дурак.(VI, 411)
Перед этими стихами также не без скрытой иронии декларируется человечность героя:
- 55 -
В сраженьи смелым быть похвально
Но кто не смел в наш храбрый век —
Все дерзко бьется, лжет нахально
Герой, будь прежде человек —
Чувствительность бывала в моде
И в нашей северной природе.(VI, 411)
Ю. М. Лотман в комментариях к роману отмечает исключительную важность для идейно-творческих исканий Пушкина формулы «Герой, будь прежде человек», отразившейся впоследствии в стихотворении «Герой»: «Оставь герою сердце! Что же Он будет без него? Тиран...».41 Думается, что в данном случае небезынтересно указать на поэтическую традицию, которой следует Пушкин, в частности на стихотворения В. А. Жуковского «Герой» и «Человек», уже сами названия которых А. С. Янушкевич справедливо считает программными.42 Кроме того, при изучении пушкинских произведений должна быть учтена и ораторская традиция — торжественные и похвальные слова, приветствия, обращенные к государственным деятелям, надгробные речи, проповеди, в которых ораторы призывали к христианским добродетелям.43 Одним из возможных текстов, соотносящихся со стихами Пушкина, может быть «Надгробная речь Принцу Конде» известного французского проповедника Боссюэ, речи которого были признаны образцовой ораторской прозой: «Много было героев храбрых в сражении, твердых в несчастии, но не все подобно Принцу Конде имели сердце нежное и чувствительное. Неоднократно видел я, как сокрушался он об опасностях друзей своих, проливал слезы о их бедствиях, принимал участие в самых маловажных случаях жизни их, примирял их несогласия, утешал в горестях с кротостью и терпением, необыкновенными для человека его пылких свойств и его высокого рода. Удалитесь от меня, герои бесчеловечные! Так, вы можете исторгнуть удивление, подобно всем чрезвычайным явлениям природы, но вы никогда не будете любимы».44
В стихотворении Пушкина «Герой» формуле Боссюэ придан иной, философский и исторический смысл. В черновиках же «Евгения Онегина», будучи поставленной в иронический контекст, она также приобретает иронический оттенок.45
- 56 -
Боссюэ, описав воинские подвиги Конде, утверждает величие героя в мирных добродетелях. Любопытно, что описание возможного «обыкновенного удела» Ленского и его мирной кончины «посреди детей, плаксивых баб и лекарей» пародийно перекликается с изображением последних минут жизни Конде: «Отпуская врачей своих, он сказал, обращаясь к священнослужителям: „Отныне се врачи мои“ <...> Благословляя своих детей, он благословил <...> каждого в особенности <...> Все рыдали вокруг него, все утопали в слезах...».46
Вслед за строфами, где рассказано о вариантах возможной судьбы Ленского, следует заключение надгробной речи, произнесенной Пушкиным:
Но что бы ни было, читатель,
Увы, любовник молодой,
Поэт, задумчивый мечтатель,
Убит приятельской рукой!(VI, 134)
В данном случае Пушкин подобно церковным ораторам перечисляет те лики, те роли, в которых выступал усопший при жизни, тем самым вновь вызывая у читателей сожаление о его гибели.
Ср.: «Сл<ушатели>! и здесь, предстоя пред гробом, где погребаются достоинства, почести, слава; где оплакивается отец, супруг, градоначальник, поборник по правде, рачитель народной пользы, сын церкви и отечества, друг своих подчиненных; и здесь при поразительном сем зрелище каким одушевляемся упованием и верою?».47
Итак, в шестой главе, в рассказе о смерти Ленского, Пушкин преобразовал жанр надгробной речи в чрезвычайно эмоциональный поэтический текст. Мотивы и образы церковного красноречия, его стилистика, риторические приемы повествования переплавились в живое слово поэзии, они подчинены творческой задаче поэта передать трагедию происшедшего, вызвать у читателей чувства скорби и сострадания. И это вполне удалось Пушкину. Не случайно много лет спустя, в 1873 г., П. А. Вяземский писал: «... смерть Ленского, все, что поэт говорит при этом, может быть, в своем роде лучшие и трогательнейшие из стихов Пушкина».48
Рассмотрим еще один фрагмент «Евгения Онегина» — XXXVIII—XL строфы, венчающие вторую главу романа.
