76

Ю. В. СТЕННИК

КОНЦЕПЦИЯ XVIII ВЕКА В ТВОРЧЕСКИХ ИСКАНИЯХ
ПУШКИНА

Интерес к XVIII веку прослеживается на всем протяжении творческого пути Пушкина. Естественно поэтому поставить вопрос: укладывались ли взгляды поэта на роль этой эпохи в истории России в рамки законченной концепции?

Многообразие свидетельств обостренного внимания Пушкина к предшествовавшему столетию позволяет выделить несколько аспектов решения им этой проблемы. Каждый аспект будет составлять основу определенной системы взглядов на XVIII век, и различия в их идейном содержании будут логически соотноситься с общей эволюцией миросозерцания Пушкина — художника и мыслителя.

Первые свидетельства оценок Пушкиным XVIII века и его значения в истории России встречаются уже в лицейской лирике поэта, в стихотворении «Воспоминания в Царском Селе».

О громкий век военных споров,
Свидетель славы россиян!

Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,

Потомки грозные Славян,

Перуном Зевсовым победу похищали...

(I,  79—80).

XVIII век осмысляется здесь как эпоха утверждения военно-политического могущества России, ее возросшей роли в Европе. Пушкинская оценка столетия вписывается в рамки традиции, выработанной в официальной панегирической поэзии того же XVIII века. В этой связи существенно упоминание в стихотворении Державина и Петрова, поэтов, чьими стихами утверждалась обозначенная традиция. Идеализирующий пафос торжественной оды XVIII в. присутствует в лицейском стихотворении юного поэта. Он закрепляется стилистически, в штампах жанрового канона, которыми пестрят строфы «Воспоминаний в Царском Селе».

Этот аспект осмысления XVIII столетия как «века военных споров» будет позднее зафиксирован в батальных сценах поэмы «Полтава» (1828), выдержанных в том же одическом ключе, и особенно в стихотворениях лирического цикла 1831 г. — «Клеветникам России», «Перед гробницею святой» и «Бородинская годовщина».

Но вот в письме к князю П. А. Вяземскому от 21 апреля 1820 г. Пушкин замечает о П. А. Катенине, которого Вяземский упомянул в своем стихотворном послании к И. И. Дмитриеву: «Он опоздал родиться — и своим характером и образом мыслей, весь принадлежит 18 столетию. В нем та же авторская спесь, те же литературные сплетни и интриги, как и в прославленном веке философии. Тогда ссора Фрерона и Вольтера занимала Европу, но теперь этим не удивишь; что ни говори, век наш не век поэтов» (XIII, 15). Аналогичная реплика встречается в письме к А. А. Бестужеву от 29 июня 1824 г.: «Если бы покойник Байрон связался браниться с полупокойником Гете, то и тут бы Европа не

77

шевельнулась, чтоб их стравить, поддразнить или окатить холодной водой. Век полемики миновался» (XIII, 101).

Подобных реплик рассеяно множество не только в письмах поэта, но и в отдельных стихотворениях, в набросках замыслов. И из них вырисовывается новый срез концепционного осмысления предшествующего столетия. XVIII век предстает как эпоха литературных споров, меценатства, век популярности Вольтера и Бомарше, господства идей просветительской философии. Применительно к России такое осмысление столетия закрепляется в формуле «век Екатерины». Это — столетие, давшее русской литературе Фонвизина и Радищева. Причем оценки роли этой эпохи в истории России постоянно сочетаются с отсылками к событиям европейской культурной жизни, через соотнесение с которыми устанавливается мера этих оценок.

Если в первом из выделенных нами аспектов пушкинское восприятие XVIII века опирается на устойчивую литературную традицию, закрепленную жанровым мышлением того же XVIII столетия, и как бы сливается с нею, то теперь Пушкин отделяет себя от прошлого. Налицо постоянное столкновение двух веков, полемический подтекст оценок, в которых автор осознает себя принадлежащим к новому времени. Не случайно сами оценки носят зачастую сугубо личный характер, являясь сиюминутными откликами на современные поэту события. Обозначенный концепционный подход в восприятии XVIII века стилистически опирается на формы эпистолярно-беллетристической прозы. Салонный каламбур, исторический анекдот, сплетня аристократической гостиной — вот опорные сигнальные комплексы этого стилистического ряда.

Программным произведением, воплощающим этот аспект концепционного осмысления эпохи у Пушкина, можно считать стихотворение «К вельможе» (1830). Обстоятельный анализ его, проделанный В. Э. Вацуро, раскрывает ту атмосферу общественно-идеологических и литературных поисков, в рамках которой обращение Пушкина к XVIII веку воспринимается как закономерный, логически объяснимый шаг на пути его авторского самоутверждения.1 От этого стихотворения тянутся нити к повести «Пиковая дама» (1833), к отдельным главам «Путешествия из Москвы в Петербург» (1833), к очерку «О „Разговоре у княгини Халдиной“ Фонвизина», к статьям «Вольтер» и «Российская Академия», предназначенным для опубликования в пушкинском журнале «Современник» (1836), и др.

