- 33 -
В. С. БАЕВСКИЙ
ТЕМАТИЧЕСКАЯ КОМПОЗИЦИЯ «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА»
(ПРИРОДА И ФУНКЦИИ ТЕМАТИЧЕСКИХ ПОВТОРОВ)
В «Евгении Онегине» трудно указать тему, которая фигурировала бы только один раз. Мы не решимся сказать более категорично, что нет ни одной темы, которая фигурировала бы лишь однажды. Но в более осторожной формулировке первой фразы наша мысль безусловно справедлива.
В поэтическом произведении каждое знаменательное слово уже представляет тему. «Каждое слово, имеющее вещественное значение, — пишет В. М. Жирмунский, — является для художника поэтической темой, своеобразным приемом художественного воздействия, в то время как в языке науки оно лишь отвлеченное обозначение общего понятия <...> Основа тематического элемента поэзии — в словесных темах, т. е. в поэтической семантике (символике)».1 Из хода рассуждения и примеров автора видно, что для него «слово, имеющее вещественное значение», — любое знаменательное слово, хотя бы за ним стояло отвлеченное понятие («грустный», «печаль» и т. п.). К этому определению В. М. Жирмунского присоединился Ю. Н. Тынянов.2
В поэтическом языке, однако, слово становится более емким, чем за его пределами. Только благодаря своей емкости оно и может выступать как поэтическая тема. Тынянов писал, что слово в поэзии сукцессивно (от лат. successio — «наследование», «преемственность»): оно «заражается» контекстом, вбирает в себя смысловые оттенки соседних слов, наследует их. «Каждое слово окрашивается той речевой средой, в которой оно преимущественно употребляется».3 Не обязательно при этом на первый план выдвигается «основной признак значения» слова: большую, порою решающую роль играют второстепенные, «колеблющиеся признаки значения» слова, которые актуализируются как раз благодаря контексту.
Таким образом, в поэтическом произведении слово становится необыкновенно значимым, основной и второстепенные, колеблющиеся признаки его значения наслаиваются или просвечивают один сквозь другой; слово, как правило, несет в себе память о контексте. Объединяясь, такие слова образуют большие сюжетные темы. Их эффект В. Б. Шкловский уподобляет вагнеровским лейтмотивам,4 и это уподобление следует признать весьма содержательным: лейтмотивы, выполняющие и выразительно-смысловую и формообразующую функции, Вагнер положил в основу своей музыкальной драматургии. А отсюда — тот суггестивный, «подсказывающий» эффект (от англ. suggest — «внушать»), который, по А. Н. Веселовскому, присущ отдельным словам, образам, символам, словосочетаниям, поэтическим формулам и даже целым поэтическим сюжетам.5
- 34 -
Б. В. Томашевский еще более обогатил теорию поэтического слова, переведя ее в плоскость стиля. Он показал, что стилистическая окраска слова у Пушкина становится важным средством тематического развития (разумеется, это положение важно для поэтики отнюдь не одного Пушкина). «Для Пушкина каждая тема, каждое явление, каждый характер и предмет являлись носителем своего настроения и своего стиля <...> Смена стилистических окрасок стала таким же средством движения повествования и развития идеи, как и реально-логическое значение слов <...> Стилистическая окраска дополняла значение слова и придавала слову такую глубину, какой не знали писатели прошлого».6
Концепция тематически значимого слова в поэтическом произведении не исчерпывается предыдущими замечаниями. Она вырабатывалась усилиями многих замечательных ученых, суждения которых приведены в нашей статье по необходимости сжато. Не ставя своей задачей подробное рассмотрение всей совокупности связанных с этой проблемой работ,7 мы ограничимся указанием на еще одно — как нам представляется, итоговое — суждение. Оно принадлежит Б. В. Томашевскому: «Так меняется стиль в зависимости от темы и от отношения автора к изображаемому. Центральное произведение Пушкина „Евгений Онегин“ дает многочисленные примеры непрерывной смены стилей в прямой зависимости от содержания, от того или иного настроения, которое автор внушает читателю».8
***
Анализ повторов в «Евгении Онегине» начнем с нескольких примеров. Глава вторая, строфа XI:
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне...(VI, 36)
Глава третья, строфа I:
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лен, про скотный двор...(VI, 51)
«Отрывки из путешествия Онегина»:
Порой дождливою намедни
Я, заглянув на скотный двор...(VI, 201)
В первом случае автор говорит о помещиках (впрочем, здесь можно видеть эффект несобственно-прямой речи, так что сознание повествователя интерферирует с сознанием Ленского); во втором — Онегин говорит о Лариных; в третьем случае в подобные, обыденные разговоры оказывается непроизвольно втянутым и сам повествователь. Темы обыденного быта, демонстративно заниженная по сравнению с нормой романтизма лексика характеризуют этот тройной повтор. Все это можно принять за насмешку над заботами о «нуждах низкой жизни» с позиций романтической
- 35 -
эстетики, высших духовных интересов, и это действительно есть в отношении Ленского, отчасти Онегина. Но в то же самое время в этих трех эпизодах высмеивается ложноромантическое мироотношение, которое высокомерно чуждается «низких» тем, делит темы на «поэтические» и «непоэтические».
