278

Н. И. МИХАЙЛОВА

ТВОРЧЕСТВО ПУШКИНА И ОРАТОРСКАЯ ПРОЗА 1812 г.

В коллективной монографии 1966 г. «Пушкин. Итоги и проблемы изучения» тема «Пушкин и 1812 год» названа одной из наиболее актуальных.1 К настоящему времени список посвященных ей работ дополнился статьями Г. М. Коки, Ю. В. Стенника, И. Т. Трофимова, Н. Н. Петруниной.2 Отводится ей определенное место и в новых общих трудах о жизни и творчестве Пушкина.3 Связанный же с этой темой вопрос о соотнесенности творчества Пушкина с ораторской прозой 1812 г. до сих пор не поставлен. Являясь частью более широкой проблемы «Пушкин и красноречие его времени», данный вопрос представляет, однако, несомненный интерес.

Ораторская проза 1812 г. была мощным идеологическим оружием в борьбе с Наполеоном, сыграла свою роль в формировании патриотизма и свободолюбия пушкинского поколения. Среди создателей ораторской прозы были выдающиеся русские полководцы и известные литераторы — М. И. Кутузов, М. Б. Барклай де Толли, П. И. Багратион, глава русских классицистов А. С. Шишков, А. С. Кайсаров, А. И. Михайловский-Данилевский, И. Н. Скобелев (с кайсаровским кружком, причастным к деятельности походной типографии штаба Кутузова, был связан и В. А. Жуковский). Манифесты, воззвания, проповеди, другие произведения ораторских жанров являлись частью быта и культуры, их влияние можно обнаружить в литературе пушкинской эпохи.4 Все это показывает, что творчество Пушкина в его соотнесенности с ораторской прозой 1812 г. заслуживает специального внимания. Следует, однако, заметить, что и сама ораторская проза 1812 г. еще практически не изучена. Манифесты, воззвания, приказы, агитационные листовки рассматривались главным образом в исследованиях исторического характера как документы, а не как произведения ораторского искусства. Некоторые вопросы, связанные с риторикой 1812 г., затронуты в книге А. Г. Тартаковского «Военная публицистика 1812 года» (М., 1967). Что же касается немногочисленных работ историко-литературного и теоретического плана, где в той или иной степени освещается история русского красноречия, то 1812 год представлен

279

в них лишь указанием на ораторское мастерство Кутузова.5 Поэтому в задачи предлагаемой работы входило прежде всего дать краткий общий очерк ораторской прозы 1812 г., а затем наметить те линии в творческом наследии Пушкина, которые свидетельствуют об идеологическом и художественном освоении им этого пласта русской культуры.

И. И. Пущин, вспоминая о лицейской жизни в 1812 г., писал: «Когда начались военные действия, всякое воскресенье кто-нибудь из родных привозил реляции; Кошанский читал их нам громогласно в зале. Газетная комната никогда не была пуста в часы, свободные от классов: читались наперерыв русские и иностранные журналы при неумолкаемых толках и прениях...».6

С какими произведениями ораторских жанров мог познакомиться Пушкин-лицеист, читая газеты и журналы 1812—1814 гг.? Это были манифесты, воззвания, приказы, рескрипты, речи, проповеди, пастырские наставления, причем им отводилось в газетах и журналах значительное место. Ораторской прозе суждено было стать ареной идеологической борьбы с завоевателями, поэтому в русской периодике военного времени с целью контрпропаганды печатались и бюллетени вражеской армии, речи Наполеона — они сопровождались полемическими замечаниями, иронически комментировались и оценивались.7 С агитационной целью публиковались выдержки из летописей со «словами» русских князей, воодушевлявших ратников перед сражениями,8 из приказов и изречений Суворова.9 К ораторским жанрам можно отнести и донесения из армии, которые зачитывались вслух, и растопчинские афиши (их печатали «Московские ведомости»), также рассчитанные на устное чтение. Знакомое Пушкину с лицейских лет русское красноречие 1812 г. можно представить достаточно полно, даже если основываться только на газетном и журнальном материале этого времени. А ведь почти все из названных выше ораторских текстов выходили еще и отдельными листами, и эти листы также могли быть известны Пушкину.