Ю. М. Лотман, комментируя XXXVIII строфу, пишет, ссылаясь на комментарий В. Набокова: «Строфа, видимо, содержит отклики на речь Боссюэ „О смерти“. Бесспорным свидетельством того, что речь эта приходила П. на память во время работы над второй главой ЕО, служит прямая цитата из нее в наброске строфы XIVа (ср.: «Что ж мы такое!.. боже мой!» — VI, 276; «O Dieu! encore une fois, qu’est ce que nous?» — Набоков, 2, 306)».49
Нам представляется, что XXXVIII строфа второй главы имеет и более общую ориентацию на жанр надгробной речи, в которой всегда говорится о мгновенности и ничтожности жизни, неизбежности смерти. Ср.: «Мы являемся в мир сей, подобно блуждающим огням, которые бывают видимы в темноте нощной. — Блеснем и тотчас угасаем; явимся посреде живых, и мгновенно сокрываемся во мраке смерти. О жизнь, о жизнь, сколь мгновенно течение твое!».50
- 57 -
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут...(VI, 48)
Это рассуждение следует за сообщением о смерти Дмитрия Ларина, за рассказом о том, как Ленский посетил деревенское кладбище. Оно естественно продолжает кладбищенскую тему в жанре надгробной речи; но вместе с тем пушкинское повествование тонкой иронией разрушает пафос церковного красноречия. Пушкин с философским оптимизмом приветствует тех, кто придет на смену его поколению.
XXXIX и XL строфы дают дальнейшее развитие темы надгробной речи — Пушкин произносит надгробную речь самому себе, своей поэзии. Традиционные для церковного красноречия образы ничтожности суетной жизни, ее призраков, сомкнутых вежд, жребия, выпадающего человеку, включаются в исполненное внутренней иронии рассуждение о грядущей бессмертной славе автора «Евгения Онегина». При этом любопытно отметить, что в черновиках романа Пушкин, как и в рассказе о возможной судьбе Ленского («А может быть и то: поэта Обыкновенный ждал удел...» — VI, 133), намечал два варианта судьбы своих творений:
Но может быть — и это даже
Правдоподобнее сто раз
Изорванный, в пыли и в саже
Мой [напечатанный] рассказ
Служанкой изгнан из уборной
В передней кончит век позорный
Как Инвалид иль Календарь
Или затасканный букварь...(VI, 301)
Рассматривая черновые варианты XL строфы, нужно обратить внимание на следующие стихи:
И этот юный стих небрежный
Переживет мой век мятежный
Могу ль воскликнуть <о друзья> —
Воздвигнул памятник <и> я
(вариант: Exegi monumentum)(VI, 300)
Приведенные стихи интересны не только потому, что в них возникает тема памятника, которая впоследствии найдет завершение уже в иной смысловой и стилистической тональности в стихотворении Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...».51 Они примечательны еще и тем, что соотносятся с образом надгробных речей. Ср.: «Почтенные чада предпочтенной матери! вы наипаче во славу ея веры, во славу ея благочестия, во славу ея добродетелей, воздвигните ей памятник, но не из меди и мрамора; ибо таковой памятник, яко вещественный и тленный, недостоин ея. Воздвигните ей памятник вечный, духовный. Ее веру, ее благочестие, ея добродетели изобразите в собственных душах ваших. <..> Тогда видя ее вами похваляемому не словами, а делами, видя в вас образ добродетелей ея, развеселятся людие...».52
Известно изречение о том, что слова поэта суть его дела. Памятник делам поэта — памятник его словам, его творениям. Так черновой вариант XL строфы также позволяет говорить о традиции надгробной речи, своеобразно преломившейся в ироническом тексте Пушкина.
