- 5 -

Я. Л. ЛЕВКОВИЧ

КАВКАЗСКИЙ ДНЕВНИК ПУШКИНА

В 1836 г. в первом томе «Современника» Пушкин напечатал свое «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года». До этого он готовил «Путешествие» для отдельного издания. Об этом свидетельствует чистовая рукопись «Путешествия» (ЛБ № 2383; ПД № 1028—1035) — ее оформление и ее состав: кроме непосредственно самого текста «Путешествия», она включает «Предисловие» и «Приложение к Путешествию в Арзрум». На листе, представляющем как бы обложку к предисловию, рукою Пушкина, с его же графическим начертанием типографических концовок, обозначено: «Предисловие. 1835. СПб.».1

После работы Ю. Н. Тынянова2 считается безусловным, что замысел «Путешествия» возник после выхода книги Фонтанье «Voyages en Orient entrepris par les ordes du Gouvernement Français de 1830 à 1833. Deuzième voyage en Anatolie» (Paris, 1834) («Путешествия на Восток, предпринятые по поручению французского правительства в 1830—1833. Второе путешествие в Анатолию»). Пушкин был задет ироническим упоминанием Фонтанье о «бардах, находящихся в свите» Паскевича, и счел необходимым парировать высказывание Фонтанье, что поэт нашел в Арзрумском походе «сюжет не поэмы, а сатиры».

Работая над «Путешествием в Арзрум», Пушкин пользовался своими так называемыми «путевыми записками». В предисловии к «Путешествию» он связывал его публикацию с книгой Фонтанье. В одной из редакций этого предисловия он писал: «Сии записки, будучи занимательны только для немногих, никогда не были бы напечатаны, если б к тому не побудила меня особая причина» (VIII, 1024). Дальше идет рассказ о «важнейшем обвинении», которое содержится в книге Фонтанье и которое заставило поэта «прервать молчание». В этом же варианте предисловия Пушкин пишет: «...частная жизнь писателя, как и всякого гражданина, не подлежит обнародыванию». Таким образом, записки, которые велись во время путешествия, он рассматривает как проявление его частной жизни. Они «занимательны» только для близкого круга знакомых и друзей, как были «занимательны» для них письма поэта, которые читались в дружеском кругу и переписывались для близких знакомых.

Тынянов впервые указал, что, работая над «Путешествием», Пушкин, кроме «путевых записок», использовал большой литературный и научный аппарат. Круг этих источников и установил Тынянов.

Обращение Тынянова к источникам «Путешествия» шло от сопоставления дорожных записей и самого «Путешествия», от их текстового и функционального несовпадения. Иными словами, характер обработки «путевых записок» вел исследователя к необходимости искать печатные источники «Путешествия». По-видимому, как результат этих наблюдений

- 6 -

явилось сомнение в правильности и правомочности общепринятого текста «Путешествия в Арзрум». Тынянов пишет: «Оставляя в стороне вопрос о том, можно ли в окончательный текст произведения, написанного в 1835 году, вносить произвольные и случайные дополнения по черновым записям 1829 года, когда замысел „Путешествия“ еще никак не был оформлен, — следует указать, что выбор первопечатного текста „Современника“ крайне неудачен».3 Далее исследователь указывает на опечатки в «Современнике» и предлагает печатать «Путешествие» по беловой рукописи. Это замечание Тынянова было учтено им самим при подготовке текста «Путешествия» для «большого» академического издания, где читаем: «Основной текст „Путешествия в Арзрум“ печатается по ЛБ 83 с поправками по „Современнику“ и со вставками из беловой части „Путевых записок“ 1829 г. 1) отрывка о посещении А. П. Ермолова (в главе 1), 2) отрывка о жалком положении черкесских аманатов (в гл. 1), 3) содержания глав — из „Современника“» (VIII, 1065).

Нам кажется, что «вопрос», который Тынянов «оставляет в стороне», имеет первостепенное значение не только для установления текста «Путешествия в Арзрум», но и для выяснения того обстоятельства, что же такое «черновые записи 1829 года».

Тот текст, который Тынянов назвал в статье «черновыми записями 1829 года», в «большом» академическом издании напечатан в разделе «Другие редакции и варианты» к «Путешествию» под заголовком «Путевые записки 1829 года». Эти записи и есть те «записки», о которых Пушкин пишет в предисловии и которые он вел во время арзрумской поездки. В тетради (ПД № 841), где велись эти записи, заглавия нет, и оно выбрано Тыняновым и редакцией потому, что так называл их сам поэт. Печатая отрывки из них в «Литературной газете» (1830, № 6) под названием «Военная грузинская дорога», он сопроводил их подзаголовком: «Извлечено из путевых записок А. Пушкина».

Следует подчеркнуть, что отрывок «Военная грузинская дорога» действительно является публикацией (с рядом поправок и изъятий) арзрумских записей, в то время как «Путешествие в Арзрум» — очерки, которые писались не только на основе непосредственных наблюдений, зафиксированных в «путевых записках», но и с привлечением литературных источников, т. е. оно вполне соответствует столь распространенному в первой четверти XIX в. литературному жанру «путешествий».

Уже цитированный черновой вариант предисловия завершается следующим текстом: «Обвинение в неблагодарности касается до чести и не должно быть оставлено без возражения, как ничтожная критика или литературная брань. Вот почему решился я написать это предисловие и выдать свои путевые записки, как все, что мною было написано о походе 1829 года» (VIII, 1027). Здесь же, как мы видели, Пушкин называет свои арзрумские записи и просто записками («Сии записки» и т. д.).

Какой смысл вкладывал Пушкин в слово «записки»? Известно, что свои уничтоженные мемуары он называл то «биография», то «mémoires», то «записки». Но слово «записки» равным образом он относил и к дневникам. Отметим, что слова «дневник» в «Словаре языка Пушкина» нет. В качестве синонима к «дневнику», кроме «записок», трижды упоминается «журнал»: один раз применительно к XVII веку (речь идет о «Журнале Петра I»), второй раз — в шутливом употреблении (в письме к жене: «Теперь выслушай мой журнал...» — XVI, 49), третий — в черновом варианте строк, предваряющих «Альбом Онегина»:

Отрывки, письма черновые
И, словом, искренний журнал,
В котором сердце изливал
Онегин в дни свои младые,
Дневник мечтаний и проказ,
Незанимательный для вас.

     (VI, 430—431)

- 7 -

В так называемом «Начале автобиографии» (1833) Пушкин пишет: «Несколько раз принимался я за свои ежедневные записки и всегда отступался из лености. В 1821 году начал я свою биографию» (XII, 310). Таким образом, свои дневники он называет «ежедневными записками». Синонимом к «дневнику» слово «записки» является, нам кажется, в следующей записи Пушкина (в дневнике 1833—1835 гг.): «Государыня пишет свои записки... Дойдут ли они до потомства? Елисавета Алексеевна писала свои, они были сожжены ее фрейлиною; Мария Федоровна так же. — Государь сжег их по ее приказанию. Какая потеря!» (XII, 316). В данном контексте очевидно, что под «записками» Марии Федоровны подразумеваются не мемуары, которые пишутся для будущих времен и в которых восстанавливаются и осмысляются события уже прошедшие, а дневниковые записи, которые заносятся по свежим следам и отражают не только факты, но и их эмоциональное восприятие. Со временем это восприятие может потускнеть или быть переосмыслено, и поэтому дневники скорее могут быть обречены на уничтожение, чем мемуары.

Именно в дневнике вдовствующей императрицы могли быть записи, относящиеся к убийству мужа (Павла I) и обличающие сына (Александра I) в заговоре против отца, — известно, что обстоятельства этого заговора вызывали постоянный интерес Пушкина.

Так называемые «путевые записки» Пушкина — это «ежедневные записки», которые он вел по дороге в Арзрум; иначе говоря, это дневник, который Пушкин вел в пути. Можно предположить, что если бы «из лености» поэт не «отступался» от «ежедневных записок», то они нередко писались бы «в пути», так как бо́льшая часть его жизни проходила «в коляске» (вспомним «Дорожные жалобы»). В «коляске» Пушкин работал,4 некоторые его стихотворения помечены словом «дорога», некоторые — названиями мест, где он был только проездом. Следует особенно подчеркнуть, что одна из немногих дневниковых записей 1820-х годов касается именно «дорожного происшествия» — это «Встреча с Кюхельбекером», записанная (как помечено в автографе) 15 октября 1827 г. в Луге.

Встреча с Кюхельбекером — случайная встреча с другом юности, с одним из тех, о которых упоминалось в уничтоженных записках поэта и которые «после сделались историческими лицами», как писал он в «Начале автобиографии». Неожиданность, случайность события определила и характер автографа — он записан на отдельном листе бумаги. Запись сделана, по-видимому, наспех, на почтовой станции; возможно, у Пушкина не было под рукой рабочей тетради.

Иное дело арзрумская поездка. Отправляясь в Арзрум, Пушкин знал, что он едет к тем же друзьям юности, которые не только стали «историческими лицами», но и вновь участвовали в событиях исторических. Так как мысль о «биографии» не оставляла поэта, то он, отправляясь на театр военных действий, заранее приготовился собирать для нее материал. Поэтому он взял с собой специальную тетрадь (теперь это тетрадь ПД № 841), чтобы вести «ежедневные записки», а так как они делались в разных географических пунктах, т. е. там, где находилось время и предоставлялась возможность спокойно записать увиденное и пережитое, — эти «ежедневные записки» были одновременно и путевым дневником поэта. «Путевые записки» — это дневник, который Пушкин вел во время арзрумской поездки. То, что эта тетрадь была задумана как дневниковая, подтверждают и характер записей в ней, и сопоставление их с другими дневниками Пушкина.

В описании рукописей Пушкина тетрадь ПД № 841 называется «арзрумской». Название это не случайно. В. Е. Якушкин так начинает описание этой тетради: «<Листы> 1—14. Черновые к „Путешествию

- 8 -

в Арзрум“. Некоторые листы были вырваны и вклеены не на своем месте. Против печатной редакции есть некоторые дополнения и пометы, которые и привожу».5 Далее следует эпизод встречи с калмычкой. Так путевой дневник Пушкина впервые был определен как «черновые» к «Путешествию в Арзрум», хотя в то время, когда Пушкин делал свои записи, не было еще и замысла «Путешествия» и сам Пушкин еще полагал, что «сии записки» могут быть «занимательны только для немногих».