Наконец, еще один аспект восприятия Пушкиным XVIII века, по-своему связанный с предыдущими, но имеющий свою особую специфику, вытекает из свидетельств обостренного внимания поэта к историческому пути России в свете последствий преобразовательной политики Петра I. XVIII век предстает как эпоха коренных социальных сдвигов, приведших к необратимым переменам в судьбах русского дворянства, как новая страница русской истории, начатая реформами Петра I, закрепленная Екатериной II и подготовившая объективно и декабризм, и все те процессы, свидетелем которых стал Пушкин в 1830-е годы. Размышления над судьбами дворянства преломляются в сознании поэта с целым комплексом проблем, особенно остро обозначившихся после 1825 г. В контексте этих размышлений становится понятной борьба за культурно-идеологическое лидерство, которую писателям пушкинского окружения пришлось вести с народившимся «классом» промышленных литераторов, вроде Ф. В. Булгарина и Н. А. Полевого.

Специфической особенностью этого концепционного подхода к XVIII веку является активное вторжение личного автобиографического подтекста в оценку событий этой эпохи и всего, что с ними связано. Известна роль Петра I в судьбе предков Пушкина по материнской линии — факты, связанные с привозом в Россию прадеда поэта, Ибрагима

78

Ганнибала. Это обстоятельство использовалось в травле поэта его литературными противниками. И в осмыслении роли XVIII века в истории России на первое место выдвигается фигура Петра I. Интерес Пушкина к личности великого преобразователя диктуется не только размышлениями поэта о своих предках. В политике Петра I Пушкин пытается уловить динамическую, непредсказуемую необратимость движения исторического процесса. Рассматривая Петра I как выдающееся деятельное лицо всемирной истории, Пушкин воспринимает его как уникальный феномен национальной истории, ибо в фигуре Петра, по мысли поэта, было запечатлено гармоническое слияние помыслов и действий царствующей личности с историческими потребностями нации. Так поэт развивает объективно одну из излюбленных доктрин европейской и русской просветительской мысли XVIII столетия, доктрину просвещенного абсолютизма. В свете политических потрясений 1825 г. и тех мучительных отношений, которые установились у Пушкина с императором Николаем I после возвращения из ссылки, желание поэта видеть в царствующем монархе достойного продолжателя Петра I становится логически объяснимым.

Круг произведений, фиксирующих этот уровень концепционного осмысления Пушкиным XVIII века, особенно обширен, ибо он включает в себя и поэтические произведения (стихотворения «Стансы», «Друзьям», «Моя родословная», «Пир Петра Первого», поэма «Медный всадник», незавершенный замысел поэмы «Езерский»), и прозаические (незавершенный роман «Арап Петра Великого», «Путешествие из Москвы в Петербург»), и, наконец, собственно исторические сочинения Пушкина («История Пугачева» и подготовительные материалы к замыслу «Истории Петра»). К перечисленному неполному перечню следует добавить многочисленные материалы критического и мемуарного характера, как опубликованные на страницах «Литературной газеты» и «Современника», так и не попавшие в печать.

Следует указать на возможность выделения и более частных аспектов общей темы, примером чего может служить статья П. Н. Беркова «Пушкинская концепция истории русской литературы XVIII века».2 Посвященная анализу фрагментов Пушкина, содержавших оценку наиболее важных явлений литературы и общественной жизни столетия, статья П. Н. Беркова предлагает вполне конкретное решение вопроса об историко-литературной позиции Пушкина, затрагивая при этом узловые моменты общей проблемы. Ниже нам еще не раз придется обращаться к выводам и отдельным положениям этой содержательной и полезной статьи.

Можно, таким образом, говорить не об одной, а о нескольких концепциях XVIII века у Пушкина в зависимости от избираемого ракурса постановки проблемы и в зависимости от привлекаемого материала. Конечно, намеченное разграничение проблематики не следует абсолютизировать. Обозначенные выше идейно-тематические комплексы пересекаются, в чем-то взаимно дополняют друг друга. Но при анализе проблемы в целом учет специфики предложенного разграничения выделенных нами аспектов ее решения представляется заслуживающим внимания.

В пределах статьи, конечно, невозможно охватить все аспекты проблематики темы, тем более что некоторые из них уже получили научное освещение в работах литературоведов. Свою задачу в настоящий момент я хотел бы видеть в решении вполне конкретного вопроса, а именно проследить формирование взглядов Пушкина на XVIII век как на решающий переломный этап в национальной истории вообще и в судьбах дворянского класса в частности. В этом и будет состоять цель работы.

Для понимания исходной позиции Пушкина в этом вопросе принципиально важным является анализ незавершенного отрывка периода кишиневской ссылки Пушкина, датируемого 1822 г. и известного под названием «Заметки по русской истории XVIII века». Отрывок сохранился случайно, пролежав несколько лет в бумагах приятеля Пушкина

79

Н. С. Алексеева. В «Заметках...» затронуты важнейшие стороны общественно-политической жизни века и дана определенная концепция столетия.