Жанровое многообразие ораторских текстов предопределяло их стилевое многообразие. Здесь и возвышенная патетика манифестов, и церковнославянские речения проповедей, и простонародный слог растопчинских афиш, и мужественная краткость приказов. Тем не менее ораторская проза Отечественной войны 1812 г. может быть рассмотрена в целом как некий единый текст, ибо ее создатели преследовали общую цель: пробудить чувства патриотизма и ненависти к врагу, объединить все силы нации и поднять их на борьбу с неприятелем. Именно эта цель определяет образную систему, особенности поэтики несходных ораторских жанров, их глубокое внутреннее родство.

Образность ораторской прозы 1812 г. тяготеет к двум полюсам: с одной стороны Россия, с другой — напавший на нее враг, с одной стороны — все, что надлежит защитить, с другой — все, что следует уничтожить.

280

Образы русского народа и русского войска, матери русских городов Москвы идейно значимы. С ними связаны такие ценностные категории, как отчизна, память о предках, вера, честь, слава, свобода, победа. Разумеется, здесь нужно сделать поправку на официальную идеологию царского правительства, но тем не менее и официальная идеология все же учитывала действительные ценности, иногда даже идущие с ней вразрез, использовала их в своей пропаганде.

Особо необходимо отметить свободолюбивую, тираноборческую терминологию ораторских текстов 1812 г.: не преувеличивая, но и не преуменьшая ее значения, следует учесть ее роль в формировании вольнолюбивых идей Пушкина, в возникновении тираноборческих мотивов его поэзии. Нельзя не согласиться с Ю. М. Лотманом, который, отмечая, что обличение тирании Наполеона, трактовка войны с французами как освободительной входили в курс правительственной пропаганды, пишет: «Однако война имела действительно освободительный характер и поэтому то, что было тактической уловкой в словах официального манифеста, наполнялось для передовой части общества глубоким и прогрессивным содержанием и бесспорно играло для читателя определенную политико-воспитательную роль».10

Ценностные категории четко распределяются по двум противопоставленным рядам: святая вера, честь и слава россиян и безверие, бесчестие и бесславие галлов; борющиеся за свободу России и Европы русские и поработители-французы; освободитель Александр I и тиран Наполеон; и в конечном счете — победа России и поражение Франции. Поэтика ораторской прозы 1812 г. — поэтика контраста, несущего функционально-смысловую нагрузку; это положение будет проиллюстрировано в дальнейшем изложении.

Теперь обратимся к Пушкину.

Ораторская проза 1812 г. отозвалась в творчестве Пушкина, и прежде всего в тех его произведениях, где нашла отражение Отечественная война. Пушкин-поэт обращается к теме 1812 г. в стихотворениях лицейского периода, южной и михайловской ссылки, времени польского восстания 1831 г., в стихотворениях 1830-х годов.

Пушкинскую лирику военно-патриотической тематики Ю. В. Стенник связывает с традицией торжественной оды XVIII в.,11 но недаром Ю. Н. Тынянов считал оду ораторским жанром:12 и ода и современная Пушкину ораторская культура — явления родственные, произрастающие на почве общей традиции искусства красноречия.

Лицейская лирика Пушкина на тему 1812 г. представлена стихотворениями «Воспоминания в Царском Селе», «Наполеон на Эльбе», «Александру», «Принцу Оранскому». Рассматривая их, Б. С. Мейлах отмечает влияние официозной патетики манифестов на обрисовку Александра I.13 Однако воздействие ораторской прозы 1812 г. на Пушкина-лицеиста выразилось не только в этом. Здесь нужен более широкий сопоставительный материал: не только манифесты, но и другие произведения ораторских жанров; не только образ Александра I, но идейно-образная, поэтическая система в целом. Наиболее полно ораторская стихия дает о себе знать в «Воспоминаниях в Царском Селе», поэтому остановимся на этом произведении подробнее.

