324

А. В. АНИКИН

ПЕРВАЯ ГЛАВА «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ
И ВЫСКАЗЫВАНИЯХ МАРКСА И ЭНГЕЛЬСА

1

Речь пойдет практически о VII, «экономической» строфе, где читаем:

Бранил Гомера, Феокрита;
За то читал Адама Смита,
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.

(VI, 8)

Напомним, что для двух последних строк в черновике имеется важный вариант, в котором экономическая мысль Пушкина выражена еще более отчетливо:

Отец с ним спорил пол-часа
И продавал свои леса.

  (VI, 220)

Эти стихи не раз комментировались как литературоведами в изданиях сочинений Пушкина и в специальных работах, так и экономистами в трудах по истории экономической мысли.1 Имеются также статьи, специально посвященные отношению Маркса и Энгельса к Пушкину.2 Впрочем, единственное серьезное исследование вопроса содержится в работе М. П. Алексеева.3 Но она, во-первых, трактует лишь один аспект вопроса — изучение и перевод первой главы «Евгения Онегина» Энгельсом в 50-х годах; во-вторых, автор, естественно, не претендует на рассмотрение проблемы с точки зрения политической экономии.

Проблема экономических познаний и взглядов Пушкина впервые поставлена П. Е. Щеголевым, открывшим поразительные по профессионализму замечания поэта на книгу М. Ф. Орлова «О государственном кредите».4 Эта проблема была предметом рассмотрения в немногих статьях,

325

опубликованных в разное время.5 В работах ряда пушкинистов был показан объем и характер преподавания политической экономии в Лицее, роль А. П. Куницына в формировании общественных взглядов Пушкина.6

Есть все основания полагать, что Пушкин, делая Онегина «глубоким экономом», во многом имел в виду себя. Конечно, это сказано с большой дозой иронии и шутливого преувеличения — в сущности, автоиронии. Пожалуй, ни один великий поэт не был так склонен к автоиронии, как Пушкин, за исключением, быть может, Генриха Гейне. Но на фоне дилетантски-светского типа учености, который господствовал в обществе, где вращались Онегин и Пушкин, их познания в политической экономии, вероятно, были незаурядными.7 Далеко за пределы светского дилетантизма выходили экономические познания и взгляды ряда видных декабристов, особенно Н. И. Тургенева, с которым Пушкин был близок в 1817—1820 гг., М. Ф. Орлова и П. И. Пестеля, с которыми он общался в период южной ссылки.

Из всего этого следует вывод, что «экономическая» строфа первой главы «Онегина» не есть плод случайной фантазии пушкинской музы. В ней с гениальной интуицией затронуты важнейшие вопросы экономического развития Западной Европы и России. Именно богатством содержания и ассоциативных связей эта строфа, как увидим, привлекла внимание Маркса и Энгельса, которые не раз использовали ее для иллюстрации собственных научных идей.

В настоящей работе ставится задача дополнить исследование поставленной проблемы, а также способствовать устранению ряда ошибок и недоразумений в ее трактовке, имеющихся в литературе.

2

Словарные записи Энгельса к «Евгению Онегину» и пересказ содержания VII строфы в работе Маркса «К критике политической экономии» составляют первый предмет нашего исследования. Как показал М. П. Алексеев, эти записи относятся вернее всего к середине 50-х годов. Энгельс, вероятно, сообщил Марксу свой прозаический перевод «экономической» строфы. Не исключено, что Маркс ознакомился также с опубликованным в 1854 г. переводом «Евгения Онегина» на немецкий язык Фридриха Боденштедта. Неосновательным следует признать утверждение, якобы в одном из черновиков введения «К критике политической экономии» Маркс цитирует на русском языке эту строфу.8 Не случайно при этом отсутствует ссылка на архивные материалы. Хорошо известно, что в 50-х годах Маркс не знал и не изучал русский язык. К тому же характер текста «Введения» (не вошедшего в публикацию книги «К критике политической экономии» и оставшегося в черновике) говорит о том, что использование в нем цитаты из Пушкина маловероятно.