Каково содержание этой концепции?

XVIII век оценивается в «Заметках...» как эпоха постепенного и неуклонного приобщения России к «выгодам европейского Просвещения». В этот период были восприняты новые нормы культуры и быта, распространившиеся в дворянской среде. Тогда же произошел разрыв между господствующим классом дворянства и сохранившими приверженность к старым устоям быта массами трудового народа, в основном закрепощенным крестьянством. У истоков этого процесса стоял Петр I. Его железной волей и неукротимой энергией было задано движение России по новому историческому пути.

Уже в «Заметках...» Пушкин подчеркивает жестокость средств, к которым прибегал Петр I для достижения своих политических целей: «История представляет около его всеобщее рабство. Указ, разорванный кн.<язем> Долгоруким, и письмо с берегов Прута приносят великую честь необыкновенной душе самовластного государя; впрочем все состояния, окованные без разбора, были равны пред его дубинкою. Всё дрожало, всё безмолвно повиновалось» (XI, 14). Существенным в характеристике Петра I является то, что, подчеркивая деспотичность его натуры, Пушкин сравнивает Петра с Наполеоном: «Петр I не страшился народной Свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество может быть более, чем Наполеон» (XI, 14).

Другим историческим лицом, определившим своей деятельностью русский XVIII век, названа в «Заметках...» Екатерина II. Отношение к ней Пушкина здесь резко отрицательное: «Царствование Екатерины II имело новое и сильное влияние на политическое и нравственное состояние России. Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она обогатила их на счет народа и унизила беспокойное наше дворянство <...>. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество» (XI, 15). Пушкин отмечает военные успехи России периода правления Екатерины. Но вслед за этим перечисляет отрицательные стороны ее личности и внутриполитической деятельности: фаворитизм, коррупцию в судах и государственном аппарате («От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно» — XI, 16), ханжество (Екатерина уничтожила звание «раба» и закрепостила миллионы государственных крестьян, включая население Малороссии), принижение роли русского духовенства, лицемерное заигрывание с европейскими просветителями и преследование оппозиции в самой России. «Со временем, — резюмирует Пушкин, — История оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ угнетенный наместниками, казну расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России» (XI, 15—16).

Выделяя наиболее характерные черты столетия, Пушкин особо указывает на то, что все перемены, изменившие политический облик России, производились по инициативе сверху. Руководящая роль самодержавия избавила Россию от «чудовищного феодализма». Крушение замыслов аристократической группы верховников во главе с князьями Долгорукими особенно способствовало усилению самодержавия, и Пушкин видит в этом благо. Победа феодальной аристократии привела бы, по его мнению, к уничтожению всяких способов освобождения крестьян от крепостничества, к ограничению числа дворян и возможности притока лиц из других сословий на государственную службу. В то же время неоднократным подчеркиванием «унижения духа русского дворянства» (как в деспотических мерах Петра I, так и в фаворитизме Екатерины II) Пушкин как бы

80

указывает источник общественного зла в современных условиях, своеобразно связывая преодоление его с освобождением крестьянства от крепостной зависимости: «Нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян, желание лучшего соединяет все состояния противу общего зла, и твердое, мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными народами Европы» (XI, 15).

Приведенные слова помогают уловить общий источник отрицательного отношения Пушкина к практике русского самодержавия в лице Петра I и Екатерины II, а также его высказываний позитивного характера. Пушкин фактически развивает идеи тех представителей передового русского дворянства, взгляды которых отражали формирование программы будущего декабристского движения. В числе их следует назвать Н. И. Тургенева, одного из лидеров Союза благоденствия, под сильным влиянием которого находился Пушкин в краткий период своей жизни в Петербурге до южной ссылки. Аналогичные идеи развивал М. А. Фонвизин, стоявший на близких с Н. И. Тургеневым позициях. Сходных взглядов придерживался П. И. Пестель, с которым Пушкин дважды встречался и беседовал в период кишиневской ссылки. Иными словами, концепция XVIII века, изложенная в «Заметках по русской истории», исходит из декабристского понимания роли этого столетия в истории России, основные положения которого следующие: проникновение в Россию идеалов европейского Просвещения затронуло лишь внешние стороны жизни нации, не коснувшись народа; господство деспотизма сохранилось, рабство усилилось; неминуемым следствием этого должно было стать стремление к достижению политических свобод и ограничению самовластия.

Можно было бы привести целый ряд текстуальных свидетельств того, как мысли Пушкина и его критические замечания перекликаются с отдельными мыслями Н. И. Тургенева из его книги «La Russie et les Russes» (1847), с высказываниями о Петре и Екатерине М. А. Фонвизина в его «Обозрениях проявления политической жизни в России». Написанные в середине XIX в., эти труды декабристских идеологов во многом отражали уровень их взглядов периода, предшествовавшего восстанию 14 декабря 1825 г. Взгляды эти были достаточно широко распространены в среде передового дворянства тех лет. Разделял их и Пушкин. Сам стиль, система понятий, запечатленная в «Заметках...», отражают почти весь комплекс идеологических, точнее исторических, представлений, какие отличали документы декабристского движения и литературу примыкавших к нему авторов.