К рассмотренному повтору близок следующий. Глава вторая, строфа III:
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой...(VI, 32)
Глава третья, строфа III:
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой...(VI, 52)
Та же глава, строфа IV:
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда.(VI, 53)
Слово «вода» всюду стоит в конце стиха, становится рифмообразующим элементом стиха, причем стиха парной рифмы, так что повторяется не только тема, но и ее ритмико-синтаксическое оформление. Это наблюдение нам еще понадобится. Не случайно все три случая повтора с водой находятся вблизи двух первых примеров повтора с разговорами помещиков: в эпизодах с водой точно так же есть насмешка над повседневным деревенским помещичьим бытом и тонкая насмешка над этой насмешкой.
Рассмотрим третий повтор. Глава первая, строфа XV:
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.(VI, 11)
Та же глава, строфа XVII:
Еще бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.(VI, 11)
Глава пятая, строфа XXXVI:
...Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок — верный наш брегет...(VI, 113)
Не лишне отметить, что за пределами романа в стихах брегет у Пушкина нигде не упоминается. Это тема только «Евгения Онегина». Ее функция особенно наглядно выступает в третьем случае, где прямо противопоставлены два способа измерять время: с помощью точного механического прибора и с помощью естественных природных и физиологических процессов. Это далеко не случайный момент. Эпизод из строфы XXXVI главы пятой входит не только в тройной повтор с брегетом, но и в другой тройной повтор с измерением времени с помощью естественных процессов. Во второй главе, строфе XXXVI читаем:
Он умер в час перед обедом...
(VI, 47)
- 36 -
Это идиллическая смерть в точном, терминологическом смысле слова «идиллический»: Дмитрий Ларин умирает в своем доме, в окружении жены, детей; здесь же рядом его могила; и очень важно для жанровой специфики идиллии, что время смерти обозначено через время трапезы.9 После этого нас не удивляет авторское замечание в строфе XLVII главы четвертой:
(Люблю я дружеские враки
И дружеский бокал вина
Порою той, что названа
Пора меж волка и собаки...)(VI, 93)
«Пора меж волка и собаки» — это калька французской идиомы «entre chien et loup», обозначающей вечер, сумерки, поскольку день — пора собаки, ночь — пора волка. Так два способа измерения времени — городской, цивилизованный и деревенский, «идиллический» — последовательно проведены через роман. В этих цепочках троекратных упоминаний (трижды — брегет, трижды — природные, естественные сигналы времени) отражено одно из главных противопоставлений романа — оппозиция городской цивилизации идиллическому миру.
До сих пор были указаны троекратные повторения одной темы. Возможно, это и есть самый распространенный вид повторений. Прибавим еще несколько. Глава первая, строфа VI:
Потолковать о Ювенале,
В конце письма поставить vale...(VI, 7)
Глава третья, строфа II:
Предмет и мыслей, и пера,
И слез, и рифм, et cetera.(VI, 52)
«Альбом Онегина»:
Она сказала Nota bene,
Что завтра едет к Селимене.(VI, 615)
Латинские крылатые слова всякий раз употребляются в конце стиха (вспомним повтор с водой), в составе макаронической рифмы, причем парной. Другое дело — выражение «sed alia tempora» («но настали другие времена») в строфе VII главы шестой; оно не рифмуется, и его строгая форма нарушена присоединением союза sed (но).
