193

В. П. СТАРК

СТИХОТВОРЕНИЕ «ОТЦЫ ПУСТЫННИКИ
И ЖЕНЫ НЕПОРОЧНЫ...» И ЦИКЛ ПУШКИНА 1836 г.

1

Впервые вопрос о цикле 1836 г. был поставлен в статье Н. В. Измайлова «Стихотворение А. С. Пушкина „Мирская власть“ в связи с находкой его автографа».1 Речь шла о нескольких стихотворениях, написанных или дописанных и перебеленных Пушкиным летом 1836 г., когда он жил на даче Каменного острова.

Формальным основанием для объединения стихов в цикл служит определенная Пушкиным цифровая последовательность стихотворений, из которых в настоящее время известно четыре под римскими цифрами II, III, IV, VI; недостающие I и V, а может быть и последующие, остаются неизвестными. Состав и порядок стихотворений цикла впервые приводит Н. В. Измайлов в указанной статье. Он таков:

  I — неизвестно.

II — «Отцы пустынники и жены непорочны...» («Молитва»); дата — 22 июля 1836 г. (ПД, № 951). Под заглавием «Молитва» включено Пушкиным в список стихотворений, составленный в конце 1836 г. (ПД, № 984).2

III — «(Подражание итальянскому)» («Как с древа сорвался предатель ученик...»); дата — 22 июня 1836 г. (ПД, № 235).

IV — «Мирская власть» («Когда великое свершалось торжество...»); дата — 5 июля 1836 г. (автограф был в Париже; снимок в ИРЛИ, ф. 244, оп. 1, № 1747).

V — неизвестно.

VI — «Из Пиндемонти» («Недорого ценю я громкие права»); дата — 5 июля <1836 г.> (ПД, № 236).

Двум из этих стихотворений (III и VI) были в разное время посвящены отдельные статьи Б. В. Томашевского и М. Н. Розанова,3 появившиеся еще до работы Н. В. Измайлова. Уделяя внимание анализу стихотворений, их истории и источникам, авторы рассматривали их как отдельные произведения, не затрагивая вопроса о цикле как таковом.

Н. В. Измайлов был первым, кто к «каменноостровским» стихотворениям Пушкина применил понятие «цикл лирических стихотворений».

194

В его работе определяются формальные и смысловые признаки цикла. К первым относятся общность автографов «по почерку и типу»4 и единый размер — александрийский стих. Ко вторым — использование Пушкиным евангельских образов и форм для «воплощения глубоко волновавших его, вовсе не религиозных, но морально-общественных тем».5 Круг этих тем был намечен Н. В. Измайловым уже в первой статье, посвященной циклу, и развернут в позднейшей работе 1958 г. «Лирические циклы в поэзии А. С. Пушкина конца 20—30-х годов».6

В последней статье значительное место уделено рассмотрению жизненных обстоятельств, при которых Пушкин писал стихотворения, в том числе и тягостной зависимости его от «мирских властей». «В таких условиях, — пишет автор, — создавались стихотворения, отразившие в себе, с разных сторон и в разных формах, настроения и раздумья поэта и объединенные им, для будущей публикации, в своего рода если не тематический, то смысловой и формально-художественный цикл».7

После статей Н. В. Измайлова понятие цикла, как правомерное, укрепилось в пушкиноведении, но вопрос о побудительных причинах и целях, определивших известную нам последовательность стихотворений цикла, остается до сих пор нерешенным.

Некоторые исследователи, в том числе Н. Н. Петрунина, автор одной из последних работ, касающихся этого цикла, считают, что «последовательность произведений определяется временем создания входящих в него стихотворений».8 Для подкрепления этого вывода в статье делается попытка пересмотреть датировку первого известного стихотворения цикла — «Отцы пустынники и жены непорочны...». Н. Н. Петрунина предлагает читать дату как «22 июня», хотя общепризнанным и повсюду приводимым считается 22 июля (т. е. на месяц позже, чем второе стихотворение цикла — «Подражание итальянскому»). Обращение к автографу (ПД, № 951) подтверждает несомненность традиционной датировки.