Вслед за Якушкиным многие публикаторы и исследователи, вплоть до наших дней, считают кавказский дневник поэта заготовками к «Путешествию в Арзрум». Тынянов, усомнившись в правильности выбранного для «Путешествия» текста, также не сомневался, что дневник, который Пушкин вел во время поездки, не что иное, как его «черновые записи».

Обратимся к арзрумской тетради. Записи в ней начинаются с даты и указания места, где та или иная запись делается. Первая запись: «15 мая. Георгиевск». Далее идет описание событий, происшедших с момента выезда Пушкина из Москвы. Следующая запись, на л. 7, помечена: «М<ая> 22. Владикавказ». Открывается она словами: «С Екатеринограда начинается военная Грузинская дорога...», кончается: «Завтра святилище (дикой) природы будет нам доступно». В конце ее, на л. 11, повторена дата: «Влад. 22 мая 1829». Таким образом, дневниковые записи занимают подряд 10 с половиной начальных листов тетради (л. 2—11).6

Переход через Кавказский хребет, с короткими перерывами на ночевки, не оставлял времени для дневника. Передышка появилась в Тифлисе. Первой тифлисской записью был черновик письма к Ф. И. Толстому. Начинается он на л. 11 сразу же после дневниковой записи, датированной 22 мая, и переходит на следующую страницу — л. 11 об. Этот черновик уже в то время, когда В. Е. Якушкин описывал пушкинские тетради, был «полустертым, неразборчивым».7 Разобран и напечатан он только при подготовке «большого» академического издания (XIV, 45—46). В письме имеются строки, которые объясняют перерыв в дневниковых записях Пушкина: «Дорога через Кавказ скверная и опасная — днем я тянулся шагом с конвоем пехоты и каждую дневку ночевал — зато видел Кавказ и Терек, которые стоят Ермолова. Теперь прею в Тифлисе, ожидая разрешения графа Паскевича» (XIV, 46).

В Тифлисе Пушкин пробыл две недели. Когда же он вновь приступил к дневнику? Ответить на этот вопрос можно, если внимательно присмотреться к тому, в какой последовательности велись дальнейшие кавказские записи Пушкина в этой тетради. Не преследуя цели дать детальную историю заполнения тетради, мы наметим только последовательность записей, имеющих прямое отношение к дневнику поэта.

22 мая сделана владикавказская запись в дневнике. Этим же числом с указанием «Кап-Кой» (старое название Владикавказа) помечен перебеленный текст стихотворения «Калмычке» (л. 127 об.). В дневниковую запись от 15 мая, где рассказывается о встрече со «степной Цирцеей», вставлена фраза: «Вот послание к ней, которое вероятно никогда до нее не дойдет». Стихотворение и вводящая его фраза записаны одинаково заточенным пером и одними и теми же чернилами, т. е. писались в один прием. Но перебеленному тексту стихотворения на л. 127 об. предшествует черновик; почерк, которым написан этот черновик, близок к почерку записи 15 мая. По-видимому, эпизод с калмычкой вызвал мысль о стихотворении, но стихи, тем более только что задуманные, требовали

- 9 -

работы — беловой текст у Пушкина часто появляется после тщательно отработанных черновых вариантов. Поэтому, чтобы не прерывать дневниковых записей заведомо черновыми строками, Пушкин обращается к последним листам тетради и в конце ее, на л. 128 об., по-видимому того же 15 мая, набрасывает черновой текст стихотворения, а 22 мая, уже во Владикавказе, переписывает его набело. Национальный колорит стихотворения вызывает замену русского названия Владикавказа старинным Кап-Кой. Вернувшись к записи от 15 мая, он указывает место, где это стихотворение должно находиться (аналогичное сопряжение прозаического текста со стихотворным имеется и в автобиографическом письме к брату от 24 сентября 1820 г.: «Ночью, на корабле, написал я элегию, которую тебе присылаю»  — XIII, 19).

Стихотворение «Калмычке» находится в тетради в окружении других «кавказских» стихов Пушкина. Лист 128, где записан его черновик, начинается с концовки чернового варианта «На холмах Грузии лежит ночная мгла», который располагается в верхней части листа, в правом столбце. Перед стихотворением (на л. 128 об.) дата: «15 мая». Вслед за ним, после разделительной черты, и следует черновик «Калмычке». Пушкин перебеляет его на соседнем листе (на л. 127 об., на одном развороте с л. 128), заполняя левую колонку листа. Рядом, уже 24 мая, пишется черновик письма к Б. Г. Чиляеву8 (XIV, 45). Затем поэт переворачивает страницу и начинает записи на л. 127: сверху набрасывает три черновые строки послания Фазиль-хану («Благословен и ты, поэт»), потом заполняет весь лист рисунками, фиксирующими его зрительные впечатления; здесь и кавказский пейзаж, и автопортрет, и фигура грузинки, и несколько портретных набросков. Посредине листа (л. 127), справа, крупным четким почерком записано: «25 мая. Коби». Дата не относится к стихотворению (на этом листе оно только начато, второй его черновик, на отдельном листе, помечен датой «Душет, 27 мая»). Таким образом, 25 мая Пушкин обозначает не дату, когда написано стихотворение, а день, когда он находился в Коби, иначе говоря, «25 мая. Коби» является дневниковой записью.

Так, начиная с 15 мая собственно дневниковые записи и записи, связанные с «ежедневными впечатлениями» поэта, ведутся с двух сторон тетради. Прозаическая их часть (за исключением записи в Коби) — в начале тетради, стихи (их можно назвать лирическим дневником поэта) — в конце ее.

В лагере действующей армии Пушкин появился 13 июня. Дни, насыщенные событиями и встречами, не давали поэту времени продолжать дневник с неторопливыми подробностями. Следующую дневниковую запись он делает только 12 июля («Вот уже 6 дней, как я в Арзруме»). Автограф этой записи находится на отдельном листе (ПД № 253), но еще в описании рукописей Пушкина, составленном Б. Л. Модзалевским и Б. В. Томашевским,9 указано, что лист этот вырван из арзрумской тетради. Место, где он первоначально находился, устанавливается легко (по характерной линии обрыва) — это следующий лист после тифлисского письма к Ф. Толстому (т. е. после л. 11 об. — обозначим его как л. 11а).

Набегавшие события не оставляли по-прежнему времени для развернутых записей. 14 июля, возвращаясь из бани, Пушкин узнал, что «в Арзруме открылась чума». В «Путешествии» читаем: «Мне тотчас представились ужасы карантина. Мысль о присутствии чумы очень неприятна с непривычки» (VIII, 481). В тетради Пушкин записывает: «14 июля. — Арзр.<ум> баня. — чума». Так эта запись читается в академическом издании (VIII, 1046). Б. В. Томашевский читает ее иначе:

- 10 -

«Арзрумская баня 14 июля — чума».10 Запись сделана на л. 123 тетради, в перевернутом ее положении. По-видимому, потрясенный известием, Пушкин открыл тетрадь наугад и в верхней части листа, как делал, начиная новую дневниковую запись, написал: «14 июля — чума». Затем вписал сверху, над тире: «Арзр. баня». Аббревиатурная запись позволила читать эту вставку и как «Арзрум, баня», и как «Арзрумская баня». Однако подробностей, связанных с чумой, в дневнике не появилось, и ниже записи 14 июля сразу следует текст стихотворения «Критон, роскошный гражданин». Сбоку, с левой стороны, стоит торопливо записанная дата: «16 июля». Нам представляется, что 16 июля написано не только стихотворение, но сделана и аббревиатурная вставка в дневниковую запись. Стихотворение, как и вставка, вызваны одним событием — посещением арзрумской бани.

В «Путешествии в Арзрум» мало реальных, обозначенных числами дат,11 и, чтобы составить представление о передвижениях поэта, приходится устанавливать конкретные числа по таким его замечаниям, как «на другой день», «поутру», «переночевав» и т. д. Но день 14 июля там назван, и рассказ о событиях этого дня ведется в соответствии с дневниковой записью: «Война казалась кончена. Я собирался в обратный путь. 14 июля пошел я в народную баню и не рад был жизни. Я проклинал нечистоту простынь, дурную прислугу и проч. Как можно сравнить бани арзрумские с тифлисскими!» (VIII, 481). Дальше в «Путешествии» следует эпизод, обозначенный в дневнике словом «чума».

В приведенном отрывке из «Путешествия» обращает внимание сравнение арзрумских бань с тифлисскими. Описание последних также находим в «Путешествии». Пушкин попал в «славные тифлисские бани» в женский день. Это обстоятельство позабавило поэта. Он был удивлен, что появление его «не произвело никакого впечатления» на женщин и что ни одна из них не поторопилась покрыться своею «чадрою». «Казалось, — пишет он, — я вошел невидимкой. Многие из них были в самом деле прекрасны и оправдывали воображение Т. Мура» (VIII, 456). Далее следует отрывок из «Лалла-Рук», где рисуются «прелестные грузинские девы», когда они выходят «разгоряченные из тифлисских ключей». Страх перед чумой вскоре пропал, уже 15 июля Пушкин вместе с лекарем посетил лагерь зараженных, увидел турков, которые ухаживали за больными, и «устыдился своей европейской робости в присутствии такого равнодушия». Никаких дополнений, связанных с чумой, он в дневнике не стал делать (они по памяти были потом восстановлены в «Путешествии»), но арзрумские бани напомнили ему тифлисский эпизод (вполне вероятно, что в этот же день он рассказывал о нем своим арзрумским друзьям). С воспоминанием об этом эпизоде и связан набросок «Критон, роскошный гражданин». Содержание его опирается на эпизод, который произошел с Пушкиным в Тифлисе. Житель столицы (Афин) попадает в другой город (Керамик) и оказывается перед входом в бани, куда направляется «нимфа молодая». Собственная пушкинская ситуация облекается в античный маскарад, а все стихотворение окрашивается легкой шутливой интонацией (как и весь эпизод, связанный с тифлисскими банями, в «Путешествии»). Набросок остался незаконченным — он был оттеснен новыми впечатлениями.

