- 4 -

С. А. ФОМИЧЕВ

«ПЕСНИ О СТЕНЬКЕ РАЗИНЕ» ПУШКИНА

(ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ, КОМПОЗИЦИЯ
И ПРОБЛЕМАТИКА ЦИКЛА)

1

«Песни о Стеньке Разине» Пушкина были впервые опубликованы лишь в 1881 г. по списку, принадлежавшему М. П. Погодину.1 Что было известно ранее об этом оригинальнейшем пушкинском произведении?

Первое по времени упоминание о цикле сохранилось в дневнике того же Погодина, который под датой 12 октября 1826 г. записал о Пушкине: «...он у Веневитиных — читал песни, коими привел в восхищение. Вот предмет для романа: поэт в обществе. Наконец прочли „Годунова“. Вот история на сцене. Пушкин! Ты будешь синонимом нашей литературы».2 В своих воспоминаниях о С. П. Шевыреве Погодин позднее писал о том же вечере: «Ему (Пушкину. — С. Ф.) было приятно наше внимание. Он начал нам, поддавая пару, читать песни о Стеньке Разине, как он выплывал ночью на востроносой своей лодке, и предисловие к „Руслану и Людмиле“, тогда еще публике неизвестное».3

«Песни» эти мы находим в списке стихотворений 1816—1827 гг., который набросан на черновике письма Пушкина к Бенкендорфу от 24 апреля 1827 г.4 Последнему они были направлены на просмотр 20 июля 1827 г. «„Песни о Стеньке Разине“, — сообщал шеф жандармов поэту, — при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему неприличны к напечатанию. Сверх того, церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева» (XIII, 336).

«„Песни о Стеньке“ не пропущены», — кратко писал об этом Пушкин Погодину 31 августа 1827 г. (XIII, 342). В дневнике же А. Н. Вульфа со слов поэта отмечалось 16 сентября 1828 г.: «В „Стеньке Разине“ не прошли стихи, где он говорит воеводе Астраханскому, хотевшему у него взять соболью шубу: „Возьми с плеч шубу, да чтобы не было шуму“».5

Вот и все сколько-нибудь определенные сведения о пушкинском цикле, если не считать глухих известий современников о том, что Пушкин пишет (или даже написал) поэму «Стенька Разин».6 После 1828 г. совсем нет никаких сведений о «Песнях». Пушкин не предпринял ни одной новой попытки опубликовать эти стихи, никогда более не отмечал их в списках своих произведений, даже не сохранил у себя автографов «Песен».

- 5 -

А между тем поэт питал неослабеваемый интерес к личности Степана Разина и в последующие годы. Этот интерес отразился в «Евгении Онегине»,7 в «Истории Пугачева»,8 в пушкинском плане статьи об исторических песнях,9 в переведенных в июне—июле 1836 г. на французский язык для Леве-Веймара русских народных песнях (две из них — о Разине).10

Насколько серьезны были пушкинские разыскания о Разине, свидетельствует записка к А. С. Норову: «Отсылаю тебе, любезный Норов, твоего Стеньку;11 завтра получишь Struys и одалиску. — Нет ли у тебя сочинения Вебера о России (Возрастающая Россия или что-то подобное)? А Пердуильонис, то есть Stephanus Rasin Don. Casacus perduellis publical disquistionis J. I. M. i Schurtfleish?» (XV, 94).

Записка набросана на листке без водяных знаков и не имеет даты. Датировка ее, предложенная в большом академическом собрании сочинений (10—15 ноября 1833 г., Москва), едва ли точна. Предполагается, что во время короткого пребывания в Москве, при проезде из Болдина в Петербург, Пушкин пользовался библиотекой Норова, что отразилось в примечаниях к «Истории Пугачева»: «Подробности сей казни (Пугачева. — С. Ф.) разительно напоминают казнь другого донского казака, свирепствующего сто лет перед Пугачевым, почти в тех же местах и с такими же ужасными успехами. См. Relation des particularites de la rebillion de Stenco Rasin contre le grand Duc de Moscovie... traduit de l’Anglais par C. Desmaies. MDCLXXII. Книга сия весьма редка; я видел один экземпляр оной в библиотеке А. С. Норова, ныне принадлежащей князю Н. И. Трубецкому» (IX, 148). Последнее замечание в сопоставлении с пометой А. С. Норова на записке к нему Пушкина безусловно свидетельствует о том, что записка эта написана до работы над «Историей Пугачева» (до того, как библиотека Норова перешла к Трубецкому). Из того же примечания к «Истории Пугачева» между прочим следует и то, что в 1833 г. Пушкин твердо знает подлинные инициалы Авраама Сергеевича Норова, в то время как на приведенной выше записке помечено: «Его превосходительству А. П. Норову». Это не случайная описка. Так же адресована и другая (тоже недатированная) записка Пушкина Норову: «Посылаю тебе, любезный Норов, Satyricon — а мистерии где-то у меня запрятаны. Отыщу непременно. До свидания, весь твой А. П.» (XV, 94). Вполне очевидно, что записка эта близка по времени к первой, а значит в ту пору между Пушкиным и Норовым был достаточно активный книжный обмен. Едва ли это могло быть во время кратковременной остановки Пушкина в Москве осенью 1833 г. Ошибка же в обозначении инициалов Норова (хотя они и на «ты») свидетельствует, что сблизились они не так давно.

Это позволяет передатировать записки 1826—1827 гг., когда, возвратившись из ссылки, Пушкин живет у С. А. Соболевского, которого с Норовым сближают библиофильские интересы.12 Если так, то первая записка несомненно была написана именно в связи с «Песнями о Стеньке Разине». Здесь упоминаются четыре иностранные книги, в которых содержатся сведения о Степане Разине:

- 6 -

1) книга голландского парусного мастера Яна Янсена Стрюйса, который служил в 1669 г. в Астрахани и здесь видел казацкого атамана; «Путешествие Стрюйса» неоднократно в XVII—XVIII вв. издавалось на различных иностранных языках — в библиотеке Пушкина оно сохранилось в издании 1827 г., в переводе на французский;13

2) «Реляция...», полное название которой (во французском переводе) приведено в пушкинском примечании к «Истории Пугачева» (см. выше): это первое по времени написания и наиболее полное по охвату событий сочинение очевидца о восстании донских казаков; особое значение данной книге придает приложенный к ней текст обвинительного приговора Разину;14

3) книга «Стенко Разинь донски козакъ изменникъ. Id est Stephanus Rasin Donicus Cosacus, perduellis, publice disquisitione exhibitus praesede Conrado Schurtzfleish, resoendente Johanne Justo Martio» (Milhuja; Thuringo, D. XXIX, Quintil Anno MDCLXXIV, 1674; 2-е изд. — Wittenberg, 1683);15

4) книга Вебера «Возрастающая Россия» (Weber. Das veranderte Russland. Leipzig, 1729); здесь в переводе на немецкий также дан текст приговора, который считается наиболее близким к русскому оригиналу.16

В комментариях к записке Пушкина к Норову отмечается, что поэт брал из норовской библиотеки не только «Реляцию», но и «Путешествие» Стрюйса; здесь же читаем: «Что имел в виду Пушкин под одалиской — сказать не можем».17

Между тем если относительно первой книги прямо сказано: «Отсылаю твоего Стеньку», то из фразы: «завтра получишь Struys и одалиску» — вовсе не следует, что речь здесь идет о норовских книгах (из второй записки ясно, что Пушкин не только пользовался книгами Норова, но и давал ему свои). Вполне возможно, что в ответ на «Реляцию» Пушкин собирался послать свой экземпляр книги Стрюйса, а также первую из своих разинских песен — о персидской княжне («одалиске»).