Отметим также, что хронологическая последовательность еще никогда не определяла законов формирования поэтических циклов, тем более у Пушкина. Достаточно указать список стихотворений 1836 г., подготовленных им для публикации в «Современнике» (ПД, № 984); список этот состоит из восьми произведений разных лет, расположенных отнюдь не в хронологической последовательности, но тем не менее образующих своеобразный тематический цикл9 (так, например, после «Молитвы» 1836 г. следуют «Сосны» («Вновь я посетил...») 1835 г.).

Задача настоящей работы — определение цели, которую преследовал Пушкин, обозначая стихотворения римскими цифрами, обнаружение их глубинной внутренней связи и последовательности.

Прежде всего следует остановиться на стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны...», обозначенном Пушкиным цифрой II. При отсутствии стихотворения под цифрой I оно открывает цикл 1836 г. Как ни странно, но стихотворению, занимающему столь ответственное место, уделялось исследователями меньше внимания, чем остальным произведениям цикла.

195

Причиной этого представляется прежде всего то, что стихотворение облечено в форму молитвы. Прямолинейный подход к стихотворению приводил дореволюционных комментаторов к утверждению глубокой религиозности Пушкина или, напротив, вызывал сомнение в возможности передать в нем всю духовную насыщенность первоисточника. В послереволюционном литературоведении в стихотворении не видели отправных точек для постановки проблем большого общественного звучания и глубокой тематической связи с остальными стихотворениями цикла. Вследствие этого исследователи или вовсе игнорировали его, или ограничивались кратким комментарием, который в основном сводился к тому, что стихотворение является переложением молитвы Ефрема Сирина.

Внимательный анализ стихотворения «Отцы пустынники и жены непорочны...» позволяет определить его значение в цикле 1836 г.

Следует отметить интерес Пушкина 30-х годов к биографиям церковных философов и писателей, к житиям святых. Так, в «Современнике» именно в 1836 г. печатаются статьи о Георгии Кониском и статья о словаре русских святых, составленном знакомым Пушкина кн. Д. А. Эристовым (1797—1858). Рецензируя «Словарь о святых» (СПб., 1836), Пушкин писал: «Издатель „Словаря о святых“ оказал важную услугу истории. Между тем книга его имеет и общую занимательность: есть люди, не имеющие никакого понятия о житии того св. угодника, чье имя носят от купели до могилы и чью память празднуют ежегодно. Не дозволяя себе никакой укоризны, не можем по крайней мере не дивиться крайнему их нелюбопытству» (XII, 103).

В свете этого высказывания ясно, что Пушкин не мог не знать, в какой день он пишет стихотворение. 22 июля — день «ежегодной памяти» жены мироносицы — Марии Магдалины, верной последовательницы Христа, возвестившей о его воскресении. О ней чуть позже будет писать Пушкин в «Мирской власти», ее, как и Марию — мать Христа, он имеет в виду под определением «жены непорочны». Хотя имя Мария довольно распространенное и именины празднуются десять раз в году, но день Марии Магдалины — важнейший из них. Совпадение дня ее поминовения и упоминания ее Пушкиным в стихотворении, написанном именно в этот день, не может представляться случайным. Напомним, что имя Мария носили бабушка Пушкина Мария Алексеевна, его старшая дочь, многие близкие знакомые, в том числе Мария Николаевна Волконская. Поэтому маловероятно, чтобы Пушкин забыл об этом дне. Очевидно и то, что он хорошо знал жития тех, кого он упоминает в своем стихотворении.10

Стихотворение дошло до нас в перебеленном автографе с некоторыми поправками. Состоит оно из двух частей — своеобразного «приступа» к молитве и собственно молитвы. Первоначально оно начиналось словами «святые мудрецы», затем было переправлено на «отцы пустынники». Пушкин сопровождает текст иллюстрацией: келья, зарешеченное оконце, сгорбленный старец-монах, к которому весьма подходит определение «святой мудрец». Объяснить замену, произведенную Пушкиным, как и большинство остальных поправок (не считая правки стилистической и вставки пропущенного при переписке слова «смирение»), можно лишь обращением к источнику и биографии его создателя — Ефрема Сирина. Пушкин постепенно уточняет свой выбор из многих «мудрецов».

196

Это прежде всего сослагатели песнопений.11 Из них он выбирает именно «пустынников», к числу которых принадлежал и Ефрем Сирин.

Имя последнего определяется, когда из «множества божественных молитв» Пушкин выбирает одну, а именно

... которую священник  повторяет
Во  дни  печальные  Великого  поста...

