305

Н. В. ИЗМАЙЛОВ

ДВА ДОКУМЕНТА В ТВОРЧЕСТВЕ ПУШКИНА

(«ПРИМЕТЫ» ОТРЕПЬЕВА И «ПРИМЕТЫ» ДУБРОВСКОГО)

В выпуске XXXI—XXXII издания «Пушкин и его современники», вышедшем в свет в феврале 1927 г. (но начатом набором в 1914 г.), Б. В. Томашевский поместил статью, озаглавленную «Пушкин и итальянская опера» (с. 49—60). Здесь, собрав немногочисленные упоминания об итальянской опере и ее корифее Россини в творчестве и переписке Пушкина, начиная с описания оперы в трех строфах «Путешествия Онегина» (VI, 204—205; XVII, 382), Б. В. Томашевский остановился на одной из наиболее популярных опер «баловня», «Орфея Европы» — «La gazza ladra» («Сорока-воровка», 1817), которая представляет собой музыкальную интерпретацию одноименной мелодрамы Кенье и Добинье («Pie voleuse»), «памятную по рассказу Герцена» (1846). И далее Томашевский приводит в русском переводе Вальберха (1816) отрывок из первого действия мелодрамы. Ее героиня Аннета встречается со своим отцом Эврардом, солдатом-дезертиром, скрывающимся потому, что он оскорбил офицера и за то подлежит суду и смертной казни. В то же время является на сцену судья, преследующий Аннету своими любовными домогательствами, и ему вручает слуга важное письмо, только что принесенное жандармом, — оно оказывается распоряжением о розыске бежавшего солдата Эврарда с приложением его примет. Судья пытается прочесть приметы, но он забыл дома очки и поручает чтение Аннете. Последняя пользуется этим, чтобы спасти отца, стоящего здесь же: она «читает» приметы, меняя указанные в них рост, возраст, цвет глаз и волос, одежду на вымышленные ею. Выслушав чтение и убедившись, что стоящий перед ним солдат — не тот, о котором говорится в письме, судья отпускает Эврарда.

Приведя ту же сцену по итальянскому либретто оперы Россини, Б. В. Томашевский продолжает: «Нетрудно в этой сцене усмотреть сценический прототип сцены „Бориса Годунова“ — „Корчма на Литовской границе“ <...> Характер этого эпизода <...> указывает на следы заимствования. Имитируемый привычный прием всегда ослабляется в своем эффекте, — отсюда, с одной стороны, некоторая беззаботность по отношению к мотивировке, с другой стороны — необходимость усилить ее. В самом деле: чтение заинтересованным лицом примет разыскиваемого прочно замотивировано в „Сороке-воровке“: судье только что принесли важный документ, содержания которого он не знает <...> он тщетно пытается прочесть его без очков и в конце концов принужден обратиться к Аннете, которой он вполне доверяет. Не то у Пушкина: документ находится у неграмотных приставов, посланных на поимку Отрепьева. Документ этот приставам читали, но содержание его они забыли. Получается совершенно невероятное положение: пристава должны арестовать человека с неизвестными им приметами. Для опознания арестуемого они

306

должны разыскать грамотного, который здесь же, в присутствии арестуемого, должен читать вслух приметы, и т. д. Подобная беззаботность Пушкина к мотивировке объясняется только заимствованием механизированного в восприятии сценического положения, нелепости которого не замечают в силу привычности. Замечу, что эпизод этот не подсказан Пушкину историческим материалом и, следовательно, совершенно не обусловлен фабулярным развитием драмы».1

Вполне принимая эти тонкие замечания о «Сцене в корчме» и ее сценическом источнике, мы должны к ним добавить, что весь эпизод с приставами и бегством Григория был необходим Пушкину, с одной стороны, для того, чтобы показать характер будущего самозванца — его смелость, доходящую до дерзости, сметливость и решительность, выручающие его в безнадежном, казалось бы, положении; с другой же стороны, сцена в корчме (9-я от начала) замыкала собою по первоначальному плану первую часть трагедии и после нее следует хронологический перерыв ее действия в полтора года.