О превосходном знакомстве Пушкина с литературой о восстании Разина по-своему свидетельствуют воспоминания П. Х. Граббе, который встречался в январе 1834 г. с Пушкиным и Н. Н. Раевским в Демутовом трактире: «Мы обедали и провели несколько часов втроем <...> Он (Пушкин) занят был в то время историей Пугачева и Стеньки Разина, последним, казалось мне, более. Он принес даже с собою брошюрку на французском языке, переведенную с английского и изданную в те времена одним капитаном английской службы, который, по взятии Разиным Астрахани, представлялся к нему и потом был очевидцем казни его. Описание войска (ибо, по многочисленности его, шайкою назвать нельзя), обогащенного грабежом персидских северных областей, любопытно; также праздника, данного Разиным на Волге, где он, стоя на своей лодке, произнес к этой первой из русских рек благодарственное воззвание, приписывая ей главные свои успехи и обвиняя себя, что ничего достойного не принес ей в жертву. При этих словах к удивлению и ужасу всех присутствовавших он схватил прекрасную пленную черкешенку, любовницу свою, покрытую драгоценными уборами, и сбросил в Волгу. В этом обращении разбойника к Волге много дикой поэзии, и, переложенное в пушкинские стихи с описанием происшествия, оно могло бы быть очень занимательно».18

Хотя воспоминания свои П. Х. Граббе писал спустя всего три года, в 1837 г., разговор в Демутовом трактире о Разине передан им сбивчиво и неточно. Упомянутая здесь «брошюрка на французском языке, переведенная

- 7 -

с английского», — это несомненно «Реляция», о которой говорилось выше. Но указание на то, что автором ее был капитан английской службы, не могло принадлежать Пушкину. Автор «Реляции» неизвестен; из приписки в конце «Реляции»: «Архангельск, сентября 13/23 1671 г. На корабле „Эсфирь“», — конечно же, не следует, что автор сообщения был капитаном этого корабля. Автор «Реляции», судя по его сочинению, несомненно был очевидцем казни Разина, но он вовсе не «представлялся Разину в Астрахани»: об астраханских событиях судил не по собственным впечатлениям, а по официальным документам и московским слухам. Не находим мы в «Реляции» и описания «войска», которого «шайкою назвать нельзя».19 Эпизод с персидской княжной (у П. Х. Граббе она превращается в «прекрасную черкешенку» — вероятно, по странной контаминации с «Кавказским пленником») отсутствует в «Реляции», но имеется в «Путешествии» Стрюйса.

Можно понять, что разговор о Стеньке Разине в январе 1834 г., невнимательным свидетелем которого оказался мемуарист, касался широкого круга известий иностранцев о восстании Степана Разина, среди которых были и такие, кто был представлен Разину, например голландец Д. Бутлер, капитан русского корабля «Орел», сожженного разинцами при взятии Астрахани в 1670 г. (Бутлер, однако, не был очевидцем казни Разина — из Астрахани он бежал в Персию, где и пребывал в 1671 г.).20

Может быть, Пушкин в данном случае импровизировал, занятый замыслом романа о восстании Пугачева, где главным героем и должен был стать офицер (первоначально — Шванвич, англичанин по происхождению), который «представлялся» Пугачеву, а позже был свидетелем его казни. Что же касается «Истории Пугачева», то она в это время была закончена и готовилась к печати.

Но как бы ни был неточен П. Х. Граббе, он не мог бы не вспомнить о стихах Пушкина, если бы они действительно были прочитаны в Демутовом трактире. Между тем, пересказав предание о Степане Разине и персидской княжне, поэт не счел нужным вспомнить свое произведение, созданное на этот сюжет несколько лет назад.

В чем же причина столь странного, последовательного умолчания Пушкина о своих «Песнях о Стеньке Разине» начиная с конца 1820-х годов?

2

Чтобы приблизиться к ответу на этот вопрос, необходимо представить пушкинский цикл о Стеньке Разине в контексте его творческих исканий определенного периода, а стало быть, попытаться с возможной точностью определить время создания этого цикла.

В собраниях сочинений Пушкина «Песни о Стеньке Разине» печатаются в разделе стихотворений 1826 г. Такая датировка аргументирована в наиболее развернутом исследовании, посвященном «Песням» и составившем раздел монографии Д. Д. Благого: «Если бы Пушкин писал и, в особенности, написал свои песни в конце 1824 г. или даже в 1825 г., едва ли он никак не упомянул бы о них в письмах к брату и к друзьям, с которыми, почти как правило, неизменно делился всем, что было в эту пору создано <...> Между тем первое упоминание о них мы имеем только по приезде Пушкина в Москву <...> Видимо, не были написаны „Песни“ и в первую половину 1826 г. (до середины июля). Иначе Пушкин, конечно, познакомил

- 8 -

бы с ними Языкова во время пребывания последнего в Тригорском в июне—июле 1826 г. <...> Между тем Пушкин, по всем данным, Языкову во время пребывания его в Михайловском „Песен о Стеньке Разине“ не читал; не читал же, очевидно, потому, что они еще не были написаны. Языков не только никак о них в ту пору не упоминает, но значительно позже, в начале 1828 г., в качестве последней новости сообщает о распространившихся в Дерпте слухах, что Пушкин написал много нового, между прочим поэму „Стенька Разин“. Поэма „Стенька Разин“ — это, конечно, и есть „Песни о Стеньке Разине“, неточное известие о которых, очевидно, в связи с неудавшейся попыткой Пушкина — в июле—августе 1827 г. — опубликовать их, дошло только до Языкова».21

Самым сильным аргументом в данной системе обоснования датировки «Песен» является тот факт, что в 1828 г. Языков упоминает поэму Пушкина «Стенька Разин» как замысел, совершенно ему незнакомый. Однако, как отметила М. Г. Салупере, в 1832 г. о поэме Пушкина «Степан Разин» упоминал и С. П. Шевырев, также не связывая этот замысел с «Песнями о о Стеньке Разине», хотя ему-то они были наверняка известны, так как он присутствовал у Веневитиновых 12 сентября 1826 г., когда эти «Песни» были прочитаны Пушкиным. Отводя на этом основании датировку Д. Д. Благого, М. Г. Салупере датирует «Песни» осенью 1824 — осенью 1825 г., находя некоторую общность мотивов «Песен» со стихотворением «Клеопатра».22 Последнее утверждение исследовательницы нам представляется необоснованным, да и над стихотворением «Клеопатра», как показывает изучение тетради ПД, № 835, Пушкин работал в октябре—ноябре 1824 г.23

Что же касается начальной хронологической вехи возможной работы Пушкина над «Песнями о Стеньке Разине», то она устанавливается по письму поэта брату, написанному в первых числах ноября 1824 г.: «Знаешь ли мои занятия? до обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма! Ах! боже мой, чуть не забыл! вот тебе задача: историческое, сухое известие о Сеньке Разине, единственном поэтическом лице русской истории» (XIII, 121).

Это первое упоминание Пушкина о Разине, замечательное во многих отношениях. Представляется несомненным, что наряду со сказками Пушкин в это время услышал и песни о народном герое, что и позволило назвать его «единственным поэтическим лицом русской истории».