Только одна молитва повторяется в течение всего Великого поста, во все дни недели, кроме субботы и воскресения, — это молитва Сирина. Выбор ее в качестве основной «покаянной» молитвы объясняется тем, что она соответствует состоянию души, которое должно владеть человеком в эти дни: сознание грехов и упадок духа, предшествующие его очищению и просветлению. Именно это состояние подчеркнуто у Пушкина эпитетом «падший», который в контексте стихотворения обозначает и «грешный», и «упадший духом».

Это состояние души отвечает тем событиям, которые происходили в жизни Пушкина «во дни печальные Великого поста» 1836 г. Великий пост в этом году начался 10 февраля и закончился 28 марта. В это время Пушкин был озабочен цензурными неприятностями, связанными с выпуском первого номера «Современника» (см. его переписку с председателем Цензурного комитета М. А. Дондуковым-Корсаковым и цензором М. А. Крыловым). Еще слышны были отголоски дела о стихотворении «На выздоровление Лукулла» — 5 и 11 февраля помечены объяснительные письма Пушкина кн. Н. Г. Репнину, который принял стихотворение на свой счет, а 24 марта письмо А. Жобару, в котором он просил его не публиковать французский перевод стихотворения, уже вызвавшего неудовольствие «кое-кого», т. е. Николая I. Тягостны были и домашние обстоятельства. В первый день Пасхи, 29 марта, умерла Н. О. Пушкина. «Матушка моей жены, — писал Н. И. Павлищев своей матери 9 апреля 1836 г., — скончалась в первый день Светлого Воскресения, в самую заутреню...».12 И в июле, когда создается стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны...», Пушкин еще носит траур. 9 июля с Каменного острова он пишет И. В. Яковлеву: «...я в трауре и не езжу никуда...» (XVI, 1226).

Учитывая психологическую атмосферу, в которой создавалось стихотворение, можно говорить о том, что обращение к молитве Сирина не случайно. Следует уточнить, что ни в какие другие дни года, кроме дней Великого поста, эта молитва на службах не произносится. В 1836 г. она последний раз звучала в среду Страстной недели, т. е. 25 марта. Только один раз в году, в ту же среду, в церкви произносятся и другие покаянные молитвы, прежде всего «жен непорочных». Это, например, тропарь Икасии: «Господи, я же во многие грехи впадшая жена...». Следовательно, впечатления именно этого дня Страстной недели легли в основу пушкинского стихотворения. В июле молитва уже «приходит на уста», т. е. вспоминается.

Работа над первой частью стихотворения выявляет стремление Пушкина вложить особенное отношение к молитве Сирина. Исправления носят личностный характер, свидетельствуют о желании точнее передать свое душевное состояние. Особенно наглядно это проявилось в работе над девятым стихом: сперва «И душу мне живит...», затем «И душу мне крепит...», наконец приходит искомое — «И падшего крепит...». Идентичная замена производится и в третьем стихе: вместо слова «освежать»

197

появляется «укреплять», фиксирующее именно то, что было необходимо Пушкину в ситуации, сложившейся летом 1836 г.

К молитве Сирина он обращается уже не в первый раз. Пятнадцатью годами раньше, в 1821 г., во вторник Страстной недели, 23 марта, он пишет А. А. Дельвигу в стихах и прозе озорное «покаянное» письмо. Передавая пожелания Кюхельбекеру, уехавшему в Париж, Пушкин пародийно использует обороты Сирина: «Желаю ему в Париже дух целомудрия, в канцелярии Нарышкина дух смиренномудрия и терпения, об духе любви я не беспокоюсь, в этом нуждаться не будет, о празднословии молчу — дальний друг не может быть излишне болтлив» (XIII, 25; разрядка моя, — В. С.).

Отношение Пушкина к молитве Сирина в 1836 г. становится принципиально новым. В юности в письме к Дельвигу он иронически пародирует слова молитвы; теперь он находит в тех же словах созвучие своим переживаниям. Подобное созвучие можно объяснить и общностью судеб Пушкина и Сирина, несмотря на то что их разделяло полтора тысячелетия. Признанный своими соотечественниками, знаменитый сирийский поэт и проповедник был вынужден вечно скитаться из-за постоянного преследования властей. Ситуация гонимого скитальца была хорошо знакома поэту, который написал о себе в михайловской ссылке:

Всегда  гоним, теперь в изгнанье
Влачу закованные  дни.