Война России с наполеоновской Францией — главная тема «Воспоминаний». Но непосредственное обращение к ней предваряется рассказом

281

о победах русского оружия в XVIII в. В стихотворении возникает характерное для ораторской прозы военного времени сопоставление предков и потомков: древняя воинская слава призвана воодушевить на ратные подвиги новые поколения. В ораторских текстах 1812 г. называются имена Минина, Пожарского, Палицына, упоминаются Петр I и Полтавская битва, не раз встречается имя Суворова.14 Пушкин вспоминает о подвигах Суворова, Орлова, Румянцева. Затем следует описание начала наполеоновских войн:

           И вскоре новый век узрел
И брани новые, и ужасы военны;
           Страдать — есть смертного удел.

 (I, 80)

Последняя сентенция характерна для проповедей 1812 г., в которых говорилось, что война и ее страдания посланы богом.

В духе проповедей, манифестов, воззваний представлен далее Наполеон:

Блеснул  кровавый  меч в неукротимой  длани
Коварством, дерзостью венчанного царя;
Восстал  вселенной бич — и  вскоре новой брани
           Зарделась грозная  заря.

 (I, 80)

Сравним: «Гордый и ненасытимый завоеватель кровавый меч внес уже во внутренность отечества нашего...».15

Создатели ораторских произведений представляли Наполеона собранием всех пороков. Это «властолюбивый, ненасытимый, не хранящий клятв, не уважающий алтарей враг», «бесчеловечнейший из врагов», «дерзкий и лютый», «гордый и злобный», «бич рода человеческого». Портрет врага, написанный плакатно, одной лишь черной краской, вызывал негодование и ненависть, желание сразиться с неприятелем и победить его. Наполеону контрастно противопоставлялся Александр I, который наделялся всевозможными добродетелями, в том числе кротостью, человеколюбием, миролюбием (образ его намеренно идеализировался). И у Пушкина Наполеон — тиран, неистовый, гордый и кровожадный, Александр же — герой, который «с улыбкой примиренья грядет с оливою златой», «несет врагу не гибель, но спасенье и благотворный мир земле» (I, 82) (ср.: «Александр, подобно Ноевой голубице, несет к народам масличную ветвь в знамение общего мира — в знак того, что кровавый потоп должен прекратиться на лице земли, что исчезнут тучи браней и всюду возсияют тишина и спокойствие»16).

282

Картина нашествия Наполеона на Россию, бедствий, которые несло оно с собой, также дана в ключе ораторских текстов, как и следующие за ней призывы:

           Страшись, о рать иноплеменных!
           России двинулись сыны;
Восстал и стар и млад; летят на дерзновенных.
           Сердца их  мщеньем возжены.
Вострепещи, тиран! уж близок час паденья!
Ты в каждом ратнике узришь богатыря,
Их  цель иль победить, иль пасть в  пылу сраженья
           За веру, за царя.

(I, 80—81)

Сравним: «Соотечественники! внемлите и благоговейте! враги! трепещите!»;17 «Поклянемся у алтарей Всевышнего, у гробов отцов наших, каждый пред самим собою, что бог, отечество и честь будут сердечными нашими хоругвями, что мы не посрамим имени Россов и что или ляжем на полях наших или со славою защитим их»;18 «...каждый поселянин являлся героем, каждый гражданин представлялся воином; победы или смерти, свободы или погибели — вот чего желали сии гордые души!».19

Подобно искусным ораторам Пушкин быстро сменяет одну картину другой. Русские ратники спешат навстречу врагу:

И се — пылает  брань; на холмах  гром  гремит,
В сгущенном  воздухе с мечами  стрелы  свищут,
           И брызжет кровь на  щит.
           Сразились. — Русский  победитель!..