Характерен последний абзац «Заметок...», посвященный заключительному этапу русской истории XVIII столетия и по-своему обнажающий их смысл: «Царствование Павла доказывает одно: что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы. Русские защитники Самовластия в том не согласны и принимают славную шутку г-жи де Сталь за основание нашей конституции: En Russie le gouvernement est un despotisme mitigé par la strangulation»3 (XI, 17). В последней фразе вскрывается полемическая направленность «Заметок...». Пушкин как бы противопоставляет свою позицию «русским защитникам самовластья». На этом вопросе следует остановиться особо.

Вопрос о полемической направленности «Заметок...», особенно в той их части, которая посвящена Екатерине II, уже привлекал внимание исследователей. Как справедливо отмечалось, резко неприязненное отношение Пушкина к императрице объяснялось во многом обстоятельствами его биографии. Сосланный в ссылку любимым внуком «защитницы просвещения», Пушкин, обличая лицемерие Екатерины II, выражал тем самым свое отношение к политике Александра I. В этой связи становятся понятны внезапно прорывающиеся у Пушкина признания личного характера, когда, упомянув о льстивых восторгах иностранцев в адрес законодательницы Севера и ее лицемерного «Наказа», поэт заключает:

81

«Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юбке и в короне; он не знал, он не мог знать истины, но подлость русских писателей для меня непонятна» (XI, 17).

П. Н. Берков, подробно исследовавший «Заметки...» в названной выше статье, видел в последних словах намек на Н. М. Карамзина. И соответственно всю часть «Заметок...», посвященную Екатерине II, он рассматривал как прямую полемику Пушкина с сочинением Карамзина «Историческое похвальное слово императрице Екатерине» (1802).4 Точка зрения П. Н. Беркова явилась развитием идеи, высказанной ранее Б. В. Томашевским.5 Предположение Б. В. Томашевского П. Н. Берков детально аргументировал путем сопоставления двух произведений. «Полемика Пушкина развивается по всем пунктам, <...> общим и частным положениям Карамзина; она касается освещения и военной, и законодательной, и литературно-просветительской деятельности Екатерины», — писал исследователь.6 Почти к каждому пункту критических высказываний Пушкина о Екатерине П. Н. Берков находит хвалебный тезис, содержащийся в сочинении Карамзина, создавая действительно картину явной полемики.

Между тем панегирики Екатерине II писал не только Карамзин. Многие русские авторы, как в период ее царствования, так и после смерти императрицы в 1796 г., посвятили восхвалению ее не одно произведение и в прозе и в стихах. Можно было бы привести целый список отечественных сочинений, появившихся между 1802 и 1822 гг. и посвященных одному предмету — восхвалению правления Екатерины. Среди наиболее значительных назовем хотя бы обширные труды Петра Колотова «Деяния Екатерины II, императрицы всероссийской» (ч. I—VI. СПб., 1811), Ивана Срезневского «Дух Екатерины Великия, императрицы и самодержицы всероссийския» (ч. 1—2. СПб., 1814), наконец, книгу Павла Сумарокова «Черты Екатерины Великия» (СПб., 1819).

В последнем из названных сочинений, помимо льстивого описания личности и быта императрицы и некоторых подробностей о лицах из ее окружения, в конце выделены специальные разделы, содержащие характеристику достижений Екатерины в области внешней политики, ее административной, законодательной и литературной деятельности. И по каждому пункту этих наполненных похвалами описаний из книги П. Сумарокова можно выстроить параллельный ряд полемических высказываний Пушкина в его «Заметках...» — так, как это было сделано П. Н. Берковым применительно к «Историческому похвальному слову...» Карамзина. Приведем в подтверждение один показательный пример.

Карамзин резюмирует свою характеристику царствования императрицы утверждением: «С Екатериной возсели на престол кроткая мудрость, божественная любовь ко славе <...> неутомимая деятельность, знание человеческого сердца, знание века, ревностное желание <...> просветить народ, образовать Россию». «Никто еще из сидящих на троне <...>, — замечает Карамзин в другом месте, — не имел столь обширных понятий о науке управлять людьми».7 П. Н. Берков видит в последних словах прямую связь с замечанием Пушкина: «Если царствовать, значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивления потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали» (XI, 15). Известная полемичность пушкинских слов очевидна, и на фоне высказываний Карамзина адресат полемики как будто бы не вызывает сомнений. Но вот как о том же самом высказывается в своей книге П. Сумароков:

82

«...чтобы иметь полное понятие об отличительных свойствах Екатерины, надлежит представить себе совокупление обширного ума и беспримерной доброты души, <...> нежности, любви к народу, искусства царствовать и познания человеческих сердец. Она прощала с готовностью, снисходила к слабостям, награждала щедро».8 Смысловой и даже стилистический параллелизм приведенной фразы с полемическим заключением Пушкина также бросается в глаза. Отсылка к Карамзину теряет в таком случае смысл. И подобный пример далеко не один. С кем полемизирует Пушкин в своих набросках, «подлость» каких русских писателей он имеет в виду — сказать трудно.

