309

В. В. РЕМАРЧУК

ЗАМЕТКА ПУШКИНА О ЖЕЛЕЗНОЙ МАСКЕ

1

В шестом номере журнала «Современник» (1837 г.) была напечатана небольшая заметка Пушкина о Железной маске. Автограф ее, обнаруженный издателями в рукописях поэта после его смерти, начинается так:

«Вольтер в своем Siècle de Louis XIV (в 1760) первый сказал несколько слов о Железной Маске. „Несколько времени после смерти кардинала Мазарини, пишет он, случилось происшествие беспримерное и, что еще удивительнее, не известное ни одному историку. [Неизвестный человек] Некто, высокого росту, молодых лет, благородной и прекрасной наружности, с величайшей тайною послан был в заточение на остров св. Маргариты. Дорогою невольник носил маску, коей нижняя часть была на пружинах, так что он мог есть, не сымая ее с лица. Приказано было, в случае, если б он открылся, его убить...“» и т. д.

После цитаты из Вольтера следует небольшой собственно авторский текст (четверть объема заметки), который приводим полностью: «Сии строки произвели [сильное] большое впечатление. Любопытство было сильно возбуждено. Стали разыскивать, разгадывать, предполагать. Иные думали, что Железная Маска был [Герцог] Граф де Vermandois, осужденный на вечное заключение будто бы за пощечину, им данную Дельфину1 (Людовику XIV). Другие видели в нем Герцога де Бофор, сего феодального демагога, мятежного любимца черни Парижской, пропавшего без вести во время осады Кандии в 16...; третьи утверждали, что он был не кто иной, как Герцог Монмуф, и проч. и проч. Сам Вольтер, опровергнув все сии мнения с ясностью критики ему свойственной, романически думал [что] или выдумал, что славный невольник был старший брат Людовика XIV, жертва честолюбия и политики жестокосердой. [Как бы] [Истина] Доказательства Вольтера были слабы. Загадка оставалась неразрешенною. Взятие Бастилии в 1789 году и обнародование ее Архива ничего не могли открыть касательно таинственного затворника».

Автограф представляет собой 8 страниц (4 листа) белового текста с поправками, написанного гусиным пером на внутренней стороне листа на бумаге с водяным знаком «АГ 1834». Хранится он в Институте русской литературы в Ленинграде. В академическом издании Полного собрания сочинений Пушкина (XII, 444) датируется редакторами 1836 г. (январь—апрель), что не противоречит сложившейся традиции, по которой заметку относят к журнальным статьям и в собраниях сочинений

310

иногда помещают среди материалов, предназначенных Пушкиным для очередных номеров «Современника».2

Единственный автор, специально изучавший рассматриваемый автограф, Ю. Г. Оксман, характеризуя его как частично перевод, частично пересказ соответствующих мест из Вольтера,3 еще в 1917 г. сделал попытку установить другие, дополнительные источники заметки и уточнить ее датировку. Полемизируя с издателями, относившими «Железную маску» (условное название заметки в ряде собраний) к 1836 г., Оксман, очевидно не принимая во внимание водяной знак автографа, считал возможным написание ее и в самом начале 30-х годов, когда «хорошо известный Пушкину „Московский вестник“ поместил обширную статью-перевод с французского на аналогичную тему».4

Сходные колебания относительно датировки мы находим и в примечаниях к 9-му тому академического издания сочинений Пушкина под редакцией Н. К. Козмина (1929 г.).5 Здесь же называются еще два возможных источника: опубликованное в «Московском вестнике» в 1828 г. краткое резюме (перепечатка из английского журнала) работы Ж. Делора и статья Лакруа, напечатанная в изложении в майском номере «Телескопа» за 1836 г.6