Трижды обсуждается употребление варваризмов в русской речи: в строфе XXVI главы первой, в строфах XIV и XV главы восьмой. Для характеристики Татьяны в высшем свете Пушкин прибегает к французскому и английскому антонимам:
Она казалась верный снимок
Du comme il faut...и
Никто бы в ней найти не мог
Того, что модой самовластной
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgar...(VI, 171, 172)
В обоих случаях поэт специальными средствами привлекает внимание читателя: французское и английское выражения попадают на одно и то же место в стихе и строфе (с enjambement), оба раза автор демонстративно отказывается их переводить.
- 37 -
Трижды говорится о чтении Онегина: в строфе XLIV главы первой, в строфе XXII главы седьмой, в строфе XXXV главы восьмой.
Но кроме троекратных повторов (их можно было бы продемонстрировать значительно больше) в романе имеются и двукратные, и многократные. Так, дважды описана могила Ленского (VI, 134 и 141—142). Этот двойной повтор включен в цепь многократных обращений к теме могилы, столь важных для идиллического мира «Евгения Онегина» и для всего идейного строя романа. С другой стороны, тема могилы Ленского реализована Пушкиным с широким использованием топики предромантических и романтических элегиков и включена таким образом в совокупность повторов внетекстовых.10 Однако вопрос о сочетании тематических повторов романа со сходными эпизодами в предшествовавшей Пушкину, в современной ему и в последовавшей за ним литературе мы вынуждены оставить в стороне.
Важную роль в романе играет тема прощания. Она проведена в многократном повторе. Как правило, прощание совпадает с концом главы, что отчасти связано с поглавным изданием романа в 1825—1832 гг. В качестве исключения можно указать прощание матери и сестры с Ольгой, помещенное в середине главы седьмой, в строфе XII.
Подробнее остановимся на многократном тематическом повторе, связанном с Онегиным. Только что читателю было сообщено, что герой романа получил весьма поверхностное образование, и тут же, в строфе XXIII главы первой, сказано:
Все украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.(VI, 14)
При таком образовании Онегин может быть назван философом только в насмешку. Да и какой философ в восемнадцать лет? Это оксюморон. Впрочем, он читал Адама Смита «и был глубокий эконом» (VI, 8). Это также на первый взгляд звучит иронично. Но вот от Онегина мысль автора обращается к Руссо и Гримму, а от них к Чаадаеву, т. е. к выдающимся французским философам и к русскому философу. Хотя ассоциации возникают по бытовым поводам, но сам круг ассоциаций весьма показателен. В деревне помещики воспринимают Онегина как «фармазона» (VI, 33). Причины зачисления его во франкмасоны анекдотичны:
«Сосед наш неуч, сумасбродит,
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино;
Он дамам к ручке не подходит;
Всё да да нет; не скажет да-с
Иль нет-с». Таков был общий глас.(VI, 33)
Но за этим стоит и нечто посерьезнее: Онегин не похож на деревенских помещиков, принадлежит к иному, городскому, цивилизованному миру, живет в сфере интеллектуальных интересов. Наконец, темы его бесед с Ленским имеют подлинно философский характер (глава вторая, строфа XVI):
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь...(VI, 38)
Какие книги Онегин читал и отверг в ранней молодости, Пушкин не сообщает. Но необыкновенно интересна его деревенская библиотека. В окончательном тексте Татьяна в ней находит
- 38 -
Певца Гяура и Жуана
Да с ним еще два-три романа,
В которых отразился век...и на основании этого чтения начинает подозревать, что Онегин — это пародия на байронического героя. Не то находим в черновом автографе главы седьмой:
Юм, Робертсон, Руссо, Мабли,
Бар<он> д’Ольбах, Вольтер, Гельвеций,
Лок, Фонтенель, Дидрот, Ламот,11
Гораций, Кикерон, Лукреций...(VI, 438)
Сверх того предполагался Кант (VI, 439, примеч. 9). Библиотека Онегина составлена почти из одних философских сочинений. Пушкин в конце концов заменил философов романистами. Нарочитое нагнетение, подчеркивание философских интересов героя противоречило развитию этой темы в других эпизодах. Еще важнее, что романы как предмет чтения Татьяны значительно более естественны, чем философские трактаты. Спустя несколько лет в Петербурге Онегин снова много читает «без разбора», и все-таки в его чтении явно преобладают философские сочинения: Руссо, Гердер, Бейль, Фонтенель (VI, 182—183). На протяжении всего романа, с первой до последней главы, Пушкин последовательно и неназойливо проводит тему философских склонностей и интересов своего героя. Трудно переоценить значение этой нити повторов в идейно-тематической ткани романа.