- 58 -
Таким образом, XXXVIII, XXXIX, XL строфы второй главы романа являются шутливой надгробной речью Пушкина, произнесенной им над самим собой, над своей поэзией. Это дает основания соотнести пушкинский текст с еще одним явлением ораторской культуры первой трети XIX в. В данном случае мы имеем в виду пародийные надгробные речи «Арзамаса». О том, что они были в сфере внимания Пушкина в процессе его работы над «Евгением Онегиным», косвенно свидетельствует отмеченный Ю. М. Лотманом в XL строфе второй главы, в стихе «Быть может, в Лете не потонет», намек на стихотворение Батюшкова «Видение на брегах Леты» — оно явилось одним из литературных выступлений «Арзамаса» против «Беседы любителей русского слова».53
Как известно, арзамасский ритуал включал отпевание «живых покойников», надгробные речи, в которых оплакивалась воображаемая кончина литературных противников. Произносились надгробные речи и в свой собственный адрес. Так, С. П. Жихарев произнес надгробное слово самому себе, как бывшему «беседчику».54 В. Л. Пушкин, бывший ранее членом «Общества любителей российской словесности», при вступлении в «Арзамас» сказал: «Правила почтеннейшего нашего сословия повелевают мне, любезнейшие арзамасцы, совершить себе самому надгробное отпевание, но я не почитаю себя умершим».55
Арзамасские надгробные речи содержали прямые пародии на библейские тексты, надгробные речи, проповеди, молитвы. У Пушкина пародийный пласт существует в подтексте его произведения, он только намечен сближениями разных стилевых рядов, иронической игрой мотивами и образами церковного красноречия, но в этой игре, на наш взгляд, есть все же определенная связь с арзамасским витийством.
«Белинский назвал роман Пушкина „энциклопедией русской жизни“. И это, — писал М. М. Бахтин, — не немая вещно-бытовая энциклопедия. Русская жизнь говорит здесь всеми своими голосами, всеми языками и стилями эпохи».56 Нам представляется, что проведенное нами исследование позволяет сказать о том, что в этом многоголосом хоре пушкинского романа звучат и ораторские голоса. И это голоса пушкинского времени и вместе с тем голос самого Пушкина — оратора, творчески осмыслившего традиции русского и европейского красноречия.
3
Красноречие 1812 г., нашедшее отражение в «Евгении Онегине», заслуживает специального внимания. Отечественная война 1812 г. вошла в историю русского красноречия: в это время были созданы замечательные образцы ораторского искусства, без которых наше представление об ораторской культуре пушкинской эпохи будет существенно неполным.
В «Евгении Онегине» Пушкин дважды пишет о событиях 1812 г. — в седьмой и девятой главах. В седьмой главе романа, по справедливому наблюдению А. Е. Тархова, контрастно противопоставлены XXXVI и XXXVII строфы XXXVIII строфе, в которой не без иронии дано описание панорамы Москвы, показана «прозаически будничная вереница городской жизни». «Резким контрастом этому описанию, — замечает исследователь, — звучит патетика Пушкина, чей голос включается здесь в повествование Автора строфами тридцать шестой и тридцать седьмой: тут тема Москвы выводится в высокий план — лирический и исторический».57 С этим нельзя не согласиться. Но думается, что при рассмотрении
- 59 -
XXXVI и XXXVII строф седьмой главы для уяснения характера пушкинской патетики, ее истоков должно быть учтено красноречие 1812 г., памятное Пушкину и его современникам. Оно сказалось и в описании Наполеона, напрасно ожидающего ключей древнего Кремля, и в восклицании:
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!(VI, 155)
Здесь слышны отголоски манифестов, проповедей, торжественных речей 1812—1814 гг., где сообщалось о великой жертве Москвы, о значении первопрестольной столицы для всей России. Так, в воззвании Александра I «Первопрестольной столице нашей, Москве!» от 6 июля 1812 г. говорилось: «...наиперве обращаемся Мы к древней столице предков наших Москве. Она всегда была главою прочих городов Российских; она изливала всегда из недр своих смертоносную на врагов силу; по примеру ея из всех прочих окрестностей текли к ней, наподобие крови к сердцу, Сыны Отечества на защиту оного».58
В «Слове, по случаю знаменитой и вечнославной победы, одержанной при Лейпциге российскими и союзными войсками над Французскою армиею, пред начатием благодарственного господу богу молебствия, произнесенном преосвященным Августином, епископом Дмитровским, викарием Московским и орденов св. Александра Невского и св. Анны 1-го класса кавалером в Московском большом Успенском соборе 1813 года ноября 2», было сказано: «Москва! ты в пламени. — Великая, бесценная жертва! — Но гори, гори, святая жертва, за спасение России, за спасение всей Европы».59 Подобные примеры можно было бы умножить.