Ефрем родился в Сирии, близ города Низибии, в конце III в. Сын языческого жреца, он приобщился к христианству еще до утверждения христианской церкви и в молодости удалился в пустыню, где стал учеником пустынножителя и церковного писателя Иакова. Позднее в городе Эдессе Ефрем основал училище, из которого вышло немало учителей сирийской церкви, проповедников, поэтов. Преследуемый идейными врагами и сирийскими властями, он бежал в Египет, где снова поселился в уединении, на горе Нитрийской. Скончался он, вернувшись на родину, но еще при жизни стали его называть «сирийским пророком».13

Образ скитающегося, преследуемого поэта-пророка проходит через все творчество Пушкина конца 20-х—30-х годов. Стремление Ефрема и его учителя Иакова к уединению, чтобы свободно слагать свои песнопения, близко и понятно Пушкину:

В  глуши  звучнее  голос  лирный,
Живее  творческие  сны...

По мысли Пушкина, «отцы пустынники» несли в себе те же два начала, что свойственны каждому творцу: они живут «средь дольных бурь и битв», но могут «возлетать во области заочны». Несомненно родство стихотворения «Отцы пустынники...» (и всего цикла 1836 г.) со стихотворениями «Поэт», «Поэт и толпа», «Подражания Корану», «Пророк». К этому же ряду стихов тематически примыкает и стихотворение 1835 г. «Странник». Общей для всех этих стихотворений является проблема творчества, которая в 30-е годы насыщается эсхатологическими мотивами.

Пушкинский «Странник» — вольное переложение в стихах первой главы книги английского проповедника и сектанта Джона Беньяна (1628—1688) «Путешествие пилигрима». Странник охвачен предчувствием конца мира. Осмысление образа странника, сопоставление его терзаний со своими уводит Пушкина от оригинала. Обращает на себя внимание отсутствующий у Беньяна образ «духовного труженика, влачащего свою веригу». Можно отметить общность философии Беньяна и Сирина, которые постоянно напоминали своим соотечественникам

198

о страшном судном дне.14 Образ скитальца Сирина стоит, таким образом, в цепи родственных ему лирических героев произведений Пушкина конца 20-х—30-х годов, исполняя функцию «указующего путь».

Литературное наследие Ефрема Сирина довольно значительно — это стихи, песни, проповеди и религиозно-философские трактаты. Всего им написано свыше тысячи произведений. Он был первым поэтом, писавшим семистишиями, которые и принято называть «сиринской строфой». Самым известным его поэтическим созданием является выбранная Пушкиным молитва «Господи и Владыко живота моего...». В прозаическом переводе, которым пользовался Пушкин, она имеет следующий вид:

«Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми.

Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй мне, рабу Твоему.

Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».

До Пушкина переложил молитву Сирина в стихах в 1823 г. знакомый поэта И. Е. Великопольский. Желая напечатать свое стихотворение, он, называя его «безделкой», писал, однако, что молитва его «очень понравилась покойному Пушкину и была, может быть, поводом к написанному им впоследствии стихотворению „Молитва“...».15 Безусловно, это вялое, растянутое до 23 стихов переложение, напечатанное лишь в 1859 г., не имеет ничего общего как с оригиналом, так и с пушкинским стихотворением.

Пушкинское переложение состоит из семи стихов и, таким образом, формально соответствует первоисточнику — «сиринской строфе». Смысл и духовный настрой оригинала также передан в стихотворении, хотя Пушкин выделяет моменты, наиболее близкие его личным переживаниям. Этим объясняется то, что молитва Сирина в пушкинском варианте утратила в значительной мере свой церковный характер.16 Пушкин изъял традиционно-церковное самоуничижение: «раб Твой», повторное обращение: «Ей, Господи...» и концовку: «...яко благословен еси во веки веков. Аминь». Отброшено все, что является принадлежностью большинства молитв, приспособленных для богослужения, и не является принадлежностью конкретной молитвы.