В романе нередко повторяется не изолированная тема, а несколько тем параллельно. Как мы видим, в тему философских склонностей Онегина вплетается тема его чтения. С нею же согласуется тема логичности мышления Онегина. Она неоднократно возникает в романе. В строфе XLV главы первой автор отмечает у Онегина «резкий, охлажденный ум» (VI, 23). Несколько ранее он говорит, что Онегин «умел судить» о вопросах политической экономики (VI, 8); позже Онегин подвергает собственное поведение «строгому разбору» (VI, 121). При всех своих увлечениях он тяготеет к стройному, логическому мышлению. Пушкин обращает на это внимание, сопоставляя Онегина с другими персонажами. Не уважая Зарецкого, Онегин любил «дух его суждений». Иначе устроен ум Ленского: «ум, еще в сужденьях зыбкой»; поэт читает стихи «забывшись», «в жару своих суждений» (VI, 37 и 38). Три темы развиваются параллельно: Онегин сопоставляется с философами, читает философские труды и мыслит логически.12
Можно указать еще более тесное сочетание тем, когда между ними возникает функциональная зависимость. Татьяна не интересна Онегину во время его первого посещения дома Лариных. Но он удивлен тем, что Ленский любит не ее, а Ольгу, и мимоходом произносит знаменательные слова:
...Я выбрал бы другую,
Когда б я был как ты поэт.
(VI, 53)
- 39 -
Но Онегин не поэт, он подчеркнуто прозаичен:
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.(VI, 8)
Он бранит древнегреческих поэтов, зато читает Адама Смита. Потом Онегин полюбил Татьяну. И Пушкин, соотнося описание его переживаний с приведенной выше репликой из третьей главы («Я выбрал бы другую, Когда б я был как ты поэт»), показывает, что Онегин едва не сделался поэтом. В теории музыки это называется обращенным проведением темы. Сосредоточенный на мыслях о прошлом, о Татьяне,
Он так привык теряться в этом,
Что чуть с ума не своротил,
Или не сделался поэтом.
Признаться: то-то б одолжил.(VI, 184)
Пушкин напоминает читателю первую главу, где показана неспособность Онегина к стихам:
А точно: силой магнетизма
Стихов российских механизма
Едва в то время не постиг
Мой бестолковый ученик.(VI, 184)
Итак, в третьей главе было сказано, что именно поэт должен полюбить Татьяну; в восьмой главе написано, что Онегин полюбил Татьяну, и в это время он едва не сделался поэтом. В молодости (первая глава) Онегин не мог отличить ямба от хорея, полюбив же Татьяну (восьмая глава), он едва не постиг «стихов российских механизма». Любовь, поэзия, стихотворство образуют не просто теснейшее переплетение тематических повторов, но между ними устанавливается зависимость: если бы Онегин был поэт, он полюбил бы Татьяну; полюбив Татьяну, он едва не сделался поэтом.
***
Думается, предложенных примеров достаточно для того, чтобы приступить к обобщениям. Повторение и переплетение тем — не просто один из приемов. Это универсальный принцип построения пушкинского романа в стихах. Уместно вспомнить, что по-латыни textus обозначает и ткань, и строение, и связное изложение. Весь текст «Евгения Онегина» построен, соткан из переплетения разнообразных тем, которые то выходят на первый план, то уходят вглубь, то снова выступают на поверхность, по-разному объединяясь в семантические узлы. Как свидетельствуют все приведенные примеры, при повторах темы всегда варьируются, обновляясь и развиваясь подобно строению музыкального произведения — сонаты, концерта или симфонии.