Заметим, что черновые редакции и варианты XXXVI и XXXVII строф свидетельствуют о том, что первоначально текст Пушкина был в большей степени ориентирован на стилистику ораторской прозы 1812 г.: «Блестит великая Москва», «Первопрестольная Москва», «На жертву славную глядел», «На жертву грозную глядел» (VI, 450). Однако в окончательной редакции Пушкин отказался от традиционных эпитетов красноречия 1812 г., сохранив в своем поэтическом тексте его высокий патриотический пафос, знакомый и созвучный соотечественникам.
Если в седьмой главе обращение Пушкина к ораторской традиции 1812 г. было вызвано творческой задачей поэта пробудить в читателе патриотические чувства, вызвать в нем воспоминания о недавних событиях, ощущение причастности к большой истории России, то в десятой главе задача иная. Пушкин создает сатирический портрет Александра I. Наполеоновские войны и война 1812 г. представлены в ином свете — в свете политической сатиры. И здесь Пушкин также, как с известной долей вероятности можно, на наш взгляд, предположить, использует традицию красноречия 1812 г., но ориентируется на другие его образцы. Мы имеем в виду сатирические листы 1812 г., в создании которых участвовали такие известные художники, как И. Теребенев, И. Иванов, В. Венецианов, — эти листы пользовались большим успехом у современников Пушкина и в России, и в других европейских странах. Сатирические листы предназначались не только для рассматривания, но и для чтения: картинка, как правило, сопровождалась текстом, в котором часто звучали интонации устной речи, так или иначе использовались традиции народного красноречия. Поэтому нам представляется допустимым, разумеется с значительной долей условности, рассматривать эти листы не только как возможный источник пушкинского текста, но и как источник, связанный с ораторской культурой пушкинского времени. В десятой главе «Евгения Онегина» Пушкин мог использовать мотивы, образы, интонации сатирических листов
- 60 -
1812 г., придавая при этом им иной, обращенный не к Наполеону, а к Александру I смысл:
Его мы очень смирным знали,
Когда не наши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонапартова шатра.Не исключено, что образ ощипанного двуглавого орла восходит к гравюре И. Теребенева «Проезд высокого Путешественника от Варшавы до Парижа под именем своего Шталмейстера, с ощипанным орлом и ознобленным Мамелюком» (СПб., 1813).60 Но если на гравюре орел Франции, то у Пушкина — двуглавый орел России.
Пушкинская картинка напоминает и популярный лист «Ворона», гравированный И. Галактионовым по рисунку И. Иванова. Эта иллюстрация к одноименной басне И. А. Крылова была опубликована впервые в «Сыне отечества».61 На ней изображены французы у костра: один из них кладет корону с «ощипанным» друглавым орлом в котел, другой ощипывает ворону.62
И чем жирнее, тем тяжеле
О р<усский> глупый наш н<арод>,
Скажи, зачем ты в самом деле —эти пушкинские строки могут быть гипотетически соотнесены с листом «Весы Правосудия» (СПб., 1813), где на правой чашке весов изображен русский казак, на левой — французские союзники. Над правой чашкой надпись: «Не ужель тяжел народ столь Руской, || Чтоб мог один Козак тянуть Союз Французской; || Такой в нем тяжести хоть нет, но грудь тверда во брани, || Защита им есть бог, влагающь мечь во длани».63
Таким образом, тема 1812 года в зависимости от определенной целевой установки раскрывается Пушкиным в стилистике различных риторических образцов, текст пушкинского романа сохраняет память об ораторской культуре этого времени.