Пушкин возвращает молитве не только ее поэтическую форму, но и ее индивидуальность. Употребляя те же слова и словосочетания, которые употреблял Сирин, он придает им напевность, создающую ощущение древней восточной поэзии. Ритм повтора рождает впечатление вьющегося восточного орнамента. Усилена образность молитвы по сравнению с прозаическим текстом. Вместе с тем Пушкин сохраняет все признаки молитвы: просительный характер, смиренность выражения. Сохранены и сиринский основной мотив, интонация и композиция. Молитва Сирина распадается на три части, четко отделенные друг от друга. Между ними молящиеся должны класть поклоны. Пушкин передает это деление ясно ощущаемыми при чтении паузами.

Прошения в стихотворении те же, что и сиринские, но Пушкин делает некоторые свои акценты. Первое прошение, об избавлении от грехов праздности, уныния, любоначалия и празднословия, Пушкин оставляет на своем месте в начале молитвы. Что может быть хуже

199

для поэта, нежели дух праздности, уныния и, главное, празднословия. Еще в «Пророке» Пушкин писал:

И  вырвал  грешный  мой  язык,
И  празднословный, и  лукавый...

Вторую и третью часть молитвы поэт меняет местами, тем самым выдвигая вперед просьбу: «Дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья...». Речь, таким образом, идет о самопознании, неотъемлемой части процесса становления и развития человеческого духа. Поставив же на конец среднюю часть молитвы, Пушкин просит не о даровании, а лишь об «оживлении» «духа смирения, терпения, любви и целомудрия», считая их изначально присущими человеческой природе.

Основное внимание пушкинского стихотворения обращено на борьбу с любоначалием, этому греху дано расширенное определение: «змеи сокрытой сей». «Эпитет, которым характеризует Пушкин любоначалие, великолепен, — пишет Черняев, — но без всякой надобности растягивает первое прошение молитвы».17 Образ «змеи сокрытой» в сиринской молитве отсутствует. Однако, введенный Пушкиным, именно он придает стихотворению восточную красочность, сочность, которых лишен перевод. Помимо художественной целесообразности, введение этого оборота носит глубокий смысл, не замеченный Н. И. Черняевым. Пушкин выделяет этот грех как важнейший — грех стремления к мирской власти, желания повелевать и в то же время грех преклонения перед властями. Так ставится Пушкиным проблема, которая при всей многоплановости цикла является основной, сквозной, своеобразным ключом к пониманию всего замысла.

Среди множества известных молитв сиринская — единственная, где осуждается любоначалие. Достаточно было бы поэту и проповеднику Сирину смириться с этим грехом — захотеть власти или преклониться перед властью — и наступил бы конец его невзгодам, но тогда бы он не исполнил своего назначения, изменил своим идеалам, и он гонит от себя эту соблазнительную возможность. То, что лишь намечено Сирином в его молитве, развивается Пушкиным.

В тексте собственно молитвы имеется только одно смысловое исправление, которое как раз и относится к определению любоначалия: Пушкин заменяет эпитет «коварной» по отношению к «змее любоначалия» на более емкий — «сокрытой». Замена подчеркивает опасность этого греха: он не только коварен, но и невидим для других.

Таким образом, пушкинский интерес к личности Сирина и его молитве не случаен — это обращение к родственной судьбе и своеобразное творческое сопереживание. Стихотворение в двух аспектах — в сюжетном и тематическом — открывает цикл, с него начинается раскрытие основной темы — поиск Пушкиным нравственного идеала.

2

Проведенный анализ стихотворения «Отцы пустынники и жены непорочны...» позволяет говорить о несомненной глубокой смысловой связи всех стихотворений цикла, которая и определяет его композицию. Принцип последовательности расположения стихотворений безусловно имеет определенную закономерность. Если бы она отсутствовала или не представлялась Пушкину обязательной, то незачем было бы и проставлять над стихотворениями римские цифры. Их наличие давно вызывало интерес, но восприятие стихотворений как самостоятельных единиц мешало иногда правильному их прочтению. Теперь уже курьезным представляется

200

заглавие «Из VI Пиндемонти», но некогда стихотворение печаталось под этим названием.18

Стихотворение «Мирская власть» вначале Пушкин обозначил цифрой V, а затем исправил на цифру IV. Это свидетельствует о значимости для поэта порядка следования произведений в цикле.

