147

Н. Н. ПЕТРУНИНА

ДВЕ «ПЕТЕРБУРГСКИЕ ПОВЕСТИ» ПУШКИНА

Пять новелл «Повестей Белкина» обнаруживают известную типологическую общность. В основе каждой из них лежит бытовой анекдот, чрезвычайное происшествие. При этом и событийная сторона любого из анекдотов, и характер их литературной обработки указывают на то, что свои новеллистические опыты автор осмысляет в контексте обширной литературной традиции. Отдельные фабульные ситуации, образы, элементы поэтики, самые сюжеты «Повестей Белкина» тяготеют к многочисленным сопоставлениям с произведениями предшествующей и современной Пушкину русской и мировой литературы. Этот «типовой» характер сюжетов «Повестей Белкина» оказывается их конструктивным, субстанциальным признаком: подключая исходный анекдот к серии его предшествующих творческих интерпретаций, Пушкин вскрывает емкость и многозначность простейших жизненных коллизий и одновременно вводит в повествование своеобразную систему отсчета, позволяющую ему посредством ассоциаций с классическими памятниками прошедших эпох, по сходству и по контрасту с ними, уловить и специфику изображаемой исторической эпохи, и то новое, что привносит она в разрешение традиционных житейских казусов.

С «Повестями Белкина» могут быть сопоставлены по характеру сюжета и первые стихотворные повести Пушкина — «Граф Нулин» (1825) и «Домик в Коломне» (1830). В своей событийной основе это поэмы-новеллы с анекдотическими сюжетами из современной русской жизни, включенными в систему определенных культурно-исторических и литературных ассоциаций: «Граф Нулин» — трансформация шекспировской «Лукреции», «Домик в Коломне» — модификация древнего мотива, восходящего к античным мифам и бытовавшего в средневековых фаблио и новеллистике эпохи Возрождения. Для обеих поэм характерна повышенная, по сравнению с «Повестями Белкина», роль рассказчика. Его повествовательная экспансия выражает себя в стихии свободной иронической игры, которая пронизывает и направляет повествование.

На следующем этапе Пушкин-повествователь эволюционирует от иронической полубытовой новеллы к философской повести, в которой преобладает объективное эпическое начало. И стихотворный и прозаический эпос его обнаруживают на этом пути известный параллелизм исканий, затрагивающий и область проблематики, и область поэтики.

«В „Медном всаднике“, — справедливо заметил В. Э. Вацуро, — произошло полное переключение в художественную сферу тех философских, исторических и социальных теорий, которые составляли идейную структуру пушкинских замыслов повести из современного быта <...> Фантастика „петербургской повести“ позволила Пушкину свободно перемещать временные пласты и сталкивать разнородные социальные сферы; таким образом, с необычайной рельефностью и художественной истиной выявилось пушкинское представление о современном быте как быте историческом,

148

закономерном частном проявлении общего исторического движения <...> По тем же путям Пушкин пойдет в „Пиковой даме“».1

Уже переход от «Домика в Коломне» к «Езерскому» ознаменовал новый этап исканий Пушкина в жанре «петербургской повести». «Прежде всего, — писал С. М. Бонди, — надо думать, что затевалось крупное произведение, не „повесть“ вроде „Медного всадника“, а гораздо большее <...> Можно думать, что, окончив в 1831 г. „Онегина“ и скучая без привычного „многолетнего труда“, Пушкин затеял второго „Онегина“, новый „роман в стихах“».2

Итак, «Езерский» был для Пушкина опытом возвращения к жанру «романа в стихах» после только что оконченного «Онегина». И вместе с тем этот «возврат» обернулся жанровым экспериментом: «петербургская» тема властно подчинила себе сюжетное движение, неуловимо, но существенно трансформируя привычную форму. «Езерский» складывался именно как «петербургский» роман.

Дух исканий — поисков предметов, тем, форм повествования — вообще знаменателен для Пушкина конца 1820-х—начала 1830-х годов. В 1828 г. он создает историческую поэму. Осенью 1829 г. начат «Тазит», где Пушкин возвращается к кавказскому материалу, соединяя точность этнографических описаний с философской и этической масштабностью. Конфликт между отцом и сыном перерастает здесь в столкновение двух эпох и двух противоположных этических принципов. Эта тенденция к философско-символическому осмыслению конфликта в определенной мере подготавливает «Медный всадник». И не случайно в черновиках «Тазита» в эмбриональной форме содержатся мотивы, перешедшие позднее в «петербургские» поэмы Пушкина.3

Нечто близкое мы видим в творчестве Пушкина-прозаика: и здесь эксперимент сменяется экспериментом. В сознании Пушкина рождаются все новые и новые творческие идеи, которые в большинстве случаев не получают осуществления. В 1832 г. процесс этот становится особенно интенсивным. Не позднее лета этого года складываются первые планы повести о Шванвиче — будущей «Капитанской дочки». Примерно тогда же задумана и начата повесть об игроке, из которой выросла «Пиковая дама». В октябре, вернувшись из Москвы, Пушкин переключается на «Дубровского». Искания шли в разных направлениях, затрагивали малый и большой повествовательные жанры, причем и в жанре стихотворной, и в жанре прозаической повести они в одно и то же время, болдинской осенью 1833 г., привели к сходным результатам. Широко используя образы и мотивы оставленного «Езерского», Пушкин создает философскую поэму, где конфликт героя с миром, оставаясь предельно «петербургским», приуроченным к точному месту и времени, обретает символическую масштабность. Необходимым средством для этого становится органическое слияние реального и фантастического.

