204

Л. В. ПУМПЯНСКИЙ

ОБ ИСЧЕРПЫВАЮЩЕМ ДЕЛЕНИИ,
ОДНОМ ИЗ ПРИНЦИПОВ СТИЛЯ ПУШКИНА

Статья известного советского литературоведа, профессора Ленинградского университета Льва Васильевича Пумпянского (1891—1940)1 посвящена исследованию одного из важнейших принципов стиля Пушкина. В статье ставятся и своеобразно решаются сложные теоретические вопросы — определения сущности стиля, типологического соотношения разных стилей, установления внутреннего логического принципа стилей, показывается связь стиля с типом мышления.

Творчество Пушкина, наследие русской литературы XVIII в. в его произведениях, пушкинская традиция в литературе XIX в. — эти темы были постоянно в центре научных интересов Л. В. Пумпянского на всем протяжении его деятельности.2 При этом важнейшей задачей Л. В. Пумпянского было изучение поэтики Пушкина. В публикуемой статье, написанной в марте—апреле 1923 г., отразились своеобразные теоретические позиции автора и предложен новый подход к пониманию поэтики Пушкина.

В теоретических дискуссиях 1920-х годов Л. В. Пумпянский занимал особое и самостоятельное место. Его взгляды на основные проблемы изучения литературы особенно близки идеям, выраженным в трудах М. М. Бахтина, с которым Л. В. Пумпянского связывали тесные дружеские отношения. Общим для Л. В. Пумпянского и М. М. Бахтина было отрицательное отношение к идеям, развивавшимся в 1920-е годы представителями формального направления в изучении литературы.3 Особенно неудовлетворены были эти исследователи предложенной формалистами теорией исторического развития литературы.4 Так, Л. В. Пумпянский, исследуя историю русской литературы XVIII—XIX вв., показал в отличие от формалистов существенную связь поэтики Ломоносова, Державина, Тютчева, Пушкина с ценностными ориентациями эпохи, с кругом важнейших идеологических проблем своего времени. Для теоретических воззрений

205

как Л. В. Пумпянского, так и М. М. Бахтина естественно признание тематического единства произведения, из чего органически вырастает поэтика.5

Указанные особенности теоретического подхода Л. В. Пумпянского к проблемам поэтики раскрываются также при рассмотрении им мировоззренческих основ стиля. В публикуемой статье Л. В. Пумпянский относит исчерпывающее деление, выявленный им принцип стиля Пушкина, к характернейшему из признаков классического стиля. Своеобразие точки зрения исследователя в этом вопросе подчеркивается особым употреблением в статье термина «классический» («классицизм»). Этот термин употребляется им в трех значениях, отражающих и историю этого слова в языке. При этом у Л. В. Пумпянского при подчеркивании одного из значений подразумевается при каждом употреблении термина вся смысловая его полнота.

Во-первых, это отраженное в первом разделе статьи понимание «классического» и противоположного ему «романтического» как основных типов художественного мышления (ср. также примечание 2 к тексту статьи). Это понимание особенно проявилось в его работе «Достоевский и античность» (Пг., 1922), где показано, что для каждого из этих типов художественного мышления характерно разное отношение автора к герою произведения, с чем связано и различие стилей классического и романтического. Особый подход Л. В. Пумпянского к типологии стилей отличается как от разработки формальной теории стилей в искусствознании конца XIX—начала XX в., так и от аналогичных попыток в литературоведении.6

Во-вторых, слово «классицизм» обозначает период XVII—начала XIX в. в истории европейских литератур, связанный, по выражению Л. В. Пумпянского, с «исповеданием» античного идеала. Одним из самых сложных вопросов историко-литературной науки является вопрос о связи творчества Пушкина с литературой русского классицизма XVIII в. В начале 1920-х годов В. М. Жирмунский и Б. М. Эйхенбаум выдвинули тезис о Пушкине как завершителе русского классицизма.7 В своих трудах, посвященных поэтике русской литературы XVIII в., и особенно в большой неопубликованной работе «К истории русского классицизма» (1923), Л. В. Пумпянский показал преемственность в поэтике последнего периода творчества Пушкина не только стилистических, но и тематических традиций русского классицизма XVIII в.8 Наличие этих традиций, связанных с основным жанром русской литературы XVIII в. — одой, позволило Л. В. Пумпянскому говорить об особом пушкинском классицизме 1830-х годов (рост числа одизмов в поэзии и обращение к одической тематике начинаются примерно с 1826 г.9). Однако в отличие от наивного и восторженного, «догматического» по сущности

206

классицизма XVIII в. пушкинский классицизм — «критический».10 Именно с этим качеством связано «то обновление классической поэзии, которое Пушкин совершил, введя ее в союз с новым для нее миром сюжета (Ричардсон, В. Скотт, Байрон...) и превратив ее в повествовательную поэзию».11