4
Рассматривая роман Пушкина в контексте ораторской культуры его эпохи, нельзя обойти молчанием вопрос о соотношении его с текстом «риторик» — учебных трактатов по теории красноречия. Как мы отмечали выше, этот вопрос должен явиться предметом специального исследования. Однако «риторики» могут быть рассмотрены не только как факт теории литературы, которая так или иначе соотносилась с литературной практикой, но и как явление культуры и быта времени. Риторику преподавали почти во всех учебных заведениях. Владеть искусством слова должен был и государственный деятель, и дипломат, и военный, и литератор, и церковный проповедник. Книги по риторике издавались для девиц, для слушателей морских училищ и духовных семинарий, для учащихся гимназий, «в пользу любящего российский слог юношества». Эти книги были хорошо известны читателям Пушкина. Отсылка к этим книгам, цитация из них были рассчитаны на определенное читательское знание, к настоящему времени утраченное. Выявление цитации из «риторик» в «Евгении Онегине» позволит углубить наше представление о многоплановости романа, о том диалоге автора с читателем, который во многих отношениях составляет существенную особенность произведения Пушкина.64
- 61 -
Создавая новую жанровую форму — роман в стихах — Пушкин вовлекает читателя в свой эксперимент. Он обсуждает с читателем то, что В. Ф. Одоевский назвал «механизмом расположения романа» (обсуждение техники письма характерно для русской прозы 1820—1830-х годов). При этом Пушкин оперирует терминами «риторик» («предмет», «описание», «слог»), включает определения из учебников красноречия в свой текст. Так, например, обозначения слога, встречающиеся в «Евгении Онегине», — «простонародный», «роскошный» — являются не только эмоциональными выразительными эпитетами, но и разновидностями слога, указанными в «риториках».65 Любопытно, что в «Общей реторике» Н. Ф. Кошанский особенности «роскошного слога» поясняет следующим образом: «...роскошь слога <...> часто скрывает бедность мыслей».66 В связи с этим адресованные П. А. Вяземскому строки: «Другой поэт роскошным слогом Живописал нам первый снег» — могут иметь и скрытый иронический смысл.
Осмысляя свое движение к прозе, Пушкин ориентируется и ориентирует читателя на положения риторики:
Лета к суровой прозе клонят,
Лета шалунью рифму гонят,
И я — со вздохом признаюсь —
За ней ленивей волочусь.
Перу старинной нет охоты
Марать летучие листы;
Другие, хладные мечты,
Другие, строгие заботы
И в шуме света и в тиши
Тревожат сон моей души.(VI, 135)
Ср.: «И люди и народы в юности больше действуют воображением, говорят чувством, движутся удовольствием — в зрелом возрасте больше убеждаются опытом, следуют разуму, ищут пользы: от сего словесность разделяется на две главные существенные отрасли: на Поэзию и Прозу. Поэзия, в некотором смысле, есть юность словесности, а ораторское красноречие, особенно изящная проза, зрелый ее возраст».67
Пушкин как бы проецирует свой личный творческий опыт на опыт всех людей и народов, о котором сказано в учебнике его лицейского преподавателя Н. Ф. Кошанского. Отрывок из лицейской лекции по риторике становится поэтическим текстом.
Друзья мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы.(VI, 56—57)
«Презренная проза» в «Графе Нулине» — этот образ, возможно, также восходит к риторике.
«У древних, — пишет Н. Ф. Кошанский, — были только поэты и ораторы. Прозаиков не было. Философы и историки считались больше мудрецами, нежели писателями. Люди неученые также хотели писать и писали как умели. Тогда ученые отличили сей способ писать от периодов и назвали его больше, нежели soluta oratio, то есть Prosoluta. Сие слово испортилось и стало — Проза. Может быть, ученые дали это имя Прозе с некоторым презрением, как новизне, в то время ими не одобряемой: ибо выражения homo prosaicus, vita prosaica означают все слишком обыкновенное,
- 62 -
пошлое и как будто презренное»68 (ср. у Пушкина: «презренной прозой говоря»). Рассуждая в «Евгении Онегине» о современном романе, Пушкин отсылает своего читателя к учебникам красноречия. Так, например, говоря об изменении содержания романа европейского, автор пишет:
А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон,
Порок любезен — и в романе,
И там уж торжествует он.(VI, 56)
Последние две строки могут быть расценены как скрытая цитата из «Краткой риторики» А. Ф. Мерзлякова: «Роман, в котором торжествует порок, в котором царствуют обольстительное распутство и дурные страсти, достоин всеобщего презрения».69 Пушкин иронически снимает морализирующий пафос А. Ф. Мерзлякова.