149

Те же особенности мы наблюдаем в «Пиковой даме».

Отсюда задача — рассмотреть «Пиковую даму», «Езерского» и «Медного всадника» не изолированно друг от друга, как это делалось до сих пор, а в сложной их взаимосвязи — генетической, образно-фабульной, художественно-эстетической. Исчерпать весь этот круг вопросов в пределах одной работы невозможно. Цель настоящей статьи более скромная — не претендуя на целостный анализ каждого из названных произведений, наметить общие контуры проблемы и обосновать продуктивность параллельного изучения двух «петербургских повестей».

1

Поскольку рукописи «Пиковой дамы» (за исключением трех разрозненных и разновременных черновых фрагментов) не сохранились, принято думать, что об истории создания повести можно судить лишь очень приближенно. Ясно немногое: в основе ее замысла лежит бытовой игрецкий анекдот (об этом со слов поэта рассказывал П. И. Бартеневу П. В. Нащокин), а написана «Пиковая дама», по-видимому, болдинской осенью 1833 г.4 Достаточно, однако, свести воедино все известные факты, чтобы несколько расширить эти представления.

В поэтической атмосфере первой главы повести легко различимы реалии петербургской жизни Пушкина летом 1828 г. Связь эта еще определеннее в черновом наброске начала главы, уцелевшем в рабочей тетради Пушкина 1829—1834 гг. (так называемой «второй синей» — ПД № 842, бывш. ЛБ № 2373): «Года четыре (исправлено из «два», «пять», «три», — Н. П.) тому назад собралось нас в Петербурге несколько молодых людей, связанных между собою обстоятельствами. Мы вели жизнь довольно беспорядочную <...> День убивали кое-как, а вечером по очереди собирались друг у друга» (VIII, 834). К 1828 г. стягиваются и другие немногочисленные свидетельства о фактах, причастных к истории создания «Пиковой дамы». Стихи, предпосланные первой главе в виде эпиграфа, Пушкин сообщил П. А. Вяземскому в письме от 1 сентября этого года, где читаем: «Пока Киселев и Полторацкие были здесь, я продолжал образ жизни, воспетый мною таким образом»; и далее, в виде четверостишия: «А в ненастные дни...» (XIV, 26). «Эти стихи, — вспоминала А. П. Керн, — он написал у князя Голицына, во время карточной игры, мелом на рукаве».5

Повествуя об условиях возникновения будущего эпиграфа первой главы, мемуаристка вводит в круг свидетельств, связанных с предысторией «Пиковой дамы», имя Сергея Григорьевича Голицына (Фирса), которое вновь всплывает в рассказе П. В. Нащокина П. И. Бартеневу: «„Пиковую даму“ Пушкин сам читал Нащокину и рассказывал ему, что главная завязка повести не вымышлена.

Старуха-графиня — это Наталья Петровна Голицына, мать Дмитрия Владимировича, московского генерал-губернатора, действительно жившая в Париже в том роде, как описал Пушкин. Внук ее Голицын рассказывал Пушкину, что раз он проигрался и пришел к бабке просить денег. Денег она ему не дала, а сказала три карты, назначенные ей в Париже

150

Сен-Жерменем. „Попробуй“, — сказала бабушка. Внучек поставил карты и отыгрался. — Дальнейшее развитие повести все вымышлено».6 Вряд ли будет ошибкой дополнить этот ряд свидетельств фактом иного порядка: как установил Д. П. Якубович, с мая 1828 г. в Петербурге с огромным успехом шла пьеса В. Дюканжа «Жизнь игрока», которую сближает с «Пиковой дамой» ряд мотивов и ситуационных перекличек.7

Тем самым творческая история «Пиковой дамы» прослеживается с 1828 г. События, сведения, впечатления этого времени еще не соединились в замысле повести. Но не случайно услышанный летом 1828 г. игрецкий анекдот стал позднее завязкой повести, впитавшей и трансформировавшей театральные впечатления этой поры, а житейская, бытовая атмосфера угарного лета отозвалась в главе, открывающейся эпиграфом, сочиненным во время игры и записанным «мелом на рукаве».

Первое свидетельство начавшейся работы над повестью об игроке8 относится к 1832 г. Это два фрагмента черновой ее редакции. Оба наброска находятся в уже упоминавшейся выше рабочей тетради Пушкина 1829—1834 гг. (ПД № 842) и могут быть приблизительно датированы по положению в ней. Тетрадь заполнялась с двух сторон. Интересующие нас фрагменты набросаны с той стороны, где записи открываются черновиком стихотворения «Ме́док», которым Пушкин, по-видимому, начал тетрадь вообще, и расположены в таком контексте: л. 15—15 об., 16 — набросок незавершенного «Разговора о критике»; л. 17 — первый фрагмент повести об игроке; л. 18, 19 — черновой отрывок «Москва была освобождена»; л. 20—20 об. — второй фрагмент повести; л. 21—23 об. — черновик поэмы «Езерский». Насколько можно судить при отсутствии точных датировок для большинства произведений, над которыми поэт работал на перечисленных и примыкающих к ним листах, тетрадь с этой стороны заполнялась подряд. Как установила О. С. Соловьева,9 черновик «Езерского» появился в тетради ПД № 842 в промежуток времени с апреля до сентября 1832 г. А оба отрывка повести об игроке возникли несомненно до того, как Пушкин перенес работу над поэмой на страницы этой тетради. Сложнее устанавливается время, ранее которого эти отрывки возникнуть не могли. «Разговор о критике», предшествующий в тетради первому из них, следует, по-видимому, датировать серединой (до 14-го) февраля 1830 г.10 Однако сам набросок начала повести, где отразились колебания Пушкина в исчислении лет, прошедших со времени описываемых событий, — деталь, незначащая в системе повествования и обретающая особый смысл в связи с откровенной его мемуарностью, — указывает на тот же 1832 г. («года 4» после 1828). Что же касается отрывка «Москва была освобождена», вклинившегося между двумя фрагментами повести, остается думать, что он написан также в 1832 г.11

Черновые наброски повести об игроке дают представление (пусть и

151

неполное) о приметах замысла на ранней стадии его развития и позволяют охарактеризовать этот замысел с разных сторон.