Теория текста, лингвистическая дисциплина, сложившаяся недавно, в 60-е годы, изучающая язык в действии, наибольшее внимание уделяет текстовым повторам как основным средствам, обеспечивающим единство и связанность текста.13 Тематический повтор — один из основных «реверсивных механизмов»14 (т. е. механизмов, обеспечивающих возвратное
- 40 -
движение), которые заставляют снова и снова обращаться мыслью к предшествующим фрагментам текста, помогая удерживать в сознании его целостный образ.
Пушкин в значительной мере сознательно насыщал свой роман повторами тем (вариационными), о чем можно судить по его собственным многочисленным напоминаниям, обращенным к читателю, например:
Стихов российских механизма
Едва в то время не постиг
Мой бестолковый ученик.(VI, 184)
Слова «Мой бестолковый ученик» напоминают внимательному читателю главу первую:
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.(VI, 8)
Строфа XXXVI в пятой главе:
И к стате я замечу в скобках,
Что речь веду в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках ... —(VI, 113)
возвращает читателя к описанию ресторана Талона в первой главе: «Вошел: и пробка в потолок» и т. д. (VI, 11).
Стихи в главе пятой, строфе XI:
В начале моего романа
(Смотрите первую тетрадь)
Хотелось в роде мне Альбана
Бал петербургский описать,(VI, 114)
а также последующие отсылают к строфам XXVII—XXX главы первой. Даже сам прием парантеза, замечания в скобках, характерен для романа:
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман)...(VI, 27)
Парантез отсылает к строфе I главы первой. К строфе XLIV той же главы отсылают следующие стихи главы седьмой:
Хотя мы знаем, что Евгений
Издавна чтенье разлюбил...(VI, 148)
Весьма показателен следующий пример из строфы XX главы восьмой, который возвращает читателя к главе четвертой:
Ужель та самая Татьяна,
Которой он наедине,
В начале нашего романа,
В глухой, далекой стороне,
В благом пылу нравоученья,
Читал когда-то наставленья...(VI, 174)
- 41 -
Казалось бы, вполне достаточно сказать: «В глухой, далекой стороне» читал Онегин наставленья Татьяне. Это было бы тем более естественно, что перед нами несобственно-прямая речь, в которой разворачиваются впечатления и мысли Онегина. Тем не менее Пушкин посчитал необходимым, подчеркнув условность романной формы, напомнить читателю, когда именно описана встреча, которую вспоминает герой: «В начале нашего романа».
Эти скрепы, соединяющие удаленные друг от друга эпизоды тематических вариационных повторов, сами по себе, постоянно повторяясь, образуют многократный тематический повтор. В романе, как и в жизни, все между собою связано, говорит автор. Многочисленные скрепы в романе — это «намеренно оставленные следы процесса его создания», которые придают особую устойчивость художественной системе «Евгения Онегина».15 Роман писался восемь лет, вперемежку с поэмами, трагедиями, стихотворениями, повестями, критическими статьями; писался в Кишиневе, Одессе, Михайловском, Малинниках, Павловском, Болдине, Москве, Петербурге. Первое издание выходило поглавно, на протяжении семи лет; роман состоит из «пестрых глав», разнообразных по содержанию, настроению и стилю, он до предела насыщен разнохарактерными авторскими отступлениями. «„Евгений Онегин“ есть еще поистине изумительный пример способа создания, противоречащего начальным правилам всякого сочинения. Только необычайная верность взгляда и особенная твердость руки могли при этих условиях довершить первоначальную мысль в таком единстве, в такой полноте и художнической соразмерности».16 Одно из важных средств приведения всего разнородного материала к единству — вариационные повторы с напоминаниями-скрепами.