326

В период чтения первой главы «Евгения Онегина» Энгельс находился на раннем этапе изучения русского языка. Он тщательно штудировал словарный состав текста, составил словарик незнакомых слов с рядом немецких (иногда французских и английских) эквивалентов, порой задавая себе самому вопросы и оставляя не до конца выясненные места.

Энгельс полностью перевел прозой на немецкий язык первые 11 строф главы, давая в ряде случаев семантически значимые варианты перевода и толкования текста. Перевод седьмой строфы звучит следующим образом: «Er konnte den Homer und Theokrit nicht ausstehen; dafür las er den Adam Smith und war ein tiefer Oekonom, das heißt er konnte darüber urteilen wie ein Staat sich bereichert und wodurch er lebt und <weswegen> weshalb das Gold ihm nicht nötig ist, wenn er [Überfluß an] das rohe Produkt besitzt. Sein Vater könnte das [ihm] nicht begreifen, und mußte seine Ländereien verpfänden».9

Приведем наш обратный перевод на русский язык: «Он не переносил Гомера и Феокрита, зато он читал Адама Смита и был глубокий эконом, то есть он мог судить о том, как обогащается государство, и чем оно живет, и <по какой причине> почему ему не нужно золота, когда оно обладает [избытком] сырым продуктом. Его отец не мог [его] понять и вынужден был закладывать свои земли».

Как видим, это весьма близко к пушкинским стихам. Здесь имеется лишь одна неточность. Термин Пушкина «простой продукт» Энгельс перевел в основном варианте «das rohe Produkt», что означает «сырье», «сырой продукт».10 Любопытно, что, давая несколько вольный перевод этих строк в работе «Внешняя политика русского царизма» (1890), Энгельс исправил свою ошибку почти сорокалетней давности и перевел это место как «Überfluß an Produkten» («избыток продуктов»).11 Хотя у Пушкина нет «избытка», этот вариант хорошо передает смысл понятия «простой продукт».

Как мы сейчас покажем, вопрос имеет принципиальное значение. С гениальным лаконизмом и своеобразной иронией Пушкин изображает в «экономической» строфе преодоление смитианской политической экономией, которая безраздельно господствовала в то время в России, взглядов меркантилистов, или монетарной системы. Последняя видела богатство нации в деньгах (золоте, а также серебре), крайне односторонне толкуя процесс экономического развития. Классическая буржуазная политическая экономия в лице Смита покончила с этим взглядом, провозгласив, что богатство нации состоит в массе непрерывно производимых в ее хозяйстве товаров (продуктов), тогда как деньги играют лишь вспомогательную роль, обслуживая оборот этих товаров. До известной степени союзниками Смита и его последователей были французские экономисты из школы физиократов, утверждавшие, что единственным источником национального дохода и богатства является земля, тогда как роль всех отраслей промышленности ограничивается переработкой «чистого продукта», даваемого землей.

Такие представления о ходе развития политической экономии были азбучной истиной в первой четверти XIX в. Пушкин должен был почерпнуть их в лицейском курсе Куницына, важнейшим источником которого был, видимо, первый в русской литературе исторический обзор экономических идей, сделанный М. А. Балугьянским (Балудянским) и опубликованный в 1806—1808 гг.12 Смитианская критика меркантилизма содержится также в книге Н. И. Тургенева «Опыт теории налогов» (СПб.,

327

1818). Конечной основой этих и других аналогичных взглядов является первая глава четвертой книги знаменитого труда Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов», глава, которая в русском переводе 1802—1806 гг. озаглавлена «О правилах торговой или купеческой системы». В том месте, где Смит противопоставляет деньги товарам (продуктам), переводчик употребил выражение «иждивительные товары».13 Такой термин был архаичен, громоздок и, разумеется, непоэтичен.