Затем, в 1931 г., Ю. Г. Оксман в «Путеводителе по Пушкину» высказывает, а в дальнейших изданиях сочинений Пушкина уточняет в деталях гипотезу, согласно которой целью заметки было ознакомление читателей «Современника» с «нашумевшей книгой» Поля Лакруа «Человек в железной маске», якобы изданной в Париже в 1836 г. под псевдонимом «Жакоб Библиофил», но замысел не был до конца осуществлен, так как майский номер «Телескопа» уже поместил в русском переводе статью Лакруа о Железной маске.7

Представляется очевидным утверждение о том, что заметка Пушкина является «частью переводом» вольтеровского текста. Начальное — вводное — предложение соотносится с фразой «Философского словаря»:

После вводного предложения следует довольно точный перевод из «Siècle» Вольтера. В автографе дата «в 1760» приписана на полях. Она взята из ссылки самого Вольтера по современному Пушкину изданию.8 Интересно отметить, что в наиболее ранних изданиях «Siècle de Louis XIV» стоит другая, более ранняя дата: «1750».9 Эта же дата стоит и

311

в современных нам изданиях Вольтера.10 Если бы Пушкин располагал ранними изданиями «Siècle», он дал бы более точную дату написания Вольтером текста о «Железной маске».

Вторую часть заметки Ю. Г. Оксман называет «беглым комментарием» к переводу, в котором Пушкин «путает и опускает даты». Последнее обстоятельство дает возможность исследователю предположить, что эта часть текста написана «по памяти».11 Действительно, если бы Пушкин имел перед глазами в момент написания этой части заметки томик Вольтера, то вряд ли бы он допустил следующий пропуск в дате:

Не исключена возможность, что Пушкин «заглядывал» в момент написания этих строк в «Московский вестник» за 1830 г., где дата гибели герцога де Бофора дана с типографской опечаткой: 1699 вместо 1669 (это могло озадачить Пушкина, и он оставил дату в своем тексте недописанной).12 Здесь же граф де Вермандуа назван герцогом — у Пушкина вначале написано «герцог», затем исправлено на «граф».13

Однако в принципе оказывается неточным утверждение, что вторая часть заметки является пересказом из Вольтера, а материал ее «полностью входит» в статью из «Московского вестника» за 1830 г.14 В тексте Пушкина, несмотря на его краткость, мы находим элементы, отсутствующие в названных источниках: это расширенная характеристика герцога де Бофора (феодальный демагог, мятежный любимец черни парижской»), упоминание о пощечине дофину Франции и о взятии Бастилии. Некоторые, очень отдаленные аналогии тексту Пушкина мы находим в «Московском вестнике» за 1828 г. в перепечатке из английского журнала: догадки типа вольтеровской названы здесь также «романическими», упоминается прозвище герцога де Бофора — «Le Rois de Halles», выражение: «Вольтер <...> думал, что проник тайну» — напоминает первоначальный пушкинский вариант: ««Сам Вольтер <...> думал, что...».15

Что касается собственно гипотезы Ю. Г. Оксмана, то она представляет большой интерес. Необходимо уточнить, что «нашумевшая книга» Поля Лакруа (псевдоним — «Жакоб Библиофил») полностью была издана только в 1837 г. — в Париже и в Брюсселе.16 Сокращенный вариант работы в виде специальной статьи был опубликован самим автором в «Revue de Paris» за 1836 г., причем статья выходила по частям: в номерах от 6 и 13 марта и в начале апреля.17 Далее, цензурное разрешение к печатанию 7-й книжки «Телескопа», где было помещено изложение упомянутой французской статьи, датируется 30 апреля 1836 г. Таким образом, если считать, что статья в «Revue de Paris» была предлогом к написанию Пушкиным заметки, а выход майского номера «Телескопа» помешал ее завершению, то тогда следует так уточнить датировку текста: конец марта—начало мая 1836 г.

312

В целом количество и порядок изложения основных тем у Пушкина (граф де Вермандуа — герцог де Бофор — герцог де Монмуф — догадки Вольтера — взятие Бастилии) совпадают с таковыми в первой части статьи из «Revue de Paris» (от 6 марта).