Один из фрагментов — зачин повести, начальные строки ее первой главы, которым уже здесь предпослан эпиграф, известный по печатному тексту «Пиковой дамы» и задающий повествованию тон легкой иронии. Содержание наброска — характеристика «молодых людей, связанных между собою обстоятельствами», среды, в которой должно было завязаться действие повести: последние слова отрывка вводят тему карточной игры. Главное, что характеризует стиль фрагмента в отличие от окончательного текста, — рассказ от первого лица, причем рассказчик выступает как член описываемого им сообщества молодых людей. Присутствие его в среде персонажей сообщает повествованию оттенок особой достоверности, выражающей себя точностью реалий, которые говорят о времени действия и быте петербургской аристократической молодежи («Года четыре тому назад собралось нас в Петербурге...»; упоминание об известном рестораторе Андрие, преемником которого уже в 1829 г. стал Дюме, и о «заведении» Софьи Астафьевны). В совокупности перечисленные приметы вносили в рассказ отчетливый элемент автобиографизма, сближая, как уже отмечалось выше, изображаемую среду и обстоятельства с реальными приметами пушкинского лета 1828 г.12 Заметим, что последующий отказ Пушкина от бытописательной точности раннего наброска в пользу повествования иного типа, где автор «погружен в мир своих героев» и одновременно дистанцирован от него,13 вызывает в памяти творческую историю ряда лирических произведений Пушкина, таких как «Воспоминание» или «Вновь я посетил», где точность автобиографических реалий по мере кристаллизации замысла уступала место эпической обобщенности и объективности.

Начало повести набросано в тетради ПД № 842 чернилами, причем беловая запись эпиграфа уступила место черновику, как только Пушкин приступил непосредственно к тексту главы. Работа не пошла на этот раз далее трех первых фраз. Позднее Пушкин не менее чем дважды возвращался к наброску. Сначала он приписал ниже, карандашом: «Я ненавижу etc.». Потом, снова чернилами, продолжил и подверг правке последнюю фразу отрывка. Это сочетание основного, чернильного слоя и последующей, карандашной правки сближает набросок первой главы повести со вторым ее фрагментом, открывающимся словами «Теперь позвольте познакомить вас с Charlotte...» и дошедшим до нас в составе той же рабочей тетради.

Основная тема второго отрывка — история «милой немочки» Шарлотты, романической возлюбленной Германна — не имеет соответствия в печатной редакции «Пиковой дамы». Но уже здесь определились некоторые (хотя далеко не все) приметы героя будущей повести: сын обрусевшего немца, он оставил отцовский капитал «в ломбарде, не касаясь и процентов, а жил одним жалованьем» (VIII, 836). Ниже текста фрагмента на той же странице набросан и зачеркнут подсчет игры Германна14 (VIII, 836, примеч. 4) — знак, что замысел уже усвоил мотив чудесной игры.

152

Если можно с уверенностью полагать, что первый из набросков — свидетельство начального приступа к работе над повестью, то характер второго не оставляет сомнений, что уже в момент создания он имел значение лишь в связи с каким-то более ранним, неизвестным ныне автографом В самом деле, при скромных размерах фрагмента «Теперь позвольте познакомить вас...» в нем трижды встречаются фразы, на полуслове оборванные значком «etc.», — известная исследователям пушкинских рукописей форма отсылки к другому автографу, где уже раньше сложилась начатая фраза или более крупный отрезок текста, открывающийся приведенными словами. Ясно, что за время, прошедшее между появлением в тетради ПД № 842 первого и второго черновых набросков, работа над повестью была продолжена за пределами этой тетради. Сопоставление второго чернового фрагмента с печатным текстом «Пиковой дамы», самое содержание наброска и характер отсылок, связывающих его с неизвестной ныне первоначальной рукописью, дают известный материал (пусть очень небольшой и отрывочный) для частичной реконструкции первой редакции повести.

Прежде всего, об авторских отсылках. Они прямо указывают на темы и предметы, которые затрагивались в исчезнувшей рукописи. Расшифровываются отсылки без труда. Первая из них, непосредственно следующая за словами «Теперь позвольте познакомить вас с Charlotte», такова: «В одной из etc.». Вряд ли будет особой ошибкой так продолжить эту фразу: «В одной из улиц Коломны стоял...». Далее следовало, по-видимому, описание скромного жилища Германна, куда герой возвращался после вечера, проведенного в обществе молодых аристократов, описанных в начале первой главы. Заметим кстати, что черновой набросок более четко определял социальный статус героя, подчеркивая полярные точки его социальных контактов. Из окончательной редакции были устранены упоминания о жизни героя на одной из окраин Петербурга и о связи его со средой столичного мещанства.