Из этой литературы ясно, что классическая политэкономия противопоставляла золото не «сырью», а всему остальному товарному миру, бесконечному разнообразию полезных продуктов, способных становиться товарами путем обмена на деньги, путем продажи. Именно это понимание товарного полюса в связанной диалектической зависимостью паре «товар — деньги» обобщает Пушкин термином «простой продукт», которого ни у одного автора-экономиста мы не встречаем. «Простой» здесь, по нашему мнению, значит «обычный, неденежный, непосредственно пригодный для потребления».

Необоснованным представляется следующее утверждение В. В. Святловского. Процитировав интересующую нас строфу «Онегина», он пишет: «Кстати, заметим, что по точному смыслу стихов Пушкина перед нами характеристика физиократизма, а не смитианства, придававшего значение „свободе“, а не „простому продукту“ земли».14 Видимо, автор отождествил пушкинский «простой продукт» с чистым продуктом (produit net) физиократов. Противопоставление же «свободы» и «чистого продукта» просто бессмысленно: это совершенно разные ракурсы проблемы. Хуже то, что эту ошибку доверчиво воспроизводит и развивает в многократно издававшейся книге Н. Л. Бродский. Бродский пишет, правда, что указание В. В. Святловского «не совсем точно», но сам говорит: «В рассуждениях Евгения, действительно, встречается терминология физиократов».15 Далее автор пускается в достаточно путанные, не очень профессиональные и, главное, совсем здесь не нужные рассуждения. Некоторая близость Смита и физиократов, о которой говорит Бродский, является известным фактом, но это совершенно лишне для толкования «экономических» стихов «Евгения Онегина».

Вообще автор склонен чрезмерно усложнять вопросы. Пытаясь объяснить, почему Онегин бранил Гомера и Феокрита, предпочитая Смита, Бродский пишет, что греческие классики являлись апологетами рабовладения и милитаризма, а это было неприемлемо как для шотландского экономиста, так и для молодого русского либерала Онегина—Пушкина. Нам кажется, дело обстоит проще. Политическая экономия, как современная и остро злободневная наука, противопоставляется здесь античной учености эпохи классицизма, которая выходила из моды вместе с латынью (ср. строфу VI).

Мало подвигает дело вперед и довольно подробный комментарий В. Набокова. Правда, из различных вариантов перевода термина «простой продукт» на английский язык, которые «танцевали в его мозгу», он выбирает правильный — «simple product». Но далее переходит на путь Святловского и Бродского, утверждая: «Очевидно, мы должны обратиться к предшествовавшей Смиту физиократической школе, чтобы понять иронические стихи Пушкина». Ему кажется все же, что Пушкин по недосмотру или ради размера стиха написал «простой продукт», имея на самом деле в виду «produit net» физиократов.16

328

Наконец, на наш взгляд, не дает в этой части окончательного решения и новейший комментарий Ю. М. Лотмана. Здесь заслуживает внимания интересная увязка пушкинского противопоставления античной поэзии и новейшей политической экономии с конкретными высказываниями Н. И. Тургенева. Однако далее следует: «„Простой продукт“ — перевод одного из основных понятий экономической теории физиократов „produit net“ (чистый продукт) — продукт сельского хозяйства, составляющий, по их мнению, основу национального богатства».17

Думается, что против «физиократического» толкования термина «простой продукт» у Пушкина свидетельствует сохранившийся в черновиках вариант: «когда кредит имеет» (VI, 220). Этот вариант явно уводит от физиократии с ее культом земледелия.

Ни у Энгельса, ни у Маркса нет и намека на возможность толкования пушкинских строк в физиократическом смысле. Как мы видели, Энгельс склонился к переводу «избыток продуктов», что не имеет ничего общего с «produit net». Рассмотрим теперь подход Маркса.