Две из таких песен сохранились в записи Пушкина:

В городе-то было во Астрахане
Появился детина незнамой человек.
Он щеголем по, городу похаживает,
Черный бархатный кафтан наразмашечку надет,
Черна шляпа пуховая на его русых кудрях.
Свой персидский кушачок на правой руке несет.
Он [штабным офицерам] боярам государевым не кланяется
К [Губернатору] астр<аханскому> воеводе под суд нейдет
Как увидел молодца [Губернатор] воевода со крыльца,
Закричал [Губернатор] воевода громким голосом своим:
«[Вы] Ой, есть ли у меня слуги верны молодцы?
Вы сходите, приведите удалого молодца».
Как поймали молодца во царевом кабаке,
Приводили удалого к [Губернатору] воеводе на двор.
[Стал Губерн<атор>] А как стал воевода его спрашивать:
«Ты скажи, скажи, детина незнамой человек,
Чьего рода, чьего племени, чей отеческой сын?

- 9 -

Иль из нашего городу, из Астр<ахани>?
Иль с Дону казак иль казацкий сын?»
«Я не с вашего городу, не Астр<ахани>,
Я не с Дону казак, не казацкий сын.
Я со Камы со реки, Сеньки Разина сынок.
Взялся батюшка у вас завтра в город побывать.
Ты умей его приняти, умей подчивати».
Рассердился Губерн<атор> на удалого молодца,
Закричал тут Губ<ернатор> гром<ким> голосом своим:
«Что есть ли у меня слуги верны молодцы?
Вы возьмите, отведите уд<алого> м<олодца>;
Посадите удалова в белу-каменну тюрьму».24

Как по утренней заре, вдоль по Каме по реке,
Вдоль по Каме легка лодочка идет,
Во лодочке гребцов ровно 200 молодцов.
Посреди лодки хозяин С<енька> Р<азин> отоман.
Закричал тут хозяин громким голосом своим:
«А мы счерпаемте воды изо Камы со реки».
[И мы] Мы исчерпнули воды изо Камы со реки,
[Как наш хозяин] Припечалился хозяин С<енька> Р<азин> а<таман>:
«Знать-то знать, что мой сыночек во неволюшке сидит,
Во неволюшке сидит
В белокаменной тюрьме».
«Не печалься, наш хозяин, С<енька> Р<азин> ата<ман>:
Белукаменну тюрьму по кирпич<ик>у разберем,
Твоего милого сын<очка> из неволи уведем,
Астр<аханского> Губ<ернатора> под суд возьмем».25

Во многом именно эти народные песни26 послужили своеобразной моделью для пушкинских песен о Стеньке Разине.

Для датировки последних первостепенное значение имеет вопрос об источниках пушкинских произведений. Некоторые исследователи склонны утверждать, что, хотя первая и вторая из пушкинских песен могут восходить к письменному источнику, не исключена возможность того, что Пушкину были известны и устные предания на те же сюжеты, причем возникновение его интереса к личности Разина нередко относят еще ко времени путешествия Пушкина в 1820 г. с Раевскими, а само посещение на Дону станицы Старый Черкасск, откуда был родом народный герой, позволяло считать, что здесь поэт мог впервые услышать предания о Разине, которые впоследствии, в Михайловском, он и обработал. При этом обычно вспоминают о не дошедших до нас пушкинских «замечаниях на черноморских и донских казаков», о которых он пишет в письме к Л. С. Пушкину от 24 сентября 1820 г., допуская, что в них Пушкин не мог не вспомнить о Разине. «Можно предположить, что „Замечания“, — считает Т. Г. Цявловская, — возникли в связи с крестьянскими волнениями в Екатеринославской губернии и на Дону, о которых Пушкин не мог не слышать, проезжая по этим местам».27 Если так, то упоминание о крестьянской войне под предводительством Разина в пушкинских «замечаниях» было бы, конечно, вполне уместно.

Однако весь контекст письма поэта к Л. С. Пушкину позволяет судить о «замечаниях» как о сочинении этнографического содержания. Ср.: «Видел я берега Кубани и сторожевые станции — любовался нашими казаками. Вечно верхом; вечно готовы драться; в вечной предосторожности! Ехал в виду неприязненных полей свободных, горских народов. Вокруг

- 10 -

нас ехали 60 казаков, за ними тащилась заряженная пушка, с зажженным фитилем. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа — они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасть на аркан какого-нибудь чеченца. Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению. Когда-нибудь прочту тебе мои замечания на черноморских и донских казаков — теперь тебе не скажу о них ни слова» (XIII, 18).

В том же ключе упомянуты казаки и в первой южной поэме Пушкина — «Кавказский пленник» (см. «Черкесскую песню»).

В пушкиноведческой литературе встречаются указания о том, что о Разине Пушкин не мог не узнать, посетив Старый Черкасск в начале июня 1820 г. См., например: «Пушкин и Раевские осмотрели в Старом Черкасске „все, что там есть достойного“. Посетили они и старинный войсковой собор. В галерее этого собора висели цепи. По преданию, в них был закован схваченный царскими войсками Степан Разин».28 На самом же деле цепи в этом соборе были повешены значительно позже, в 1860-е годы. Едва ли казаки, знакомившие с городом семейство важного генерала, вспоминали о своем земляке, имя которого ежегодно предавалось в церквях анафеме.

Одна деталь, как нам представляется, со всей несомненностью свидетельствует, что в ноябре 1824 г. Пушкин имел еще довольно смутное представление о Разине: в письме к брату он называет его Сенькой вслед за Ариной Родионовной, напевшей поэту песню о славном казаке. Записав эту песню, Пушкин начинает править текст, устраняя из него явные анахронизмы (вместо «губернатор» пишет «воевода», вместо «штабные офицеры» — «бояре государевы»); при этом имя героя, Сенька, в тексте остается неизменным.

Судя по тому, что в последующих письмах к брату Пушкин не повторяет своей просьбы, какой-то исторический источник о Разине поэту вскоре был прислан. Вряд ли это были иностранные издания, частично упоминавшиеся выше: они были в России труднодоступны. Однако под рукой у Л. С. Пушкина все же оказался печатный источник о Разине. Незадолго до того А. О. Корнилович поместил в журнале «Северный архив» выдержки из «Путешествия» Стрюйса, касающиеся пребывания Разина в Астрахани в 1669 г., после персидского похода. Очевидно, именно этот журнал и был прислан поэту в Михайловское. Здесь внимание его могло привлечь следующее предание: «В другой раз он (Стрюйс. — С. Ф.) видел его (Разина. — С. Ф.) на шлюпке, раскрашенной и отчасти покрытой позолотою, пирующего с некоторыми из своих подчиненных. Подле него была дочь одного персидского хана, которую он с братом похитил из родительского дома во время своих набегов на Кавказ. Распаленный вином, он сел на край шлюпки и, задумчиво поглядывая на реку, вдруг воскликнул: „О Волга славная! ты доставила мне золото, серебро и разные драгоценности, ты меня взлелеяла и вскормила, а я, неблагодарный, ничем еще не воздал тебе. Прими же теперь достойную тебя жертву“. С сим словом схватил он несчастную персиянку, которой все преступление состояло в том, что она покорилась буйным желаниям разбойника, и бросил ее в волны. Впрочем, Стенька приходил в подобное исступление только после пиров, когда вино затемняло в нем рассудок и воспламеняло страсти. Вообще он соблюдал порядок в своей шайке и строго наказывал прелюбодеяние».29

Этот рассказ и послужил источником первой из пушкинских песен о Стеньке Разине:

Как по Волге-реке, по широкой
Выплывала востроносая лодка,

- 11 -

Как на лодке гребцы удалые,
Казаки, ребята молодые,
На корме сидит сам хозяин,
Сам хозяин, грозен Стенька Разин,
Перед ним красная девица,
Полоненная персидская царевна.
Не глядит Стенька Разин на царевну,
А глядит на матушку на Волгу.
Как промолвит грозен Стенька Разин:
«Ой ты гой еси, Волга, мать родная!
С глупых лет меня ты воспоила,
В долгу ночь баюкала, качала,
В волновую погоду выносила,
За меня ли молодца не дремала,
Казаков моих добром наделила.
Что ничем тебя еще мы не дарили».
Как вскочил тут грозен Стенька Разин,
Подхватил персидскую царевну,
В волны бросил красную девицу,
Волге-матушке ею поклонился.