Тематические повторы придают роману не только художественное единство, но и необыкновенное жизнеподобие. Так, например, в романе нашего современника Ю. Трифонова, «Время и место», читаем: «Наступила пауза. Александр Мартынович успел за эти четыре или пять секунд подумать о том, что жизнь — такая система, где все загадочным образом и по какому-то высшему плану закольцовано, ничто не существует отдельно, в клочках, все тянется и тянется, переплетаясь одно с другим, не исчезая совсем».17 Можно с уверенностью сказать, что у истоков осознания русской литературой всеобщего единства жизни, повторяемости, переплетения, связи событий стоит «Евгений Онегин».
***
Пушкин напряженно размышлял над психологией поэтического творчества. Его замечания на эту тему образуют еще один многократный повтор в романе. Избегая цитат, лишь обозначим далеко не все, а только наиболее показательные эпизоды романа: строфы LV—LX главы первой, строфы XXXVI—XXXVIII и L—LI главы восьмой, строфа «Какие б чувства ни таились...» и две следующие в «Отрывках из путешествия Онегина» (VI, 28, 183—184, 200—201). За пределами романа в стихах напомним афоризмы о вдохновении из заметки «Возражение на статьи Кюхельбекера в „Мнемозине“» (XI, 41) и конец стихотворения «Осень» (III, 221). Все это обязывает и нас задаться вопросом о тех психологических механизмах, которые лежат в основе вариационных тематических повторов. Мы опираемся в основном на данные экспериментальной психологии, с осторожностью экстраполируя их на творческий процесс Пушкина.
Современники отмечают необыкновенную память Пушкина. Многое услышанное или прочитанное один раз становилось его достоянием на всю
- 42 -
жизнь. Если он лицеистом не запоминал какой-либо стих Жуковского, старший поэт такой стих исправлял, считая его плохим.18 Знал ли Пушкин свой роман в стихах наизусть? Мог ли он, скажем, в 1831 г. прочитать его, если бы захотел, наизусть весь от начала до конца? Есть люди, знающие его наизусть, не будучи его авторами. Пушкин писал роман в расцвете своего гения. Думается, что можно с уверенностью утверждать: в долговременной памяти поэта хранился весь его роман.
Однако можно помнить весь текст объемом в 17 300 слов, но не быть в состоянии в нужное мгновенье вспомнить нужное слово — носителя темы или нужный эпизод. У Пушкина, судя по всему, что мы о нем знаем, была необыкновенно сильная ассоциативная память. Ассоциации по сходству, по смежности и по контрасту возникали у него постоянно, параллельно дискурсивному мышлению. Так что в процессе работы над новым эпизодом, над новой главой поэт постоянно ассоциировал их темы с уже написанными главами и эпизодами.
Эта особенность творческого процесса связана с исключительной подвижностью основных психических функций. О ней свидетельствуют поражавшие современников мгновенные переходы поэта из одного настроения в другое, часто противоположное, молниеносные экспромты, а главное — высочайшая интенсивность творчества Пушкина в часы вдохновения. Благодаря высокой динамичности нервной системы поэта ассоциативные цепи в его сознании замыкались в процессе творчества не только постоянно, но и мгновенно.
Пушкин обладал ярчайшим творческим воображением — как произвольным, активным, так и непроизвольным. Он поместил автора романа в среду персонажей его, сделал приятелем Онегина, близким знакомым Татьяны, собирателем сведений и документов об их судьбах. Творческое воображение как магнитное поле высочайшего напряжения удерживало внимание поэта на протяжении многих лет, при крутых жизненных переменах, сдвигах миросозерцания, придавало единство материалу романа, сохраняло в поэтическом сознании написанное годы назад столь же ярким, как и вновь создаваемое, позволяло беспрепятственно и мгновенно замыкать контакты ассоциаций.
Возможно, здесь играл роль закон Йоста, согласно которому «из двух ассоциаций одинаковой силы, из которых одна более старая, чем другая, при последующем повторении лучше будет актуализироваться старая ассоциация».19 Для объяснения этого парадоксального на первый взгляд закона: легче и полнее вспоминается то, что узнано раньше, чем то, что воспринято позже, — выдвинуто несколько гипотез. Согласно одной из них, в периоды между повторами человек бессознательно осуществляет мысленный обзор материала, и чем длительнее промежутки между повторами, тем больше таких обзоров осуществляется. Согласно другой, в периоды между повторами биофизиологические процессы запоминания некоторое время сохраняются в виде персеверации.20 Так или иначе происходит консолидация содержимого памяти, находящаяся в прямой зависимости от продолжительности интервала. Повторы, возникающие на больших расстояниях текста и соответственно разделенные большими временными расстояниями в жизни Пушкина, получают дополнительное психологическое объяснение.