Еще в конце 1910-х—начале 1920-х годов Л. В. Пумпянский создает свою оригинальную концепцию истории русской литературы. «Русская литература есть одна из литератур, происшедших от рецепции античности». В начале XVIII в. Россия вступила в круг народов, уже «рецепировавших античность». Есть две русские литературы: старший классицизм основателей, высочайшим представителем которого был Пушкин, и литература второй половины XIX в., представляющая русскую народность для всего образованного мира, но своими основными темами обязанная предшествующему периоду.12 С этой концепцией связано третье значение в употреблении термина «классический» (5-й раздел статьи): Пушкин является не только создателем русского классического национального стиля, в котором сплавлены различные стилевые тенденции русской культуры (например, одическая традиция),13 но и классиком-основателем, давшим темы, развитие которых в последующей русской литературе превратило ее в литературу мирового значения.

Итак, три оттенка значения термина «классический» соответствуют предложенным в статье трем аспектам рассмотрения единого стиля Пушкина.

Конкретный анализ позволил Л. В. Пумпянскому установить формы принципа исчерпания в стиле Пушкина: это собственно исчерпывающее деление, список-перечисление, список как перечень неразвиваемых тем.

Многие исследователи отмечали отдельные моменты указанного принципа,14 но Л. В. Пумпянским вскрыт этот принцип во всей полноте, с указанием тесной связи с художественным методом Пушкина. Вместо распространенных описательных характеристик им предложено логическое обоснование классического стиля.

207

Осознание выявленных Л. В. Пумпянским особенностей стиля Пушкина, думается, еще более приблизит нас к пониманию пушкинского реалистического метода, к пониманию Пушкина как «поэта действительности» (см. 6-й раздел статьи, где сказано, что художественным материалом для зрелого классицизма является современная действительность).

Статья «Об исчерпывающем делении, одном из принципов стиля Пушкина» не была подготовлена автором к печати. В примечаниях мы даем необходимые пояснения к особенностям употребления терминологии Л. В. Пумпянским. Цитаты в большинстве случаев в рукописи статьи даны не полностью, поэтому мы приводим тексты Пушкина по «Полному собранию сочинений» («большому» академическому изданию). «Евгений Онегин» цитируется с указанием главы (арабской цифрой) и строфы (римской цифрой).

Рукопись статьи Л. В. Пумпянского, а также другие материалы из архива исследователя любезно предоставлены нам вдовой ученого Е. М. Иссерлин, которой мы приносим благодарность за помощь и советы при подготовке данной публикации.

Н. И. Николаев

ОБ ИСЧЕРПЫВАЮЩЕМ ДЕЛЕНИИ,
ОДНОМ ИЗ ПРИНЦИПОВ СТИЛЯ ПУШКИНА

1

Исчерпывающее деление, собственно, есть не принцип стиля, а принцип мышления; но в поэзии оно сопутствует классическому стилю и так с ним связано, что, кажется, одно без другого не бывает. Если классицизм есть строго фиктивная1 система мира, то исчерпывающее деление есть строго поэтический тип мысли, или отношение поэзии к истине. Так как исчерпывающее деление не есть метод изыскания, то классицизм не находит истин о мире, т. е. не есть программа духовной деятельности (чем он противоположен романтизму, который, заменив исчерпывающее деление ассоциативной дискурсией, всегда связан с мировоззрением); но это решительное отделение от научности усиливает непритязательность, нетребовательность классического стиля, т. е. полную отрешенность от реальности.2 Текст классического произведения никогда не есть

208

семя духовной деятельности. Поэтому тема знания покрывается в классицизме темой расчленения по составу, и наиболее типично для классицизма суждение разделительное, т. е. не дающее нового знания, а расчленяющее с возможной точностью состав старого знания. Все, расположенное в классической поэзии, ей вполне подчинено; нет элементов иного подданства; того второго фиктивного мира, который называется теоретическим, в классической поэзии нет; вместо теоретической потребности в ней одна аналитическая, и то не как потребность, а как проявление чисто аналитического мышления.

Моя сегодняшняя задача — показать эту классичность мышления у Пушкина. Начнем с одной разительной ошибки Пушкина — в «Моцарте и Сальери»:

        Вот  яд, последний  дар моей  Изоры.
Осьмнадцать лет  ношу его с собою —
И  часто  жизнь казалась мне  с  тех  пор
Несносной  раной, и сидел  я  часто
С врагом беспечным  за одной  трапезой
И  никогда  на  шепот искушенья
Не  преклонился я, хоть я  не трус,
Хотя обиду чувствую  глубоко,
Хоть мало  жизнь люблю. Все медлил  я.
Как  жажда смерти  мучила  меня,
Что умирать? я  мнил:  быть может,  жизнь
Мне  принесет  незапные дары;
Быть может, посетит  меня  восторг
И  творческая  ночь и  вдохновенье;
Быть может, новый  Гайден сотворит
Великое — и  наслажуся  им...
Как  пировал я с гостем  ненавистным,
Быть может, мнил  я, злейшего  врага
Найду; быть может, злейшая  обида
В  меня с надменной  грянет  высоты —
Тогда  не  пропадешь ты, дар  Изоры.
И  я был  прав!  и  наконец  нашел
Я  моего врага, и  новый  Гайден
Меня  восторгом дивно упоил!
Теперь — пора!  заветный дар  любви,
Переходи сегодня  в  чашу дружбы.