Поскольку три стихотворения цикла внешне связаны религиозно-христианской символикой и преданиями, то именно в этой сфере представляется вполне вероятной и их внутренняя, смысловая связь. Анализ цикла с такой точки зрения дает возможность утверждать наличие в нем композиционно-сюжетной последовательности, которая в свою очередь обусловливает и тематическое, смысловое его развитие.

В цикле можно проследить сквозной сюжет, связанный с событиями Страстной недели Великого поста. В первом стихотворении, как мы выяснили, Пушкин сам называет время действия: «дни печальные Великого поста». Выше указывалось, что молитва Ефрема Сирина используется в великопостном служении, причем последний раз в среду Страстной недели. Следует отметить, что на 22 июля 1836 г. приходилась среда. Безусловно, это могло быть простым совпадением, хотя могло быть воспринято Пушкиным и ассоциативно. Независимо от этого ясно, что Пушкин сознательно связывает стихотворение со средой Страстной недели. Только один раз в году, именно в эту среду, поются церковные песни «жен непорочных».

Следующее стихотворение цикла, «Как с древа сорвался предатель ученик...» (обозначенное Пушкиным цифрой III), несомненно связано с четвергом Страстной недели. Именно в четверг, в ночь после среды, Иуда Искариот поцелуем указал стражникам на Христа. В четверг же после распятия Христа Иуда повесился. Эти два события, составляющие фабульную основу произведения, обозначены в первом и последнем его стихах. Несмотря на то что стихотворение написано 22 июня, т. е. на месяц раньше, чем «Отцы пустынники и жены непорочны...», оно следует за ним. Это обусловлено и развитием сюжета цикла, и его проблематикой.

Ефрем Сирин молит о всепрощении, о прощении врагам, но есть вечный грешник или «всемирный враг». Пушкин напоминает о его предательстве и рассказывает о возмездии. В русской литературе нет произведения, которое бы с такой силой внутреннего чувства, с такой яркой образностью изобразило кару, настигшую Иуду.

Перед нашим взором как бы оживают фрески, изображающие Страшный суд. Динамика описания усиливает впечатление. Отмщение постигает «труп живой» — поцелуй сатаны «прожег уста, в предательскую ночь лобзавшие Христа». Воспоминанием этой ночи, со среды на четверг, заканчивается стихотворение. Осуждение Иуды — есть осуждение «духа любоначалия», как особого греха, выделенного среди прочих Пушкиным в «Отцах пустынниках...». Иуда предает своего учителя властям за «тридцать серебренников». Так уже в этом стихотворении ощущается стихия «мирской власти», соблазнившей «вечного грешника».

Дальнейшим развитием темы является третье стихотворение цикла — «Мирская власть». Сюжетно оно также связано с событиями Страстной недели. Первые строки содержат указание на день действия:

Когда  великое свершалось торжество
И  в  муках  на  кресте  кончалось божество...

Согласно Евангелию, Христос скончался в пятницу. Стихотворение, таким образом, композиционно следует за воспоминанием о четверге — дне предательства Иуды. Формально оно основано на евангельских рассказах о казни Христа. В этот день в церкви читают соответствующие отрывки

201

из Евангелия. Осторожными мазками, в нескольких словах-символах — «божество, владыко, царь-царей», — Пушкин дает представление о Христе, исполненном власти над миром и человеком, власти большей, чем власть всех царей земных.

Хотя стихотворение и названо «Мирская власть», в тексте само слово «власть» ни разу не употреблено, но тем не менее Пушкин дает ей убийственно-уничтожающую оценку. Она определена единственным действием власти: когда для охраны распятия «на место жен святых» — Марии-девы и Марии Магдалины — поставлены «два грозных часовых». В контексте стихотворения даже слово «могучий», соотнесенное с «мирской властью», звучит откровенно издевательски.

Образы «жен святых» являются развитием образов «жен непорочных», связанных с первым стихотворением цикла. В них воплощена идея верности, противостоящей всем силам власти. Этот слиянный образ противопоставлен в цикле и образу второго стихотворения — Иуды, воплощению высшего предательства и преклонения перед властью.