Вторая отсылка идет следом за рассказом об отце Шарлотты и отношениях между нею и Германном. Здесь читаем: «Но в сей день или справедливее etc.». Эти слова говорят о многом. Во-первых, они подтверждают свидетельство начальной фразы наброска, что о Шарлотте (пусть и бегло) упоминалось уже в предшествовавшей рукописи; во-вторых, показывают, что в отличие от окончательного текста там содержалась характеристика обычного времяпрепровождения Германна, привычек героя, нарушенных вторжением в его жизнь анекдота о трех картах; в-третьих, дают понять, что в раннем автографе описывалось, как провел Германн день, последовавший за той ночью, когда он услышал «удивительный анекдот» (VIII, 236).15

Наконец, заключающая фрагмент третья отсылка («Германн был твердо etc.») имеет весьма близкий аналог во второй главе печатной редакции («Будучи твердо убежден в необходимости упрочить свою независимость, Германн...» — VIII, 235), где происхождение героя, его имущественное положение, черты характера и жизненные принципы выясняются из краткой и энергичной авторской характеристики, подготавливающей рассказ о том впечатлении, которое оказал на воображение героя игрецкий анекдот. Отмеченное совпадение между черновой и печатной редакциями показывает, что та же повествовательная логика присутствовала уже в первоначальном тексте.

Все это убеждает, что в момент возникновения фрагмент «Теперь позвольте познакомить вас...» был предназначен служить вставкой в предшествовавшую ему по времени рукопись, причем вставка

153

готовилась для участка повествования, аналогичного по роли в развивающемся действии заключительной части печатного текста второй главы. И даже если первоначальная редакция этой главы состояла исключительно из психологической и социальной характеристики героя, из описания его романтической любви и бури, вызванной в его душе анекдотом о трех картах, она безусловно предполагала существование в рукописи первой главы, изображавшей общество светских игроков и их беседу, в ходе которой прозвучал этот анекдот.

Что же касается упомянутой выше карандашной правки, возникшей в результате нового обращения Пушкина к автографам повести в тетради ПД № 842, то в ней наиболее естественно видеть след усилий, направленных на координацию и сведение воедино творческих рукописей первой редакции, а может быть, и предшествовавших перебелке ее текста. И перебелке именно ранней редакции, поскольку карандашная приписка, заключающая первый черновой фрагмент («Я ненавижу etc...»), вновь утверждает тип повествования от первого лица, от которого Пушкин отказался в дальнейшем.

Как далеко зашло на этой стадии формирование замысла в целом и непосредственное воплощение этого замысла, можно сейчас лишь догадываться. Заключающий второй черновой фрагмент подсчет игры Германна указывает лишь, что сюжет повести включал мотив чудесной игры. Остается, однако, неясным, какую роль отводил Пушкин в это время старой графине и мыслилась ли в качестве одного из главных персонажей ее скромная воспитанница. И если даже то немногое, что мы знаем теперь о первоначальной редакции повести, позволяет обнаружить в этой редакции основные черты социальной проблематики «Пиковой дамы», то мы не располагаем никакими свидетельствами, показывающими, в какой степени сформировалась к сентябрю 1832 г. ее историческая и этическая проблематика.

Впрочем, некоторые косвенные данные, проливающие свет на процесс становления ее этических идей, все же есть, и их существованием мы обязаны опять-таки наброску «Теперь позвольте познакомить вас...».

В глазах М. О. Гершензона этот черновой фрагмент был свидетельством того, что на ранней ступени развития замысла Пушкин предполагал полнее проявить вовне контрасты характера Германна, соединявшего в себе рассудочную трезвость с потенциальным «оргиазмом одной страсти». По мысли исследователя, в сентиментальной любви к Шарлотте раскрывалось филистерство героя, впоследствии на глазах у читателя взорванное изнутри внезапно вспыхнувшей, всепоглощающей идеей.16 Думается, что толкование Гершензона грешит односторонностью и основывается на достаточно узком и к тому же лишь одном из возможных прочтений чернового текста.

Да, в наброске «Теперь позвольте познакомить вас...» решительно подчеркнута связь Германна с миром петербургских немцев.17 В отличие от героя «Пиковой дамы» герой чернового фрагмента не только унаследовал

154

от предков свою натуру — сентиментальную и расчетливую, трезвую и экстатически мечтательную, — его влекут к этому миру и живые человеческие привязанности. Но вопреки интерпретации Гершензона среда, из которой вышел Германн, получила в пушкинском наброске характеристику далеко не однозначную. Дух этой среды нельзя определить как простое филистерство. Мягким юмором дышит рассказ Пушкина об отце Шарлотты и практических итогах его земного существования, склонность же к сухому расчету и аскетическому самоограничению, вместе с «маленьким капиталом» унаследованные Германном от отца, еще не служат сами по себе предметом отрицания: они не убивают в душе героя способности любить так, «как только немцы могут еще любить в наше время» (VIII, 835). Любовь Германна и Шарлотты сентиментальна. Но налет сентиментальности не исключает ни чистоты, ни непосредственности, ни глубины чувства. И думается, не случайно Пушкин назвал возлюбленную Германна именем героини прославленного «Вертера»: любовь должна была не связывать героя повести об игроке с филистерством, а скорее противопоставить ему, возвысить над ним. Вспомним пушкинского Ленского. Наделенный «душою прямо геттингенской» (VI, 33),

Ах, он  любил,  как в наши  лета
Уже  не  любят,  как  одна
Безумная  душа поэта
Еще  любить осуждена.