3

Ссылка Маркса на Евгения Онегина и его отца в книге «К критике политической экономии» представляет большую трудность для анализа. Она фигурирует в сложном научном контексте, трактующем вопрос о теории денег и международных экономических отношениях у Давида Рикардо, крупнейшего политэконома классической школы и продолжателя дела Адама Смита. Кроме того, она содержит упоминание о весьма конкретных фактах британской внешней торговли с Россией, которые трудно комментировать, не располагая специальными источниками. В результате все имеющиеся комментарии этого места скользят по поверхности, мало проникая в суть дела.

По вопросу о критике Марксом теории денег Рикардо читатель должен обратиться к специальным работам. Здесь мы ограничимся краткими замечаниями. Маркс отмечал, что классическая политэкономия, освободившись в трактовке денег от односторонности меркантилизма, ударилась, так сказать, в другую крайность, рассматривая деньги (золото) исключительно как знаки стоимости и недооценивая всю сложность их функций. Она неточно понимает роль золота как мировых денег, конкретнее — всеобщего покупательного и платежного средства на мировом рынке, и необоснованно утверждает, что золото вывозится из данной страны просто потому, что оно стоит в ней дешевле, чем за границей, и, соответственно, ввозится в те страны, где оно дороже. В примечании к этим соображениям Маркс развертывает еще более конкретную критику Рикардо, который, видя принципиальное сходство между товарами и деньгами, в то же время игнорирует не менее принципиальное различие: деньги не только товар, но и нечто большее, чем товар, в силу своих свойств всеобщего покупательного и платежного средства. Здесь, наконец, следует интересующее нас место: «В поэме Пушкина отец героя никак не может понять, что товар — деньги. Но что деньги — товар, это русские поняли уже давно, что доказывается не только ввозом хлеба в Англию в 1838—1842 гг., но и всей историей их торговли».18

Как видим, в русском переводе опущено наименование «Евгения Онегина», как «героической поэмы» (Heldengedicht).19 В остальном перевод

329

адекватен подлиннику. Ссылка Маркса на Пушкина носит, естественно, чисто иллюстративный характер. Она тем более любопытна, что в книге «К критике политической экономии», в отличие от первого тома «Капитала», Маркс мало пользуется иллюстрациями из художественной литературы. Кроме Пушкина, он цитирует только фразу из «Венецианского купца» Шекспира (он не был, видимо, знаком со «Скупым рыцарем»), а в предисловии приводит бессмертные строки Данте о надписи, поставленной у входа в ад и требовавшей от входящих твердости души: Маркс говорит, что такое же требование должно предъявляться к тем, кто вступает в науку. Шекспир цитируется по-английски, Данте — по-итальянски.20 Со свойственной ему фанатичной добросовестностью Маркс воздержался от цитирования Пушкина на неизвестном ему в то время русском языке. Это представило бы, кроме того, технические трудности при печатании, а также было бы непонятно практически всем читателям.

Контекст, в котором фигурирует у Маркса ссылка на Пушкина, помогает глубже истолковать взаимное противопоставление Онегина и его отца как представителей разных эпох, дворянских поколений и мировоззрений. Дело не просто в том, что молодой Онегин воспитан и образован на новомодных идеях, тогда как отец принадлежит XVIII веку, эпохе наивного барского хлебосольства и расточительства. Такой конфликт едва ли заинтересовал бы Маркса. Для него важнее то, что Онегин представляет высокомерные иллюзии классической школы, а его отец — скептицизм практиков, нутром чующих и на опыте убеждающихся, что пока товар не реализован, он остается для владельца «вещью в себе». Лишь реализация, продажа товара за деньги (или залог земель, как в случае с Онегиным-отцом) завершает жизненный путь товара. В этом смысле надо понимать слова Маркса, в которых тезису «товар есть деньги» противопоставляется тезис «деньги суть товар», т. е. в деньгах раскрывается подлинная «душа товара», свойство всеобщей обмениваемости. Это противопоставление с большой яркостью развивается в первом томе «Капитала», где речь идет о всеобщей погоне за наличными деньгами во время денежных кризисов: «Еще вчера буржуа, опьяненный расцветом промышленности, рассматривал деньги сквозь дымку просветительной философии (все тех же Смита и Рикардо, — А. А.) и объявлял их пустой видимостью: „Только товар — деньги“. „Только деньги — товар!“ — вопят сегодня те же самые буржуа во всех концах мирового рынка. Как олень жаждет свежей воды, так буржуазная душа жаждет теперь денег, этого единственного богатства».21