(I, 81)

Такая стремительность свойственна ораторам: «Засверкали мечи, загремели громы, всколебался воздух, потряслись сердца гор; и крепкая Моавля прият трепет».20

У Пушкина, как и в ораторской прозе, значительное место занимает описание сожженной Москвы; московский пожар воспринимается как центральное событие войны с Наполеоном, как жертва, искупившая победу России. Как и в ораторских текстах, картина строится на выразительном контрасте — первопрестольная столица до и после разрушения:

           Где ты, краса Москвы стоглавой,
           Родимой прелесть стороны?
Где прежде взору град являлся величавый,
           Развалины теперь одни;
Москва, сколь Русскому твой зрак унылый страшен!
Исчезли здания вельможей и царей,
Все пламень истребил. Венцы затмились башен,
           Чертоги пали богачей.

(I, 81—82)

Сравним: «Что я вижу? — Первопрестольная, древняя столица Российской державы в пламени! Огромные и величественные здания, жилища исполинов колеблются, разрушаются, превращаются в пепел.21

283

Стогны, вместо ликов празднующих, наполнены стенаниями и воплями.22 Несчастные обитатели, одеянные прежде сребром и златом, облечены вретищем и ужем препоясаны».23

Картина бедствий Москвы сменяется изображением бегства неприятеля:

           Утешься, мать градов России,
           Воззри на гибель пришлеца.
Отяготела днесь на их надменны выи
           Десница мстящая Творца.
Взгляни: они бегут, озреться не дерзают,
Их кровь не престает в снегах реками течь;
Бегут — и  в тьме ночной  их  глад и смерть сретают,
           А с тыла гонит Россов меч.

(I, 82)

В Рескрипте Александра I Ф. В. Растопчину от 11 ноября 1812 г. читаем: «Сколь ни болезненно русскому сердцу видеть древнюю столицу нашу большею частию превращенную в пепел,24 сколь ни тяжко взирать на опаленные и поруганные храмы божии; но не возгордится враг наш сими своими злодействами: пожар Москвы потушен кровию его. Под пеплом ее лежат погреблены твердость его и сила. Из оскорбленных нечестивою рукою его храмов божиих изникла грозная и праведная месть. Уже руки, наносившие зло России, связаны; уже обращенный в бегство неприятель, предав на посечение тыл свой, льет кровавые токи по следам своим. Глад и смерть текут за ним».25

Победы русского оружия юный поэт осмысляет как акт высшей справедливости: «Десница мстящая творца» на стороне Россов. Эта идея пронизывает и приведенную выше строфу «Воспоминаний», и все ораторские тексты 1812 г., где поражение Наполеона рассматривается как божественное возмездие:

«Десница Всевышнего, поборающая правым и наказующая виновных, являет ныне гнев свою на врагов наших»;26

«Они жгли домы наши, ругались святынею, и вы видели, как десница Вышнего праведно отомстила их нечестие»;27

«Не человек уже, но сам бог вооружается отмщением за оскорбление божеского величества своего»;28

«Повергнемся пред святым его престолом и, видя ясно руку его, покаравшую гордость и злочестие, научимся из сего великого и страшного примера быть кроткими и смиренными законов и воли его исполнителями...».29

Когда русские войска начали одерживать победы, бегущий враг стал по контрасту сопоставляться с врагом, каким он был во время его недолгих успехов, с врагом, еще недавно мечтавшим о торжестве над Россией, — это позволяло ярче подчеркнуть значение одержанных побед. В манифесте от 3 ноября 1812 г. говорится, что враг «бежит от Москвы с таким уничижением и страхом, с каким тщеславием и гордостью приближался