До сих пор идут споры о том, что послужило поводом к написанию стихотворения «Мирская власть». Н. В. Измайлов назвал его «загадкой».19

П. А. Вяземский предполагал, что оно, «вероятно, написано потому, что в Страстную пятницу в Казанском соборе стоят солдаты на часах у плащаницы».20 Это указание П. А. Вяземского первым использовал Б. В. Томашевский, комментируя стихотворение.21

М. И. Яшин выдвинул свою версию, основанную на том, что с 4 по 6 июня 1836 г. на Елагином острове жила царская семья и всюду были расставлены часовые от Кавалергардского полка в касках. Он пишет: «Видимо, они стояли где-нибудь у ворот с распятием на фронтоне, при въезде на Елагин остров, куда во время царского присутствия не пускали многочисленную дворню и окрестных дачников».22

М. И. Яшину возразил Н. В. Измайлов: «Это указание, — пишет он, — ничем документально не подкрепленное, маловероятно: трудно представить себе распятие — чисто церковный, культовый предмет — на дворцовых воротах».23 К этому возражению можно добавить другие. Пушкин всегда точен в деталях, и если он говорит о киверах, значит на головах часовых были именно кивера, а не каски. Солдаты Кавалергардского полка киверов не носили, да и сам М. И. Яшин пишет, что согласно приказу от 3 июня форма одежды предусматривала ношение касок.

Представляется также неверной и указанная Яшиным дата 5 июня как день создания стихотворения. В автографе дата 5 июня исправлена на 5 июля. Справедливо считается, что Пушкин машинально описался и тотчас исправил ошибку. В статье же Яшина дата 5 июня нужна для подкрепления его версии о происхождении стихотворения, так как 5 июля уже никто из царской семьи на островах не жил и никаких часовых там не было. Версия М. И. Яшина, таким образом, не имеет не только «документального», но и фактического подтверждения.

Наконец, если обратиться к тексту самого стихотворения, становится очевидным, что речь идет не о Каменном острове, на который не пускают «простой народ», а о церкви, и уж никак не о «распятии на фронтоне», ибо у подножия подобного распятия невозможно поставить часовых. Заключение М. И. Яшина по поводу предположения П. А. Вяземского: «Как видим, он ошибался»24 — представляется неубедительным.

202

Попробуем разобраться, насколько прав или не прав Вяземский. В каждом воспоминании присутствует доля истины. Никто не оспаривал тот факт, что при большом стечении народа для поддержания порядка в Казанском соборе у плащаницы, которая помещалась в центре храма, выставлялись часовые. Это относится к двум дням Страстной недели — пятнице и субботе. Сомнению подвергалось только соотнесение свидетельства Вяземского со стихотворением Пушкина. Н. В. Измайлов писал: «...распятие и плащаница — не одно и то же, и Пушкин, всегда точный в изображении реальной обстановки своих произведений, не мог бы так свободно этим пренебречь».25

Действительно, Пушкин всегда точен, а плащаница не распятие. Распятия в православной церкви обычно нет вовсе, но один раз в году оно вносится в церковь и ставится посредине. Это происходит в четверг Страстной недели, т. е. именно в тот день, с которым сюжетно связано стихотворение «Мирская власть». Крест вносится как символ распятия Христа; он стоит в церкви не только весь четверг, но и часть пятницы. В пятницу же его сменяет плащаница как символ смерти, которая стоит в церкви до воскресения. Именно в эти три дня (в четверг, пятницу и субботу), когда в церкви всего больше молящихся, по мнению «мирских властей», и необходимо присутствие в храме часовых в качестве «хранительной стражи», которая, по-видимому, стояла в Казанском соборе и у креста и у плащаницы (об этом, собственно говоря, и писал Вяземский, соединив в своей памяти оба эти символа).

Пятница Страстной недели 1836 г. приходилась на 27 марта. Пушкин в это время жил в Петербурге, в доме Баташова, находившемся в приходе Казанского собора. Упоминание в стихотворении «гуляющих господ» никак не может быть отнесено к Каменному острову, потому что дачный сезон в эту пору года еще не начался, но вполне применимо к Невскому проспекту — традиционному месту светских гуляний, на котором и расположен Казанский собор.

В пятницу Страстной недели в церкви читаются отрывки из Евангелия, повествующие о событиях, происходивших в тот день; рассказывается о двух Мариях, об орудиях казни. Все это передано Пушкиным в стихотворении. Согласно всем четырем Евангелиям, у основания креста, на котором был распят Христос, стояли не только две Марии, но и воины, сторожившие его. Так что факт, отмеченный Пушкиным, носил двусмысленный характер, несомненно ускользнувший от внимания властей.