Из статьи Лакруа могло быть взято Пушкиным и отсутствующее в других источниках упоминание о пощечине, якобы данной графом де Вермандуа дофину Франции.18 Факт этот Пушкин, видимо, приводит по памяти, так как опускает дату и ошибочно называет дофина Франции Людовиком XIV.19 Возможно, под влиянием Лакруа Пушкин не принимает во внимание рассуждения в статье из «Московского вестника» за 1830 г. о том, что первым автором, упомянувшим о Железной маске, был не Вольтер, а «неизвестный сочинитель тайных записок о Персидском дворе».20 В работе Лакруа высказывается предположение, что авторство «тайных записок» принадлежит тому же Вольтеру.21

Наконец, при сравнении заметки Пушкина со статьей из «Телескопа» и с работой Лакруа обнаруживаются некоторые моменты, хотя сами по себе недостаточные для того, чтобы поколебать довольно убедительную (уточненную нами в деталях) схему Ю. Г. Оксмана (согласно которой автограф предшествует выходу номера «Телескопа»), тем не менее заслуживающие того, чтобы о них упомянуть:

1) содержание пушкинской заметки, если не принимать во внимание ее первую часть — перевод из «Siècle» Вольтера, не выходит за пределы статьи «Телескопа» (напомним, что эта статья является в свою очередь очень кратким изложением работы Лакруа);

2) в отличие от работы Лакруа, в «Телескопе», так же как и у Пушкина, отсутствует точная дата гибели или исчезновения герцога де Бофора;

3) в отличие от Лакруа, в «Телескопе» догадка Вольтера называется «романической»; этот же эпитет мы находим и в заметке Пушкина. Сравним два текста.

В «Телескопе»: «...но Вольтер сам молчал <...> Молчание это было прервано изданием „Философского словаря“ в 1771 году, где Протей XVIII века <...> изложил вроде подозрения новую, чрезвычайно романическую догадку, будто „Маска“ был родной брат Людовика XIV...» (с. 441).

У Пушкина: «Сам Вольтер, опровергнув все сии мнения с ясностью критики, ему свойственной, романически думал или выдумал, что славный невольник был старший брат Людовика XIV».22

Сравнение возможных источников дает основание заключить, что в начале и в середине 30-х годов имели место сходные ситуации: статья о Железной маске в «Московском вестнике» за 1830 г. была продолжением темы, уже затронутой этим журналом в 1828 г. в небольшой заметке;

313

изложение работы Лакруа в «Телескопе» появилось в связи с выходом этой работы в «Revue de Paris» весной 1836 г. В обоих случаях сначала возникала благоприятная ситуация для написания заметки о Железной маске, но последующий выход «обстоятельных» статей снижал актуальность темы.

По своему содержанию первая и вторая части заметки Пушкина соотносятся неоднозначно с возможными источниками. Вторая часть заметки, исключающая непосредственное «конспектирование» Вольтера и приближающаяся по характеру сообщаемых сведений к работе Лакруа и к «Телескопу», относится к весне 1836 г. Первая часть — цитата из Вольтера — не связана с другими источниками и могла быть написана раньше. Здесь мы должны различать датировку собственно заметки и датировку сохранившегося автографа. Несмотря на то что первая часть автографа в три раза превышает по объему вторую часть, она содержит значительно меньше исправлений. Это можно объяснить тем, что перевод потребовал меньше правки, чем собственный текст. Кроме того, мог существовать черновой вариант перевода, который Пушкин переписал и дополнил сведениями из Лакруа (отметим некоторое изменение нажима пера при переходе от цитаты из Вольтера к ее комментированию).

Наконец, укажем, что последняя фраза автографа Пушкина совпадает с концом страницы (и листа), и нет никакого формального свидетельства о том, что заметка кончалась именно указанием на эпизод взятия Бастилии и что не было ее продолжения.

Таково на настоящее время состояние вопроса относительно датировки интересующего нас текста. Не исключена возможность, что исследование в дальнейшем обстоятельств создания и выхода в свет майского номера «Телескопа» позволит существенно дополнить общую картину.