(VI 40)

И Ленский, и Германн повести об игроке отстранены от автора: рассказ о них приметно окрашен иронией. Но нам здесь важно подчеркнуть другое. «Несовременная» страсть в известной мере сближает любовника Шарлотты с поэтом Ленским. «Вертеризм» Германна раннего наброска существенно отличает его от Германна «Пиковой дамы», в котором Томский угадывает «душу Мефистофеля».

Внутренняя фрагментарность наброска «Теперь позвольте познакомить вас...» не дает оснований судить о том, как сказалось увлечение Германна «идеей» на его отношениях с Шарлоттой. Германн «Пиковой дамы» не способен к возвышенному, всепоглощающему чувству. Он мог бы просто вычеркнуть недавнюю возлюбленную из своей жизни, как он смог принести в жертву «идее» Лизавету Ивановну с ее мечтами и счастье, как он смог превратить ее душевный порыв в средство к достижению тайной цели, действуя в полном согласии со своим веком. Германн чернового наброска не таков. Он любит вопреки меркантильной эпохе. И если над его чувством может на миг возобладать страсть иного порядка, то это еще не означает, что его «идея» вступила в непримиримый конфликт с его любовью.

Один из возможных способов разработки сюжетной коллизии, которая обозначилась во втором из уцелевших фрагментов повести об игроке, подсказывает сравнительный историко-литературный материал. Еще Б. В. Томашевский подметил, что незадолго до начала работы Пушкина над «Пиковой дамой» во Франции была напечатана повесть О. Бальзака «Красная гостиница».18 Внимание ученого привлекли слова, в которых Бальзак представляет читателю рассказчика повести «Звали его Герман, как почти всех немцев, которых сочинители выводят в книгах»,19 и он заключил, что «после этой фразы трудно предполагать бессознательное совпадение

155

имен».20 Следует заметить, что произведения Пушкина и Бальзака обнаруживают значительно больше точек соприкосновения, причем таких, которые затрагивают существенные стороны их проблематики. Однако сейчас, в связи с анализом наброска «Теперь позвольте познакомить вас...», особый интерес представляет для нас рассказ Бальзака о мыслях героя — чистого юноши из провинциальной французской семьи, небогатой, но честной и благородной, — в момент, когда жизнь искушает его, суля быстрое обогащение ценою тяжкого преступления. Своеобразный парадокс: молодой человек замышляет жестокое убийство, но мотивы, которыми он руководствуется, выдают в нем доброго сына и пылкого влюбленного. «В мечтах Проспер исполнил все желания матери, купил тридцать арпанов луга, женился на девице из Бове, руки которой до тех пор не смел искать из-за разницы в состоянии. На эти сто тысяч он устроил себе блаженную жизнь и видел себя в грезах отцом семейства, богачом, уважаемым во всей округе, и, может быть, даже мэром города Бове».21 Идеал Проспера — идеал буржуазно-патриархальный. Это провинциальная идиллия, где деньги — средство осчастливить близких и обрести уважение всей округи. Исступленная страстность, с которой Проспер обдумывает свое преступление, не заглушает в его сердце любви к девице из Бове. Напротив, убийство он готов совершить как раз во имя любви.

Пушкинский фрагмент оставляет открытым, какое место в своем преображенном богатством будущем Германн отводит Шарлотте. Но исключить, что рассудительный, склонный к крайнему самоограничению герой видит в обретении состояния единственный путь к браку с бесприданницей, тоже нельзя. Можно возразить, что в отличие от персонажей «Красной гостиницы» герои пушкинского чернового наброска и без того не разделены непреодолимыми препятствиями. Однако не полагает ли в мозгу Германна такую преграду остро сознаваемая им необходимость упрочить свою независимость? Во всяком случае из всех возможных способов развития конфликта, обозначившегося во фрагменте «Теперь позвольте познакомить вас...», это, пожалуй, вариант, сообщающий наибольшую цельность образу героя, который любит, «как только немцы могут еще любить в наше время».

2

В 1832 г., когда складывался замысел и создавалась первая редакция новеллы об игроке, Пушкин задумал и осуществил ряд черновых набросков другой, стихотворной повести (скорее даже романа в стихах) о бедном петербургском чиновнике. Выше уже упоминалось, что в рабочей тетради ПД № 842 второй черновой фрагмент повести в прозе непосредственно предшествует одной из основных рабочих рукописей «Езерского». При этом черновые варианты поэмы убеждают, что замыслы развивались не просто параллельно: на раннем этапе они соприкасались и переплетались между собой.

Отрывок «Теперь позвольте познакомить вас...» являет нам образ Германна-любовника. Как предварение рассказа о любви героя звучат и начальные наброски будущего «Езерского», возникшие, вероятно, еще

156

весной 1832 г.22 В черновике последней редакции поэмы она прямо названа «повестью любовной» (V, 414), а о герое говорится:

Вам  должно  знать, что  мой  чиновник
Был сочинитель и  любовник
............
                      ... Влюблен
Он  был  в  Коломне, по соседству
В младую немочку23 — Она
С своею матерью одна
Жила  в домишке — по  наследству
Доставшемся  недавно ей
От  дяди  Франца...

(V, 413)

С. М. Бонди давно заметил, что «„младая немочка“, в которую „по соседству“ был влюблен Езерский, напоминает Шарлотту Миллер первоначальной редакции „Пиковой дамы“».24 Скажем более: сходством отмечены не только героини, но и влюбленные в них герои. И обитают те и другие «по соседству», в одном из отдаленных районов Петербурга (ср. в «Езерском» вариант: «Влюблен Он был в Мещанской» — V, 413), и живет «младая немочка» «Езерского», подобно «милой немочке» Шарлотте, «с своею матерью одна», и влюблен Иван Езерский «смертельно» (V, 413), сходствуя с Германном повести об игроке.