        (III, 23)

Как становится очевидным при сравнении пушкинской песни с рассказом Стрюйса, из этого рассказа заимствуется лишь сюжетный ход, при полном изменении и обстановки, и мотивировки поступка героя. Работая над песней, поэт обращается и к другим источникам, позволяющим ему воссоздать поэтический образ народного героя.

В полном соответствии с разинским фольклором пушкинское стихотворение открывается динамической сценой, переносится на просторы реки. Здесь Пушкин несомненно отталкивается от песни, записанной от Арины Родионовны (ср.: «Вдоль по Каме легка лодочка плывет, || Во лодочке гребцов ровно 200 молодцов. || Посреди лодки хозяин С<енька> Р<азин> отоман. || Закричал тут хозяин громким голосом своим...»), а также от народной драмы «Лодка», известной ему еще с кишиневской поры и отраженной в пушкинском сюжете поэмы о разбойниках.

Близка к драме и широко распространенная народная песня, родство с которой поэт словно угадывает в предании, поведанном Стрюйсом. Это песня «Разбойничья лодка», которая могла быть известна Пушкину по чулковскому изданию:

Что по той ли речке Керженке
Как плывет тут легка лодочка.
Хорошо лодка изукрашена,
Что расшита легка лодочка
На двенадцатеры веселечки.
На корме сидит атаман с ружьем,
На носу сидит есаул с багром,
По краям лодки добры молодцы,
Посредь лодки красна девица,
Разбойническая пленница,
Атаманова полюбовница.
Она плачет, что река льется,
Возрыдает, что ключи кипят.
Как возговорит красна девица:
«Ты прости, прости, отец и мать,
Ты прости, прости, и род-племя,
Уж мне с вами не видатися!
Я досталася разбойникам,
Не нажить уж мне своей воли».30

- 12 -

Это позволяет наметить чисто пушкинский генезис первой песни о Стеньке Разине, которая вписывается в круг таких его произведений, как поэма о разбойниках, баллада «Жених», сон Татьяны в пятой главе романа «Евгений Онегин».

В преданиях о Степане Разине мы нередко встречаем обычный балладно-сказочный мотив о погубленной разбойником девице. Приведем примеры.

«Вышел на большую поляну, вдруг увидел себе добычу, лет семнадцати девицу. Он подошел к ней, сказал: „Здравствуй, красная девица! Что ты время так ведешь? Сколько я шел и думал, такой добычи мне не попадалось. Ты — перва встреча!“. Девка взглянула, испугалась такого вьюноши: увидела у него в руках востру саблю, за плечом — ружье. Стенька снял шапку, перекрестился, вынул шашку из ножны и сказал: „Дай бог помочь мне и булатному ножу!“. Возвилася могучая рука с вострою шашкою кверху. Снял Стенька голову с красной девушки, положил ее в платок и понес к атаману. „Здравствуй, тятенька! Ходил я на охоту, убил птичку небольшую. Извольте посмотреть“. Атаман, выходя, взглянул в платок: на нем окровавленная голова, красовитое лицо. „Вот, Стеня, люблю за то!“. Поцеловал его в голову. „Я тебя награждаю своим вострым булатом, с ним я ездил семьдесят пять лет, а теперь ко мне кончина приходит“».31

«И задумал Стенька переправиться в отдаленную дорогу, на Балхинско черно море, на зеленый Сиверский остров; и думает Стенька про свою молодую жену, княгиню: „Куда ж я ее возьму с собой? Неужели мне, удальцу, там жены не будет?“ <...> Плыли они путину, молода его жена и сказала: „Куда ты меня завезешь?“ — „А не хошь ты со мной ехать, полетай с платка долой!“. Словом, ее огорошил — княгиня полетела вплоть до дна».32

Здесь изображено, так сказать, немотивированное, врожденное злодейство, ставящее Разина вровень с обычными сказочными разбойниками.

Несколько иначе оформляется предание о потоплении персидской княжны. У Стрюйса поступок Разина снижен бытовой мотивировкой («Стенька приходил в подобное исступление только после пиров, когда вино затемняло в нем рассудок и воспламеняло страсти...»). Однако в казачьих преданиях этот поступок Разина истолкован с точки зрения старых обычаев, вызванных кочевой, полной опасностей жизни, о чем вспоминал между прочим в «Истории Пугачева» Пушкин: «Сохранилось поэтическое предание: казаки, страстные к холостой жизни, положили между собой убивать приживаемых детей, а жен бросать при выступлении в новый поход» (IX, 7).

П. И. Якушкин записал это предание в версии, широко ныне известной по популярной песне Садовникова «Из-за острова на стрежень» («Казаки <...> стали толковать: что такое с атаманом случилось, пить не пьет, сам в круг нейдет, все со своей полюбовницей-султанкой возится...» и пр.).33

Н. И. Костомаров приводит такое предание: «Плыл (говорит народ) Стенька по морю на своей чудесной кошме, играл в карты с казаками, подле него сидела любовница, пленная персиянка. Вдруг сделалась буря, — товарищи и говорят ему: „Это на нас море рассердилось, брось ему полонянку“. Стенька бросил ее в море — и буря утихла».34

В пушкинской же песне то же предание истолковано не как разбойничье злодейство, не как вынужденная уступка силам обстоятельств, а как щедрый и добровольный дар природе, вспоившей и вскормившей героя: он жертвует самым дорогим для себя, тем самым становясь вровень с могучей стихией.

Не зная даже различных версий данного предания, поэт угадывает его древнюю — доразинскую, конечно, — мифологическую основу, которая

- 13 -

обнажается в одной из самых ранних записей легенды о потоплении Разиным княжны, сохраненной в «Записках» Фабрициуса (опубликованы впервые в 1968 г.). Здесь этот случай отнесен ко времени пребывания Разина на Яике (1668), перед началом персидского похода: «Но сначала Стенька весьма необычным способом принес в жертву красивую и знатную татарскую деву. Год назад он полонил ее и до сего дня делил с ней ложе. И вот перед своим отступлением (т. е. перед персидским походом. — С. Ф.) он поднялся рано утром, нарядил бедняжку в ее лучшие платья и сказал, что прошлой ночью ему было грозное явление водяного бога Ивана Гориновича, которому подвластна река Яик; тот укорял его за то, что он, Стенька, уже три года так удачлив, столько захватил добра и денег с помощью водяного бога Ивана Гориновича, а обещаний своих не сдержал. Ведь когда он впервые пришел на своих челнах на реку Яик, он пообещал богу Гориновичу: „Буду с твоей помощью удачлив — то и ты можешь ждать от меня лучшего из того, что я добуду“. Тут он схватил несчастную женщину и бросил ее в полном наряде в реку с такими словами: „Прими это, покровитель мой Горинович, у меня нет ничего лучшего, что я мог бы принести тебе в жертву, чем эта красавица“. Был у вора сын от этой женщины, его он отослал в Астрахань к митрополиту с просьбой воспитать мальчика в христианской вере и послал при этом 1000 рублей».35

Этот рассказ едва ли был известен поэту; тем отчетливее проявляется его проницательность, его понимание, что бытовая мотивировка, указанная Стрюйсом, мельчит характер народного героя, «единственного поэтического лица русской истории».