Когда Пушкин вновь вернулся к дневнику, короткая запись от 14 июля затерялась среди стихотворных строк. Между нею и набросками трех стихотворений («На холмах Грузии», «Калмычке» и началом послания Фазиль-хану с записью 25 мая и рисунками) оставалось только два свободных листа (л. 123 об.—125). Продолжать дневник в том же положении тетради не имело смысла — могли возникнуть новые

- 11 -

творческие записи и дневник превратился бы в «скучную, сбивчивую черновую тетрадь» (так Пушкин назвал свою кишиневскую тетрадь, когда, работая над записками в 1824—1826 гг., переписывал ее набело, выбирая из груды черновых текстов свои дневниковые записи и черновики писем). Неудобство такого ведения дневника уже тогда стало для него очевидным.

Следующая запись делается через четыре дня: «18 июля. Арзрум — карантин — Об<ед> у гр<афа> Паск<евича>». Обед у Паскевича — последний из описанных в «Путешествии» эпизодов арзрумской жизни (дальше Пушкин коротко пишет об обратном пути). Запись 18 июля делается вновь в изначальном положении тетради, после записи 22 мая во Владикавказе. Набрасывается она поверх карандашного черновика письма Ф. И. Толстому (т. е. на л. 11). Мы видели, что первая арзрумская запись, 12 июля, сделана после листа с письмом к Толстому на вырванном листе, который находился между л. 11 и 12 (лист 11а); таким образом, более поздняя запись, от 18 июля, опережает ее. Почему? Можно предположить, что, набросав в Тифлисе черновое письмо к Толстому, Пушкин не удосужился сразу переписать и отослать его или сделал это позднее, а может быть, и не отослал вовсе (беловой текст письма неизвестен). Дело в том, что Пушкин отвечает на письмо, адресованное неизвестным лицом на его имя в Тифлис, а оттуда пересланное в «действующий отряд». Он не уверен, кто был отправителем, и лишь «полагает», что это мог быть Толстой. Поэтому вполне возможно, что, прежде чем переписывать ответ на неизвестное письмо, он решил удостовериться, действительно ли его писал Ф. И. Толстой. Во всяком случае очевидно, что текст черновика стал поэту не нужен после 12 июля. Тогда он пишет сверху новый текст, группируя таким образом дневниковые записи.

Сразу после короткой, тезисной записи 18 июля, на обороте л. 11, частично также по карандашному черновику письма к Ф. И. Толстому, сделана следующая запись:

Переход через Кавказ
Дариал, Казбек, осетинцы, похороны
Поэт Перси<дский>
Принц Персидск<ий> / Снеговая Крестовая гора
Грузия, Арагва, Душет
Тифлис
дорога до креп<ости> <?> Карса. Гумры, Арарат. Граница. Гергеры. Карс.
Лагерь гр. Паскевича
Перестрелка, рекогносцировка
война
Источн<ик> Мост.
Гассан Кале
27 июня. Арзрум
дворцы
обратный путь

В «большом» академическом издании эта запись и дневниковые записи от 14 и 18 июля напечатаны под общей шапкой «Планы в рукописи „Путевых записок“». Б. В. Томашевский же записи 14 и 18 июля поместил под рубрикой «Дневники»,12 присоединив к ним хронологические пометы, как в арзрумской тетради («Владикавказ. 22 мая 1829»; «25 мая. Коби»), так и на отдельных листах («Душет. 27 мая» — эта запись сделана на перебеленном тексте послания к Фазиль-хану).

Что представляет собой так называемый «план»? Здесь мы вновь видим перечень «опорных моментов» путешествия. В отличие от записей 14 и 18 июля, «план» возвращает поэта к эпизодам полуторамесячной давности, заполняет временной промежуток между Владикавказом и Арзрумом, т. е. восполняет недостающее звено в дневнике. Кроме

- 12 -

того, он фиксирует дату приезда в Арзрум и дополняет арзрумские записи такими опорными словами, как «дворцы», «обратный путь».

Когда же появился в тетради этот «план»? Скорее всего в тот же день, 18 июля, когда пребывание поэта в Арзруме подходило к концу. Занеся в дневник события последних дней, он сразу же отметил пропуск («дворцы»). Слова «обратный путь» свидетельствуют и о готовности поэта пуститься в обратный путь, и о том, что на обратном пути он собирался продолжать дневник.

В Арзруме у Пушкина, по-видимому, так и не появилось времени всерьез заняться дневником. Попытка 12 июля начать обстоятельный рассказ оказалась единственной. Остальные записи носят тезисный характер. Этими записями Пушкин закрепил недавно пережитые эпизоды и набросал, также в тезисной форме, последовательность событий после отъезда из Владикавказа до конца своего пребывания в Арзруме. Из этой последней записи-плана очевидно, что он не оставил мысли в один из свободных дней или часов вернуться к впечатлениям от своей поездки по Военно-Грузинской дороге и внести их в дневник, пока они не стерлись в памяти.

18 июля Пушкин нанес последний визит Паскевичу, уже написал в «плане» слова «обратный путь», но из Арзрума уехал только через три дня после этого — 21 июля. Как после 18 июля велись записи в тетради? После «плана» два листа из тетради вырвано, на одном из них была запись от 12 июля (л. 11а — ПД № 253), на другом — неизвестные нам записи. На ближайшем из сохранившихся листов (л. 12 тетради) после даты «19 июля 1829. Арзрум» (она находится сверху листа, как и дневниковые пометы) следует текст, который печатается в качестве одного из набросков предисловия к «Борису Годунову»: «С величайшим отвращением решаюсь я выдать в свет „Бориса Годунова“...» и т. д., а на следующих листах (л. 13, 13 об., 14) уже идет обещанная самому себе запись об «обратном пути» («Мы ехали из Арзрума»).

Почему вдруг в Арзруме среди дневниковых записей появляется набросок о «Борисе Годунове»? Перед отъездом в Арзрум Пушкин с помощью Жуковского стал хлопотать об издании трагедии. Из воспоминаний М. В. Юзефовича мы знаем, что трагедия была в «походном чемодане» Пушкина, что поэт читал ее в палатке Раевского и Юзефович однажды присутствовал при этом чтении.13 Очевидно, в лагере и в Арзруме Пушкин не раз читал трагедию своим друзьям (как это делал в Москве, вернувшись из ссылки). Набросок предисловия несомненно вызван разговорами и спорами о трагедии, которые велись в Арзруме. Говорить об этом с определенностью позволяет еще один документ — черновик письма, адресатом которого предположительно считается Н. Н. Раевский и в котором Пушкин излагает свои размышления о жанре трагедии и основные принципы поэтики «Бориса Годунова». Письмо написано по-французски, в конце его дата «30 j», которая расшифровывается как «30 января» или «30 июня» (соответственно и место, где это письмо пишется, определяется как «Петербург или Арзрум», см.: XIV, 46). Нам кажется, что арзрумская запись на л. 12 тетради о Борисе Годунове дает основания для того, чтобы из двух предложенных вариантов датировки письма выбрать последний.

Письмо писалось скорее всего после чтения трагедии вслух; возможно, Раевский попросил рукопись, чтобы еще раз перечитать ее в свободные часы.14 Фразу Пушкина о Карамзине («я требую, чтобы прежде,

- 13 -

чем читать ее, вы перелистали последний том Карамзина») следует понимать не как просьбу тотчас же открыть том Карамзина, а как указание на источник сюжета и характеров — вряд ли у Раевского на Кавказе была «История государства Российского».

Если разъяснения потребовались для доброжелательного читателя, то тем более они казались необходимыми для публики; таким образом, возникшая в Арзруме потребность объяснить трагедию друзьям могла проявиться в попытке сразу же набросать предисловие к ее печатному изданию. Иными словами, нам кажется, что оба текста были написаны на Кавказе и письмо предшествовало наброску в тетради, т. е. датировать его следует 30 июня 1829 г.

Набросок предисловия остался незаконченным; принимаясь вновь за дневник, Пушкин пропускает страницу (л. 12 об.) и на л. 13 записывает эпизод с казаками («Мы ехали из Арзрума»). Лист 12 об. оставлен был, вероятно, для продолжения предисловия к трагедии. Тема, обозначенная в записи 18 июля как «обратный путь», ограничилась единственной записью о встрече с казаками на пути из Арзрума во Владикавказ. Напомним, что в «Путешествии в Арзрум» этот эпизод не упомянут. Воспоминанием о нем вызваны стихотворения «Был и я среди донцов», «Здравствуй, Дон» и набросок поэмы о казачке и черкесе («Полюби меня девица»), но написаны они уже позднее. Запись «Мы ехали из Арзрума» не имеет даты. Мы помним, что после «плана» и перед наброском предисловия к «Борису Годунову» кроме вырванного листа с записью 12 июля был еще один лист. Возможно, запись «Мы ехали из Арзрума» имела не дошедшее до нас начало с датой (здесь могли излагаться последние арзрумские впечатления, известие о смерти Бурцова; см. сборы, начало обратного пути в «Путешествии в Арзрум» — VIII, 482), но, может быть, Пушкин не поставил дату случайно.

Еще одна дневниковая запись в тетради сообщает о поездке по Военно-Грузинской дороге от Владикавказа к Тифлису (т. е. реализует частично в развернутом повествовании тезисную запись от 18 июля). Сделана она на л. 104 об.—100 в перевернутом положении тетради. Необходимо объяснить, почему Пушкин, для того чтобы записать впечатления от Военно-Грузинской дороги, перевернул тетрадь, раскрыл ее наугад (вся середина тетради была тогда еще чистой) и стал писать на свободных листах, а не стал заполнять тетрадь подряд, избавив нас от необходимости разгадывать ход его мыслей.

Объяснение, нам кажется, может быть только одно: запись «Мы достигли Владикавказа» делалась раньше, чем поэт приступил к описанию обратной дороги. Начав группировать арзрумские записи, Пушкин, по-видимому, не хотел нарушать хронологического течения дневника. Предполагая вести дневник во время «обратного пути» и, естественно, не зная, сколько листов для этого потребуется, он перевернул тетрадь и образовавшуюся лакуну в дневнике стал заполнять с обратного ее конца.