Сопоставляя «Езерского» с другими творческими замыслами Пушкина 1832 г., С. М. Бонди исходил из того, что темы и мотивы, первоначально предназначавшиеся для произведений прозаических, в ходе работы могли свободно переходить в замыслы стихотворные и наоборот. По мысли исследователя, тема первоначальной редакции «Пиковой дамы» — «патриархальная, „мещанская“ любовь героя и героини входила в столкновение с какими-то громадными роковыми событиями, разрушавшими ее», — сначала готовилась для «Езерского». Однако уточнение хронологии «Езерского» в статье О. С. Соловьевой и изложенные нами выше соображения о времени и ходе работы над повестью об игроке позволяют заключить, что дело обстояло наоборот. Как уже говорилось, набросок «Теперь позвольте познакомить...», разрабатывающий тему «мещанской» любви Германна, появился в тетради ПД № 842 («вторая синяя») раньше черновика «Езерского». А между тем в черновике поэмы любовной истории героя еще нет: она появилась на следующей стадии работы — «в альбоме без переплета» (ПД № 845). Но дело не только в этом.

Думается, что подмеченный С. М. Бонди случай перехода темы, задуманной для одного произведения, в другое — лишь частное проявление более общего процесса взаимодействия двух замыслов. Повесть об игроке изначально имеет дело с героем неаристократом, и любовная история Германна определяется на раннем этапе как любовь «мещанская». Выше мы уже говорили и о том отсвете, который несовременная страсть героя отбрасывает на его облик, и о характере возможной связи темы Шарлотты с  назревающей в повести драмой. Сейчас важно подчеркнуть иное: в развитии замысла об игроке наступил момент, когда облик героя окончательно определился как расчетливо эгоистический, а душа его — как не знающая «страсти нежной».

157

С другой стороны, в работе над «Езерским», как не раз, начиная с Н. В. Измайлова,25 отмечали исследователи, Пушкин прошел через полосу колебаний, связанных с определением социального и имущественного статуса героя. Одно было, по-видимому, ясно с начала: центральная фигура будущей поэмы — выходец из старинного боярского рода. Что же касается его нынешнего положения, он являлся автору то в облике независимого молодого аристократа, то в виде скромного столичного чиновника, утратившего связи со светской средой и живущего трудами рук своих.

Герой-аристократ представал на страницах черновиков каждый раз под новым «прозваньем»: Зорин, Рулин, Гермин, Минский, Рульский, Волин... Особенно интересен для нас один из многих вариантов — «Герман». Он возник и был отброшен еще на первой стадии работы над поэмой, весной 1832 г., в Плетневско-Гротовской тетради.26 Поскольку, в отличие от прочих, имя это плохо вяжется с представлением об исконном русском барстве, приходится либо допустить, что на ранней стадии развития замысла «род и племя» (V, 394) героя мыслились еще неопределенно (а это, думается, маловероятно), либо считать, что фамилия «Герман» возникла в поэме случайно, может быть по описке. Соблазнительно, конечно, видеть здесь свидетельство, указывающее на существование уже весной 1832 г. замысла (или даже набросков) другого произведения с героем по прозванию «Герман». Но такое предположение можно высказать сейчас лишь в виде догадки. Как бы то ни было, автограф «Езерского» в Плетневско-Гротовской тетради — хронологически первая среди известных нам рукописей Пушкина, где встречается имя героя будущей «Пиковой дамы».

Что касается Ивана Езерского — героя-чиновника пушкинской поэмы, то лишь во второй черновой редакции, где он окончательно вытеснил героя-аристократа, определился и его имущественный статус: из пыльного «чулана», «конурки пятого жилья» (V, 388, 392) Пушкин привел его в достойный, хотя и «скромный кабинет» (V, 394).27 Произошло это как раз на страницах рабочей тетради ПД № 842, где в это время уже существовали наброски повести об игроке.

Пока «Езерский» колебался между светским героем и родовитым бедняком, его любовная повесть не обретала конкретных очертаний, Пушкин просто не доходил до нее. В поэму она вступила на следующем этапе, при перебелке и обработке черновика тетради ПД № 842, где Езерский мыслился молодым чиновником, скромным, но независимым. Вот тут-то и появилась в жизни героя-сочинителя («Свои стихи печатал он в Соревнователе» — V, 413) «младая немочка» — определение, почти буквально повторившее характеристику Шарлотты, существовавшую в повести об игроке. Характерно, что позднее поэт отдалился от этой формулы, заменив «младую немочку» «одной лифляночкой» (V, 413). Можно думать, что к январю 1833 г., когда велась работа над «Езерским» в «альбоме без переплета», тема Шарлотты уже утратила свое значение в составе повести об игроке.

Однако Германн повести об игроке и Езерский сближены не только их «повестью любовной». Перед нами две разновидности героя-петербуржца, о котором поэт писал:

... просто  гражданин столичный
Каких  встречаем  [всюду]  тьму.

(V, 412)

158

Они отличны друг от друга и по происхождению, и по психологическому облику, но сближены положением в общественной иерархии. В том же «альбоме без переплета», где Езерский определился как коломенский житель и любовник, его положение получило законченную характеристику с созданием стихов:

А сам  он  жалованьем  жил
И  регистратором  служил.

 (V, 405)

При этом герой поэмы вновь обнаружил нечто общее с героем фрагмента «Теперь позвольте познакомить вас...», который тоже «жил одним жалованьем» (VIII, 836).