(VII, 128—129)

Это место родилось из желания Пушкина быть аналитичным до возможного предела: яд — на что он вообще может пригодиться? — убийство либо самоубийство — отдельный анализ убийства (враг — но быть может еще злейший... — Моцарт) и самоубийства (быть может новая радость, новый Гайдн...). Две разветвившиеся речки сливаются в Моцарте, но, если вглядеться, здесь была ошибка: тема убийства действительно находит в убийстве Моцарта свое устье, но самоубийство? Пушкину приходится прибегнуть к видимости устья и этой ветви («новый Гайден», ибо старый Гайдн был как-то связан с ветвью самоубийства); на самом же деле тема самоубийства остается неисчерпанной, и деление хромает. Настолько, очевидно, важен для Пушкина самый принцип исчерпывающего деления, что он совершает (кажется, единственную) натяжку. Все прочие его «или — или — или» безупречно аналитичны; все в одинаковой степени не расширяют знания; все поэтому высокопоэтичны.

209

Прежде всего отметим вспомогательное значение исчерпывающего деления в развитии совершенно побочной темы. См. «Евгений Онегин», глава 7, строфы II и III. Тема совершенно побочная; тем не менее, чуть коснувшись этиологической темы, Пушкин не может не исчерпать всех возможных причин (душа давно мертва, память осени, сопоставление нашего увядания с возрождением природы, воспоминание о невозвратной иной весне — 4 причины и вряд ли возможна 5-я). Одна разумная догадка следует за другой; без труда воображаешь погружение в свои воспоминания, долгую задумчивость, разумный анализ состава — все явления не научного исследования, но все же явления знания, только особого: того знания, которое заключает, которое есть ясная осень предметной жизни. <Здесь> не инициатива, напротив — инициатива дана популярной жизнью. Поэтому здесь не наука, а область ума, т. е. система верных аналитических членений этиологической темы. Вот почему эпоха так любит размышления, морализм, так пересыпает рассказ размышлениями; в Наполеонову и Николаеву эпоху всякое колено рассказа мгновенно готово расцвесть мыслью. Это век ума. Вернее, задумчивости, которая не может пройти, не спросив: почему? не потому ли? или... или...? Вопросительный знак и строй предположенных ответов — вот как движется аналитическое знание (ум), спутник классической поэзии.

Воспитательное действие подобного отрывка громадно: мальчик повторяет весь путь ума, т. е. оглядывается назад, взвешивает, вспоминает, расценивает, организует свое собственное прошлое. Это особая наука; она давно уже исчезла почти бесследно (отчасти вытесненная научным исследованием); без нее человек глуп; только классическая поэзия воспитывает его к науке ума.

2

Уметь анализировать и перечислять в порядке есть главное дело ума. Глупость, опуская все возможные причины, прямо попадается в единственно верную и на вопрос: почему пир в Питербурге? — прямо отвечает: потому что царь мирится с Меншиковым. Это примитивизм. У Пушкина 7 возможных причин и 8-я верная.3 Почему это так? Потому что размышление есть стихия поэтического ума, а исчерпывающее размышление должно учесть все причинные обертоны — без этого у решения этиологической темы нет тембра.

Иногда (если вопрос сложнее) ответа может вовсе не быть, но тембр должен быть непременно: «Свою ли точно мысль художник обнажил, Когда он таковым его изобразил, Или невольное то было вдохновенье, Но Доу дал ему такое выраженье» («Полководец» — III, 379). Чудный пример ответа одним тембром, без «да» и «нет», т. е. без малейшей примеси исследования и науки. Но все же вопросы серьезны и «или — или — или» выражают действительный пафос вопрошения.

Ср. с «Веткой Палестины». Загадочность лермонтовского стихотворения. Что значит этот ряд вопросов без ответа? 15 вопросов в 4 группах: где? что делали? что с пальмой? кто? 6+2+3+4, с крайним неравенством распределений и объема каждого вопроса. Все типы расчленяющего вопроса — соотношения тождественности и различия; поразительное богатство в синтаксическом отношении: размещение вопросительного ударения (то на обстоятельстве места, то на подлежащем, то на дополнении).