Предположенная нами последовательность записей может вызвать сомнения. В конце 1829 — начале 1830 г. Пушкин готовил материалы для «Литературной газеты» — в тетради № 841 мы находим некоторые заметки, как напечатанные в газете, так и предназначавшиеся для нее. Соблазнительно было бы эту, отколовшуюся от основного текста дневника, запись связать с подготовкой статьи «Военная Грузинская дорога», напечатанной в № 6 газеты. Однако к тому времени, когда Пушкин готовил материалы для газеты, дневниковая запись уже была окружена другими текстами — прежде всего «Романом в письмах».15

- 14 -

Весь кусок кавказского дневника на л. 104 об.—100 отличается необыкновенным разнообразием почерков: то это аккуратный беловой почерк, то скоропись; поэт пользуется то тонко отточенным пером, то более тупым. Даты нет. Возможно, что, принявшись писать, Пушкин забыл поставить дату или собирался указать ее в конце (как это было 22 мая, когда дата стоит не только в начале, но и в конце записи). Но записи в дневнике почему-то прервались, рассказ не был окончен в один день и продолжался в следующие дни. В этом случае дневниковые даты, будь они проставлены, внесли бы в рассказ о путешествии (т. е. о последовательных переездах из одного места в другое) хронологическую путаницу. Последовательность событий разбивалась бы хронологической последовательностью записей.

Приняться за столь подробный рассказ о днях переезда из Владикавказа к Тифлису можно было только рассчитывая на оседлый образ жизни. Скорее всего, Пушкин начал эту запись в Арзруме 19 июля или на следующий день. К этому времени друзья разъехались, с Паскевичем поэт распрощался, новых встреч или волнующих событий не ожидалось. Начало записи сделано аккуратным, «беловым» почерком, и только потом становятся заметны торопливость, прерывистость почерка — создается впечатление, что заканчивал эту запись Пушкин уже в пути.

Запись «Мы ехали из Арзрума» сделана почти без помарок, мы снова видим ровный почерк, свидетельствующий, что поэт располагал временем. Можно предположить, что эта запись делалась уже в Тифлисе, где Пушкин, по его словам, «провел несколько дней в любезном и веселом обществе». Этой записью кончается кавказский дневник Пушкина. После эпизода с казаками поставлена черта, а затем начинаются тексты творческих замыслов, и первый из них — план поэмы о русской девушке и черкесе. Во Владикавказе, прочитав статью Надеждина о «Полтаве» (см. «Путешествие в Арзрум» — VIII, 483), Пушкин пишет направленную против него эпиграмму «Сапожник». Эпиграмма записана на л. 126 об., т. е. поэт снова обращается к концу тетради, где группировались стихи, написанные во время поездки (см. выше). Однако дальнейшее рассмотрение истории заполнения тетради ПД № 841 не входит в задачу настоящей статьи.

Заканчивая обзор дневниковых записей в арзрумской тетради, следует упомянуть еще два наброска, которые в академическом издании отнесены к «другим редакциям» «Путевых записок 1829 года». Первый («Недавно поймали черкеса») записан на л. 12 об., второй («Пушка оставила нас») — на л. 15 об. Оба они написаны позже остальных текстов, может быть уже в Петербурге, когда Пушкин готовил статью «Военная Грузинская дорога» для «Литературной газеты».16 Основания для такого предположения дает топография отрывков. Лист 12 заполнен

- 15 -

наброском предисловия к «Борису Годунову», а на л. 13 начинается уже запись «Мы ехали из Арзрума». Таким образом, лист 12 об. явно был оставлен для продолжения предисловия к трагедии. Вернувшись в Петербург, Пушкин узнал, что хлопоты Жуковского об издании «Бориса Годунова» не увенчались успехом, — актуальность предисловия отпала, и свободную страницу он заполнил вариантом записи о черкесах для печати. На л. 15 Пушкин начал заметку «Многие недовольны нашей журнальной критикой», оставил оборот листа для продолжения заметки и также позднее написал на этом обороте отрывок «Пушка оставила нас». В «Литературной газете» оба эти отрывка даны в редакции, отличной от дневниковой записи. Наброски «Недавно поймали черкеса» и «Пушка оставила нас» связаны с подготовкой статьи и уже не относятся к дневнику Пушкина.

Следует сказать, что в дневнике поэта большие куски текста зачеркнуты (например, эпизод с калмычкой, встреча с графом Пушкиным и описание его кареты и др.). Палеографические данные (цвет чернил, толщина пера, характер этих вычерков) свидетельствуют, что Пушкин зачеркивал эти места в два приема, подготавливая текст дневника для печати. Вычеркнутые куски не вошли в публикацию «Литературной газеты» и «Современника», но несомненно являются частью дневника Пушкина.

Мы видели, что начиная с 15 мая до начала августа (в Тифлис Пушкин приехал 1 августа) поэт вел «ежедневные записки», т. е. мы имеем все основания говорить о «кавказском дневнике» Пушкина. Оформление записей, их характер, стилистические особенности — все это сближает кавказский дневник с другими «записками» поэта, жанровая принадлежность которых к дневникам никогда не вызывала сомнения.

В сочинениях Пушкина в разделе «Дневники» печатаются следующие материалы: отрывок из лицейского дневника, несколько кишиневских записей (в том числе запись о встрече с Пестелем и деятелями греческой революции), отрывок одной из записей 1824 г. в Михайловском, «Встреча с Кюхельбекером», записи 1831 г. о холерных бунтах, наконец, дневник 1833—1835 гг. Одни из этих записей  — случайно сохранившиеся отрывки из подневных записок за более продолжительные периоды (лицейский и кишиневский дневники). Другие фиксируют знаменательные события в отдельные дни жизни поэта и не связаны с намерением вести дневник постоянно (встреча поэта с Кюхельбекером). Они смыкаются с заметками дневникового характера на полях рукописей, которые в сочинениях Пушкина также относятся к «Дневникам», и лишь дневник 1833—1835 гг. по намерению и продолжительности записей возвращает нас к кишиневскому и лицейскому дневникам. Следует особо отметить, что только для последнего дневника Пушкин завел специальную тетрадь. Кишиневский дневник велся в рабочей тетради Пушкина (так же как и записи михайловского периода).

Особняком в ряду пушкинских дневников стоят записи 1831 г. Их политическая направленность, стилистическая отточенность, сюжетное единство вызывали сомнение в их жанровой принадлежности. Некоторые исследователи считали их не дневником, а материалами для газеты, которую Пушкин затевал в 1831 г.17 Не исключено, что, надеясь печатать в своей газете известия, касающиеся внутренних дел России, Пушкин предполагал использовать в ней и эти материалы. Следовательно, эти записи могли выполнять две функции: отражать впечатления дня (или дней), т. е. быть «ежедневными записками» поэта, и одновременно содержать информацию о политических событиях в стране, которая предназначалась для публики.

Конечно же, к внутренней политике и, соответственно, к газетным материалам не имеют отношения записи о том, что «государыня позволила

- 16 -

фрейлине Россет выйти за Смирнова»18 и что «государь приехал перед самыми родами императрицы». После незначительной обработки записи 1831 г. могли быть оформлены в газетные статьи, но Пушкин писал их как пишут дневники, т. е. в течение определенного периода, обозначая дату, когда запись делается, и фиксируя события, происшедшие в этот день или в период между двумя записями. Записи сопровождаются размышлениями поэта о пережитых событиях. Так, занеся в дневник разговор Николая I с депутатами из восставших военных поселений, Пушкин пространно ее комментирует: «Народ не должен привыкать к царскому лицу...» и т. д. Комментарии такого рода также не были пригодны для печати.

Несмотря на большие временны́е интервалы между отдельными приступами Пушкина к «ежедневным запискам», все они имеют общие композиционные и стилистические признаки. В кавказском дневнике две записи («Мы достигли Владикавказа» и «Мы ехали из Арзрума») не имеют даты. Записи без дат можно встретить в лицейском и кишиневском дневниках поэта («Вчера не тушили свечей»; «4 мая был я принят в масоны» — в этом последнем случае помечена дата события, а не дата записи). Для кавказского дневника характерна манера включать в одну запись события сразу нескольких дней, давать не описание отдельных дней, а сразу большого отрезка пути. Такие же собирательные записи мы находим и в последнем дневнике поэта. Пропустив в дневнике несколько дней, Пушкин заносит в него события, происшедшие в промежутке между двумя датами, т. е. его «ежедневные записки» в действительности никогда не были ежедневными в буквальном смысле слова. В последнем дневнике мы находим суммарную запись сразу за три месяца (после поездки по пугачевским местам).

В ранней редакции предисловия к «Путешествию в Арзрум» Пушкин пишет, что он полагал «сии записки» занимательными «только для немногих» (VIII, 1024). Это признание свидетельствует, что читатели или лица, которых поэт собирался знакомить со своим дневником, предполагались изначально, но число их было ограничено. «Немногие», т. е. малое число лиц, которые знакомы и с другими произведениями Пушкина «не для печати». И здесь особое внимание следует обратить на мотив воспоминаний в дневнике.

Пушкин дважды путешествовал по Кавказу. Первый раз в 1820 г. вместе с Раевскими он ехал из Екатеринослава на воды (а оттуда в Гурзуф). Об этом путешествии он подробно писал брату 24 сентября 1820 г.19 Письмо это было хорошо известно ближайшему окружению Пушкина.

- 17 -

Рассказывая о своей поездке в 1829 г., Пушкин учитывает описание первого путешествия по тем же местам. Дневник повторяет те же опорные моменты, мотивы, что и письмо к брату, — более того, он прямо ориентирует читателей на это письмо. «Снежные вершины кавказских гор», «величавый Бешту», «Горячие воды», «лица исторические» — Ермолов, Раевские — обо всем этом Пушкин уже писал девять лет назад. Говоря о настоящем, поэт вспоминает прошлое, в описание включается романтическая интонация, характерная для первого восприятия Кавказа. Определение «те же горы», т. е. горы, которые Пушкин видел девять лет назад, отсылает слушателя к первому впечатлению о них. В письме «пятихолмный Бешту» вписывается в романтический пейзаж («Жалею, мой друг, что ты со мною вместе не видал великолепную цепь этих гор; ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре кажутся странными облаками, разноцветными и неподвижными; жалею, что не всходил вместе со мною на острый верх пятихолмного Бешту...» (XIII, 17); в дневнике «остроконечный Бешту» упоминается только как одна из примет по дороге к Георгиевску. Сопоставление отзыва о Ермолове в письме («Ермолов наполнил его (Кавказский край, — Я. Л.) своим именем и благотворным гением») и эпизода встречи с ним в дневнике, где Ермолов показан в окружении бытовых реалий — «памятников его владычества», дает представление о судьбе «лица исторического» в России.