Остается, наконец, интерпретировать часть примечания Маркса, связанную с внешней торговлей России. Гипотетически восстанавливая ход его мысли, мы полагаем, что, обращаясь к Пушкину для иллюстрации сугубо теоретического тезиса, Маркс мог по ассоциации вспомнить вещи, которые, наряду с другими, занимали его в этот период: англо-русские экономические отношения и их связь с экономическими кризисами в Англии. В течение 1855 г. он по меньшей мере дважды возвращается к вопросу об экспорте русского зерна в Англию и его значении для ее экономики: в письме Ф. Лассалю от 23 января 1855 г. и в статье «Ближайшие перспективы во Франции и Англии», написанной в апреле 1855 г.22 Логично допустить, что в это же время возникли и указанные фразы в рукописи книги. Годы 1838—1842, фигурирующие в примечании Маркса, увязываются с его пристальным интересом к хронологии экономического цикла в Англии. В тот период экономические колебания в Англии, являвшейся крупнейшим производителем и экспортером промышленных товаров и крупнейшим импортером сырья, оказывали решающее

330

воздействие на мировой рынок. Период 1838—1842 гг. был в Великобритании годами застоя и слабого экономического роста после острого кризиса 1837 г. Специфика этого периода состояла еще и в том, что по причине неурожаев резко возросли цены на хлеб. Цена пшеницы на внутреннем рынке была в 1839 г. почти вдвое выше, чем в 1835 г., и сохранялась на высоком уровне в последующие три года. Среднегодовой ввоз пшеницы и пшеничной муки, составивший за пятилетие 1833—1837 гг. лишь 1.1 млн. английских центнеров, в названное Марксом пятилетие, 1838—1842 гг., возрос почти в 10 раз — до 10.4 млн. центнеров на среднегодовом уровне, чтобы в следующие четыре года вновь снизиться до 6.4 млн. центнеров.23 Это внезапное расширение рынка, по традиции поглощавшего значительную часть русского хлебного экспорта, который набирал в то время силу, было с успехом использовано Россией. Как английские, так и русские данные о торговле показывают начиная с 1839 г. рост ввоза в Англию русского зерна, после чего наступил некоторый спад вплоть до отмены в 1846 г. хлебных законов, облагавших ввоз хлеба пошлинами.24

Трудно сказать, что имел в виду Маркс, говоря о «всей истории» внешней торговли России. Возможно, он думал о традиционно меркантилистском характере ее внешнеторговой политики — постоянном стремлении иметь активный торговый баланс, который покрывался бы ввозом драгоценных металлов.

4

Первая глава «Онегина» запомнилась Энгельсу на всю жизнь, и мы вновь встречаем «экономические» стихи в разных сферах его деятельности в 90-х годах. В конце 1889 г. и в начале 1890 г. Энгельс пишет статью «Внешняя политика русского царизма», которая почти одновременно публикуется на немецком, английском и русском языках. Это блестящий очерк русской внешней политики в XVIII и XIX вв. с выводом о постепенном вызревании революционной ситуации в России. В этой статье, между прочим, фигурируют имена многих знакомцев Пушкина (Александр I, Николай I, А. М. Горчаков, К. В. Нессельроде, Н. К. Гирс). Рассматривая события, предшествовавшие войне 1812 г., Энгельс говорит, что ценой кратковременного союза с Наполеоном для России были присоединение к континентальной блокаде и разрыв экономических связей с Англией.