284

к ней».30 В известиях из армии картину бегства французов дополняет такая подробность: «Те дороги, по которым мечтали они возвратиться с добычею и торжеством, усеяны мертвыми их трупами».31 В речи Р. Ф. Тимковского «Торжество московских муз, праздновавших громкие победы и достославное покорение гордой столицы Франции, апреля 25-го, 1814 года» контраст поражений и побед русской армии, врага побеждающего и врага побежденного лежит в основе риторического построения: «Давно ли вы, Герои Севера, видели на своих полях всеобщего притеснителя? — и се вы уже в недрах собственной его земли. Давно ли, опустошивши города и села ваши, разграбивши имущества, предавши поруганию храмы, сжег он вашу столицу, и в печальных развалинах оной гнездился как хищный вран или как дикий зверь? — и се вы уже весело шествуете по стогнам собственной его столицы, и шествуете яко защитители Отечества, искупители повсеместного счастия, благотворители самой Франции».32

Картины недолгого торжества французов сменяются картинами их поражения и в «Воспоминаниях в Царском Селе». Недавно еще дымилась «кровию земля» — кровью павших от руки захватчиков, но вот уже гибнут сами французы, и «их кровь не престает в снегах реками течь». Недавно еще «в могилу мрачную» нисходили тени погибших русских, но вот уже поэт восклицает:

          О вы, которых трепетали
          Европы сильны  племена,
О  Галлы  хищные!  и  вы  в  могилы  пали.

(I, 82)

Сравним: «Самый враг, который заставлял все трепетать пред собою, вострепетал; и неустрашимый устрашился, и непобедимый отчаялся в победе».33

Характерные для ораторской прозы обращения, восклицания, риторические вопросы пронизывают стихотворение Пушкина:

    Утешься, мать градов России,
    Воззри  на  гибель пришлеца.

Или:

Где  ты, любимый сын и счастья и Беллоны,
Презревший  правды глас, и веру, и закон,
В  гордыне возмечтав мечом  низвергнуть троны?
            Исчез, как утром страшный сон.

 (I, 82)

Сравним ораторские тексты:

«Где тот непобедимый исполин, который одною рукою потрясал концы земли, а другою воздвигал брань против самого неба? Гоним и

285

поражаем, во страхе и трепете бежит он лесами и горами, подобно робкой серне. — Где тот ненасытимый завоеватель, который, опустошив селения, разрушив грады, покорив царства, пленив царей, внес кровавый меч в пределы и нашего благословенного Отечества, вонзил оный в самое сердце его? Он падает под ударами мстящих Россиян; он цепенеет пред раздраженными взорами их; он мертвеет от громов победоносного оружия нашего»;34

«Но едва проходит шесть месяцев от вступления его в наши пределы и где он? Где войска его, подобные туче нагнанных ветрами черных облаков? Рассеялись как дождь». 35

Лексический строй пушкинского стихотворения, его стилистика также сближаются с ораторскими текстами. «Рать иноплеменных», «кровавый меч», «вселенной бич», «надменный галл» и «сыны России», «воитель поседелый», «мать градов России», «десница мстящая творца» — все эти словесные формулы имеют аналогии в ораторских текстах 1812 г.

Таким образом, «Воспоминания в Царском Селе» обнаруживают зависимость от ораторской прозы 1812 г., и дело здесь не столько в отдельных текстовых соответствиях и параллелях, сколько в общности идейной концепции, образной системы, поэтики. Не исключено, что ориентация на ораторское искусство была у Пушкина сознательной: стихотворение писалось для публичного выступления на экзамене, изначально было рассчитано на чтение вслух. То же можно сказать и о стихотворениях «Александру» и «Принцу Оранскому», которые создавались по заказу и предназначались для исполнения во время официальных торжеств.

Лицейские стихотворения на тему 1812 г. не были включены Пушкиным в собрание сочинений. В 1819 г. при подготовке предполагавшегося сборника стихотворений Пушкин внес в «Воспоминания в Царском Селе» существенные коррективы — устранил хвалебные упоминания Александра I, полностью исключил посвященную ему строфу. Это связано с пушкинской переоценкой личности Александра I, его роли в событиях 1812 г.