Описание Кавказских горячих вод также построено на сопоставлении настоящих впечатлений с прошлыми. То, что при первом посещении и при первом описании было жизненной необходимостью («воды были мне очень нужны и чрезвычайно помогли»), теперь окрашивается приметами исчезнувшего романтического восприятия. Также и описание переезда по Военно-Грузинской дороге и замечания о черкесах ориентированы на письмо. В 1820 г. казалось, что «древняя гордость» черкесов исчезает, что дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои излишними. Прошло девять лет и все повторилось: тот же конвой, та же пушка, та же «дерзость», которая возросла («у них убийство — простое телодвижение»). Если девять лет назад «тень опасности нравилась мечтательному воображению» поэта, то теперь «несносная жара», медленность перехода — все вызывает раздражение. «Благословенный гений Ермолова» не принес плодов, и Пушкин продолжает свои размышления о черкесах, начатые девять лет назад. Не оружие, а просвещение, культура и «христианские миссионеры» — вот что может благоприятствовать сближению горских народов и России.

Эта повторность сюжетов, противопоставление трезвого, реалистического взгляда зрелого человека прежнему романтическому восприятию могли быть отмечены действительно лишь «немногими», т. е. теми, кто знал о первом путешествии поэта не только в общих чертах (где, когда, почему), но был знаком в свое время (или имел возможность познакомиться) с текстом его автобиографического письма. Когда в наброске предисловия к «Путешествию в Арзрум» Пушкин писал, что его записки — не более чем эпизоды его «частной жизни» и потому могут быть занимательны только для «немногих», он не кривил душой. Чтобы стать интересными для многих (для современников и для «потомства»), они требовали дополнительной работы. «Ежедневные записки» были только материалом для «биографии» — так и рассматривал их Пушкин.

Итак, очевидно, что наряду с лицейским дневником, с дневником кишиневским, с дневником 1833—1835 гг. до нас дошел «кавказский»,

- 18 -

или «арзрумский», дневник Пушкина. Печатать его следует не в разбивку и не в «других редакциях и вариантах» к «Путешествию в Арзрум», а в последовательности записей и там, где ему надлежит быть, — среди дневников поэта.

К кавказскому дневнику относятся записи 15, 22 и 25 мая, 12, 14 и 18 июля, отрывок «Мы достигли Владикавказа» (его можно датировать 19 июля — началом августа 1829 г.) и, наконец, запись «Мы ехали из Арзрума» (с датой: начало августа 1829 г.). В запись от 15 мая необходимо включать стихотворение «Калмычке» — его место в дневнике сразу было определено самим Пушкиным.20

В литературе неоднократно высказывались предположения, как и для чего собирался и мог использовать Пушкин свои дневники: для «Истории о коротком времени», как заготовки для художественных произведений своих или «будущего Вальтер-Скотта».21 Отметим, что часть дневниковых записей была использована, обработана и напечатана Пушкиным при жизни. Его «путевые записки» нельзя рассматривать как заготовки для еще не родившегося замысла «Путешествия в Арзрум». Однако «Путешествие» могло быть создано только потому, что в 1829 г., во время поездки по Кавказу, Пушкин вел дневник.22

——————

Мы предлагаем реконструкцию кавказского дневника Пушкина. При подготовке текста учитывалось следующее обстоятельство: работая в 1829 г. над статьей «Военная Грузинская дорога» для «Литературной газеты», Пушкин пользовался дневником как основой для статьи. В дневнике вычеркнуты некоторые слова, фразы, абзацы, которые он считал неприемлемыми для статьи. Убирая куски текста, Пушкин делал это в большинстве случаев однотипно — несколькими косыми, иногда почти перпендикулярными к тексту штрихами, сохраняя таким образом неиспорченным первоначальный текст, не нужный ему в данном случае. Отдельные места были им заново сформулированы. Эти позднейшие формулировки можно определить при помощи палеографических данных.

В настоящей публикации мы по возможности исключаем правку, которая делалась при перестройке дневника в статью. Слова и отрывки, которые Пушкин вычеркивал в процессе работы над текстом, заключены в квадратные скобки.

Делая дневниковые записи, Пушкин обычно работал над текстом, подвергая его стилистической правке или выбирая слова, наиболее точно выражающие мысли и впечатления. Подобная правка имеется и в кавказском дневнике. Варианты текста этого дневника приведены в академическом издании (VIII, 1027—1046) и в настоящую публикацию не вводятся.

Без каких-либо помарок или переделок осталось только начало дневника (посещение Ермолова), которое при жизни Пушкина не печаталось (см. выше, с. 19). Этот отрывок дневника полностью совпадает с текстом «Путешествия в Арзрум» (VIII, 445—446). При издании сочинений Пушкина возможны два текстологических решения: печатать рассказ о посещении Ермолова дважды (в дневнике и в «Путешествии в Арзрум») или давать в начале дневника отсылку к тексту «Путешествия».

- 19 -

КАВКАЗСКИЙ ДНЕВНИК ПУШКИНА

15 мая. Георгиевск.

Из Москвы поехал я на Калугу, Белев и Орел, и сделал таким образом 200 верст лишних; зато увидел Ермолова. Он живет в Орле, близ коего находится его деревня. Я приехал к нему в восемь часов утра и не застал его дома. Извозчик мой сказал мне, что Ермолов ни у кого не бывает, кроме как у отца своего, простого, набожного старика, что он не принимает одних только городских чиновников, а что всякому другому доступ свободен. Через час я снова к нему приехал. Ермолов принял меня с обыкновенной своей любезностию. С первого взгляда я не нашел в нем ни малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что неестественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает портрет, писанный Довом. Он был в зеленом черкесском чекмене. На стенах его кабинета висели шашки и кинжалы, памятники его владычества на Кавказе. Он, по-видимому, нетерпеливо сносит свое бездействие. Несколько раз принимался он говорить о Паскевиче и всегда язвительно; говоря о легкости его побед, он сравнивал его с Навином, перед которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского графом Ерихонским. «Пускай нападет он, — говорил Ермолов, — на пашу не умного, не искусного, но только упрямого, например на пашу, начальствовавшего в Шумле, — и Паскевич пропал». Я передал Ермолову слова гр. Толстого, что Паскевич так хорошо действовал в персидскую кампанию, что умному человеку осталось бы только действовать похуже, чтоб отличиться от него. Ермолов засмеялся, но не согласился. «Можно было бы сберечь людей и издержки», — сказал он. Думаю, что он пишет или хочет писать свои записки. Он недоволен Историей Карамзина; он желал бы, чтобы пламенное перо изобразило переход русского народа из ничтожества к славе и могуществу. О записках кн. Курбского говорил он con amore.а Немцам досталось. «Лет через 50, — сказал он, — подумают, что в нынешнем походе была вспомогательная прусская или австрийская армия, предводительственная такими-то немецкими генералами». Я пробыл у него часа два. Ему было досадно, что не помнил моего полного имени. Он извинялся комплиментами. Разговор несколько раз касался литературы. О стихах Грибоедова говорит он, что от их чтения — скулы болят. О правительстве и политике не было ни слова.

Мне предстоял путь через Курск и Харьков; но я своротил на прямую тифлисскую дорогу, жертвуя хорошим обедом в курском трактире (что не безделица в наших путешествиях) и не любопытствуя посетить Харьковский университет, который не стоит курской ресторации.

До Ельца дороги ужасны. Несколько раз коляска моя вязла в грязи, достойной грязи одесской. Мне случалось в сутки проехать не более 50 верст. —

Смотря на маневры ямщиков, я со скуки пародировал американца Купера в его описаниях морских эволюций. Наконец воронежские степи оживили мое путешествие. Я свободно покати<лся> по зеленой равнине — и я благополучно прибыл в Новочеркасск, где нашел графа Вл. Пушкина, также едущего в Тифлис, — я сердечно ему обрадовался, и мы поехали вместе. Он едет в огромной бричке. Это род укрепленного местечка, мы ее прозвали Отрадною. В северной ее части хранятся вины и съестные припасы. — В южной — книги, мундиры, шляпы etc. etc. — С западной и восточной стороны она защищена ружьями, пистолетами, мушкетонами [саблями] и проч. — На каждой станции выгружается часть северных запасов, и, таким образом, мы проводим время как нельзя лучше. —

Переход от Европы к Азии делается час от часу чувствительнее. — Леса исчезают, холмы сглаживаются, трава густеет и являет бо́льшую

- 20 -

силу растительности (végétations); показываются птицы, неведомые в наших дубравах; орлы как часовые на пикетах сидят на кочках, означающих большую дорогу, и спокойно смотрят на путешественника; по тучным пастбищам

Кобылиц  неукротимых
Гордо  бродят  табуны.

Кочующие кибитки полудиких племен начинают появляться, оживляя необразимую однообразность степи. Разные народы разные каши варят. Калмыки располагаются около станционных хат. — Татары пасут своих вельблюдов, и мы дружески навещаем наших дальных соотечественников.

На днях, покаместь запрягали мне лошадей, пошел я к калмыцким кибиткам (т. е. круглому плетню, крытому шестами, обтянуто<м>у белым войлоком, с отверстием вверху). У кибитки паслись уродливые и косматые кони, знакомые нам по верному карандашу Орловского. В кибитке я нашел целое калмыцкое семейство; котел варился посередине, и дым выходил в верхнее отверстие. Молодая калмычка, собой очень недурная, шила, куря табак. Лицо смуглое, темно-румяное. Багровые губки, зубы жемчужные. — Замечу, что порода калмыков начинает изменяться и первобытные черты их лица мало-помалу исчезают. — Я сел подле нее. — Как тебя зовут? — — — сколько тебе лет? — Десять и восемь. — Что ты шьешь? — Портка. — Кому? — Себя. — Поцалуй меня. — Неможна, стыдно. — Голос ее был чрезвычайно приятен. Она подала мне свою трубку и стала завтракать со всем своим семейством. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Не думаю, чтобы кухня какого б то ни было народу могла произвести что-нибудь гаже. Она предложила мне свой ковшик — и я не имел силы отказаться. — Я хлебнул, стараясь не перевести духа, — я попросил заесть чем-нибудь — мне подали кусочек сушеной кобылятины. И я с большим удовольствием проглотил его. После сего подвига я думал, что имею право на некоторое вознаграждение. Но моя гордая красавица ударила меня по голове мусикийским орудием, подобным нашей балалайке. — Калмыцкая любезность мне надоела, я выбрался из кибитки и поехал далее. Вот к ней послание, которое вероятно никогда до нее не дойдет — — —б

В Ставрополе увидел я на краю неба белую недвижную массу облаков, поразившую мне взоры тому ровно 9 лет. — Они всё те же, всё на том же месте. — Это были снежные вершины Кавказа — —

Подъезжая к Георгиевску, яснее увидел я их светлую цепь и темные массы передовых пред<горий>. Они обнимали всю правую сторону горизонта и ярко рисовались на ясном утреннем небе. Я увидел остроконечный Бешту, окруженный Машуком, Змеиной и Лысой горою — [как царь своими вассалами].