«А это означало для тогдашней России полное расстройство торговли. Это было то время, когда Евгений Онегин (Пушкина) узнал из Адама Смита,

Как  государство богатеет
               ... и  почему
Не нужно золота ему,
Когда простой  продукт  имеет, —

меж тем как, с другой стороны,

Отец  понять его не мог
И земли отдавал  в залог.25

Россия могла получать деньги лишь посредством морской торговли и вывоза своего сырья на главный в то время рынок, в Англию; а Россия была уже слишком европейской страной, чтобы обходиться без денег. Торговая блокада становилась невыносимой. Экономика оказалась сильнее

331

дипломатии и царя, вместе взятых; торговые отношения с Англией втихомолку были возобновлены; условия Тильзитского договора были нарушены, и разразилась война 1812 года».26

Отметим прежде всего, что Энгельс мог бы здесь процитировать XXIII строфу первой главы «Онегина», где говорится:

Все, чем для  прихоти обильной
Торгует Лондон  щепетильный
И по Балтическим  волнам
За  лес и сало возит  нам...

(VI, 14)

В свое время Энгельс читал и изучал эти стихи, следы чего остались в его словарных записях.27

Эта строфа недавно подверглась вдумчивому анализу В. С. Баевского. Как он показывает, в частности, Пушкин знал, по-видимому, тот факт, что сало занимало в то время (начало 20-х годов) первое место в экспорте России, а ввоз зерна в Англию с 1815 г. был ограничен хлебными законами. Баевский делает любопытное замечание по важному для нашей темы вопросу об экономических познаниях Пушкина: «Поэт шутливо заметил о своем герое, что он был „глубокий эконом“. С бо́льшим основанием это можно отнести к автору романа».28

Энгельс использовал VII строфу, чтобы проиллюстрировать свое историко-материалистическое понимание причин войны 1812 г. Это еще раз указывает на огромную содержательность пушкинских стихов. Отметим кстати, что в XXIII строфе Пушкин еще не называет хлеб важной статьей русского экспорта в Англию. Экспорт хлеба (зерна) развернулся несколько позже, особенно в связи с развитием черноморской торговли и порта Одессы. Энгельс прекрасно знал структуру русской торговли с Англией. Говоря о ситуации 1807—1812 гг., он тоже не упоминает о хлебе, тогда как Маркс в отношении 30—40-х годов уже связал проблему с хлебной торговлей.

Как видим, Пушкин косвенно помогает Энгельсу дать объяснение причин войн с научных позиций исторического материализма, а это совсем не мало.

5

Николай Францевич Даниельсон, либеральный народник, выступавший под псевдонимом Николай -он, был одним из самых активных русских корреспондентов Энгельса в годы после смерти Маркса. Обширная переписка Энгельса и Даниельсона отличается сердечностью взаимных отношений, обширностью тематики, интенсивным обменом идеями и информацией. Видное место в ней занимает обсуждение социально-экономического развития пореформенной России, роста капитализма и разложения крестьянской общины.

В большом письме от 29—31 октября 1891 г. Энгельс создает своего рода эссе по целому ряду социально-экономических вопросов, прямо или косвенно имеющих отношение к России. Энгельс говорит об искусственно высокой норме прибыли на капитал в России и отмечает, что на Западе подобная норма прибыли встречается только в США, где она обеспечивается высоким импортным тарифом, создающим привилегии для капиталистов. Далее речь идет об экономическом развитии России и живучести мелкого крестьянина-общинника.