С эволюцией политических и исторических взглядов Пушкина связана, по-видимому, и позднейшая оценка им оды «Вольность», которую поэт назвал детской. Ода, написанная вскоре после окончания Лицея в 1817 г., также носит следы воздействия ораторской прозы эпохи войн с Наполеоном. Проклятья, с которыми поэт обращается к императору, находят аналогии в проповедях 1812 г.36 В пушкинской оде тирания Наполеона объясняется возмездием за то, что народ Франции преступил «вечный закон», совершил преступление — казнь Людовика XVI:

Молчит  Закон — народ  молчит,
Падет  преступная  секира.....
И се — злодейская  порфира
На  галлах скованных  лежит.

(II, 46)

286

То же видим и в проповедях: «Он (народ Франции, — Н. М.) торжественно отверг <...> божественный закон <...> Он разрушил алтари творца вселенной и на месте их воздвиг жертвенники заблуждению и пороку, поручался святыне, поднял убийственные руки на помазанника господня, попрал все законы нравственности, уполномочил разврат и увенчал преступление. Что ж потом? <...> из среды народа оного возник человек, ужасный для человечества...»;37

«С того времени, как ослепленный мечтою вольности народ французский испровергнул престол единодержавия и алтари христианские, мстящая рука господня видимым образом отяготела <...> над ним. <...> За ужасами безначалия следовали ужасы угнетения».38

Разумеется, проповеди 1812 г. и ода «Вольность» идейно не адекватны: Пушкин далее говорит об убийстве другого «помазанника божия» — Павла I, злодея, нарушившего закон; призывает к соблюдению закона и народов, и царей. И все же, думается, что проповеди 1812 г. должны быть учтены, как тексты, не без влияния которых оформилась политическая концепция и определился образный строй пушкинской оды.

В лирике южного периода — в стихотворениях «Наполеон», «Недвижный страж дремал на царственном пороге», «Зачем ты послан был и кто тебя послал?», а также в стихотворении «К морю», написанном в Михайловском, Пушкин переосмысляет свои ранние оценки Наполеона и его роли в исторической судьбе России. Ораторская традиция 1812 г. существенно трансформируется. Так, Пушкин отказывается от характерного для ораторской прозы противопоставления Наполеона Александру I: оба они — тираны; в Наполеоне поэт видит и тирана, и героя.

Любопытно, на наш взгляд, обращение Пушкина к форме ораторской речи в стихотворении 1827 г. «Рефутация г-на Беранжера». Стихотворение направлено против бонапартистской песни, которую Пушкин ошибочно приписывал Беранже. В своей отповеди «фальшивому песнопевцу» (III, 82) Пушкин использовал образы выполненных в духе лубочных картинок сатирических листов 1812 г.

В реалистическом творчестве Пушкина 1830-х годов, обогащенном принципами историзма и народности, тема 1812 года раскрывается в различных аспектах: историческом (шифрованные строфы «Евгения Онегина», «Была пора: наш праздник молодой»), политическом («Перед гробницею святой», «Клеветникам России», «Бородинская годовщина»), философском, нравственно-психологическом («Герой», «Полководец»). Использование ораторской традиции 1812 г. связано с политической задачей, выдвинутой новым историческим моментом (стихотворения, явившиеся откликом на польское восстание 1831 г. и на вызванные им речи политических деятелей во французской палате депутатов), или с желанием воссоздать и стиль, и оценки, присущие времени Отечественной войны — теперь уже историческому прошлому, предстающему как воспоминание («Была пора: наш праздник молодой»). При этом Пушкин органично включает в художественную ткань своих стихотворений отдельные образы ораторской прозы 1812 г. Так, в стихотворении «Перед гробницею святой» образ «В твоем гробу восторг живет! Он русской глас нам издает» (III, 267) вызывает в памяти «Слово, говоренное при гробе князя Смоленского архимандритом Филаретом в день погребения 13 июня 1813 г. в Казанском соборе», где сказано, что и после смерти Кутузова

287

отзывается в сердцах россиян его глас.39 Призыв Пушкина к великому русскому полководцу:

Явись,  вдохни  восторг  и  рвенье
Полкам, оставленным  тобой! —

(III, 268)

перекликается с обращением Филарета: «Россияне! вы все единодушно желаете, чтобы дух, данный Смоленскому, не переставал ходить в полках наших и почивать на вождях наших...».40

Пушкин обращается к ораторским текстам 1812 г. и в художественной прозе, посвященной теме Отечественной войны, где они помогают ему воссоздать историческую эпоху.