Несмотря на мое намерение доехать до Грузии, я решился пожертвовать одним днем и из Георгиевска отправился в телеге к Горячим водам. Я нашел на водах большую перемену. — В мое время ванны находились в [бедных] лачужках, наскоро построенных. — Посетители жили кто в землянках, кто в балаганах. Источники, по большей части в первобытном своем виде, били, дымились и стекали с гор по разным направлениям, оставляя по себе серные и селитровые следы. — У целебных ключей старый инвалид подавал вам ковшик из коры или разбитую бутылку. Нынче выстроены великолепные ванны и дома. Бульвар, обсаженный липками, проведен по склонению Машука. — Везде чистенькие дорожки, зеленые лавочки, правильные партеры, мостики, павильоны. — Ключи обделаны, выложены камнем, и на стенах ванн прибиты полицейские предписания. — Везде порядок, чистота, красивость — — —

Что сказать об этом. — Конечно, Кавказские воды нынче представляют более удобностей, более усовершенствования. — Таков естественный ход вещей. — Но признаюсь: мне было жаль прежнего их дикого, вольного

- 21 -

состояния. — Мне было жаль наших крутых каменистых тропинок, кустарников и неогражденных пропастей, по которым бродили мы в прохладные кавказские вечера. — Конечно, этот край усовершенствовался, но потерял много прелести. — Так бедный молодой шалун, сделавшись со временем человеком степенным и порядочным, — теряет свою прежнюю любезность — — —

С неизъяснимой грустью пробыл я часа три на водах; с полнотою чувства разговаривал я с любезными Же... и Жи... и старался изъяснить им мои печальные впечатления. Они меня поняли и дружески со мною распростились. Я поехал обратно в Георгиевск — берегом быстрой Подкумки. Здесь, бывало, сиживал со мною Н.<иколай> Р.<аевский>, молча прислушиваясь к мелодии волн. — Я сел на облучок и не спускал глаз с величавого Бешту, уже покрывавшегося вечернею тенью. Скоро настала ночь. — Небо усеялось миллионами звезд — Бешту чернее и чернее рисовался в отдалении, окруженный горными своими вассалами. Наконец он исчез во мраке. Я приехал в Георгиевск поздно и застал гр.<афа> Пуш<кина> уже спящего.

М<ая> 22. Владикавказ.

С Екатеринограда начинается военная Грузинская дорога. — Почтовый тракт прекращается, нанимают лошадей до Владикавказа — дается конвой казачий и пехотный — и одна пушка — почта отправляется 2 раза в неделю, и приезжие к ней присоединяются — это называется оказией. Мы дожидались оной недолго — почта пришла на другой день [нашего приезда] — и на третье утро в 9 часов мы были готовы отправиться в путь. На сборном месте соединился весь [наш] караван, состоявший из 500 че<ловек> или около. — [Наше общество представляло зрелище самое оживленное —]. Пробили в барабан. Мы тронулись. — Впереди поехала пушка, окруженная пехотными солдатами — фитиль горел, и они им раскуривали свои трубки — за нею потянулись коляски, брички, кибитки солдаток, переезжающих из одной крепости в другую, за ними заскрыпел необозримой обоз двуколесных ароб. — По сторонам бежали конские табуны и стада волов, около них скакали проводники в бурках, в косматых шапках и с арканами. — Сначала нам это очень нравилось, но скоро надоело; нестерпимая медленность нашего похода (в первый день от Екатеринограда до Пришиба мы прошли только 15 верст), несносная жара, недостаток припасов, беспокойные ночлеги, наконец беспрерывный скрып ногайских ароб выводили нас из терпения. Татары тщеславятся этим скрыпом, говоря, что они разъезжают как честные люди, не имеющие нужды укрываться. — На сей раз приятнее было бы нам путешествовать с плутами. — Дорога довольно однообразна — равнина, по сторонам холмы — на краю неба вершины Кавказа, каждый день являющиеся выше и выше — крепости достаточные для здешнего края — со рвом, который каждый из нас перепрыгнул <бы> не разбегаясь, с заржавой пушкой, не стрелявшей со времен гр.<афа> Гудовича, с обрушенным валом, по которому бродит гарнизон уток и цыплят. В крепости несколько лачужек, где с трудом можно достать десяток яиц и кислого молока —

Первое замечательное место есть крепость Минарет — приближаясь к нему, наш караван ехал по прелестной долине — между курганами, обросшими липой и чинаром. — Это могилы нескольких тысяч умерших чумою — блистали цветы, порожденные зараженным пепелом. — Справа всё сиял снежный Кавказ. — Слева шумел Терек, впереди возвышалась огромная лесистая гора. За нею находится крепость. Кругом ее видны следы разоренного аула. — И легкий одинокий минарет свидетельствует о бытии исчезнувшего селения, называемого Татартуб и бывшего одно из главных в Б<ольшой Кабарде>. — Кругом его высокие горы. Он стройно возвышается между грудами камней на берегу иссохшего потока — памятник, переживший многое. Внутренняя лестница еще не обрушилась. Я взобрался на то место, где уже не раздается голос муллы. —

- 22 -

Там нашел я несколько неизвестных имен, нацарапанных на кирпичах проезжими офицерами. — Суета сует. Гр. П[ушкин] последовал за мною. — Он начертал на кирпиче имя ему любезное — имя своей жены — счастливая — а я свое

Любите самого себя,
Любезный  милый  мой  читатель.

Дорога наша сделалась очень живописна. — Горы тянулись над нами — на вершинах ползали чуть видные стада. — Мы различили и человека, их пасущего. Кто ж это был, вольный черкес или пленник? Он видит нас, но с каким чувством, с сильной <?> ненавистью или с волнением грусти и жаждой свободы? — Мы встретили еще курганы, еще развалины. — Два, три надгробных памятника стояли на краю дороги. — Там по обычаю старых черкесов погребены их наездники. — Татарская надпись, изображения шашек, кинжалов — танга — оставлены хищнику-внуку в память хищного предка. —

Черкесы нас ненавидят, и русские в долгу не остаются. — Мы вытеснили их из привольных пастбищ — аулы их разрушены — целые племена уничтожены. — Они далее, далее уходят и стесняются в горах, и оттуда направляют свои набеги — дружба мирных черкесов не надежна. — Они всегда готовы помочь буйным своим одноплеменникам. Все меры, предпринимаемые к их укрощению, были тщетны. — Но меры жестокие более действительны. — Дух дикого их рыцарства заметно упал. Они редко нападают в равном числе на казаков — никогда на пехоту, и бегут, завидя пушки. — Зато никогда не пропустят случая напасть на слабый отряд — или на беззащитного. — Здешняя сторона полна молвой о их злодействах. Не имеют никакой надежды их усмирить, пока их не обезоружат, как обезоружили кры<мских> татар, что чрезвычайно трудно исполнить по причине господствующих между ими наследственных мщений и так называемого долга крови.

Кинжал и шашка суть члены их тела — и младенец начинает владе<ть> ими прежде, нежели языком. — У них убийство — простое телодвижение. — Пленников они сохраняют в надежде на выкуп, но обходятся с ними с ужасным бесчеловечием — заставляют работать сверх сил, кормят сырым тестом, бьют, когда вздумается, — и приставляют к ним для стражи своих мальчишек, которые за одно слово вправе их изрубить своими детскими шашками. Что делать с таким народом?

Пока черкес вооруженный не будет почитаться вне закона, можно попробовать влияние роскоши — новые потребности мало-помалу сблизят с нами черкесов — самовар был бы важным нововведением.в Есть наконец средство более сильное, более нравственное — более сообразное с просвещением нашего века, но этим средством Россия доныне не брежет: проповедание Евангелия. Терпимость сама по себе вещь очень хорошая, но разве Апостольство с нею несовместно? Разве истина дана для того, чтобы скрывать ее под спудом? Мы окружены народами, пресмыкающимися во мраке детских заблуждений, — и никто еще из нас не подумал препоясаться и идти с миром и крестом к бедным братиям, доныне лишенным света истинного. Легче для нашей холодной лености в замену слова живого выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты. — Нам тяжело странствовать между ими, подвергаясь трудам, опасностям по примеру древних Апостолов и новейших рим<ско>-кат<олических> миссионеров.

Лицемеры! Так ли исполняете долг христианства. — Христиане ли вы. — С сокрушением раскаяния должны вы потупить голову и безмолствовать. — — — Кто из вас, муж Веры и Смирения, уподобился святым

- 23 -

старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, без обуви, в рубищах, часто без крова, без пищи — но оживленным теплым усердием и смиренномудрием. — Какая награда их ожидает? Обращение престарелого рыбака или странствующего семейства диких, нужда, голод, иногда — мученическая смерть. Мы умеем спокойно блистать велеречием, упиваться похвалами слушателей. — Мы читаем книги и важно находим в суетных произведениях выражения предосудительные. —

Предвижу улыбку на многих устах. — Многие, сближая мои калмыцкие нежности с черкесским негодованием, подумают, что не всякий и не везде имеет право говорить языком высшей истины — я не такого мнения. — Истина, как добро Молиера, там и берется, где попадается. —

Мы в первый раз переехали Терек.

Но мы во Владикавказе в самом преддверии гор. Снежные горы над нами. Мы окружены аулами. Завтра святилище дикой природы будет нам доступно. —

Влад<икавказ>. 22 мая 1829.

25 мая. Коби.

Арзрум. 12 июля 1829.

Вот уже 6 дней, как я стою в Арзруме в доме Сераскира и долго не мог привыкнуть к этой мысли. Целый день бродил я по бесчисленным переходам, из комнаты в комнату, с лестницы на лестницу, с кровли на кровлю и долго не знал топографии этого лабиринта. — Везде следы роскоши, но Сераскир, предполагая бежать, вывез из него что только мог. — Тюфяк и подушки диванов были ободраны, ковры сняты — дворец казался разграбленным.