Наконец, Энгельс пишет, приводя стихи Пушкина по-русски в отличие от всего написанного по-немецки письма: «Очень интересны Ваши заметки по поводу того кажущегося противоречия, что у вас хороший

332

урожай не означает обязательного понижения хлебных цен. Когда мы изучаем реальные экономические отношения в различных странах и на различных ступенях цивилизации, то какими удивительно ошибочными и недостаточными кажутся нам рационалистические обобщения XVIII века — например, доброго старого Адама Смита, который принимал условия, господствовавшие в Эдинбурге и в окрестных шотландских графствах, за нормальные для целой вселенной! Впрочем, Пушкин уже знал это

      ... и  почему
Не нужно золота ему,
Когда  простой  продукт  имеет.
Отец  понять его не мог
И земли отдавал  в залог».29

Здесь, видимо, Энгельс имел в виду аналогию: как поведение Онегина-отца противоречит «ортодоксальным» экономическим правилам, так движение хлебных цен, о котором упоминает Даниельсон, противоречит обычному, экономически «законному» поведению цен, которые должны снижаться при увеличении производства и предложения. Но эта закономерность действует лишь при прочих равных условиях. Может иметь место ситуация, когда она не действует и даже превращается в собственную противоположность. Например, сбыт зерна может быть монополизирован, и свободной игры цен не происходит. Может иметь место недород каких-то других культур, спрос на которые обращается на зерно и препятствует падению цен. И так далее. Энгельс предлагает здесь учитывать при исследовании экономических явлений особенности места и времени, которые могут идти вразрез с «рационалистическими обобщениями» — абстракциями, основанными на ограниченном материале. Таким образом, здесь Пушкин помогает Энгельсу сделать важное замечание методического характера, касающееся принципов подхода науки к экономическим явлениям.

Даниельсон ответил из Петербурга в Лондон большим и содержательным письмом от 12 (24) ноября 1891 г. Оно содержит массу ценной информации об экономике России, в том числе о неурожае и надвигающемся голоде. Однако «пушкинскую тему» Даниельсон не комментировал, очевидно, не придав ей особого значения.30

6

О том, что строфа из «Евгения Онегина» была «на слуху» у старого Энгельса, свидетельствуют также воспоминания русских революционных эмигрантов о встречах с ним в конце 80-х и начале 90-х годов. Мы располагаем по этому поводу достоверными записями по меньшей мере двух лиц. Первое из них — жена писателя и деятеля революционного народничества С. М. Степняка-Кравчинского Фанни Марковна Кравчинская. Второе — публицист-народоволец Николай Сергеевич Русанов. Мемуары Русанова, опубликованные в 1929 г., комментируются в указанной статье М. П. Алексеева; воспоминания Кравчинской опубликованы лишь в 1956 г., уже после выхода статьи Алексеева.

Ф. М. Кравчинская не указывает время встречи с Энгельсом, но по косвенным данным (дата письма Г. В. Плеханова, в котором он настоятельно советует Кравчинским посетить Энгельса) можно полагать, что это произошло зимой 1887/88 г. Автор рассказывает, что при первом визите к Энгельсу она оказалась за обеденным столом рядом с ним и испытывала большое смущение, так как не говорила ни на одном западноевропейском языке. «Вдруг Энгельс обратился ко мне, — пишет она, —

333

и стал декламировать по-русски. Хотя с тех пор прошло много времени, я точно помню, что он декламировал». Кравчинская цитирует V строфу первой главы «Онегина» («Мы все учились понемногу...») и продолжает: «Энгельс продекламировал еще две строфы... и вдруг, лукаво посмотрев на меня...», — тут мемуаристка приводит «экономическую» строфу первой главы и замечает: «Произношение у Энгельса было прекрасное, декламировал Пушкина он чудесно. Я захлопала в ладоши и воскликнула: „Да Вы отлично владеете русским языком, давайте говорить по-русски“. Однако Энгельс покачал головой и с улыбкой ответил: „Увы! — на этом кончаются мои познания в русском языке“».31

В воспоминаниях Кравчинской тонко передано, как естественно и тактично 70-летний Энгельс, сидя рядом с молодой иностранкой и ощущая необходимость какого-то разговора, мгновенно находит с ней общий язык, и этим языком оказывается поэзия Пушкина. Этот эпизод не заключает в себе литературных или социально-исторических ассоциаций, но зато он добавляет драгоценные детали к духовному портрету Энгельса.