Через семь лет после создания «Бориса Годунова», осенью 1832 г., Пушкин написал одно из самых замечательных своих прозаических произведений — роман, носящий в изданиях редакторское название «Дубровский» по имени главного героя. Роман остался в черновой рукописи не вполне отделанным и, судя по его планам, скорее оборванным, чем законченным, или, по крайней мере, с сокращенным концом, дописанным Пушкиным, когда он от дворянина-разбойника уже перешел к другому герою — Емельяну Пугачеву, посвятив ему — по существу, одновременно — и новый роман (будущую «Капитанскую дочку»), и историческое исследование.2

Роман «Дубровский», основанный на рассказе П. В. Нащокина,3 на подлинных документах, включенных в него,4 и на явлениях современной русской жизни, наблюдавшихся Пушкиным в Михайловском, в Болдине и в Тверской губернии, содержит богатый материал, относящийся к разным слоям поместного дворянства, к помещичьему быту в разных его вариантах. И среди бытовых картин и документальных материалов особый интерес для нашей темы представляет глава IX, которой начинается второй том романа.

Глава посвящена описанию парадного обеда в усадьбе Кирила Петровича Троекурова. Гости за обеденным столом рассажены «по чинам»: «На конце стола сел учитель подле маленького Саши» и здесь же, подле учителя, сидит новый исправник, в первый раз приехавший к Троекурову. Учитель-француз Дефорж, незадолго перед тем прибывший из Москвы с рекомендательными письмами, «понравился Кирилу Петровичу своей приятной наружностью и простым обращением», а главное — своей смелостью и решительностью в «шутке» с медведем, которого он убил выстрелом из бывшего при нем пистолета. «С той минуты» Троекуров «Дефоржа полюбил».

Разговоры за обеденным столом касаются событий, более всего занимающих, даже волнующих присутствующих — действий разбойничьей шайки под предводительством Владимира Дубровского. Никто из присутствующих не видел в лицо и не знает его внешности.

Во время этих обсуждений Троекуров задает гостям вопрос: «А что слышно про Дубровского? где его видели в последний раз?». На это одна

307

из присутствующих, небогатая помещица Анна Савишна Глобова, отвечает: «У меня, Кирила Петрович <...> в прошлый вторник обедал он у меня». И рассказывает о том, как неожиданно приехал к ней «какой-то генерал» — «человек лет 35, смуглый, черноволосый, в усах и в бороде, сущий портрет Кульнева»,5 отрекомендовался другом и сослуживцем ее покойного мужа и помог ей разоблачить плутни приказчика: последний, будучи послан на почту отправить в Петербург деньги ее сыну, гвардейскому офицеру, присвоил себе деньги, сославшись на то, что его якобы ограбил Дубровский. Приказчик, увидев «генерала», «так и остолбенел» и признался в обмане. Генерал уехал, взяв с собой приказчика, чтобы наказать его, и сказал, уезжая: «Знайте, что Дубровский сам был гвардейским офицером, он не захочет обидеть товарища» (VIII, 194), — из чего Анна Савишна догадалась, кто был у нее.

Рассказ ее, однако, вызвал возражения со стороны Троекурова: «Не знаю, кто был у тебя в гостях, а только не Дубровский <...> Я помню его ребенком; не знаю, почернели ль у него волоса, а тогда он был кудрявый белокуренький мальчик — но знаю наверное, что Дубровский пятью годами старше моей Маши и что, следственно, ему не 35 лег, а около 23» (VIII, 195).

И здесь в спор вступает исправник, соглашаясь с Троекуровым и говоря: «Точно так, в<аше> пре<восходительство> <...> у меня в кармане и приметы Владимира Дубровского. В них точно сказано, что ему от роду 23-й год» (VIII, 195).

Следующий диалог между исправником и Троекуровым является центральным для нашей темы.

«А! — сказал Кирила Петрович, — кстати: прочти-ка, а мы послушаем, не худо нам знать его приметы, авось в глаза попадется, так не вывернется.

Исправник вынул из кармана довольно замаранный лист бумаги, развернул его с важностию и стал читать нараспев.

«Приметы Владимира Дубровского, составленные по сказкам бывших его дворовых людей.

От роду 2<3> года, роста среднего, лицом чист, бороду бреет, глаза имеет карие, волосы русые, нос прямой. Приметы особые: таковых не оказалось».

— И только, — сказал Кирила Петрович.

— Только, — отвеч<ал> испр<авник>, складывая бумагу.