Все это позволяет нам с доверием отнестись к свидетельству Вяземского. Повод, послуживший созданию стихотворения, назван им правильно. Таким представляется нам решение загадки «Мирской власти».

В день 5 июля, когда писалось стихотворение, Пушкин обращается воспоминанием к событиям Страстной недели, используя их для воплощения собственных переживаний. Отметим, что 5 июля 1836 г. — это воскресение, еженедельный церковный праздник, когда особо торжественно служится литургия, в ходе которой обязательно излагаются события Страстной недели.

Стихотворение «Мирская власть» заключает ядро цикла, составленное из трех стихотворений, представляющих собою единое, последовательное целое, которое можно назвать «внутренней литургией». За эти рамки выходит последнее стихотворение цикла — «Из Пиндемонти». В этом стихотворении сформулировано идеальное поэтическое и человеческое кредо Пушкина, выстраданное всею жизнью. Если в «Мирской власти» Пушкин показал ничтожество земной власти, то теперь он провозглашает свободу и ценность человеческой личности, высшие права человека и поэта по сравнению с ценностью «мирской власти» и исходящих от нее прав. Пушкин

203

дает уничтожающую оценку всем известным ему формам государственного правления. Его позиция — позиция вольного, свободного человека. То, о чем просил лирический герой первого стихотворения цикла — «Отцы пустынники и жены непорочны...», провозглашается в последнем как жизненный идеал поэта: это — отречение от «мирской власти», от духа «любоначалия». Стихотворение тем самым логически завершает цикл.

Создав идеал, Пушкин задается вопросом о путях и возможностях его достижения. В черновиках к стихотворению «Из Пиндемонти» он отвечает на него четверостишием «Напрасно я бегу к сионским высотам...».26 Путь к священной горе Сион — это путь «во области заочны», «путь жен святых». На этом фоне Пушкин осмысляет свой путь независимости от властей как желаемый, но несбыточный.

Поскольку беловой автограф четверостишия неизвестен, Н. Н. Петрунина задает вопрос: «...не стояла ли на нем римская цифра пять?».27 На этот вопрос, нам кажется, можно дать отрицательный ответ. Мы согласны, что это четверостишие является разрешением проблем, поставленных в стихотворении «Из Пиндемонти», но в таком случае оно может занимать место лишь следом за ним, т. е. под номером семь, завершая цепочку раздумий Пушкина, отразившихся в цикле. Но поскольку беловой автограф четверостишия все же неизвестен, окончательное решение о его месте невозможно и всякое предположение является гипотетичным.

Таким образом, можно говорить не только о смысловом, но и о сюжетно-тематическом единстве цикла 1836 г. Принцип композиции основан на расположении стихотворений в соответствии с последовательностью событий Страстной недели и их ежегодного поминовения: среда — молитва Ефрема Сирина, четверг — возмездие Иуде за предательство, свершенное в ночь со среды на четверг, пятница — день смерти Христа, когда в церкви установленный накануне крест сменяет плащаница. В каждом из стихотворений Пушкин четко указывает день действия, хотя и не называет его, а сами стихотворения отмечает порядковыми номерами.

Сквозной, стержневой темой цикла является актуальная для Пушкина в ту пору тема «мирской власти». Разрешая тему, Пушкин акцентирует внимание на тех моментах из евангельских рассказов, которые способствуют этому. Следовательно, обращение Пушкина к мифологическим, библейским преданиям послужило целям, выходящим за пределы отправных сюжетов, решению проблем большого общественного и морального значения.

Тем не менее в целом цикл — при отсутствии стихотворений под цифрами I и V — незавершен. Правда, С. А. Фомичев предлагал прочтение цифры VI над стихотворением «Из Пиндемонти» как «№ 1».28 Обращение к автографу стихотворения и анализ особенностей почерка Пушкина в написании латинской буквы N, которой обозначается номер, заставляет придерживаться традиционного прочтения. Кроме того, над другими стихотворениями цикла Пушкин не ставит перед цифрами обозначения номера. Следует учесть и то, что перед римскими цифрами, как правило, обозначение номера не ставят.

Анализ композиции цикла 1836 г. показывает, что обозначенная Пушкиным цифровая последовательность включенных в него стихотворений имеет свою четкую цель и сюжетную закономерность.