Здесь воображение поминутно поражено противуречием Случая. — Там, где грозный Паша молчаливо курил свою длинную трубку, окруженный бесчестными отроками, там ныне счастливый его победитель принимает донесения о победах своих генералов, разговаривает с ними о Байроне и Наполеоне, отпускает пленных, раздает подарки, там Султ<ан> <...>

14 июля. Арзр.<умская> баня — чума.

18 июля. Арзрум — карантин. Об<ед> у гр.<афа> Паск.<евича>. — Харем. — Сабля.

—————

Переход через Кавказ

Дариал, Казбек, осетинцы, похороны

Поэт Перси<дский>

Принц персидск<ий>. / Снеговая Крестовая гора

Грузия, Арагва, Душет

Тифлис

дорога до креп<ости> <?> Карса. Гумры, Арарат, Граница. Гергеры. Карс.

Лагерь гр. Паскевича

Перестрелка, рекогносцировка

война

Источн<ик> Мост.

Гассан Кале

27 июня. Арзрум

дворцы

обратный путь.

<19 июля — начало августа. Арзрум — Тифлис (?)>.

Мы достигли Владикавказа, прежнего Кап-Кая — преддверия гор. Он окружен аулами, — и я посетил один из них — и попал на осетинские похороны. — Около сакли толпился народ. — На дворе стояла арба, запряженная двумя волами, — родственники и друзья умершего съезжались со всех сторон — [подъехав к сакле, они слезали с седла] и с громким плачем шли в саклю, ударяя себя кулаком в лоб, что меня очень

- 24 -

<нрзб.>.г — Женщины молчали. — Мертвеца вынесли на бурке и положили в арбу. Один из гостей взял ружье покойника, сдул порох с полки и положил его подле тела — волы тронулись, и гости поехали следом. — Тело должно было быть похоронено в горах, в 30 верстах от аула. — К сожалению, никто не мог объяснить мне сих обрядов.

Осетинцы самое бедное племя из племен, обитающих Кавказ. — Женщины их прекрасны и, как слышно, очень благосклонны к путешественникам. —

У ворот крепости встретил я двух — жену и дочь заключенного осетинца; они принесли ему обед. — Обе казались спокойны и смелы. — Однако ж при моем приближении обе потупили голову и закрылись изодранными своими чадрами. — В крепости видел я черкесских аманатов — красивых и резвых мальчиков. — Они поминутно проказничают и убегают из крепости. Их держат в жалком положении. — Они ходят в лохмотьях, полунагие — и в отвратительной нечистоте — на иных видел я деревянные колодки. — Мудрено таким образом достичь желаемой цели: заставить их полюбить [русские] наши обычаи.

Вероятно, что аманаты, выпущенные на волю, без большого сожаления вспомнят свое пребывание во Владикавказе.

——————

Пушка оставила нас, мы отправились с пехотой и казаками. — Кавказ принял на<с> в свое святилище. Мы услышали глухой рев, скоро увидели Терек, разливающий<ся> в разны<х> направления<х>. — Мы поехали по его левому берегу — чем далее углублялись мы в горы, тем у́же становилось ущелие. Стесненный Терек с ужасным ревом бросал свои аспидные волны через камни, прегра<жда>ющие ему путь. — Погода была пасмурная, облако тянулось около черных вершин, туманное ущелье извивалось по течению Терека. Каменные подошвы гор обточены были его волнами. — Я шел пешком и поминутно останавливался, пораженный дикими красотами природы. — Гр.<аф> Пуш<кин> и Ш.<ернваль>, смотря на Терек, вспоминали Иматру и отдавали преимущество реке на севере гремящей. Но я ни с чем не мог сравнить мне предст<оявшего> зрелища.

Не доходя до Ларса,д отстал я от конвоя, засмотревшись на огромные скалы, между которыми хлещет Терек с бешенством неизъяснимым. Вдруг бежит ко мне солдат, говоря: — В<аше> б<лагородие>, не останавливайтесь: убьют! — Это предостережение с непривычки показалось мне чрезвычайно странным — дело в том, что осетинские разбойники, совершенно безопасные на той стороне Терека, здесь иногда из-за утесов стреляют по путешественникам. — Накануне нашего перехода они таким образом по<тревожили> <?> конвой ген.<ерала> Бековича, проскакавшего под их выстрелами, — убили одну лошадь и ранили одного солдата.

В Ларсе остановились мы ночевать. Там нашли путешествующего француза, который напугал нас предстоящею дорогою — переход через Крестовую Гору в коляске, по его мнению, была вещь невозможная. Он пророчил, что мы бросим экипажи в Коби и проедем верьхом в Тифлис. С ним в первый раз мы пили кахетинское вино из бурдюка — вспоминая пирования Илиады:

И в козиих мехах вино, от<раду нашу>.

Здесь нашел я у ком<енданта> рукопись Кавказского Пленника и, признаюсь, перечел его с удовольствием. Всё это мол<одо>, многое неполно, но многое угадано. — Сам не понимаю, каким образом мог я так верно, хотя и слабо, изобразить нравы и природу, виденные мною издали.

- 25 -

На другой день поутру отправились мы далее. — Турецкие пленные разработывали дорогу; они жаловались на пищу, им выдаваемую. Им невозможно было привыкнуть к черному хлебу. Это напомнило мне слова приятеля моего Ш.<ереметева> — приехавшего из Парижу: — Худо жить, брат, есть нечего — черного хлеба не допросишься.

Скоро притупляются наши впечатления. — Едва прошли одни сутки, уже шум Терека, уже его беспорядочное течение, уже утесы и пропасти не привлекали моего внимания. — Нетерпение доехать до Тифлиса исключительно овладело мною. — Я ехал мимо Казбека столь же равнодушно, как некогда плыл мимо Чатырдага. Правда и то, что дождливая и туманная погода мешала мне видеть его снеговую груду, по выражению поэта, подпирающую небосклон.

На дороге ждали персидского пр<инца>. В некотором расстояньи от деревни Казбек попались нам навстречу несколько колясок — и дорога затруднилась. — Конвойный офицер объявил, что он сопровождает придв.<орного> поэта Фазиль Хана, — и по моему желанию представил меня ему — я через переводчика начал было ему высокопарное восточное приветствие, отчасти увлеченный врожденной насмешливостью. — Но как мне стало совестно, когда Ф.<азиль> Х.<ан> отвечал на мо<ю> неуместную затейливость просто, <с> умом <и> учтивостию порядочного человека. «Я надеялся застать вас в П<етер>б<урге>». Он жалел, что знакомство наше будет столь непродолжительным и проч. — Со стыдом принужден <был> я оставить полушутливый тон и съехать на обыкновенные европейские фразы. Это мне был урок — не судить человека по бараньей папахе и по крашеным ногтям.

[В Коби остались мы ночевать]. Местечко Коби находится у подошвы Крестовой горы, чрез которую предстоял нам переход. — Мы тут остановились ночевать и стали думать о том, каким образом совершить ужасный подвиг — бросить ли наши коляски и брички и сесть на казачьих лошадей, или послать за осетинскими быками. — На всякий случай я написал от имени всего нашего каравана красноречивую просьбу к ***, начальствующему в здешнем краю, и <мы> легли спать в ожидании подвод. —

На другой день около 12 часов мы услышали шум, дикие крики <и> увидели зрелище необыкновенное. 15 пар тощих и малорослых быков, окруженных полунагими осетинцами, тащили легенькую Венскую коляску моего приятеля Ор — — — —. Это зрелище разрешило все мои сомнения. — Я решился отправи<ть> мою тяжелую коляску обратно в Влади<кавказ> и верхом доехать до Тифлиса. — Гр.<аф> П.<ушкин> не хотел следовать моему примеру. Он préféra впречь целое стадо в огромную свою бричку, нагруженную запасами всякого рода, — и торжественно перевезти ее через снеговой хребет. — Мы расстались. Я поехал с полк.<овником> Ога<ревым>, осматривающим здешние дороги. —

Мы подымались все выше и выше. Лошади наши вязли в рыхлом снегу. Я с удивлением смотрел на дорогу и не понимал возможности езды на колесах. Мы достигли снежной вершины Кавказа. — В это время услышал я глухой грохот. — Обвал, — сказал мне полковник. Я оглянулся и увидел в стороне огромную груду снега, которая сыпалась и медленно съезжала с крутизны. Наконец увидели мы на самой вершине горы крест — памятник Петра, обновленный Ермоловым, и начали спускаться. —

Мгновенный переход от грозного дикого К.<авказа> к прелестной, миловидн.<ой> Грузии восхитителен. С высоты Гут-горы открывается Кашаурская долина — с ее обитаемыми скалами, с ее цветущими нивами, — с ее богатыми темно-зелеными садами, — с ее синим, синим, прозрачным небом, с ее светлой Арагвой, ми<лой> сестрою свирепого Терека. — Дыханье благовонного Юга вдруг начинает повевать на путешественника. — Видны развалины старинного замка, облепленного бедными саклями, как будто гнездами ласточек. — [Здесь Челяев]

- 26 -

<Начало августа 1829, Тифлис (?)>.

Мы ехали из Арзрума в Тифлис. — 30 человек линейских казаков нас конвоировали, возвращающихся на свою родину, — перед нами показался линейский полк, идущий им на смену. — Казаки узнали своих земляков и поскакали к ним навстречу, приветствуя их радостными выстрелами из ружей и пистолетов. — Обе толпы съехались и обнялись на конях при свисте пуль и в облаках дыма и пыли — обменявшись известиями, они расстались — и догнали нас с новыми прощальными выстрелами.