2

Ю. Г. Оксман допускает, что заметка «Железная маска» является попыткой предпослать критической информации о работе Лакруа «краткий обзор всех прежних попыток обосновать историческую загадку».23 По нашему мнению, в таком случае Пушкин занялся бы поисками других источников, а не ограничился бы изложением статьи того же автора. Правда, существует еще один источник, который, по-видимому, не мог не подразумеваться Пушкиным и который, возможно, нашел бы свое отражение в заметке, если бы она была завершена. Мы имеем в виду аналогичную тему у Н. М. Карамзина в его «Письмах русского путешественника».

Подобно Пушкину, Карамзин дает перевод из Вольтера и снабжает его своим комментарием. В этом комментарии, в частности, упоминается некий русский «собиратель древностей». Этот «собиратель» в годы французской революции находился в Париже, где приобрел из архивов разрушенной Бастилии «журнал одного из заключенных во времена Людовика XIV», которым он крайне дорожил, ибо был уверен, «что его писал арестант, известный под именем Железной маски». Сам Карамзин был знаком с этой рукописью и считал гипотезу собирателя маловероятной.24

314

Было установлено, что этим «собирателем» являлся секретарь русского посольства в Версале П. П. Дубровский.25

В начале прошлого века в сенсационных сообщениях о богатейшей коллекции П. П. Дубровского упоминается «журнал в письмах одного заключенного в казематах».26 Но, по-видимому, Н. М. Карамзин оказался прав в своей скептической оценке манускрипта, поскольку мы не находим упоминаний об этом документе в позднейших исследованиях о Железной маске и о Бастильском архиве.27 Эта оценка Карамзина, несомненно, была известна Пушкину из текста «Писем русского путешественника».

Из художественных произведений на тему Железной маски в России в начале XIX в. широкую известность получил перевод с немецкого пьесы швейцарского писателя Г. Цшокке «Die eißerne Larve».28

Отметим, что в тексте перевода, так же как и у Пушкина, к таинственному заключенному прилагается эпитет «жертва политики». Однако наибольший интерес представляет основная идея драмы — идея, занимавшая Пушкина в 30-е годы, — это призыв к милосердию. Король Людовик XIV посещает Железную маску, и в стенах Бастилии разыгрывается следующая трогательная сцена между королем и губернатором тюрьмы:

Губернатор. Разве вечное заключение не та же смерть и не ужаснее ли это самого убийства? Ах! Сколько несчастных здесь страдающих желают скорее умереть, нежели жить в этой бедственной неволе <...> Государь! Сделайте священными сии минуты; возвратите свободу брату, свободу всем несчастным пленникам, которые томятся в здешних темницах! Одно ваше слово разорвет их цепи и все заклепы тюремные и украсит корону вашу новым алмазом, который называется человеколюбие, милосердие.

Король. <...> Свобода несчастным пленникам, которые томятся в здешних темницах! <...> Эти минуты для меня столь драгоценны, что я должен их торжествовать! (Громко восклицает). Сюда из темниц ваших, несчастные жертвы! Придите сюда; вас призывает ваш государь <...>

Губернатор. <...> (обратясь к освобожденным) Несчастные! У вас отняты были ваши имения и права. Они вам возвращаются! В присутствии государя, его именем, подтверждаю сию истину государственной печатью <...>

Освобожденные. Да здравствует, да здравствует великодушный наш государь, наш избавитель!