Важно подчеркнуть, что в песне, заключающей цикл, поэтическая натура Разина подчеркнута еще сильнее. Дар героя по достоинству оценен стихией, которая сторицей воздает ему, возвращая и персидскую княжну:

Что не конский топ, не людская молвь,
Не труба трубача с поля слышится,
А погодушка свищет, гудит,
Свищет, гудит, заливается.
Зазывает меня, Стеньку Разина,
Погулять по морю, по синему:
«Молодец удалой, ты разбойник лихой,
Ты разбойник лихой, ты разгульный буян,
Ты садись на ладьи свои скорые,
Распусти паруса полотняные,
Побеги по морю по синему.
Пригоню тебе три кораблика:
На первом корабле красно золото,
На втором корабле чисто серебро,
На третьем корабле душа-девица».

        (III, 24—25)

Справедливо отмечалось, что песня эта, сотканная из обычных мотивов русской народной поэзии, не имеет сюжетного аналога ни в устной традиции, ни в письменных источниках. Важно, однако, отметить, что в сущности в ней использован зеркальный сюжет по отношению к первой из песен, основанной на рассказе Стрюйса. В этом же рассказе Пушкин почерпнул заключительный мотив третьей своей песни, использовав его так же отраженно. Ср. у Стрюйса: «О Волга славная! ты доставила мне золото, серебро и разные драгоценности». В той же последовательности (только с заменой «разных драгоценностей» «душой-девицей») Пушкин перечисляет дары в третьей своей песне. И в данном случае Пушкин следует за народно-поэтической традицией: «...согласно великорусским песням, — замечал М. Е. Соколов, — удалый добрый молодец обыкновенно имеет под руками три корабля: „первый тот корабль — с красным золотом, другой тот корабль — с чистым серебром, а третий — с крупным

- 14 -

жемчугом“».36 Замена третьего компонента этой постоянной формулы «душой-девицей»37 создает некий метасюжет, объединяющий первую и третью песню: щедрый дар героя природе — щедрое воздаяние природы герою.

Когда же были написаны эти песни?

3

В ноябре 1824 г. Пушкин запрашивал у брата «сухое историческое известие» о Разине. Вероятно, вскоре оно было прислано. Однако к созданию своих «песен», стилизованных под народные, Пушкин, на наш взгляд, приступил несколько позже.

В феврале 1825 г. в Михайловское дошла книга Н. И. Гнедича «Простонародные песни нынешних греков», снабженная обширным введением и содержащая переводы двенадцати «песен клефтических» (т. е. разбойничьих). «Песни греческие, — откликнулся на них Пушкин, — прелесть и tour de force.38 Об остроумном предисловии можно бы потолковать? Сходство песенной поэзии обоих народов явно — но причины?». Здесь же Пушкин писал: «Я жду от вас эпической поэмы. Тень Святослава скитается не воспетая, писали вы мне когда-то. А Владимир? а Мстислав? а Донской? а Ермак? а Пожарский? История народа принадлежит поэту» (XIII, 145). В данном перечне отсутствует имя Степана Разина — оно и не вписывается в этот ряд, так как выпадает из официальной истории, которая, очевидно, и возможна только в «эпической поэме». Но намечая галерею героев, Пушкин не мог не вспоминать о проклинаемом церковью и властями донском казаке, которого считал «единственным поэтическим лицом русской истории».

Во введении к песням греков внимание Пушкина привлекли рассуждения о некоторых поэтических приемах (одушевление природы, отрицательные сравнения и т. д.), общих и для новогреческих песен, и для простонародных русских. Сходство это Гнедич объяснял тем, что издавна «дух русский или все равно славянский зашел к народу греческому».39

Пушкин признавал это сходство, но причину его усматривал в чем-то другом. В письме к брату от 14 марта 1825 г. он писал: «Гнедича песни получил. На днях буду писать ему с претензиями» (XIII, 152). В чем именно? Ответ на этот вопрос мы находим в статьях и набросках Пушкина 1825 г., где он попытался определить истоки национальной самобытности литературы. «Климат, образ правления, вера, — считал он, — дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих какому-нибудь народу» (XI, 40).

Очевидно, именно в подобии некоторых обстоятельств (климата, образа правления, веры) Пушкин и видел причины совпадения приемов народной поэзии. О том, что такого рода параллели между Грецией и Русью проводились Пушкиным, свидетельствуют его замечания «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова»: «Г-н Лемонте напрасно думает, что владычество татар оставило ржавчину на русском языке. Чуждый язык распространяется не саблею и пожарами, но собственным обилием и превосходством <...> предки наши, в течение двух веков стоная под татарским игом, на языке родном молились русскому богу, проклинали грозных властителей и передавали друг другу свои сетования. Таковой же пример видели мы в новейшей Греции» (XI, 32).

- 15 -

Заслуживает внимания и суждение Пушкина, высказанное чуть выше: «В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему (славяно-русскому языку. — С. Ф.) свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам по себе звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность. Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного; но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения наших мыслей» (XI, 31).

Данные пушкинские замечания в чем-то созвучны введению Н. И. Гнедича к «Простонародным песням нынешних греков». По крайней мере именно с весны 1825 г. мысли о самобытности, народности русской литературы особенно занимают Пушкина, и, вероятно, первым толчком к ним как раз и послужила книга, изданная Гнедичем, причем как сами песни (которые Пушкиным признаются совершенством), так и теоретические выкладки, им предпосланные (к которым Пушкин имеет серьезные «претензии»).

Нам представляется, что своеобразным откликом на простонародные песни греков стали пушкинские «Песни о Стеньке Разине».

Показательна сама словесная перекличка между письмом Пушкина к Гнедичу и последней пушкинской песней о Стеньке Разине: «Когда Ваш корабль, нагруженный сокровищами Греции, входит в пристань при ожидании толпы <...> Сижу у моря, жду перемены погоды» (XIII, 145). В письме к брату, написанном вслед за письмом к Гнедичу, Пушкин упоминает также, как нам кажется не случайно, «атамана Греча и есаула Булгарина» (XIII, 148). Такой перенос в эпистолярий шутливо преображенных своих поэтических образов очень характерен для творческой практики Пушкина — ср., например, замечание в письме к Вяземскому от 29 ноября 1824 г. (в это время пишутся «Подражания Корану»): «Между тем принужден был бежать из Мекки в Медину, мой Коран пошел по рукам — и доныне правоверные ожидают его» (XIII, 125).

Хронологическая локализация работы Пушкина над «Песнями о Стеньке Разине» (конец февраля — начало марта 1825 г.) позволяет в свою очередь соотнести их и с житейскими размышлениями Пушкина той поры, и с его творческими исканиями.

Отмеченная в письме к Гнедичу фраза: «Сижу у моря, жду перемены погоды» — это один из устойчивых мотивов переписки Пушкина; ср. в письмах к Д. М. Шварцу от 9 декабря 1824 г. и к В. И. Туманскому от 13 августа 1825 г.: «Буря, кажется, успокоилась, осмеливаюсь выглянуть из своего гнезда...» (XIII, 129). Этот мотив отражает долго лелеемую надежду Пушкина, зародившуюся еще в Одессе, — о побеге за границу.40 Об этом он прямо писал в одной из онегинских строф («Придет ли час моей свободы» и пр. — VI, 25) и вспоминал в стихотворении «К морю»:

Не удалось навек оставить
Мне скучный  неподвижный брег,
Тебя  восторгами  поздравить
И  по хребтам  твоим  направить
Мой  поэтический  побег...