— Поздравляю, г-н испр<авник>. Ай да бумага! по этим приметам немудрено будет вам отыскать Дубровского. Да кто же не среднего роста, у кого не русые волосы, не прямой нос, да не карие глаза! Бьюсь об заклад, 3 часа сряду будешь говорить с самим Дубровским, а не догадаешься, с кем бог тебя свел. Нечего сказать, умные головушки приказные.

Исправник смиренно положил свою бумагу и молча принялся за гуся с капустой...» (VIII, 195).

В конце следующей, X главы мнимый Дефорж, ночуя в одной комнате с Антоном Пафнутьичем Спицыным — «человеком, коего мог он почесть личным своим врагом и одним из главных виновников его бедствия», не может «удержаться от искушения» (VIII, 203). Он решает завладеть его сумкой с деньгами и при этом открывает свое настоящее имя, неожиданно превращаясь «из учителей в разбойники». Тем самым инкогнито Дубровского открывается и для читателя, и уясняются необычные черты атамана разбойников: его великодушие и щедрость, его благородство и ненависть к приказным и помещикам, его тонкая воспитанность и проч.

308

После этого открытия читатель, конечно, понимает, что генерал «лет 35, смуглый, черноволосый, в усах и в бороде, сущий портрет Кульнева» — это несомненно также Дубровский, лишь загримировавшийся под популярный тогда портрет знаменитого героя 1812 года.

Лишь через несколько времени, когда Антон Пафнутьич, несмотря на клятву, данную им под страхом смерти, рассказывает властям о том, что Дефорж — не Дефорж, а Дубровский, исправник, снова ссылаясь на те же приметы, является к Троекурову, чтобы арестовать атамана разбойников. И Кирила Петрович, сперва обругавший исправника («Эх, братец, <...> убирайся, знаешь куда, со своими приметами»), лишь узнав об исчезновении учителя, кем-то, очевидно, предупрежденного, соглашается признать Дефоржа Дубровским (VIII, 206—207).

Мы видим, что в творчестве Пушкина дважды применена одна и та же ситуация: чтение полицейских «примет» в присутствии того, к кому они относятся. Но различие между этими ситуациями очень велико — в смысле происхождения, содержания и роли в произведениях.

В сцене «Корчма на Литовской границе» оформление этого важного эпизода является (как это прекрасно показал Б. В. Томашевский) литературным заимствованием, в котором несообразность положений не замечается читателем (и тем более зрителем) лишь в силу ее традиционности и ее эффектности. Эпизод не опирается на действительность и «рассыпается» при рассмотрении его с точки зрения его реальных возможностей (кроме описания наружности беглеца, по которому он тотчас узнается). Но сцена блестяще выполняет возложенную на нее роль — завершает сюжетную линию, начатую сценой между Григорием и Пименом в Чудовом монастыре, рисует облик авантюриста, будущего самозванца, и подготовляет переход к следующей части трагедии, начинающейся в доме Шуйского известием о появлении самозванца — после долгих скитаний в Литве, в Запорожской Сечи, — при дворе короля в Кракове.

Иное мы видим в «Дубровском». Сцена чтения исправником «примет» разбойника, как и самый текст этих «примет» основаны на подлинной жизни. «Приметы», составленные приказными, — типический канцелярский документ, по которому невозможно узнать того, к кому он относится (в отличие от «примет» Григория Отрепьева, дающих совершенно определенные, характерные черты, взятые Пушкиным у Карамзина).

Исправник, имея в руках «приметы» Дубровского, весь долгий обед у Троекурова сидит рядом с ним, но видит перед собой лишь француза-учителя. Иначе и быть не может, и даже позднее, уже установив с несомненностью из показания Антона Пафнутьича, что Дефорж и Дубровский — одно лицо, он не может убедить в этом Троекурова, и нужен ряд дополнительных обстоятельств, чтобы гордый генерал-аншеф принял это невероятное, казалось бы, тождество.

За семь лет, отделяющих «Сцену в корчме» от сцены в доме Троекурова, Пушкин прошел большой путь, вполне овладел реалистическим методом восприятия и изображения действительности. Показательным случаем — пусть и очень частным — можно считать проведенное нами сопоставление двух тематически очень близких, но очень отличных по выполнению эпизодов в том и другом произведениях.