Актуальность и подцензурный характер темы милосердия в России после подавления восстания декабристов хорошо известны. Но в либеральном начале царствования Александра I эта тема была в некотором смысле официозной. Возможно, в представлении русского читателя и театрального зрителя начала XIX в. рассказ о Железной маске вызывал определенные реминисценции явлений русской истории. Изображенная в швейцарской драме встреча Людовика XIV с Железной маской в целом и в отдельных деталях напоминает изобиловавшие в европейской исторической

315

литературе конца XVIII—начала XIX в. упоминания, свидетельства, анекдоты о посещении Петром III в Шлиссельбургской крепости «таинственного узника» — императора Иоанна Антоновича (1740—1764), русской Железной маски, как его называли или могли называть в Европе.29

Если в конце XVIII в. сведения о Брауншвейгской фамилии встречались только в иностранных источниках и в неопубликованных дневниках и мемуарах очевидцев,30 то с начала XIX в. они проникают на страницы русской печати.31 Судьба семьи Анны Леопольдовны настолько интересовала современников Пушкина, что возникла необходимость выступления представителей официальных кругов. Так, в год смерти поэта вышла с некоторыми цензурными купюрами статья управляющего государственным архивом В. А. Поленова «Отправление Брауншвейгской фамилии из Холмогор в Датские владения», получившая высокую оценку П. А. Плетнева.32 В дальнейшем, уже во второй половине века и позднее, были опубликованы заметки некоторых других лиц, знакомых Пушкина, об отдельных членах Брауншвейгского семейства.33

Прямых упоминаний об Иоанне Антоновиче в творчестве Пушкина немного (например: IX, 372), хотя известно, что писателя особенно занимала

316

история России от Петра I до Петра III. Его переписка с Лажечниковым свидетельствует о довольно самостоятельных взглядах на период царствования Анны Иоанновны и на роль Бирона (XVI, 62—67).34 Однако небольшие размеры пушкинской заметки о Железной маске не позволяют судить определенно о замысле автора — было ли это началом исторической статьи, драмы или наброском «анекдота». Тем более нет оснований для сближения рассматриваемой заметки с темой Брауншвейгской фамилии, вернее, такие сближения могут носить лишь сугубо гипотетический характер. Например, опубликованный Пушкиным в третьем номере «Современника» анекдот об Иоанне Антоновиче35 тематически как бы замещает предназначенную для журнала, но незавершенную или оставленную работу о Железной маске (XII, 169, 403—404). Действительно, оба текста были бы по цензурным соображениям невозможны на страницах одного и того же номера, ибо между ними легко возникают ассоциативные связи.

Некоторые моменты пушкинской биографии позволяют предположить, что поэт в обращении к теме Брауншвейгской фамилии был связан и соображениями этического плана. М. И. Семевский, посетивший в 1866 г. Тригорское36 и лично беседовавший с А. И. Осиповой и А. Н. Вульфом — современниками и знакомыми Пушкина, упоминает интересную деталь: их мать, П. А. Осипова, приятельница поэта, была внучкой Максима Дмитриевича Вындомского, главного пристава, охранявшего членов Брауншвейгской фамилии и самого Иоанна Антоновича в заключении в Холмогорах. При этом, однако, М. И. Семевский допускает ряд неточностей: так, Иоанн был переведен в Шлиссельбург не в 1746 г., а в начале 1756 г.; М. Д. Вындомский находился при заключенных в Холмогорах не до 1753 г., а значительно дольше. Не подтверждается и предположение М. И. Семевского (которое пересказывается уже в утвердительной форме в статье Б. Л. Модзалевского в 1903 г.37), что М. Д. Вындомский, «кажется, был некоторое время комендантом Шлиссельбургской крепости — при Петре III». Согласно же «Истории России» С. М. Соловьева, в момент прибытия Иоанна в Шлиссельбургскую крепость комендантом ее был майор Бередников. А по данным В. А. Бильбасова, этот же Бередников, уже в чине полковника, фигурирует по-прежнему в качестве коменданта и в момент гибели Иоанна Антоновича в 1764 г.38

По-видимому, М. Д. Вындомский с момента присвоения ему капитанского звания находился постоянно при Брауншвейгской фамилии до 1762 г., когда при воцарении Екатерины II он и получил за свою службу Тригорское и чин генерал-майора. Историки свидетельствуют, что М. Д. Вындомский был человеком недалеким и грубым. Известно донесение заведовавшему секретной комиссией графу А. И. Шувалову на М. Д. Вындомского, где сообщается, что тот, будучи главным приставом при заключенных, «завсегда пьянствует и чинит великие непорядки».39 Можно предположить, что главный пристав, долго находясь при брауншвейгцах