         (II, 332)

Об этом он не перестает думать и в Михайловском, продолжая в конце октября 1824 г. начатое еще в Одессе стихотворение, обращенное к брату:

Презрев и  пени41 укоризны,
И  зовы  сладостных  надежд,
Иду в чужбину,  прах отчизны
С дорожных отряхнуть одежд...

     (II, 349)

- 16 -

Брату на этот счет были отданы какие-то распоряжения, о чем напоминается в письме к нему от 20 декабря 1824 г., в многозначительно подчеркнутых словах: «Мне дьявольски не нравятся петербургские толки о моем побеге. Зачем мне бежать? здесь так хорошо! Когда ты будешь у меня, то станем толковать о банкире, о переписке, о месте пребывания Чедаева. Вот пункты, о которых можешь уже осведомиться» (XIII, 130—131).

Несомненно на пресечение тех же слухов направлено и замечание Пушкина в письме к В. Ф. Вяземской от 24 марта 1825 г.: «Пущин напрасно рассказал вам о моих тревогах и предположениях, которые оказались ошибочными. Я не поддерживаю никаких сношений с Одессой и мне совершенно неизвестно, что там происходит» (XIII, 156, 534; подлинник по-французски). Намек этот тем более внятен для княгини, что она была некогда в Одессе посвящена в мысли поэта о побеге и готова была содействовать ему.

Теперь у Пушкина возникает новый план: под предлогом необходимости лечения от аневризма перебраться в Ригу, откуда бежать за границу было легче. В конце апреля 1825 г. он обращается с просьбой к Александру I о разрешении поездки в Ригу и вскоре получает отказ. С тех пор мысль о побеге за границу у Пушкина уже не возникает.

Как нам представляется, в общем русле раздумий о своем «поэтическом побеге» из-под пера Пушкина выходят строки о Стеньке Разине:

А погодушка свищет, гудит,
Свищет, гудит, заливается,
Зазывает меня, Стеньку Разина,
Погулять по морю, по синему...

        (III, 24—25)

Герой этой песни, несмотря на остраненность от поэта, несет в себе лирическое начало в той же степени, как и герой цикла «Подражания Корану», над которым Пушкин работает в октябре 1824 — мае 1825 г.

На соотнесенность с новогреческими песнями в переводе Гнедича указывает, как нам кажется, сам сюжет пушкинской песни о русском разбойнике. Он однотипен с начатой Пушкиным в октябре 1824 г. балладой «Жених» (убийство разбойником девушки), но противопоставлен последней из «песен клефтических», в примечаниях к которой переводчик подчеркивал: «Суровые люди, клефты, отличаются добродетелями, достойными душ образованных. Поведение их в отношении к женщинам заслуживает внимания. Им часто случается приводить в плен дочерей или жен турецких, даже греческих, и держать их несколько дней в своей власти среди гор и лесов дремучих, пока не получат выкупа. Но ни капитан, ни его паликар никогда не позволят себе нанесть малейшее оскорбление пленнице. Капитан, который осмелится оскорбить ее, будет немедленно оставлен паликарами; рассказывают, что один был за это умертвлен ими, как человек навсегда себя обесчестивший и недостойный повелевать храбрыми. Сия благородная черта нравов и чувствований клефтов видна в песне „Скиллодим“».42

Следуя своему убеждению («Есть тьма мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих какому-нибудь народу»), Пушкин, воссоздавая художественный мир русской разбойничьей песни, придерживается народно-поэтической традиции.

Но если иметь в виду циклический принцип объединения пушкинских песен о Стеньке Разине, то в отмеченном выше «метасюжете», соединяющем первую и последнюю из них, нам видится некоторый след поэтического соревнования с Гнедичем и в ином отношении.

Прочитав в «Полярной звезде на 1823 год» стихотворение «Тирентинская дева (из Андр. Шенье)», Пушкин шутливо сетовал в письме к брату от 30 января 1823 г.: «Гнедич у меня перебивает лавочку —

Увы,  напрасно  ждал  тебя  жених  печальный

- 17 -

и проч. — непростительно прелестно. Знал бы своего Гомера, а то и нам не будет места на Парнасе» (XIII, 56).

В стихотворении этом трагическое происшествие (смерть в волнах девы, плывшей к ожидавшему ее жениху) просветлено, как это обычно для поэзии А. Шенье, мифологическим мотивом чудесного преображения житейской ситуации:

Она уже в волнах, младая Эфрозина!
Помчала мертвую глубокая пучина.
Фетида, сжаляся, ее из бездн морских
Выносит бледную в объятиях своих...43

Здесь, как мы видим, в чем-то уже предвосхищается позднейшее стихотворение Пушкина «Арион» (1827). Как уже указывалось выше, и в последней пушкинской песне о Стеньке Разине говорится о чудесном спасении «души-девицы».

Как нам представляется, весной 1825 г. Пушкин написал только две песни о Стеньке Разине — «Как по Волге-реке, по широкой» и «Что не конский топ, не людская молвь», которые по аналогии с двумя песнями о «Сеньке» Разине, записанными от Арины Родионовны, составили своеобразную двухчастную балладу о «единственном поэтическом лице русской истории», о его щедром даре могучей природе и чудесном ответном даре природы герою, ей полюбившемуся. В то время Пушкину не могло еще быть знакомо предание, составившее содержание второй песни этого цикла, «Ходил Стенька Разин».

4

Предание это было напечатано Погодиным в «Москвитянине» в 1841 г., но, очевидно, оно было известно издателю журнала к моменту его знакомства с Пушкиным после возвращения последнего из ссылки в 1826 г. Вспомним, что Погодин — единственный из современников поэта — оказался чрезвычайно внимательным к пушкинскому поэтическому циклу. Как уже говорилось выше, именно он в своем дневнике и мемуарах сохранил достоверные сведения об этом произведении (в отличие от Шевырева и Языкова, упоминавших о замысле пушкинской поэмы о Степане Разине, и даже от Вульфа, который помнил «Песни» не сами по себе, а в связи с запрещением Бенкендорфа их печатать). Погодину Пушкин сообщил о недопущении «Песен» в печать. Только Погодин и сохранил «Песни о Стеньке Разине» для потомства. Учитывая все это, мы и предполагаем, что, прослушав пушкинские песни о Разине, написанные в Михайловском, он же сообщил поэту еще об одном предании о народном герое.

В отрывке из «хронографа» (точнее, летописи), оказавшемся в распоряжении Погодина, рассказывалось о пребывании Разина в Астрахани в 1669 г., после возвращения из персидского похода, когда власти пытались заключить мир с мятежным атаманом, использовав его войско в государственных целях: «И егда указ государев пришел об сем в Астрахань, тогда воевода повелел тому Разину со всеми своими судами притти в Астрахань, и егда он в Астрахань прииде, тогда воевода читал ему милостивый и простительный указ царев. И принят он от воеводы был честно, где он и сам воеводу многими драгими персидскими дарами одарил, и тако пребывая пред градом Астраханью, стоял со всеми своими, припасаяся в Москву итти.