И в заключение — еще один пример, на который хотелось бы указать.
Как известно, «Евгений Онегин» с самого начала работы над ним мыслился Пушкиным как «свободный роман». Об этом сказано и в его тексте — «даль свободного романа». Эта пушкинская формула стала отправной точкой многочисленных историко-литературных и теоретических построений, своеобразным знаком новаторства Пушкина. Нам представляется, что при изучении «свободного романа» Пушкина следует учесть одно из положений «Частной реторики» Н. Ф. Кошанского: «Расположение Романа совершенно свободно. Оно основывается на степени рассудка, нравственного чувства и вкуса, и принимает без различия формы: Повести, Разговора и Переписки или соединяет и смешивает сии формы».70
Возможно, когда Пушкин писал о «дали свободного романа», он вкладывал в понятие «свободного романа» еще и этот, восходящий к риторике смысл.
—————
СноскиСноски к стр. 45
1 Чаадаев П. Я. Соч. и письма / Под ред. М. Гершензона. М., 1913. Т. 1. С. 251.
2 Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 228.
3 См.: Бродский Н. Л. «Евгений Онегин». Роман А. С. Пушкина: Пособие для учителя. М., 1964. С. 125—129; Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л., 1980. С. 179—180.
4 См. примечания и объяснительные статьи С. М. Бонди в кн.: Пушкин А. С. Евгений Онегин. М., 1964.
5 См. вступительную статью и комментарий А. Е. Тархова в кн.: Пушкин А. С. Евгений Онегин. М., 1980.
6 Eugene Onegin. A novel in verse by A. Pushkin / Transl. from russian, with a commentary by V. Nabokov. New York, 1964. Vol. 2. P. 224.
7 Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М., 1941. С. 366.
Сноски к стр. 46
8 Слово в высокоторжественный день рождения <...> императрицы Елизаветы Алексеевны, говоренное <...> Московской Академии префектом, Знаменского монастыря игуменом Геннадием, 1809 года, генваря 13 дня. М., 1809. С. 7.
9 См. вступительную статью и комментарий А. Е. Тархова в кн.: Пушкин А. С. Евгений Онегин. М., 1980. С. 17.
10 Мерзляков А. Краткая риторика, или Правила, относящиеся ко всем родам сочинений прозаических. 3-е изд. М., 1821. С. 6.
11 Кошанский Н. Общая реторика. 3-е изд. СПб., 1834. С. 2.
12 См.: Асоян А. А. Эпиграмматические стихи в романе А. С. Пушкина «Евгений Онегин» // Болдинские чтения. Горький, 1983; Скачкова О. Н. 1) Темы и мотивы лирики А. С. Пушкина 1820-х годов в «Евгении Онегине» // Там же; 2) Дружеское послание А. С. Пушкина и «Евгений Онегин» // Проблемы пушкиноведения. Рига, 1983.
Сноски к стр. 47
13 Виноградов В. В. Стиль Пушкина. С. 493.
14 См.: Слово <...> при продолжении молитв о избавлении от заразительныя болезни... // Слова и речи, <...> говоренные <...> Филаретом, митрополитом Московским. М., 1835; Краткое пастырское увещание о прививании предохранительной коровьей оспы. СПб., 1829.
15 См. оглавление «Собрания поучительных слов, <...> проповеданных <...> Амвросием, митрополитом Новгородским и Санктпетербургским» (2-е изд. М., 1816. Ч. 1).
16 С точки зрения вечности (лат.).
17 Чумаков Ю. Н. Поэтическое и универсальное в «Евгении Онегине» // Болдинские чтения. Горький, 1978. С. 75, 83.
Сноски к стр. 48
18 Слова и речи <...> говоренные Антонием архиепископом Подольским и Бряцлавским... М., 1825. Ч. 1. С. 61.