317

(и к тому же интригуя в пользу главы семьи — принца Антона Ульриха — против бывшей фрейлины Якобины Менгден, заключенной вместе со злополучным семейством40), обладал немалой информацией о жизни и быте бывших правителей России. В 1756 г. (год перевода Иоанна в Шлиссельбург) сын Вындомского Александр поступает на военную службу. В отличие от отца Александр Вындомский был человеком образованным. Есть сведения, что он даже состоял в переписке с Н. И. Новиковым, выразителем духовных устремлений самых передовых слоев екатерининской эпохи.41 Именно А. М. Вындомский собрал в Тригорском большую библиотеку, которой впоследствии часто пользовался Пушкин.42 Женился А. М. Вындомский на Марии Аристарховне, дочери А. П. Кашкина, бывшего камер-пажа Анны Леопольдовны, брат которого, Е. П. Кашкин, проводил предварительный допрос Мировича.43 Таким образом, у П. А. Осиповой дед по отцу и дед по материнской линии имели самое непосредственное отношение к истории Брауншвейгского семейства.

Полковник А. М. Вындомский умер 12 февраля 1813 г., когда его дочери Прасковье Александровне было уже за 30 лет, и она к этому возрасту многое могла услышать от отца, который к концу пребывания Вындомских в Холмогорах был уже совсем взрослым. Ее двоюродная тетка Е. Е. Кашкина (1781—1846), состоявшая с ней в дружеской переписке, была современницей и знакомой Пушкина. Сестра П. А. Осиповой, Елизавета Александровна, была замужем за Яковом Исааковичем Ганнибалом, двоюродным братом матери Пушкина. Следовательно, поэт находился в дальнем свойстве с хозяйкой Тригорского. Мы нигде не находим у Пушкина указаний на то, что Осипова посвящала его в свои фамильные предания; но следует учесть, что поэту приходилось соблюдать осторожность, чтобы не навлечь неприятностей на людей, связанных государственной тайной. Отметим лишь, что в сохранившейся переписке Пушкина упоминания о Шлиссельбурге (правда, не имеющие отношения к данной теме) приходятся именно на период михайловской ссылки.

В заключение отметим, что в русской художественной литературе, по-видимому, одним из первых упомянул об Иоанне Антоновиче В. К. Кюхельбекер в стихотворении «Тень Рылеева» (примерно в 1827 г.). Далее известна попытка еще одного из пушкинских современников облечь историю Иоанна Антоновича в художественную форму: мы имеем в виду «План романа из жизни Мировича и записку о нем» Г. Ф. Квитки (Основьяненко).44 Интересно, что упомянутый писатель, по-видимому, старался сблизиться с журналом «Современник», где с 1839 г. он начинает помещать свои произведения. Г. Ф. Квитка-Основьяненко и его супруга Анна Григорьевна Вульф, выпускница Екатерининского института, находились в переписке с П. А. Плетневым.45

Следующей по времени (1870 г.) является несохранившаяся запись Л. Н. Толстого истории Мировича в виде сюжета для драмы.46 Позднее

318

реминисценции интересующей нас темы встречаются у В. Г. Короленко (1895 г.).47

К «Записке» Г. Ф. Квитки близок по сюжету роман Г. П. Данилевского «Мирович», где тема Иоанна получает наиболее подробное освещение.48 В примечаниях к роману автор указывает на большое количество изученных им исторических источников и на семейные предания. Многие детали сюжета, художественные образы, фигуры мы встречаем уже у Пушкина (например, о предках Мировича, об Орловых и Шванвиче, об императрице Екатерине в связи с темой милосердия и т. д.). И любопытно, что у Данилевского устами главного героя романа проводится аналогия между шлиссельбургским «царственным узником» и французской Железной маской.