Разнообразие в размещении вопросительных ударений как будто свидетельствует о действительности (серьезности) вопрошения, но все 15 вопросов фиктивны, и не только так, как в «Пире Петра Первого», а лишены даже вопросительности. Нет пафоса вопрошения, ответ ненужен,

210

неинтересен, нет любопытства; увяла ли пальма или жива — не в этом дело, а в том, что она может иметь свою судьбу, о которой ветка может напомнить, — что <и> есть связь. Все эти мнимые вопросы суть на самом деле ответы — уже потому, что называют ряд действий и предметов, связанных с веткой. Это — перечень ассоциаций, с затруднением в (ненужном) выборе, классификация ассоциаций, причем неправильность классификации углубляет ассоциативность, переплетение ассоциаций. Вот почему группы довольно случайны (можно бы придумать группы другие, например: «что теперь с этими людьми?») и случайно членение каждой группы. Важно только то, что это — вспугнутый рой робких (а потому и вопросительных) ассоциаций. Вдруг рой улегается, тревога кончилась, вопросов больше нет (вернее, кончилось ассоциативное недоумение); нет, правда, и ответа, но есть очень ясный конец. Кризис ассоциативности привел к вере.

Это все непредставимо в кругу строго пушкинской поэтики (оговорка о стихотворении «Цветок засохший, безуханный...»). Тем разительнее строгая пушкинская строфичность (отчетливость строфы, а не стиха) при глубоком внутреннем изменении смысла этой строфичности. Пушкинские стансы (например, «Брожу ли я вдоль улиц шумных...») — с минимумом ad hoc,4 с максимумом общей значительности каждого слова. У Лермонтова все значащие соединения (сердито колыхал, прах ложился жадно, воин божьей рати...) хоть не интимны, но всегда ad hoc и не переносимы: у них нет литературного прошлого, нет литературного будущего. Ср. у М. Кузмина: «Какую книгу ты читала И дочитала ль до конца, Когда в калитку постучала Рука небесного гонца?»;5 это пастиш, но исключительно удачный: тот же мнимый вопрос — та же внутренне уничтоженная строфичность при строгой внешней ее правильности — то же установление ассоциативных связей — мнимые стансы, на деле «странная мечта» и полное молчание познавательной потребности.

3

Не так Пушкин! Он хочет знать — что́ для него значит: обозреть до конца весь уже приобретенный душою материал. Поэтому он никогда не откажется от действительных, от значащих предположений — вообще от предположений, в которых изольет все свое знание о жизни. «Евгений Онегин», глава 6, строфы XXXVII, XXXVIII—XXXIX:

Быть может, он  для блага  мира
Иль хоть для славы был  рожден;
Его умолкнувшая  лира
Гремучий, непрерывный  звон
В веках  поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала  высокая ступень.
Его страдальческая  тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для  нас
Погиб животворящий  глас,
И  за могильною чертою
К  ней  не домчится  гимн  времен,
Благословение  племен.

А может быть и  то:  поэта
Обыкновенный  ждал удел.
Прошли бы  юношества  лета:
В  нем  пыл  души бы охладел.
Во  многом он бы  изменился,
Расстался  б  с  музами, женился,

211

В деревне, счастлив  и  рогат,
Носил бы стеганый  халат;
Узнал бы  жизнь на самом  деле,
Подагру б в сорок лет  имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец  в своей  постеле
Скончался  б посреди  детей,
Плаксивых  баб  и  лекарей.

Снова исчерпывающее деление (причем главное деление на два имеет соподчиненное деление), явно вызванное справедливостью. И в этом видна педагогичность классического знания; предусмотренное разветвление связано с жизненной честностью, с нелицемерностью, с чисто классической готовностью решить вопрос in utrumque.6

Та же справедливость в «Медном всаднике» — о пушечной пальбе по трем причинам:

Люблю, военная столица,
Твоей  твердыни  дым  и  гром,
Когда  полнощная  царица
Дарует сына в царский  дом,
Или  победу над врагом
Россия снова  торжествует,
Или,  взломав свой синий  лед,
Нева  к  морям его несет
И, чуя  вешни  дни,  ликует.

(V, 137)

Ассоциативное значение трех этих причин незначительно (особенно в сравнении с такими стихами, как «люблю... твоей твердыни дым и гром...»): «полнощная», «дарует», «царский дом», «торжествует», «ликует» — словарь оды, стансов. Для чего перечень трех причин? а для того, чтобы быть справедливым, и потому, что 4-й причины пальбы в Петербурге вообще нет. Еще примеры. 1) «Где было взять ему, ленивцу, плуту? Украл конечно; или, может быть, Там на большой дороге, ночью в роще...» («Скупой рыцарь» — VII, 111). Здесь сокращена сильная мыслительная работа: так как исключается честное приобретение, остается одно незаконное, а оно делится на воровство и на разбой; градация и многоточие при втором члене только усиливают громадный мыслительный пафос не ассоциативного, а аналитического деления предположений. 2) «И силен, волен был бы я, Как вихорь, роющий поля, Ломающий леса»7 — исчерпывающий анализ функций. 3) «Евгений Онегин», глава 1, строфа XXXII: 5 случаев прелести ножек — милый педантизм, которому, верно, есть параллели и в «Беппо» и в «Дон Жуане»! Есть ли еще случаи прелести ножек? 4) «Когда б оставили меня — На воле... Да вот беда: сойди с ума, — И...» (III, 322). Примерно такой же взрыв справедливости, как и: «А может быть и то: поэта Обыкновенный ждал удел...». Справедливость и здесь вытекает не из исследования, а из мыслительно напряженного углубления в состав уже осуществленного знания. 5) «Евгений Онегин», глава 1, строфа XII.