Многочисленными экспериментами установлено, что при прочих равных условиях на запоминание и воспроизведение положительно влияют сходные ритмические условия и семантическая группировка материала. Вот почему, по-видимому, тематические повторы часто возникают в однородных ритмико-синтаксических условиях, как мы это наблюдали в примерах с яблочной и брусничной водой, с латинскими крылатыми словами, с французской и английской характеристиками Татьяны в главе
- 43 -
восьмой, в повторениях целых тематических комплексов. Укажем еще один случай, связанный с оплакиванием Ленского (глава седьмая):
Мой бедный Ленский! Изнывая,
Не долго плакала она.(VI, 142)
Мой бедный Ленский! За могилой
В пределах вечности глухой...(VI, 143)
Указанные особенности психики поэта образуют исключительно благоприятное сочетание личностных факторов.21 Психикой и нервной системой поэта был выработан динамический стереотип, позволивший осуществить уникальный труд, «живой и постоянный». Эффективность динамического стереотипа предопределяется, в частности, тем, что каждая предыдущая реакция подготавливает последующую. Можно думать, что в структуре динамического стереотипа, образовавшегося в процессе работы над романом в стихах, были заложены импульсы тематических повторов, их совмещений и переплетений. Появление новой темы сразу же стимулировало и ее повторения в дальнейшем тексте (обыкновенно с вариациями, нередко в сопровождении одних и тех же сопутствующих тем).
Как было отмечено, Пушкин в «Евгении Онегине» часто и увлеченно говорит о психологии собственного творчества, о процессе создания романа. В конце главы восьмой, в строфе L, вспоминая начало работы, поэт сообщает:
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристал
Еще не ясно различал.(VI, 190)
Эти строки неоднократно привлекали внимание. Остановимся еще раз на метафоре «магический кристал». Ю. М. Лотман со ссылкой на Н. О. Лернера убедительно объясняет, что́ являет собой референт этой метафоры: «Магический кристал — стеклянный шар, служащий прибором при гадании. Освещая его свечой с обратной стороны, гадающий всматривается в появляющиеся в стекле туманные образы и на основании их предсказывает будущее».22 Tertium comparationis,23 посредством которого первоначальный замысел соотносится со взглядом сквозь «магический кристал», означает смутность, неясность образов, как пишет об этом сам Пушкин. Но здесь можно заметить еще один признак сопоставления. Трудно отрешиться от мысли, что Пушкин учитывал не только смутность, неясность образов, но и единство, цельность возникающей картины. Подобно тому как стеклянная сфера при гадании служит аналогом мира человеческих жизней, человеческих отношений, она может служить и аналогом романного мира (в свою очередь являющегося аналогом большого мира людей). Напрашивается предположение (отчасти подкрепляемое пушкинским сопоставлением поэтического ви́дения с картинкой в «магическом кристале»), что в поэтическом сознании Пушкина мир романа постоянно, начиная с 1823 г., существовал как единый, цельный, полнокровный художественный образ, хотя и неоднородный по своей яркости. А поэт показывал его читателю с разных точек зрения, разворачивая в последовательности знаков линейного текста отдельные элементы цельного полнокровного художественного образа, стремясь как можно полнее воплотить в слове все безграничное богатство своего внутреннего видения.
- 44 -
И здесь одним из важнейших средств воссоздания цельности, единства художественного мира романа стали пронизавшие его семантическими скрепами тематические повторы.
***
Сказанным не исчерпываются проблемы тематической композиции романа и особенностей художественного мышления его создателя. В дальнейшем следует в первую очередь осветить многоуровневый, многоаспектный характер движения пушкинской мысли и зависящую от него исключительную насыщенность тематики; разнонаправленность, при которой поэтический взгляд обегает сферу романного мира одновременно в разных направлениях, и многое другое. Перспективная задача — исследовать соотношение тематики «Евгения Онегина» с важнейшими темами русского и мирового историко-литературного процесса.