— Какие вести, — спросил я у прискакавшего ко мне урядника, — всё ли дома благополучно. — Слава богу, — отвечал он, — старики мои живы; жена здорова. — А давно ли ты с ними расстался? — Да вот уже три года, хоть по положению надлежало бы служить только год. — — А скажи, — прервал его молодой арт.<иллерийский> офицер, — не родила ли у тебя жена во время отсутствия? — Ребята говорят, что нет, — отвечал веселый урядник. — А не <.........> ли без тебя? — Помаленьку, слышно, <.........>. — Что ж побьешь ты ее за это? — А зачем ее бить? Разве я безгрешен. — Справедливо; а у тебя, брат, — спросил я другого казака, — так ли честна хозяйка, как у урядника? — Моя родила, — отвечал он, стараясь скрыть свою досаду. — А кого бог дал? — Сына. — Что ж, брат, побьешь ее? — Да посмотрю, коли на зиму сена припасла, так и прощу, коли нет — так побью. — И дело, — подхватил товарищ, — побьешь, да и будешь горевать, как старик Черкасов; с молоду был он дюж и горяч, случился с ним тот же грех, как и с тобой, поколотил он хозяйку, так что она после того 30 лет жила калекой. — С сыном его случилась та же беда, и тот было стал колотить молодицу — а старик-то ему: «Слушай, Иван, оставь ее — посмотри-ка на мать, и я с молоду поколотил ее за то же, да и жизни не рад». — Так и ты, — продолжал урядник, — жену-то прости, а выблядка посылай чаще по дождю. — Ладно, ладно, посмотрим, — отвечал казак [уряднику]. — А в самом деле, — спросил я, — что ты сделаешь с выблядком? — Да что с ним делать, корми да отвечай за него как за родного. — Сердит, — шепнул мне урядник, — теперь жена не смей и показаться ему — прибьет до смерти. —

Это заставило меня размышлять о простоте казачьих нравов. — Каких лет у вас женят? — спросил я. — Да лет 14-ти, — отвеч.<ал> у.<рядник>. — Слишком рано, муж не сладит с женою. — Свекор, если добр, так поможет — вот у нас старик Суслов женил сына да и сделал себе внука.

—————————

Сноски

Сноски к стр. 5

¹ По-видимому, эту рукопись Пушкин 11 апреля 1835 г. передал для просмотра Николаю I, см.: Левкович Я. Л. К цензурной истории «Путешествия в Арзрум». — В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1964. М.—Л., 1967, с. 34—37.

² Тынянов Ю. Н. О «Путешествии в Арзрум». — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 2. М.—Л., 1936, с. 57—73; перепечатано в кн.: Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1968, с. 192—208.

Сноски к стр. 6

³ Тынянов Ю. Н. О «Путешествии в Арзрум», с. 198.

Сноски к стр. 7

⁴ См., например, в письме к жене от 19 сентября 1833 г.: «Я и в коляске сочиняю, то ли будет в постеле?» (XV, 81).

Сноски к стр. 8

⁵ Русская старина, 1884, т. XLIV, ноябрь, с. 346.

⁶ Первый лист архивной нумерации незаполнен. Позднее рукой Л. Дубельта на нем написано: «№ 16» (см.: Цявловский М. А. «Посмертный обыск» у Пушкина. — В кн.: Цявловский М. А. Статьи о Пушкине. М., 1962, с. 297).

⁷ Русская старина, 1884, т. XLIV, ноябрь, с. 347.

Сноски к стр. 9

⁸ В тетради даты нет; письмо датируется по упоминанию в «Путешествии в Арзрум».

⁹ Модзалевский Б. Л., Томашевский Б. В. Рукописи Пушкина, хранящиеся в Пушкинском Доме. Научное описание. М.—Л., 1937, № 253.

Сноски к стр. 10

¹⁰ Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти т., т. VIII. Л., Изд. АН СССР, 1978, с. 19.

¹¹ Всего Пушкин упоминает 10 дат; семь из них касаются передвижений войска и сражения под Арзрумом, одна связана с последним его визитом к Паскевичу и известием о смерти Бурцова.

Сноски к стр. 11

¹² Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти т., т. VIII. Л., Изд. АН СССР, 1978, с. 19.

Сноски к стр. 12

¹³ Юзефович М. В. Памяти Пушкина. — В кн.: Пушкин в воспоминаниях современников, т. 2. М., 1974, с. 106.

¹⁴ Предположение о Раевском как адресате письма связано с тем, что еще в Михайловском, в 1825 г., Пушкин писал ему пространно о своей трагедии. Арзрумская запись позволяет, нам кажется, более определенно относить письмо к Н. Н. Раевскому. В январе Пушкин был в столице, а Раевский на Кавказе. Даже если допустить, что Пушкин переписал трагедию и послал Раевскому рукопись вместе с письмом, то тогда на Кавказе она была и везти ее с собой не имело бы смысла. Кроме того, после выговора, который Пушкин получил от Бенкендорфа за чтение трагедии в Москве (см. письмо Бенкендорфа к Пушкину от 22 ноября 1826 г.: XIII, 307), было бы рискованно посылать ее опальным кавказским друзьям.

Сноски к стр. 13

¹⁵ «Роман в письмах» занимает с небольшими перерывами, соседствуя, в частности, со строфами «Путешествия Онегина», л. 111 об.—105 об. тетради (до отрывка «Мы достигли Владикавказа») и продолжается на л. 100 (после этого отрывка). Лист 105 не заполнен; верхняя часть л. 100 начинается с середины фразы: «...и любила его слушать, а ему только того и надо было» — это один из вариантов к письму третьему «Романа в письмах». Этот вариант приведен в описании Якушкина (без указания на «Роман в письмах», см.: Русская старина, 1884, т. XLIV, ноябрь, с. 364), но не учтен в «большом» академическом издании. Отметим, что Пушкин набрасывает строфы «Путешествия Онегина», проводя своего героя по тем местам, где совсем недавно был он сам. Строфы эти начинаются на л. 121 и соседствуют с арзрумскими записями (на двух предыдущих листах расположены дневниковая запись 14 июля и стихотворение «Дон»). Строфы «Он видит Терек своенравный (в черновике: «разъяренный»)», «Уже пустыни сторож вечный», «Питая горьки размышленья» повторяют пейзаж, описанный Пушкиным в дневнике (а затем напечатанный в «Литературной газете» и вошедший в текст «Путешествия в Арзрум»). Здесь мы видим и «Терек [разъяренный] своенравный», и «конь черкеса», и «овцы [стада <...>] калмыков», и «вдали кавказские громады», и «[снеговых обвалов грохот]», и «Бешту остроконечный», и «зеленеющий Машук», и даже «[струи целебные]» серных источников. Потом эти образы повторятся в стихотворениях кавказского цикла («Обвал», «Кавказ» и др.), которые, возможно, писались одновременно с работой над статьей «Военная Грузинская дорога» по материалам дневника.

Сноски к стр. 14

¹⁶ В тетради ПД № 841 бо́льшая часть прозаических текстов — черновые наброски статей для «Литературной газеты».

Сноски к стр. 15

¹⁷ В «большом» академическом издании, например, эти дневниковые записи напечатаны с заголовком «Материалы для заметок в газете „Дневник“» (XII, 199—202).

Сноски к стр. 16

¹⁸ Отмечено Т. Г. Цявловской, см.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти т., т. VII. М., Гослитиздат, 1976, с. 358.

¹⁹ Первое свое путешествие по Кавказу Пушкин описал два раза — в письме к Л. С. Пушкину и в так называемом «Отрывке из письма к Д.». И. Л. Фейнберг, исходя из постулата, что часть записок была напечатана Пушкиным, предложил считать «Письмо к Д.» готовым отрывком из его записок. Как отрывок из записок оно было напечатано в Полном собрании сочинений Пушкина (т. VII. М., Гослитиздат, 1976). Анализ «Отрывка из письма к Д.», сделанный Томашевским, опровергает это мнение (см.: Томашевский Б. В. Пушкин, т. 1. М.—Л., 1956, с. 567). Соглашаясь с Томашевским, мы считаем, что с записками Пушкина тесно связано письмо к брату. Г. О. Винокур назвал его «образчиком особого литературного жанра — путешествия» и отметил общность «элементов внешнего стиля», композиционного построения письма к брату и «Путешествия в Арзрум». Эта общность несомненна, но именно она позволяет сближать письмо к Л. С. Пушкину и с «путевыми записками». Было бы рискованным утверждать, что оно является готовым, законченным фрагментом записок, но то, что значительная часть его (кроме обращений, лирических восклицаний и т. д.) была переписана в тетрадь записок, представляется не праздным домыслом. Косвенным подтверждением того, что именно его (а не «Отрывок из письма к Д.») Пушкин собирался использовать для записок, является судьба автографа. В 1844 г. Л. С. Пушкин передал С. А. Соболевскому все находившиеся у него письма брата. Они были сшиты в одну тетрадь. Автограф письма с описанием путешествия вложен в тетрадь отдельно — это предполагает и его отдельное местонахождение. Напрашивается предположение: не взял ли его Пушкин у брата, когда работал над записками в Михайловском или при вторичном приступе к запискам, где «Приезд из Кавказа в Крым» выделен отдельным пунктом. Напомню, что большой отрывок из него был напечатан впервые, как часть мемуарной прозы, в составе «Библиографического известия об А. С. Пушкине», составленного Львом Пушкиным по просьбе П. В. Анненкова, т. е. письмо осмыслялось им как часть биографии брата. Л. С. Пушкин вполне мог знать, что оно использовалось Пушкиным в его уничтоженной «Биографии».

Сноски к стр. 18

²⁰ Б. В. Томашевский ввел в дневники Пушкина запись «Душет. 27 мая» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти т., т. VIII. М., Изд. АН СССР, 1958, с. 19). Эта запись, на отдельном листе, фиксирует день, когда Пушкин отрабатывал послание Фазиль-хану. Дата 27 мая несомненно должна войти в «Летопись жизни и творчества Пушкина», но ее нельзя относить к дневникам, как и другие многочисленные даты, которые Пушкин в разные годы ставил под своими стихами.

²¹ См.: Левкович Я. Л. Автобиографическая проза. — В кн.: Пушкин. Итоги и проблемы изучения. М. — Л., 1966, с. 522—528.

²² Подобное соотношение мы видим и между письмом к Л. С. Пушкину от 24 сентября 1820 г. и так называемым «Отрывком из письма к Д.».

Сноски к стр. 19

^а с увлечением (итал.).

Сноски к стр. 20

^б Последняя фраза приписана позже, когда было уже написано стихотворение «Калмычке», датированное в тетради ПД № 841 22 мая.

Сноски к стр. 22

^в Позднее приписано: «Должно надеяться, что с приобретением части восточного берега Черн<ого> моря — черкесы, отрезанные от Турции». Мысль эта закончена в печатном издании. Другую редакцию этого места см. в «большом» академическом издании: VIII, 1045 («Недавно поймали черкеса»).

Сноски к стр. 24

^г «Что меня очень» вписано сверху, другим почерком, после «кулаком в лоб», однако мысль осталась незаконченной.

^д У Пушкина ошибочно: «Карса».