Но дело не только в этом. Сопоставление концепции XVIII века и отношения Пушкина к Екатерине II в его «Заметках...» с тем, что заключено в «Историческом похвальном слове Екатерине» Карамзина, бьет мимо цели еще по одной причине. В данной оппозиции Пушкин и Карамзин поставлены в неравные условия, и само сопоставление указанных сочинений с научной точки зрения не вполне корректно. Отрывок, явно не предназначавшийся к печати, который определенно был бы уничтожен Пушкиным после событий 14 декабря 1825 г., если бы находился при нем в Михайловском, сравнивается с произведением, сам жанр которого заведомо лишал автора возможности открытого выражения своих подлинных мнений. «Историческое похвальное слово Екатерине» — это официальный панегирик, обращенный к царствующему монарху и построенный по всем правилам жанра. И потому карамзинская концепция царствования Екатерины, заключенная в этом произведении, почти полностью совпадала с той официальной версией, которая была распространена в бесчисленных панегириках императрице, как стихотворных, так и прозаических. Именно с этой официальной версией и полемизировал Пушкин в своих «Заметках по русской истории XVIII века». Но в какой мере зафиксированная в «Историческом похвальном слове...» характеристика выражает подлинное отношение Карамзина к Екатерине II и, шире, его концепцию XVIII века?

Ответ на этот вопрос дает другое сочинение Карамзина — его «Записка о древней и новой России» (1811). Здесь Карамзин высказал откровенное мнение о роли Петра I и Екатерины II в русской истории, дав свою нелицеприятную оценку некоторых аспектов их политики. Обращенная к царствовавшему тогда Александру I, «Записка...» не предназначалась для печати. Это был, по существу, своеобразный публицистический документ, содержавший много горьких истин и не вызвавший восторга у царя. Анализируя истинную карамзинскую оценку XVIII века, и в частности его отношение к Екатерине II, можно увидеть поразительную близость его позиции к мнению Пушкина по целому ряду аспектов ее политики. У Карамзина мы не встретим, естественно, тех едких эпитетов, какие встречаются в высказываниях Пушкина. Находившийся в близких отношениях с царем, Карамзин выражается осторожно и мягко. Но отрицательные стороны царствования Петра и особенно Екатерины от него не ускользают: «...должно признаться, что, хваля усердно Екатерину за превосходные качества души, невольно вспоминаем ее слабости и краснеем за человечество. Заметим еще, что правосудие не цвело в сие время <...> В самых государственных учреждениях Екатерины видим более блеска, нежели основательности <...> Екатерина хотела умозрительного совершенства в законах, не думая о легчайшем, полезнейшем действии оных: дала нам суды, не образовав судей; дала правила без средств исполнения. Многие вредные следствия Петровой системы также яснее открылись при сей государыне: чужеземцы овладели у нас воспитанием; двор забыл язык русский; от излишних успехов европейской роскоши дворянство одолжало <...> Вельможа не стыдился быть развратным; любимец вельможи, рожденный бедно, не стыдился жить пышно. Торговали правдою и чинами».9

83

Карамзин открыто говорит в своей «Записке...» об унижении Петром и Екатериной русского духовенства, об оскорблении ими сословного духа дворянства. И в этом позиции Пушкина и Карамзина также совпадали.

Пушкин не мог быть знаком с содержанием карамзинской «Записки о древней и новой России» до своего отправления в южную ссылку, но общее направление мыслей Карамзина было ему, по-видимому, хорошо известно.

В свете сказанного близость критического пафоса пушкинских «Заметок из русской истории XVIII века» к отдельным мыслям «Записки...» Карамзина приобретает дополнительный интерес. Выше уже отмечалось, что истоки взглядов Пушкина на отдельные аспекты русской истории XVIII столетия во многом проясняются, если учесть идеологические программы раннего декабризма. Текстуальный анализ «Заметок...», проделанный недавно Н. Эйдельманом, хорошо раскрывает своеобразную связь пушкинского замысла с идеями декабристов.10 Однако, учитывая это обстоятельство, приходится признать наличие точек соприкосновения с идеями декабристских лидеров и у Карамзина. Как это ни покажется странным, но по целому ряду пунктов в осуждении конкретных аспектов политического курса русского самодержавия и в оценке событий русской истории предшествовавшего века Карамзин и декабристы занимали сходные позиции.

И декабристы и Карамзин осуждают Петра I за деспотизм и нетерпимость. Расходясь в отдельных нюансах оценок последствий петровских преобразований, они видят в произведенном Петром резком разрыве со сложившимися устоями национальной жизни причину духовной изоляции правящего дворянского сословия от широких трудящихся масс остального народа. И декабристы и Карамзин критически относились к отдельным сторонам деятельности Екатерины II, осуждая разгул фаворитизма, расточительство казны, лишение монастырей вотчинных прав и т. д. Правда, для декабристов (в частности, для М. Фонвизина) обличение лицемерия в политике Екатерины II дополнялось указанием на расширение в ее царствование института крепостного рабства, выразившееся в закрепощении населения Малороссии. Этот упрек в адрес императрицы выдвигает, как мы помним, и Пушкин.