4

Дальнейший шаг в развитии той же способности исчерпания — списки. Их очень много.

1) «Евгений Онегин», глава 5, строфа XXIV.8 Здесь и азбучный порядок, и задумчивость размышляющей над страшным сном Тани... Список

212

заменяет многое, что трудно было бы сказать; но исчерпанности в нем нет, ибо весь он нужен не сам по себе; однако стремление к исчерпанности и в нем явное.

2) Есть ли исчерпанность в «Евгении Онегине», глава 7, строфа XXXIII?9 Есть ли даже простой порядок? Эстетически есть, ибо <стих> «И стаи галок на крестах» явно заканчивает некоторый период.

3) Тоже «Евгений Онегин», глава 7, строфа XXXI10 — заметить «et cetera», которое потому-то так часто в языке Пушкина, что перечисления — обычный его метод.

Более важны те перечисления, члены которых не равны в общей нищете,11 т. е. именно перечисления, а не списки слов. Например, 4) «Когда за городом, задумчив, я брожу...» — 8 подлежащих, при удивительном синтаксическом распределении и неравенстве богатства (от простого слова до имени существительного, влачащего за собой тристепенное придаточное предложение). Ср. с. «L’ Egout de Rome»12 — конец, где тот же метод перечисления в александрийском стихе. Это идеальное исчерпание per enumerationem.13 Но и оно недостаточно Пушкину, и он среди <описания> деревенского кладбища возвращается к недоконченному перечислению (урны, пирамиды, гении, хариты). Всего <в описании> городского кладбища названо 12 предметов. Это особенно резко <отлично>, так как о деревенском <кладбище> — едва 1—2; таким образом, это — метод, и в данном случае метод презрительного отношения.

5) Все хронологические перечисления в обоих лицейских стихотворениях 1831 и 1836 гг.14 и в родословных; история театра — «Евгений Онегин», глава 1, строфа XVIII.

6) Списки книг: «Евгений Онегин», глава 3, строфы IX и XII; глава 8, строфа XXXV; значительность каждого слова в них; переход Тани от Руссо к Байрону.

7) «...всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и фин, и ныне дикой Тунгуз, и друг степей калмык» (III, 424). То, что Пушкин начинает это перечисление с русских, а кончает распространенным членом,

213

показывает эстетическую обдуманность сложной градации, сначала убывающей, потом возрастающей.

8) Примерно то же в «великопостной молитве».15 (В ней же еще интересна исчерпанность: «чтоб сердцем возлетать... чтоб укреплять его»; действительно, третьего не может быть вообще).

Перед таким количеством примеров мы вправе говорить о списках как определенном методе. Список играет ту же роль, что членение; цель его тоже исчерпать. Различаются они: 1) предметом: деление относится к логическим единицам (причины, возможные пути, возможное местонахождение и проч.), список — к предметам либо событиям; 2) по форме: разделительное суждение и оборванный обобщением (etc.) перечень; в принципе тема признается одинаково исчерпанной и там и тут.

5

Однако есть у Пушкина более важное явление списка, правда, в переносном смысле. Список есть перечень неразвиваемых тем — неразвиваемых за несущественностью, так что список целиком превращается в тему, поглощая «списочностью» все свои отдельные предметные части. Однако если список станет перечнем минимально развиваемых (но все же развиваемых) тем, то мы получим обычный для Пушкина метод упоминания, которым Пушкин ведет всякий рассказ или описание. Нет, Пушкин не описывает и едва рассказывает — он упоминает! В его уме произведение слагается как заполнение длинного свитка, способного вместить неопределенно большое число предметов. В этот список предметы заносятся по строгому выбору; внесенное иногда вымарывается («Евгений Онегин», глава 1, строфы XXIII, XXVI—XXVII; глава 5, строфа X — гадание) — и ряд действительно вымаранного в черновых!

Так действуют не писатели, а истинные классики: основатели. Они не изображают, а чертят географическую карту всех возможных будущих изображений... Они открывают дальним плаванием великий океан будущей поэзии, но не описывают ни островов, ни бурь, а говорят: здесь, под таким-то градусом, есть остров; здесь же риф, бойтесь его и оплывите. История этих мест будет создана после, ей предшествует география. Торопливость рассказа у Пушкина связана с тем, что плавание предстоит дальнее и останавливаться нельзя.