—————
СноскиСноски к стр. 33
1 Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 30—31.
2 Тынянов Ю. Н. Проблема стихотворного языка: Статьи. М., 1965. С. 170.
3 Там же. С. 89.
4 Шкловский В. Б. О теории прозы. М.; Л., 1925. С. 72.
5 Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л., 1940. С. 71 и др.
Сноски к стр. 34
6 Томашевский Б. В. Стих и язык. М.; Л., 1959. С. 342—343.
7 См.: Якобсон Р. 1) Статуя в поэтической мифологии Пушкина // Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987. С. 145—180; 2) Стихи Пушкина о деве-статуе, вакханке и смиреннице // Там же. С. 181—197; Daemmrich H. S. Widerholte Spiegelungen. Themen und Motive in der Literatur. Bern; München, 1978.
8 Томашевский Б. В. Стих и язык. С. 341. Интересующую нас проблему подробно исследует Дж. Б. Смит в статье «Тематические структуры и тематическая сложность» (Новое в зарубежной лингвистике. М., 1980. Вып. 9. Лингвостилистика). Однако предлагаемый им термин «тематическое литературоведение» (с. 333) вызывает сомнения.
Сноски к стр. 36
9 См. об этом подробно: Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 374—377.
Сноски к стр. 37
10 См.: Лернер Н. О. Пушкинологические этюды. Заметки на полях «Евгения Онегина» // Звенья. М.; Л., 1935. Вып. 5. С. 78 («11. Могила Ленского»).
Сноски к стр. 38
11 Издатели большого академического полного собрания сочинений Пушкина видят в этом имени Антуана де Ламот Удара (1672—1731), второстепенного французского литератора (XVII, 259); к этому мнению присоединяется Ю. М. Лотман (Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л., 1980. С. 318—319). Мы же склонны думать, что в данном контексте естественнее видеть Франсуа Ламот Левейе (François La Mothe Le Vayer) (1588—1672), либертена, писателя и ученого, автора «Замечаний о французском красноречии» («Considérations sur l’éloquence française»).
12 В бытность автора данной статьи студентом глубокими наблюдениями о противостоянии в художественной системе романа Онегина, который «умел судить», и Ленского, имевшего «ум, еще в сужденьях зыбкой», делился во время лекций блестящий преподаватель логики доцент Г. Т. Чирков. Он обращал внимание на отрицательное сравнение в строфе XIII главы второй: стихи и проза не столь различны меж собой, как Ленский и Онегин. Полюс прозы принадлежит здесь Онегину, а проза, по мнению Пушкина, «требует мыслей и мыслей» (XI, 19).
Сноски к стр. 39
13 См.: Николаева Т. М. Лингвистика текста. Современное состояние и перспективы // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1978. Вып. 8. Лингвистика текста. С. 6 и др.
14 См.: Гиндин С. И. Онтологическое единство текста и виды внутритекстовой организации // Машинный перевод и прикладная лингвистика. М., 1971. Вып. 14. С. 134; Барт Р. Лингвистика текста // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1978. Вып. 8. Лингвистика текста. С. 442.
Сноски к стр. 41
15 Петров В. М. Рефлексия в истории художественной культуры. Ее роль и перспективы развития // Исследование проблем психологии творчества. М., 1983. С. 313, 314, 323.
16 Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. М., 1984. С. 217.
17 Трифонов Ю. В. Вечные темы. М., 1985. С. 114.
Сноски к стр. 42
18 См.: Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. С. 69.
19 См.: Фресс П., Пиаже Ж. Экспериментальная психология. М., 1973. С. 246.
20 Там же. С. 257.
Сноски к стр. 43
21 См.: Креч Д., Крачфилд Р., Ливсон Н. Факторы, определяющие решение задач // Хрестоматия по общей психологии: Психология мышления. М., 1981. С. 293—296.
22 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. С. 370.
23 Букв. «третье в сравнении» (лат.), т. е. то общее двух сравниваемых предметов, которое служит основанием для сравнения.