Для Карамзина вопрос об освобождении крестьян от крепостной зависимости никогда не представлялся актуальным. Отстаивая сословные интересы дворянства, он в то же время не обнаруживал симпатии к системе крепостничества. Однако Карамзин не видел других экономических возможностей существования государства и потому считал крепостное право необходимым условием общественного спокойствия и порядка. Центральное место в системе его государственно-политических взглядов занимал вопрос о самодержавии, которое, по мысли Карамзина, единственно могло служить гарантом сохранения мощи русской государственности и сила которого находилась в прямой зависимости от силы и процветания дворянского класса.

В вопросе о самодержавии и его роли в русской истории позиции Карамзина и декабристов также принципиально расходились. «Самодержавие есть Палладиум России; целость его необходима для ее счастья; из сего не следует, чтобы государь, единственный источник власти, имел причины унижать дворянство, столь же древнее, как и Россия».11 Эту идею он будет неуклонно проводить в своей «Истории государства Российского». Тезисно она была сформулирована им в «Записке о древней и новой России».

Именно по этому пункту лидеры формировавшегося движения будущего декабризма резко выступали против Карамзина. И в этом вопросе Пушкин в 1822 г. будет солидарен с противниками Карамзина. Антисамодержавные

84

пассажи, прямое осуждение «самовластья» неоднократно, как мы могли убедиться, звучат в «Заметках по русской истории XVIII века».

Тот факт, что критика карамзинской исторической концепции зачастую смыкается с оценками политических событий XVIII в., позволяет уяснить роль этого столетия как эпохи, породившей многие из волновавших современников Пушкина и его самого проблем. Вопрос о знакомстве декабристов, как кстати и Пушкина, с содержанием «Записки...» Карамзина до 1835 г. не прост. Идеи, которые высказывал Карамзин о XVIII веке, были известны современникам в 1820-е годы.12 Влияние некоторых из них отчетливо ощущается в написанной Пушкиным по указанию Николая I осенью 1826 г. «Записке о народном воспитании».13 В новой исторической ситуации после восстания позиция Карамзина представала в несколько ином свете. Пушкин во многом принял ее. Для декабристов же она оставалась большей частью неприемлемой. С течением времени противоречия, разделявшие историографа с лидерами декабристов, не только не уменьшились, но и еще более углубились. Анализ этих противоречий помогает понять логику последующей эволюции исторических взглядов Пушкина, и в частности его отношения к XVIII веку в конце 1820-х — 1830-е годы. Постепенный отход Пушкина от радикальных иллюзий юности демонстрирует своеобразное сближение его с позицией Карамзина. Хотя о полной идентичности их взглядов говорить нельзя, но объективно эта опора на авторитет своего старшего современника, свидетеля Великой французской революции, означала по-своему неприятие поэтом складывавшейся после 1825 г. в России реальности, чуждость духовным интересам Пушкина создавшейся новой идеологической атмосферы. Для находившегося за границей Н. И. Тургенева и пребывавшего в сибирской ссылке М. Фонвизина вопросы, поднимавшиеся Карамзиным, продолжали восприниматься в контексте прежней исторической ситуации, существовавшей до 1825 г.

В одном из «приложений» к известной «Оправдательной записке» (1848) Н. И. Тургенев, вспоминая о своих отношениях с Карамзиным, открыто признается в антипатии к знаменитому историографу. Он объясняет это тем, что в «Записке о древней и новой России» Карамзин, критикуя Петра I и Екатерину II, обошел полным молчанием вопрос о рабстве в России крепостного крестьянства и даже косвенно оправдывал это явление в угоду собственным сословным предрассудкам, покоящимся на признании незыблемости самодержавия. При этом Тургенев отвергает центральную идею исторической концепции Карамзина с позиций отстаивания основополагающих принципов просветительской социологии: «Он горячо любил свой народ <...> но ни во что ставить народ, желать лишь величия той абстракции, которая зовется отечеством, — значит не признавать естественных прав, значит слишком дешево ценить человеческое достоинство».14

В сущности с тех же позиций подходит к оценке исторического значения реформ Петра I другой идеолог декабризма — М. А. Фонвизин: «Если Петр старался вводить в Россию европейскую цивилизацию, то его прельщала более ее внешняя сторона. Дух же этой цивилизации — дух законной свободы и гражданственности — был ему, деспоту, чужд и даже противен». Критически относясь к Карамзину и также ссылаясь на односторонность его упреков по адресу великого преобразователя, имевшихся в «Записке о древней и новой России», Фонвизин видит главный недостаток политики Петра в том, что, «мечтая перевоспитать своих подданных, он не думал вдохнуть в них высокое чувство человеческого достоинства,

85

без которого нет ни истинной нравственности, ни добродетели».15

Как видим, в разногласиях между декабристами и Карамзиным зарождались будущие споры о путях развития России и применимости к русским условиям социально-политических схем, выработанных теоретической мыслью Западной Европы. Отрицание, например, тем же Н. И. Тургеневым «абстракции, которая зовется отечеством», во имя «естественных прав» и человеческого достоинства личности отражало неприятие им монархизма во взглядах Карамзина и подчеркнуто заявленной сословности его позиции.