В «Метели», в отступлении о «времени незабвенном», «времени славы и восторга», точно передан ораторский стиль эпохи Отечественной войны. При этом Пушкин исторически точен и в воспроизведении настроений, которые владели тогда обществом: «С каким единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю!» (VIII, 83), — восклицает рассказчик. Пушкинский текст представляет собой квинтэссенцию ораторских текстов на победу русского оружия. Точка зрения самого Пушкина спрятана в подтексте его повести. Верноподданническая патетика рассказчика взрывается пушкинской иронией: вслед за риторическими восторгами, относящимися к государю, в том же ораторском стилевом ключе дано рассуждение о русских женщинах, которые «были тогда бесподобны», «восторг их был истинно упоителен»: «Кто из тогдашних офицеров не сознается, что русской женщине обязан он был лучшей, драгоценнейшей наградою» (VIII, 83).

В «Рославлеве» как живые черты эпохи упомянуты «известие о нашествии и воззвание государя», «простонародные листки графа Растопчина» (VIII, 153), речь графа Мамонова, реляции, газеты, в которых, как отмечалось ранее, была широко представлена ораторская проза. Пушкин не проходит мимо ораторских текстов, которые были частью быта и культуры и без которых представление о 1812 годе было бы неполным. Пушкин дает оценку растопчинских афиш: «полиц.<ейские> объявления гр.<афа> Растопчина выводили ее (Полину, — Н. М.) из терпения. — Шутливый слог их казался ей верхом неприличия...» (VIII, 155). Пушкин ироничен, когда описывает результаты воздействия ораторских текстов на общественное настроение: «...все закричали о Пожарском и Минине, и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни <...> Повторяли бессмертную речь молодого графа Мамонова, пожертвовавшего всем своим имением. Некоторые маменьки после того заметили, что граф уже не такой завидный жених...» (VIII, 153, 154). Однако пушкинская ирония относится не столько к ораторским текстам, сколько к тем дворянам, которые в годину суровых испытаний не смогли стать патриотами, подняться выше мелочных расчетов и личных интересов. Вместе с тем — и в этом также историческая точность Пушкина — истинный патриотизм его героини возникает и находит свое выражение не без влияния памятников красноречия 1812 г. (недаром Полина во время войны «ничего не читала кроме газет, растопчинских афишек...»). Ее пламеннные речи о любви к отечеству и гордости именем россиянки, о народной чести, о великой жертве России — пылающей Москве выдержаны в стиле высокой ораторской патетики.

Подведем некоторые итоги.

Пушкин обращается к ораторской прозе 1812 г. на протяжении всего творческого пути в тех произведениях, где так или иначе находит отражение тема Отечественной войны.

288

Лицейская лирика Пушкина обнаруживает зависимость от ораторских текстов в идейно-образной системе, поэтике, стиле.

Отзвуки проповедей 1812 г. можно уловить в политической концепции оды «Вольность».

Ораторская традиция 1812 г. переосмысляется Пушкиным в связи с изменением его политических и исторических взглядов, изменением его творческого метода, что находит отражение в его произведениях 1820—1830-х годов.

В прозаических произведениях Пушкина ораторские тексты 1812 г. использованы для реалистического воссоздания исторической картины Отечественной войны, отмечены как характерная черта быта и культуры этого времени.

Творчество Пушкина и ораторская проза 1812 г. могут быть рассмотрены и в более широком аспекте сопоставления типологического, но это должно явиться предметом специального исследования.