Сноски к стр. 49
19 Небезынтересно указать на то, что в черновом варианте Пушкин набросал речь Онегина в прозе, уже здесь наметив композиционное построение его проповеди (см. VI, 346).
20 Слово, говоренное <...> Амвросием, епископом Тульским и Белевским, к сочетанным браком в Туле <...> июля 20 дня, 1814 года. М., 1814. С. 6.
21 Надгробное слово при погребении статской советницы Елизаветы Семеновны Смольянской, произнесенное <...> архимандритом <...> Гермогеном 1821 года, июня 22 дня. М., 1821. С. 8—9.
Сноски к стр. 50
22 Собрание поучительных слов, <...> проповеданных <...> Амвросием, митрополитом Новгородским и Санктпетербургским. 2-е изд. М., 1816. Ч. 1. С. 51.
23 Руководство к церковному красноречию... 3-е изд. М., 1833. С. 309.
24 Там же. С. 308.
25 Там же. С. 317.
Сноски к стр. 51
26 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 7. С. 501.
27 Малиновский Ф. Правила красноречия, в систематический порядок приведенные и Сократовым способом расположенные. СПб., 1816. С. 133.
Сноски к стр. 52
28 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. С. 105.
29 Там же.
30 См.: Там же. С. 305—306; Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. Очерки. М., 1974. С. 92; Чумаков Ю. Н. Поэтическое и универсальное в «Евгении Онегине». С. 81.
31 Слово на кончину <...> статской советницы Елизаветы Семеновны Смольянской, <...> сочиненное студентом Академии Иваном Боголеповым. М., 1821. С. 3.
32 Собрание поучительных слов <...> проповеданных <...> Амвросием, митрополитом Новгородским и Санктпетербургским. 2-е изд. М., 1816. Ч. 3. С. 35.
Сноски к стр. 53
33 Слово на погребение <...> гражданского воронежского губернатора <...> Александра Борисовича Сонцова, говоренное <...> Антонием, епископом Воронежским и Черкасским... М., 1811. С. 6.
34 Переписка А. И. Тургенева с кн. П. А. Вяземским. Пг., 1921. Т. 1. С. 55.
35 Слово, говоренное при погребении бригадира Петра Алексеевича Булгакова <...> Волоколамского Иосифова монастыря архимандритом Евграфом... М., 1810. С. 1.
36 Слово, говоренное при погребении <...> князя Павла Михайловича Дашкова <...> Августином, епископом Дмитровским, викарием Московским. М., 1807. С. 7.
Сноски к стр. 54
37 Слово, говоренное при погребении бригадира Петра Алексеевича Булгакова <...> Волоколамского Иосифова монастыря архимандритом Евграфом... С. 6.
38 Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1969. С. 288.
39 См.: Чувствования христианина при отпевании тела графа П. А. Строганова и при слушании слова, произнесенного на сей случай архимандритом Филаретом // Дух журналов. СПб., 1817. № 31.
40 Слово, говоренное <...> пред отпеванием тела <...> графа Павла Александровича Строганова <...> архимандритом Филаретом. СПб., 1817. С. 9.
Сноски к стр. 55
41 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. С. 307.
42 См.: Янушкевич А. С. Этапы и проблемы творческой эволюции В. А. Жуковского. Томск, 1985. С. 56.
43 Любопытно, что в лицейском учебнике риторики А. С. Никольского приводится фрагмент похвального слова французского проповедника Агессо, обращенного к Людовику XIV, в котором государь противопоставлен герою именно в силу своих человеческих добродетелей (см.: Основания российской словесности. 2-е изд. СПб., 1809. Ч. II. Риторика. С. 54—56.)
44 Надгробные слова Боссюэта, епископа Мосского. СПб., 1822. С. 264.