В воспоминаниях Н. С. Русанова дело обстоит несколько иначе. Он приезжает к Энгельсу, по его сведениям, весной 1892 г. как полномочный представитель «старых народовольцев» для организованной по инициативе лидеров германской социал-демократии встречи с руководителем марксистской группы русских революционеров Г. В. Плехановым. Энгельс согласился вместе с Бебелем играть роль «посредников», но ни Бебель, ни Плеханов по неизвестным причинам не явились, и Русанов оказался с глазу на глаз с Энгельсом.

Энгельс четко объяснил своему собеседнику, что он считает подлинно социалистической и заслуживающей поддержки деятельность Плеханова и его группы, направление же Русанова и его единомышленников назвал политическим романтизмом. Энгельс высказал свою любимую мысль, что для развития науки политической экономии в любой стране нужен определенный уровень развития капитализма. В России этого еще нет, и потому для русских «политическая экономия все еще абстрактная вещь». Далее мемуарист рассказывает:

«Вдруг Энгельс быстро встал и воскликнул:

— Да вот, я кое-что прочту вам из старой русской библиотеки Маркса <...>

И дружески Энгельс попросил меня пройти с ним в соседнюю комнату. То было такое же светлое, такое же обширное помещение, — судя по длинным, приделанным к стене шкафам, библиотека. Энгельс по-прежнему быстро подошел к одной из полок, с мгновение поглядел на нее, сразу, не колеблясь, достал с нее в старом переплете книгу и показал ее мне: то было одно из первых изданий пушкинского „Евгения Онегина“.

В аппарате моей, тогда хорошей памяти словно кто-то нажал кнопку. Мне захотелось показать Энгельсу, что и мы, жертвы „политического романтизма“, кое-что читали и кое-что знаем».

Рассказав о том, как он сам, предвосхитив намерение Энгельса, прочел наизусть «экономические» стихи «Евгения Онегина», Русанов далее пишет: «— Donnerwetter.. Potztausend!..32 — воскликнул несколько раз по-немецки Энгельс. — Черт возьми, вы угадали. Верно, верно: эту именно цитату я и хотел прочитать вам. Но что навело вас на это?

— Ассоциация идей.

— Какая?

— Вы хотели, очевидно, процитировать мне нечто, касающееся неизбежной отсталости русской жизни. Когда я увидел в ваших руках томик „Евгения Онегина“, я сейчас же припомнил, что Маркс привел как раз

334

эту цитату, и притом по-русски, в своей работе „К критике политической экономии“:

 Его отец  понять не  мог
 И  земли  отдавал  в  залог, —

чтобы показать, что идеи буржуазной политической экономии не могут быть применены к обществу, основанному на труде крепостных».33

Согласно сообщению мемуариста, Энгельс похвалил его за эрудицию, и разговор перешел на другую тему. М. П. Алексеев, приводя этот рассказ, замечает, что несколько хвастливый тон автора не портит живости и ценности описываемого эпизода.34 Русанов, однако, делает несколько ошибок. Во-первых, он заменяет в цитате, читаемой на память, «простой продукт» «сырым продуктом». Во-вторых, он ошибочно утверждает, что Маркс цитирует Пушкина в труде «К критике политической экономии» и притом по-русски. Наконец, мемуарист ограниченно и в целом неверно толкует смысл этого высказывания, считая, что Маркс сводил дело к экономической неграмотности отца Онегина.

Главное, однако, заключается в принципиальном различии взглядов Энгельса и русских марксистов, с одной стороны, и народников, с другой, на перспективы России. Очевидно, Энгельс хотел сказать своему собеседнику: уже Пушкин чувствовал то, что отказывались признавать Русанов и его друзья, — неизбежность и закономерность развития капитализма в России.