Зато при такой торопливости стала возможна та краткая энциклопедия России 1820-х годов, которую представляет «Евгений Онегин»: ряд тем, больших и малых, с кратким изъяснением каждой. Если возможен роман, сокративший свою эпическую стихию до степени упоминания (= сознательности), то он здесь. Сознательность не убрана, как шов: «Евгений Онегин», глава 5, строфа XL; она нужна, чтоб заменить эпичность. Торжествует ум. Русскую литературу XIX в. основал ум небывалой силы; оперируя заглавиями, он сочинил заглавия всех будущих произведений (русской классической литературы, — Н. Н.): Таня, Евгений в «Медном всаднике», Германн, описание бала, театра, деревни, Петербурга, — вообще все, все — заглавия будущих работ, «Эпиграфы неизданных творений». Нормально ли это? В высшей степени! и навеки связало русскую литературу с чистым географическим классицизмом. Торопливость Пушкина останется навеки в русской литературной крови: мы не умеем застаиваться, все, что длится несколько лет, мы считаем уже эпиграфом к будущим творениям. Мы живем по чистым принципам Буало; ясность, Аристотелева удобообозримость, быстрота, ограничивающая описание окрыленным (через эпитет) упоминанием, — вот наши добродетели.

214

6

Но что упоминать? и как? Аналитический классицизм расчленяет состав современности: он и здесь исчерпывающе делит и исчерпывающе поэтому знает — только особым, ему свойственным знанием. Он быть может безошибочен в своем знании культурной истории ему современной. Вот по крайней мере несколько безошибочных его анализов: 1) образование Ленского (философия, Шиллер и классицизм, романтизм, студенческий либерализм); 2) периоды чтения Тани; 3) поразительные родословные; понимание роли новой аристократии («Моя родословная»), «демократизма» императорского режима; жизнь и вырождение рода.16 В связи с этим поразительное внимание к семье; к ее разветвлениям (один брат в Петербурге — «Евгений Онегин», глава 1, строфа III, другой брат в деревне — глава 2, строфа III; сколько можно бы написать комментариев к этой истории предпоследнего поколения Онегиных!). Пушкин первый понял род и семью (что тоже стало «заглавием» к будущим, не менее поразительным, родословным у Тургенева). Памятливость ко всем обстоятельствам при ведении действия (московская кузина: «Евгений Онегин», главы 2 и 7). Наконец, исключительный дар синхронизма — самое блестящее проявление разделительно осуществленного знания. Сколько «в то время»!

Условий  света  свергнув  бремя...
С  ним  подружился  я  в то время...

(Гл. 1, строфа XLV)

Онегин  был  готов со  мною
Увидеть чуждые  страны;
Но скоро были  мы судьбою
На  долгий срок  разведены.
Отец  его  тогда  скончался.

(Гл. 1, строфа LI)

В  свою  деревню  в  ту же пору
Помещик  новый  прискакал...
... По  имени  Владимир  Ленский...

(Гл. 2, строфа VI)

Конечно, не  один  Евгений
Смятенье  Тани  видеть мог,
Но  целью  взоров  и  суждений
В то время...

(Гл. 5, строфа XXXII)

Небывало точный календарь действия: лето 1820 г. — именины, январь 1821 г. — Онегин уезжает весною 1821 г. — Таня одна летом 1821 г. — ее везут в Москву зимою в конце 1821 г. — она выходит замуж зимою

215

1822 г. — Онегин в Петербурге в 1827 г. при новом императоре (что сразу чувствуется), после восстания декабристов.17

Такая точность есть небывалое явление; она возможна лишь при особом даре синхронизма, который сам есть блестящее выражение неисследующего, анализирующего знания. Это и есть система знания чистого классицизма, который не смешивает свое знание с исследованием. Смешанное же знание есть метод романтизма. Но многое ли может узнать классицизм? Можно ли знать причины вне университета? — Ответ: «Анчар» и «Медный всадник», которые могут быть поняты как решение этиологической темы. Нет, доуниверситетскому классицизму дано было глубоко задуматься.

Сноски

Сноски к стр. 204

1 Пользуемся случаем указать на опечатку, допущенную в 6-м томе «Краткой литературной энциклопедии» (стб. 80), где годом рождения Л. В. Пумпянского ошибочно указан 1894 г. Правильно год рождения указан в кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 6. М.—Л., 1941, с. 548.

2 См. библиографию работ Л. В. Пумпянского в «Краткой литературной энциклопедии» (т. 6, стб. 80).

3 Еще в 1922 г. Л. В. Пумпянский намеревался издать очерк критики формального метода. Однако необходимо отметить, что Л. В. Пумпянский и М. М. Бахтин высоко оценивали отдельные достижения представителей формальной школы в исследовании литературы.