Утверждение монархического самодержавия как единственно органичного для России принципа государственной власти действительно несло на себе печать консерватизма. Но за Карамзиным стоял опыт национальной истории. Идея монархизма была важна для Карамзина не сама по себе, а в плане раскрытия идеи русской государственности, ее роли в национальной истории. Эта высшая ценность, выстраданная многовековой борьбой и жертвами всего народа, в русских условиях могла быть надежно гарантирована, по мнению Карамзина, только монархией.

Для Н. И. Тургенева, воспитанника Геттингенского университета, убежденного противника системы крепостничества, на первом плане при решении всех социальных проблем стояла идея личности. На деле, в реальной общественной практике, тезис о «естественных правах» и «уважении человеческого достоинства» личности оказывался также абстракцией. Речь в сущности шла о предпочтении общественных норм, провозглашенных передовой мыслью Европы XVIII столетия, тем нормам, которые сложились в России. Отсюда и явный скептицизм по отношению к «абстракции, которая зовется отечеством». Идеи Н. И. Тургенева позволяют по-своему уловить истоки пафоса «Философических писем» П. Я. Чаадаева, вообще отрицавшего роль России во всемирной истории.

В этом пункте Пушкин будет занимать диаметрально противоположную позицию. Для него отечество никогда «абстракцией» не являлось. Уже в пору создания «Бориса Годунова» поэт предпринимает первые попытки сделать отечественную историю источником личного самоутверждения, своеобразно проецируя опыт прошлого на события современности, в том числе и на себя самого. В этом смысле глубоко знаменательно его признание в письме к П. А. Вяземскому от 7 ноября 1825 г., в котором фактически содержится ключ к пониманию самого замысла трагедии: «...никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!» (XIII, 240). И характер изображения им в пьесе истинных и вымышленных своих предков из «мятежного рода» Пушкиных с их извечной оппозиционностью к царской власти — мотив, повторенный позднее в «Моей родословной» (1830), — подтверждает правоту данного утверждения. В оценке событий, предшествовавших восшествию самозванца на русский престол, Пушкин следует за концепцией Карамзина. Но существенно, что сама традиция обращения к периоду Смуты, как наиболее драматичному эпизоду национальной истории, восходит своими корнями к драматургии XVIII в.

Интерес к XVIII веку особенно усилился у Пушкина после 1825 г. Если в период вызревания декабристской идеологии предшествовавшее столетие, с его пристрастиями и авторитетами, воспринималось как безвозвратно устарелое, преодоленное и как бы отодвинутое на второй план, то крушение иллюзий, вскормленных веком Просвещения, и потрясение, вызванное разгромом дворянской оппозиции в России, породили новое отношение к этой эпохе. Реальность заставила ощутить силу и своеобразную незыблемость самодержавия в русских условиях. Ситуация, сложившаяся в результате декабрьского восстания, вновь с особой остротой

86

поставила и вопрос о судьбах русского дворянства. И показательно, как в обращении к событиям национальной истории XVIII в. Пушкин после 1825 г. последовательно утверждает идею государственности, заключая проблематику своих произведений в рамках коллизии: «История и личность».

Наиболее рельефное выражение эта коллизия получает в поэмах «Полтава» и «Медный всадник». В обеих поэмах историческое начало воплощено в фигуре Петра I. Он предстает выразителем исторических потребностей нации. Эпохальность совершенного им для истории фиксируется в художественной структуре поэм подчеркнутой ориентацией на воспроизведение особого колорита торжественной панегирической поэзии XVIII в. Все, что связано в поэмах с описанием дел Петра I и его облика, выдержано в стилистическом ключе жанра похвальной оды.16 Параллельно в каждой из поэм развертывается сюжет глубоко личного свойства. Частное и историческое неразрывно сливаются, локализуясь стилистически в пределах разных систем поэтического мышления. И показательно, как в каждой поэме действия Петра, продиктованные высшими интересами государства, оказываются роковым образом связанными с судьбами простых людей, конкретных человеческих личностей. В обоих случаях личное начало отступает перед историческими потребностями нации. Объективный ход событий фиксирует торжество интересов государственности.