Интересно и другое: колеблясь между двумя общественно-психологическими вариантами «претендента» на роль героя «Езерского», Пушкин с каждым из них связывал особый набор реалий социального быта. Причем воссозданные с помощью этих реалий два контрастирующих типа бытового уклада имеют близкий аналог в повести об игроке, где были обрисованы, с одной стороны, мир петербургских немцев и жилище Германна, с другой — быт кружка «праздных счастливцев».28 Но если в набросках «Езерского» противоположность аристократа и маленького чиновника заключала в себе зародыши двух разных вариантов петербургской поэмы, то во фрагментах прозаических социальные контрасты органически связаны в рамках единого сюжета, что способствует воссозданию той исполненной контрастов реальной жизни, из недр которой рождаются маленькие Наполеоны.

Поэтому и тема Петербурга входит в повесть иным путем, чем в поэму. В «Езерском» мрачный и тревожный петербургский пейзаж возник поначалу как звук камертона, по которому должна была настроиться и вся поэма с ее «повестью любовной». В повести об игроке тема Петербурга заявляла о себе социальными контрастами большого, столичного города.

Персонажи «Езерского» и повести об игроке происходят из разных общественных кругов. И тем более примечательно, что рассказ о них Пушкин приурочивает к моменту, когда в чем-то существенном жизнь уравняла их возможности. Оба обладают известной независимостью, но независимость эта зыбка и неустойчива. Она чревата психологическими ситуациями, которые влекут за собой крушение иллюзорных надежд на упрочение своего положения в мире, в чем бы герой ни видел путь к счастью.

Последнее, впрочем, относится уже не столько к Езерскому и Германну из отрывка «Теперь позвольте познакомить вас...», сколько к героям «Медного всадника» и «Пиковой дамы» — двух «петербургских повестей», в форму которых отлились осенью 1833 г. идейно-художественные искания предыдущего, 1832 г. Однако прежде чем перейти к тому существенному, что связывает «Пиковую даму» с «Медным всадником», вернемся к моментам, проливающим некоторый свет на последний этап работы над повестью о Германне.

Внимательное чтение «Пиковой дамы» в сопоставлении с черновиками и окончательными текстами «Езерского» и «Медного всадника» приводит к заключению, что не только повесть об игроке создавалась параллельно с «Езерским»: «Пиковая дама» и «Медный всадник» также соседствовали или сменяли друг друга на рабочем столе поэта.

Вот некоторые из текстовых перекличек, связывающих повесть с обеими поэмами:

159

В «Пиковой даме» читаем: «Поздно воротился он в смиренный свой уголок» (VIII, 236). В основном черновике «Медного всадника» та же словесная формула: «...устрою Себе смиренный уголок» (V, 448), устраненная из окончательного текста поэмы (см. V, 139: «Он кое-как себе устроит Приют смиренный и простой»).

В «Пиковой даме»: «Германн трепетал, как тигр» (VIII, 239). В первоначальных вариантах черновика «Медного всадника» о Неве: «И вдруг — как тигр, остервенясь, Через гранитную ограду [Волнами] хлынула» (V, 450).

В «Пиковой даме»: «Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло» (VIII, 239). В одном из ранних черновиков «Езерского»: «Вдоль темных улиц фонари Светились тускло до зари И буйный вихорь выл уныло» (V, 390); в другом, более позднем автографе «Езерского»: «...ветер выл. Дождь капал крупный — мрачен был Ненастный вечер» (V, 395). В основном черновике «Медного всадника»: «...мрачно было В замен угаснувшей зари Светили тускло фонари Дождь капал, ветер пел <?> уныло» (V, 476).

В «Пиковой даме»: «Он где-то служит и имеет порядочное состояние» (VIII, 252). В черновике «Медного всадника»: «...наш герой Живет в чулане — где-то служит» (V, 462, 489).

В «Пиковой даме» о Германне: «...он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь» (VIII, 245); и о Лизавете Ивановне: «Она сидела, сложа крестом голые руки» (VIII, 244). В «Медном всаднике»: «На звере мраморном верьхом, Без шляпы, руки сжав крестом, Сидел недвижный, страшно бледный Евгений» (V, 141; ср. V, 464). Далее нам придется еще вернуться к этому совпадению в более широкой связи: за описанием «наполеоновской» позы в каждом из трех случаев воспроизводится ход мысли героя, причем благодаря отмеченному параллелизму не только углубляется характеристика самого размышляющего и ситуации в целом, но читателю дано почувствовать своеобразие жизненной позиции персонажа и нравственных его принципов.

В «Пиковой даме»: «В эту минуту показалось ему, что мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом» (VIII, 247); ср. далее: «В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась» (VIII, 251). В «Медном всаднике»: «Показалось Ему, что грозного царя, Мгновенно гневом возгоря, Лицо тихонько обращалось» (V, 148; ср. V, 480—481).

Число подобных параллелей можно умножить, и в дальнейшем мы обратимся к ним в иной связи. Сейчас важно отметить другое: поскольку рукописи «Пиковой дамы» не сохранились, мы не знаем, сложились ли приведенные выше и сходные с ними словесные формулы первоначально в черновиках поэм или в работе над повестью. Бесспорно лишь, что, привлекая внимание к более глубоким проявлениям взаимосвязи между этими замыслами, они расширяют вместе с тем круг косвенных свидетельств о времени и обстоятельствах создания «Пиковой дамы».

Подведем некоторые итоги. При всей фрагментарности имеющихся сведений основные этапы творческой истории «Пиковой дамы» с учетом сделанных выше сопоставлений и уточнений рисуются в следующем виде.