4 См. критику этой теории М. М. Бахтиным в кн.: Медведев П. Н. [Бахтин М. М.]. Формальный метод в литературоведении. Л., 1928, с. 213—231. Построения исторической поэтики, развернутые в работах М. М. Бахтина и Л. В. Пумпянского, не носят самодовлеющего характера. Цель их, думается, дать не просто генетическое объяснение, а понимание факта литературы.

Сноски к стр. 205

5 Ср. анализ воплощения основной темы творчества Достоевского в полифонической структуре его романов в книге М. М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» (M., 1979), и выявление тем Тургенева при изучении поэтики его романов в статьях о Тургеневе Л. В. Пумпянского (см. его предисловия к 6—10-му томам издания: Тургенев И. С. Соч. в 12-ти т. М.—Л., Госиздат, 1928—1934).

6 В начале 1920-х годов о возможности применения категорий классического и романтического при построении исторической поэтики и при анализе современной литературы писали В. М. Жирмунский и Б. М. Эйхенбаум (см.: Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977; Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л., 1969).

7 Жирмунский В. М. Вопросы теории литературы. Л., 1928, с. 71—72; Эйхенбаум Б. М. О поэзии, с. 24—26.

8 Пумпянский Л. В. 1) «Медный всадник» и поэтическая традиция XVIII в. — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 4—5. М.—Л., 1939, с. 91—124; 2) Об оде А. Пушкина «Памятник». — Вопросы литературы, 1977, № 8, с. 136—151.

9 Пумпянский Л. В. «Медный всадник» и поэтическая традиция XVIII в., с. 119.

Сноски к стр. 206

10 Там же, с. 93.

11 Пумпянский Л. В. Поэзия Ф. И. Тютчева. — В кн.: Урания. Тютчевский альманах. Л., 1928, с. 56. См. также: Пумпянский Л. В. «Медный всадник» и поэтическая традиция XVIII в., с. 118—124.

12 Следы этой концепции особенно видны в статье Л. В. Пумпянского «Тургенев и Запад» (в кн.: И. С. Тургенев. Материалы и исследования. Орел, 1940, с. 90—107). В этой статье подчеркивается новаторство Пушкина в изображении героя романа: «Метод профильного (множественного), а потому всегда принципиально незавершенного изображения героя создан Пушкиным <...> незавершенность героя (равняющаяся, как это ни звучит парадоксально, глубокой завершенности его образа) есть открытие Пушкина...» (с. 105—106). Ср. с положением М. М. Бахтина о том, что построение литературного образа в романе осуществляется в зоне максимального контакта с незавершенным настоящим.

13 Вопрос о характере преломления в поэтике Пушкина различных литературных стилей подробно рассмотрен М. М. Бахтиным в книге «Вопросы литературы и эстетики» (M., 1975, с. 410—419) и С. Г. Бочаровым в книге «Поэтика Пушкина» (M., 1974).

14 Например, о формах перечисления в стиле Пушкина подробно рассуждал акад. В. В. Виноградов в книге «Стиль Пушкина» (M., 1941, с. 346—352). Ср. также наблюдения над особенностями стиля Пушкина у Ю. Н. Тынянова в книге «Пушкин и его современники» (M., 1968, с. 130—131, 133, 148, 163). Б. М. Эйхенбаум в книге «Мелодика русского лирического стиха» (Пг., 1922) при разборе интонационных фигур как явлений стиля опускает возможность изучения их тематического значения. В статье Л. В. Пумпянского типы расчленяющего вопроса в поэзии Пушкина определяются как один из способов вскрытия этиологической темы. Близко к пониманию исчерпывающего деления подошел учитывающий мировоззренческую основу стиля современный исследователь: «Пушкин стал такой основой (народного самосознания, — Н. Н.), обобщив историю. Ради этого обобщения он и разработал свой метод — стиль объединения противоположностей: не при помощи их решения, а, можно было бы сказать, утверждения их соотносительного места в растущем целом» (Палиевский П. В. Пушкин как классическая мера русского стилевого развития. — В кн.: Типология стилевого развития нового времени. М., 1976, с. 109).

Сноски к стр. 207

1 То есть строго изобразительная система.