Тема Петра I вообще занимает особое место в творчестве Пушкина после 1825 г. Этот вопрос неоднократно затрагивался в исследовательской литературе, но в последнее время трактовка этой проблемы в некоторых работах литературоведов дается вне учета, на наш взгляд, той подлинной идейно-эстетической функции, которую выполняла петровская тема в контексте творческих исканий Пушкина конца 1820-х — 1830-х годов. Так констатируется «идеализация» образа Петра I у Пушкина в «Полтаве» и «Стансах», и на этом основании поэту вменяется в вину «отказ от рассмотрения подлинной природы самодержавия» Петра.17 В «односторонней характеристике Петра только как мудрого просвещенного монарха» Г. П. Макогоненко видит отступление от историзма. Но ставить вопрос о раскрытии «конкретно-исторического характера самодержавия Петра» в таких сочинениях, как «Стансы» или «Полтава», значит игнорировать смысл этих произведений и ту художественную задачу, которую ставил перед собой поэт. Идеализация фигуры Петра I в названных произведениях полностью эстетически оправданна, ибо Петр выступает в них выразителем идеи обновленной русской государственности.

В сложившейся политической ситуации Пушкин не видел иной социальной силы, способной обеспечивать интересы государства, кроме монархии. И в этом своем убеждении он объективно разделял позиции Карамзина. Идея просвещенного абсолютизма, восходившая своими корнями к XVIII в., приобрела после 1825 г. особую актуальность. И дело не только во временных иллюзиях Пушкина по отношению к Николаю I, хотя они и имели место. Жизненность идеи просвещенной монархии подкреплялась исторической масштабностью достигнутой на протяжении XVIII в. государственной мощи России, начало которой положили преобразования Петра I. И Пушкин несомненно это понимал. Вот почему упреки в односторонности раскрытия облика Петра в поэме «Полтава» или в «Стансах», по существу, идут вразрез с пушкинским замыслом.

Сложнее обстоит с осмыслением образа Петра в поэме «Медный всадник».

87

Двойственное отношение к Петру в поэме вряд ли может служить основанием для того, чтобы отбрасывать свидетельства признания Пушкиным всемирно-исторического значения его царствования. Факты последних лет творческого пути поэта, начало работы его над созданием «Истории Петра», подтверждают это заключение.

Петр в глазах Пушкина не просто реформатор. Петр — «революционер на троне», в личности которого совмещались качества Робеспьера и Наполеона одновременно (см. заметки «О дворянстве» — XII, 205). Эта пушкинская оценка помогает понять его фразу из письма к П. Я. Чаадаеву за несколько месяцев до смерти, в котором Петр Великий один объявлялся воплощением всемирной истории («Et Pierre le Grand qui à lui seul est une histoire universelle!» — XVI, 172).

Пушкин здесь же дает и несколько иную оценку Екатерине II, рассматривая результаты ее царствования как в плане внешнеполитических успехов России в тот период, так и видя в ней, по-видимому, своеобразное олицетворение всего, с чем было связано в России восприятие идей европейского Просвещения. В критериях своих оценок, исходя из программного характера всего письма, Пушкин существенно отходит от тех идеологических установок, которые присутствовали в «Заметках по русской истории XVIII века» 1822 г. Теперь, в обстановке неприятия современной реальности, Пушкин ищет нравственную опору в анализе исторического прошлого. И показательно, как в том же письме своеобразно совмещаются позиции двух полярно противоположных идеологических лагерей — позиции идеологов раннего декабризма и монархически настроенного Карамзина. С одной стороны, Пушкин словно повторяет мысли «Оправдательной записки» Н. И. Тургенева, когда в черновом варианте письма (на французском языке) дает полные горечи признания правоты Чаадаева: «Что надо было бы сказать и что вы сказали, это то, что наше современное общество столь же презренно, сколь глупо; что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости, праву и истине; ко всему, что не является необходимостью. Это циничное презрение к мысли и достоинству человека» (XVI, 172). В беловом автографе эти мысли были обобщены одной фразой: «Я далеко не восторгаюсь всем, что я вижу вокруг себя» (там же). Но, с другой стороны, Пушкин тут же завершает эту мысль признанием в чисто карамзинском духе: «Но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал» (там же).

То, что в полемике с Чаадаевым в подтверждение всемирно-исторического значения тех перемен, которые выдвинули Россию в число просвещенных стран Европы, Пушкин называет имена Петра I и Екатерины II, лучше всего раскрывает его позицию в отношении к XVIII веку. Для заключительного этапа творческого пути поэта признание XVIII столетия как эпохи приобщения России к всемирно-историческому процессу сочетается со все усиливавшимися попытками осознать предназначение России, ее будущее. Обращение к опыту национальной истории закономерно приводило к мысли о возможности иных, нежели европейские, начал общественной жизни. Каких именно — Пушкину, по-видимому, до конца не было ясно. Не исключено, что историографические увлечения поэта последних лет его жизни диктовались острой внутренней потребностью ответа как раз на эти вопросы. Есть основания думать, что и последний капитальный труд Пушкина — «История Петра Великого» — был им задуман как попытка дать собственную, отличную от вольтеровской, трактовку роли Петра в русской истории и одновременно того комплекса социально-политических и идеологических проблем, которые были порождены современной Пушкину исторической ситуацией.

———————