И между тем воевода Астраханский, видя у Разина многие богатства и драгие вещи, овогда ласканием, а иногда и грозою от него получил, что уже тому Разину было и небезобидно. Уж он часто ему упоминал, чтоб он ево вскоре отправлял в Москву, но воевода той, завидуя богатствам его, день ото дня продолжал его отправление. И некогда тому воеводе случилось быть на судне при веселом подпитии; Разин той в то же время имел при

- 18 -

себе богатую шубу дорогих соболей, такоже покрытую дорогою персидскою парчою, которая воеводе зело понравилась, начати ее просити, он, Разин, ему на то досадно отвеща, понося его лакомства. Но воевода ему тако сказал: когда ему той шубы не подарит, то он знает, что с ним сотворить, якобы в приезде его, Разина, в Москве тамо может он, воевода, добро и зло ему, Разину, устроить. И тако той Разин хотя и нехотя, но якобы принужден ту шубу ему отдать; с великим ярым сердцем и злою мыслью скинув с себя тою и отдав ему, рек еще: возьми, брат, шубу, только не было в ней шуму».44

В отступление от исторической истины этот эпизод в изложении хрониста становится поворотным пунктом: возмущенные жадностью воеводы, казаки поднимают восстание и идут походом на Москву. Характерно предпосланное публикации примечание редактора: «Благодарим усердно достопочтенного любителя русских древностей за сообщение этого драгоценного отрывка: история России является в новом свете, если истинно показание хронографа, носящее, впрочем, все признаки современной достоверности. В Разине Россия имела бы второго Ермака, но стеклись враждебные обстоятельства, и он, совратясь с пути, получил достойную казнь разбойника».45

Пушкин в своей песне о Стеньке Разине дает нарочито мирное истолкование происшествию. Пушкинская трактовка тем более знаменательна, что ему несомненно были знакомы народные песни о расправе разбойников с астраханским губернатором (ср., например, концовку второй песни о Разине, записанной в Михайловском), одна из которых входила в собрание Чулкова:

Что повыше было города Царицына,
Что пониже было города Саратова
Протекала, пролегла  мать Камышинка-река
.......................
Ах! что возговорят  молодцы, бурлаки-удальцы:
«Еще что-то на  воде у нас белеется».
Забелелися тут флаги  губернаторские:
Ково ждали, пожидали, тово ляд и несет.
Астраханский губернатор догадается.
«Ах! вы  гой еси, бурлаки, люди  вольные,
Вы берите цветно платье губернаторское,
Вы берите все диковинки  заморские,
Вы берите ли вещицы астраханские!»
....................
«Нам не дороги  вещицы астраханские,
Дорога нам буйная твоя  головушка!»
Как срубили с губернатора буйну голову,
Они бросили  головку в Волгу матушку-реку,
И что сами молодцы посмеялися ему:
«Ты добре  ли, губернатор, к нам строгий был;
Ах! ты бил ли нас, губил  много, в ссылку посылал,
Ах! ты  жен, наших  детей  на  воротах  расстрелял».46

Принимая все это во внимание, нельзя не оценить нарочитого изменения Пушкиным и тональности и самого смысла легендарного рассказа о шубе: под пером поэта отданная жадному воеводе шуба служит знаком своеобразного компромисса героя с властями — мудрого его величия, умения подняться над мелочной обидой и подавить невольный гнев. Нам представляется, что едва ли такая трактовка была возможна для Пушкина михайловской

- 19 -

поры. Достаточно напомнить, что в марте—апреле 1825 г. он работает над стихотворением «Андрей Шенье», в котором герой, идущий на казнь, восклицал:

Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты все пигмей, пигмей ничтожный.

И час придет... и он уж недалек:

Падешь тиран! Негодованье

Воспрянет наконец. Отечества рыданье

Разбудит утомленный рок...

         (II, 401—402)

Получив известие о смерти Александра I, Пушкин писал 4—6 декабря П. А. Плетневу: «Душа! я пророк, ей-богу пророк! Я „Андрея Шенье“ велю напечатать церковными буквами во имя отца и сына etc.» (XIII, 249).

Иное дело — позиция Пушкина после возвращения из ссылки, когда он заключает мир с правительством. Право же, разинская шуба невольно вспоминается, когда мы читаем переписку Пушкина с Бенкендорфом той поры — хотя бы то письмо поэта от 22 марта 1827 г., в котором он отвечает на выговор шефа жандармов по поводу непредоставления в «высочайшую цензуру» его стихотворений: «Стихотворения, доставленные бароном Дельвигом вашему превосходительству, давно не находились у меня <...> Вследствие высочайшей воли я остановил их напечатание и предписал барону Дельвигу прежде всего предоставить оные вашему превосходительству» (XIII, 325—326). Однако этот разумный компромисс с самого начала для Пушкина подразумевал непосягательство властей на внутреннюю свободу, непременное сохранение чувства собственного достоинства, своего рода «идейную автономию», что, конечно, правительству казалось подозрительным.

Недаром, прочитав «Песни о Стеньке Разине», тот же Бенкендорф, хотя и отметил их «поэтическое достоинство», прежде всего выразил неудовольствие стихами «Возьми себе шубу, да не было бы шуму».

Таким образом, время создания второго стихотворения и окончательного оформления всего цикла можно определить промежутком между 12 сентября 1826 г. (чтение у Веневитинова «Песен о Стеньке Разине», первой и третьей по окончательному счету) и 20 июля 1827 г.,47 когда цикл, уже включающий стихи о шубе, был передан на просмотр Бенкендорфу. Ожидая ответа шефа жандармов, Пушкин 15 августа 1827 г. в Михайловском пишет свое программное стихотворение «Поэт», вторая строфа которого, как нам кажется, созвучна общей идее всего цикла о «единственном поэтическом лице русской истории»:

Но  лишь божественный  глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа  поэта  встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он  в забавах  мира,
Людской чуждается  молвы,
К  ногам  народного кумира
Не клонет гордой  головы;
Бежит он, дикий  и суровый,
И  звуков и смятенья  полн,
На берега  пустынных  волн,
В  широкошумные дубровы...

      (III, 65)

- 20 -

Как известно, иллюзии поэта о возможности сохранения своей свободы путем мирного соглашения с властями достаточно быстро развеялись. Этим, на наш взгляд, и объясняется, что после 1828 г. Пушкин никогда не вспоминал «Песен о Стеньке Разине», не включал их в списки своих произведений, предполагаемых для печати, не сохранил даже их текстов. Поэтическая натура Разина в пушкинском цикле раскрывалась нарочито парадоксально: в сущности, все три «песни» объединены идеей дара (щедрый дар Волге, мудрый дар воеводе, щедрый дар природы герою), раскрывающей широту натуры Степана Разина. Однако ознакомление с историческими источниками о восстании Степана Разина (см. его письмо к Норову) обнаружило односторонность его трактовки народного героя. В творческой эволюции Пушкина «Песни о Стеньке Разине» остались первым подступом его к теме, получившей позднее воплощение в «Истории Пугачева» и в «Капитанской дочке».

———————

Сноски

Сноски к стр. 4

¹ Русь. 1881. № 13 (публикация Я. К. Грота).

² А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т. 2. С. 13.

³ Там же. С. 29.

⁴ См.: Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. М.; Л., 1935. С. 238.

⁵ А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 416.

⁶ Об этом по слухам, дошедшим до Дерпта, сообщал 7 марта 1828 г. Н. М. Языков (см.: Языковский архив. СПб., 1913. Вып. 1. С. 353), а также упоминал в 1832 г. в письме к С. А. Соболевскому С. П. Шевырев (Литературное наследство. М., 1934. Т. 16—18. С. 750).

Сноски к стр. 5

⁷ Намек на Степана Разина можно усмотреть в строфе XLI шестой главы («Поет про волжских рыбарей»); в 1829 г. Пушкин прямо вспоминает Разина в одной из строф «Путешествия Онегина»: «...бурлаки, || Опершись на багры стальные, || Унывным голосом поют || Про тот разбойничий приют, || Про те разъезды удалые, || Как Стенька Разин в старину || Кровавил волжскую волну» (VI, 498—499).