45 Влияние ораторской прозы Боссюэ на творчество Пушкина может явиться, на наш взгляд, предметом специального исследования. Известно, что в библиотеке Пушкина было пятитомное полное собрание сочинений Боссюэ, изданное в Париже в 1836 г. Пушкин высоко ценил ораторское мастерство французского проповедника, его надгробные речи (см. XI, 270, 365). Не исключено, что в произведениях Пушкина могут быть обнаружены реминисценции и скрытые цитаты из сочинений Боссюэ. Так, нам представляется, что цитаты из «Надгробного слова королеве Английской» есть в «Борисе Годунове». Ср. у Пушкина: «Всегда народ к смятенью склонен» (VII, 81) и у Боссюэ: «Народ всегда носит в груди своей искру возмущения» (Надгробные слова Боссюэта, епископа Мосского. С. 26).
У Пушкина:
...бессмысленная чернь
Изменчива, мятежна, суеверна,
Легко пустой надежде предана,
Мгновенному внушению послушна,
Для истины глуха и равнодушна,
А баснями питается она.
Ей нравится бесстыдная отвага.(VII, 46)
У Боссюэ: «Чернь, единожды уловленная приманкою свободы, течет слепо под знамены обольстителей своих при первом звуке обманчивого имени» (Надгробные слова Боссюэта, епископа Мосского. С. 29). В «Надгробном слове королеве Английской» описываются бурные события в истории Англии — движение Кромвеля. Благодаря цитации из этой речи Пушкин вписывает русскую историю в контекст мировой истории. Суждения о народном возмущении приобретают универсальный смысл.
Сноски к стр. 56
46 Надгробные слова Боссюэта, епископа Мосского. С. 288—289.
47 Слово на погребение <...> гражданского воронежского губернатора <...> Александра Борисовича Сонцова, говоренное <...> Антонием, епископом Воронежским и Черкасским... М., 1811. С. 6.
48 Вяземский П. А. Мицкевич о Пушкине // Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. С. 287.
49 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. С. 207—208.
50 Слово, говоренное при погребении <...> графа Ивана Андреевича Остермана <...> Августином, епископом Дмитровским, викарием Московским... М., 1811. С. 2.
Сноски к стр. 57
51 На это указал П. Н. Сакулин в статье «Памятник нерукотворный» (Пушкин. Сборник первый / Редакция Н. К. Пиксанова. М., 1924. С. 56).
52 Слово при отпевании <...> княгини Анны Александровны Голицыной, урожденной баронессы Строгановой, произнесенное <...> Августином, архиепископом Дмитровским... М., 1816. С. 5—6.
Сноски к стр. 58
53 См.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. С. 208.
54 См.: Арзамас и арзамасские протоколы. Л., 1933. С. 100—101.
55 Там же. С. 150.
56 Бахтин М. М. Из предыстории романного слова // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 416.
57 См. вступительную статью и комментарий А. Е. Тархова в кн.: Пушкин А. С. «Евгений Онегин». М., 1980. С. 287.
Сноски к стр. 59
58 Московские ведомости. 1812. 13 июля. № 56. С. 1468.
59 Слово по случаю знаменитой и вечнославной победы при Лейпциге... М., 1813. С. 6.
Сноски к стр. 60
60 См.: Клепиков С. А. Сатирические листы 1812—1813 годов: (Сводная библиография) // Труды Гос. библиотеки СССР им. В. И. Ленина. М., 1963. Т. VII. С. 204.
61 Сын отечества. 1812. Кн. 2, № VIII. С. 87.
62 Клепиков С. А. Сатирические листы 1812—1813 годов. С. 212.
63 Там же. С. 209.
64 См.: Грехнев В. А. Диалог с читателем в романе Пушкина «Евгений Оиегин» // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1979. Т. IX.
Сноски к стр. 61
65 См.: Кошанский Н. Общая реторика. 3-е изд. СПб., 1834. С. 88; Мерзляков А. Краткая риторика. 3-е изд. М., 1821. С. 16; Толмачев Я. Военное красноречие. СПб., 1825, с. 134.
66 Кошанский Н. Общая реторика. С. 106.
67 Кошанский Н. Частная реторика. 3-е изд. СПб., 1836. С. 1—2.
Сноски к стр. 62
68 Кошанский Н. Общая реторика. С. 36.
69 Мерзляков А. Краткая риторика. 3-е изд. М., 1921. С. 79.
70 Кошанский Н. Частная реторика. С. 72.