2 По мысли Л. В. Пумпянского, развиваемой также и в других его работах, поэт классического стиля всегда имеет перед собой не голую реальность, а уже освоенную словом, во всем богатстве смысла и культурных традиций. И поэтому поэт не пытается заменить своей личностью, своими идеями реальность, как это происходит в романтизме, а хочет достоверно проанализировать смысловой объем действительности. В работе «К истории русского классицизма» (1923) Л. В. Пумпянский показывает, насколько поэты классического стиля осознавали опасность непосредственного — в романтическом смысле — вторжения в реальность, опасность, при которой происходит «рождение слова вне истории его (вернее, стремление к этому, потому что на деле все, что есть в словесности, объяснимо только ею), из истории личности поэта. Великие классики этой системы знали, как она опасна; так Фет (громадный материал его знания, все богатство прямого отношения к природе он сознательно классицизирует по направлению к Горацию и Державину); но „беспринципный лиризм“ — вот смешное этой поэтической системы! оправдать каждый стих ценностью своей личности = изъять его из истории литературы = быть самому его творцом <...> Став на такую почву, можно быть только интересным, потому что большее, без муз, недоступно». Именно усвоение традиции помогает писателю классического типа быть историчным, позволяет осознать современность, дать наиболее адекватное ее изображение, как это показано Л. В. Пумпянским в 6-м разделе настоящей работы. Ср. также выводы М. М. Бахтина об отношении автора к реальности в его большом труде «Автор и герой в эстетической деятельности» (в кн.: Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979, с. 173). В этой же работе имеется важная параллель к рассуждениям Л. В. Пумпянского в 1-м разделе настоящей работы о сущности классического стиля: «Большой стиль обнимает все области искусства, или его нет, ибо он есть стиль прежде всего самого видения мира и уже затем обработки материала. Ясно, что стиль исключает новизну в творчестве содержания, опираясь на устойчивое единство познавательно-этического ценностного контекста жизни (так, классицизм, который не стремится создать новые познавательно-этические ценности, новое чисто жизненное напряжение, все силы влагает в моменты эстетического завершения и в имманентное углубление традиционной направленности жизни <...>)» (там же, с. 175—176).

Сноски к стр. 209

3 «Пир Петра Первого» (III, 408—409).

Сноски к стр. 210

4 Для данного случая (лат.).

5 Стихотворение М. Кузмина «Благовещенье» (Кузмин М. Осенние озера. Вторая книга стихов. М., 1912, с. 226).

Сноски к стр. 211

6 В ту и другую сторону (лат.).

7 Стихотворение «Не дай мне бог сойти с ума» (III, 322).

8 Имеются в виду стихи:

Татьяна в оглавленье кратком
Находит азбучным порядком
Слова: бор, буря, ведьма, ель,
Еж, мрак, мосток, медведь, метель
И прочая...

Сноски к стр. 212

9 Имеются в виду стихи:

Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.

10 Имеются в виду стихи:

Обоз обычный, три кибитки
Везут домашние пожитки,
Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, тюфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera
Ну, много всякого добра.

11 Имеется в виду нераспространенность членов перечисления в предыдущих примерах («Евгений Онегин», глава 5, строфа XXIV; глава 7, строфы XXXI и XXXVIII) по сравнению с распространенными членами в стихотворении «Когда за городом, задумчив, я брожу...».

12 Стихотворение «Римская клоака» В. Гюго из сборника «Возмездие» (1853).

13 Посредством перечисления (лат.).

14 «Чем чаще празднует Лицей» (1831) и «Была пора: наш праздник молодой...» (1836).

Сноски к стр. 213

15 Имеется в виду стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны...» (III, 421).

Сноски к стр. 214

16 Обращаясь еще раз к анализу родословных Пушкина («Моя родословная», «Езерский», «Евгений Онегин», Евгений в «Медном всаднике») в неопубликованной работе «О „Записках сумасшедшего“ Н. В. Гоголя» (1923), Л. В. Пумпянский показывает, что в родословных Пушкин дал глубокий анализ кризиса в николаевскую эпоху русского родового дворянства, всегда в лучшей своей части кровно связанного с судьбами русского государства. В николаевскую эпоху представители старого дворянства в своей массе составили слой мелкого чиновничества (Евгений в «Медном всаднике»), и «демократизм» эпохи проявлялся в том, что императорский режим опирался на новую знать, формировавшуюся преимущественно из людей случайных, и на прислужников булгаринского типа. О том, насколько не случайны эти темы и насколько в их разрешении проявился историзм художественного мышления Пушкина, так же подробно рассуждают Г. Гуковский и В. Сквозников (Гуковский Г. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957, с. 291, 371—372; Сквозников В. Реализм лирической поэзии. М., 1975, с. 204—215).

Сноски к стр. 215

17 Отнесение действия восьмой главы «Евгения Онегина» ко времени после восстания декабристов, к сожалению, не обосновано Л. В. Пумпянским. Однако недавно в этом направлении попытался пересмотреть традиционную хронологию романа А. Тархов (Тархов А. Календарь «Евгения Онегина». — Знание — сила, 1974, № 9, с. 30—33). В своей поздней работе «„Евгений Онегин“ А. С. Пушкина» (Евгений Онегин. Л., Изд. Ленингр. гос. Малого оперного театра, 1937, с. 27—46) Л. В. Пумпянский придерживается общепринятого тогда взгляда на время действия романа (с. 37—38). В этой работе заслуживает внимания анализ связи между «типом культуры» и «типом жизненного поведения» героев романа.