⁸ См.: Овчинников Р. В. Над «пугачевскими» страницами Пушкина. М., 1981. С. 54—60.

⁹ Относится к 1831 г. — см. XII, 208—209.

¹⁰ «У нас то было, братцы, на тихом Дону» и «На заре то было, братцы, на утренней». Эти тексты Пушкин взял из сборника «Новое и полное собрание российских песен...» (Составитель Н. И. Новиков. М., 1780. № 137 и 134) — см.: Рукою Пушкина. С. 617.

¹¹ «Опять отдан Пушкину» (помета на записке рукою А. С. Норова). Следовательно, тогда еще библиотека Норова не перешла в другие руки.

¹² См.: Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Л., 1975. с. 279. Здесь не зарегистрированы встречи Пушкина и Норова между 1827 и 1833 гг.

Сноски к стр. 6

¹³ См.: Модзалевский Б. Л. Библиотека Пушкина // Пушкин и его современники. СПб., 1910. Т. IX—X. С. 344.

¹⁴ См. в кн.: Записки иностранцев о восстании Степана Разина. Л., 1968. С. 84—126.

¹⁵ Об этой книге и ее авторе см.: Там же. С. 86—87.

¹⁶ См.: Греков Б. Д. Новые материалы о движении Стеньки Разина // Летопись занятий Археографической комиссии. Л., 1927. Вып. I (34). С. 204.

¹⁷ Пушкин. Письма. [М.; Л.]: Academia, 1935. Т. III. С. 664.

¹⁸ Русский архив. 1878. № 5. Стб. 786.

Сноски к стр. 7

¹⁹ Ср. в «Реляции...»: «Стенька пришел вместе с казаками своими в Астрахань, и все они были больные и распухшие, потому что незадолго перед тем, когда осадили их персы на одном из островов Каспийского моря, принуждены были пить соленую воду <...> Оправившись после болезни, Стенька выказал щедрость жителям Астрахани. Когда ходил он по улицам, то бросал в народ золотые и другие награбленные им монеты, и оттого народ встречал его приветственными кликами» (Записки иностранцев о восстании Степана Разина. С. 108).

²⁰ О Д. Бутлере см.: Записки иностранцев о восстании Степана Разина (по указателю имен).

Сноски к стр. 8

²¹ Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1813—1826). М.; Л., 1950. С. 516—517.

²² Салупере М. Из комментариев к текстам А. С. Пушкина // Русская филология. Сб. студенческих научных работ. Тарту, 1963. Вып. 1. С. 49—55.

²³ См.: Фомичев С. А. Рабочая тетрадь ПД, № 835: (Из текстологических наблюдений) // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1983. Т. XI. С. 56. Здесь же см. обоснование датировок других произведений Пушкина михайловской поры, упоминаемых ниже.

Сноски к стр. 9

²⁴ Рукою Пушкина. С. 453.

²⁵ Там же. С. 453—454.

²⁶ В научном издании исторических песен по аналогии с другими многочисленными записями сюжета о сынке Разина о пушкинской записи говорится: «Во всех изданиях печатается как два самостоятельных текста. Однако для этого нет достаточных оснований. Мы печатаем текст как одну песню, разбивая его звездочкой на две части» (Исторические песни XVII века. М.; Л., 1966. С. 360). Важно, однако, подчеркнуть, что Пушкин (это и отразилось в его записи) воспринимал данный текст как две песни, объединенные общим сюжетом.

²⁷ Пушкин. Исследования и материалы: Труды Третьей Пушкинской конференции. М.; Л., 1953. С. 377.

Сноски к стр. 10

²⁸ Здесь жил Пушкин. Пушкинские места Советского Союза: Очерки. Л., 1963. С. 135. См. также в кн.: Моложавенко В. С. «Был и я среди донцов»: Записки краеведа. Ростов н/Д., 1984. С. 61.

²⁹ Северный архив. 1824. Апрель. № 7. С. 30—32.

Сноски к стр. 11

³⁰ Чулков М. Д. Собрание разных песен. СПб., 1770. Ч. 3. С. 126. Этот распространенный песенный сюжет был усвоен и разинским фольклором — ср. записанную на Урале песню «Как по морю, морю синему», в примечаниях к которой А. Н. Лозанова указывает: «Творческая память не запечатлела в особых песнях образа захваченной Разиным в плен красавицы-персиянки. Но в молодецких песнях о безыменной девице могут быть отмечены некоторые черты как отпечаток разинщины. Напр., в данном варианте: изображение роскошно убранной лодки, золотой казны, нарядных тканей; также характерен образ девицы, завезенной в чужую землю. Сюжет о девице, захваченной в плен, широко известен в молодецких, казачьих и разбойничьих песнях в разнообразном окружении» (Песни и сказания о Разине и Пугачеве. М.; Л., 1935. С. 70, 369).

Сноски к стр. 12

³¹ Песни и сказания о Разине и Пугачеве. С. 86.

³² Там же.

³³ Там же. С. 123—124.

³⁴ Костомаров Н. Бунт Стеньки Разина. 2-е изд. СПб., 1854. С. 96.

Сноски к стр. 13

³⁵ Записки иностранцев о восстании Степана Разина. С. 47.

Сноски к стр. 14

³⁶ Соколов М. Е. Песни А. С. Пушкина и крестьян Саратовской губернии о Стеньке Разине. Саратов, 1902. С. II.

³⁷ Возможно, в данном случае Пушкин опирался на сказочную традицию, объединяющую подчас и море, и золото, и серебро, и «девицу», ср.: «Смотрит, а по синю морю плывет Василиса-царевна в серебряной лодочке, золотым веслом попихается» (Народные русские сказки А. Н. Афанасьева: В 3 т. М., 1957. Т. 3. С. 425).

³⁸ чудо мастерства (франц.).

³⁹ Гнедич Н. И. Стихотворения. Л., 1956. С. 219.

Сноски к стр. 15

⁴⁰ См.: Цявловский М. А. Статьи о Пушкине. М., 1962. С. 131—156.

⁴¹ Об уточнении пушкинского текста в данном случае см. в кн.: Пушкин. Исследования и материалы. Т. XI. С. 57.

Сноски к стр. 16

⁴² Гнедич Н. И. Стихотворения. С. 239.

Сноски к стр. 17

⁴³ Там же. С. 129.

Сноски к стр. 18

⁴⁴ Москвитянин. 1841. Ч. VI, № 7. С. 167. Аналогичное предание было записано впоследствии только один раз — П. И. Якушкиным и помещено в его «Путевых письмах» (СПб., 1884), причем, как и в версии, напечатанной в «Москвитянине», жадность воеводы здесь истолковывается как главная причина восстания Степана Разина (см. в кн.: Песни и сказания о Разине и Пугачеве. С. 113—116). Не исключено, что именно публикация в «Москвитянине» послужила источником устного предания, записанного Якушкиным.

⁴⁵ Москвитянин. 1841. Ч. VI, № 7. С. 165.

⁴⁶ Чулков М. Д. Собрание разных песен. СПб., 1770. Ч. 3. С. 71 (№ 54).

Сноски к стр. 19

⁴⁷ Очевидно, именно возобновление работы Пушкина над циклом возбудило слухи о том, что он пишет поэму о Степане Разине, отразившиеся, в частности, в письмах Языкова и Шевырева. К 1826—1827 гг., как уже подчеркивалось выше, следует отнести и письмо Пушкина к А. С. Норову с перечнем литературы о Степане Разине, которая могла понадобиться поэту в связи с продолжением работы над циклом. Характерно, что в этой записке Пушкин упоминает только свою песню об «одалиске» — песня о шубе тогда еще, наверное, не была написана.