1. Творческая история «Пиковой дамы» прослеживается с лета 1828 г. События, сведения, впечатления этого времени содержали зерно будущего замысла и во многом определили атмосферу первой главы повести.

2. Время начала работы над текстом (повесть об игроке) — 1832 г., не позднее августа: к сентябрю несомненно существовал черновик первых двух (а может быть, и более) ее глав. На этом этапе в замысле уже присутствовал мотив чудесной игры.

3. Первый приступ к работе закреплен в наброске начала повести (рабочая тетрадь ПД № 842). Далее замысел разрабатывался вне этой

160

тетради, и второй сохранившийся в ней черновой фрагмент («Теперь позвольте познакомить вас...») возник как вставка-дополнение к утраченной ныне рукописи.

4. Карандашная правка в обоих набросках тетради ПД № 842 относится к следующему этапу работы, когда Пушкин корректировал и сводил воедино творческие рукописи первой редакции. Возможно, что это предшествовало их перебелке.

5. В 1832 г. работа над повестью об игроке шла параллельно с созданием черновой редакции «Езерского», причем на этом этапе замыслы соприкасались и переплетались между собой.

6. К январю 1833 г., когда тема «мещанской» любви героя вошла в «Езерского», она уже не мыслилась в составе повести об игроке. Другими словами, к началу 1833 г, герои романа в стихах и повести окончательно размежевались, причем на фоне уцелевшего сходства (скромное, но независимое положение) выявилось и различие между ними: Езерский (а в ходе дальнейшей эволюции замысла — Евгений «Медного всадника») усвоил способность к самозабвенной («смертельной») «мещанской» любви, которую утратил Германн.

7. Этот параллелизм развития замыслов петербургских повести и поэмы сохранился и на заключительной стадии их осуществления, когда болдинской осенью 1833 г. были созданы «Пиковая дама» и «Медный всадник».

3

Устойчивый параллелизм, характерный для двух «петербургских повестей» Пушкина на разных этапах их осуществления, никем никогда не отмечался. Между тем он отозвался в этих своеобразных замыслах-спутниках внутренней соотнесенностью образов главных героев, глубоким родством тем, мотивов, отдельных элементов поэтики.

И в «Пиковой даме», и в «Медном всаднике» перед нами сырой, мрачный осенне-зимний Петербург. При всем несходстве той роли и того удельного веса, который обретают картины города в поэтической системе каждого из этих произведений, их несомненно сближает одно: и там, и тут городской пейзаж проникнут ощущением внутренней напряженности и беспокойства. Это картины города, враждебного герою. Они предвещают трагические судьбы Германна и Евгения и эмоционально им созвучны.

Фабула обеих повестей — и стихотворной, и прозаической — это рассказ об исключительном происшествии из жизни ничем внешне не примечательного петербуржца, происшествии, обернувшемся крахом надежд и гибелью героя. И в «Пиковой даме», и в «Медном всаднике» эта человеческая трагедия представлена как малый эпизод из жизни большого города,29 как момент, когда прорываются наружу и открыто сталкиваются те противоборствующие стихии, которые в другое время присутствуют в ней в скрытом виде.

И в повести, и в поэме исходная ситуация определена социальным и имущественным статусом героя. Но и не только ими. Не случайно «Езерский» был начат с родословной героя. В «Медном всаднике» Пушкин отказался от родословной, усложнив исторические предпосылки судьбы Евгения — выходца из некогда славного, а ныне забытого боярского рода: поэма открывается «Вступлением», которое не только составляет пролог фабульной повести, но и вводит ее в широкий философско-исторический контекст размышлений поэта о России, ее прошлом,

161

настоящем и будущем. Как своеобразный сюжетный аналог этой исторической экспозиции выступает в «Пиковой даме» анекдот Томского. «Удивительный анекдот» органически соединяет в себе рассказ о чудесном выигрыше (а с ним — и завязку фабульной повести) с панорамой «беспечного и расточительного, галантного и деспотического XVIII века.

Открывающая «Медный всадник» одически торжественная картина основания Петербурга, где реальные события обретают черты мифа, и сцены домашней жизни русской аристократии XVIII в., встающие из иронического рассказа Томского, масштабно несоизмеримы. Однако сходны не только их сюжетные функции. Обе экспозиции основаны на молве, предании, рассказе, сохранившемся в устной традиции и впитавшем в себя нравственную оценку прошлого, произнесенную новыми поколениями. К тому же и легенда о возникновении города, и семейное предание об удивительном выигрыше уже включают в себя понятие о чуде, о таинственных силах, сопутствующих человеку в его дерзком замысле. Отсюда ведут начало элементы фантастики, неотъемлемые от фабульного движения обеих «петербургских повестей», герои которых — и Германн и Евгений — в момент своего жизненного кризиса пытаются противопоставить могучей логике истории, за которой стоят неведомые им неумолимые и чудесные силы, индивидуальную человеческую волю, свое стремление к счастью. Оба они не могут устоять в этом трагическом поединке и гибнут. Так возникает в обоих произведениях и другой сближающий их мотив — мотив сумасшествия, понятого как высшее выражение трагического краха человеческой жизни.

Отмеченные сближения тем более существенны, что в обоих случаях они затрагивают опорные, субстанциальные признаки сюжетной системы. Не менее существенно и другое — совпадение ряда тем и мотивов, которые определяют облик героев «Пиковой дамы» и «Медного всадника». Пушкин последовательно ставит Германна и Евгения в сходные ситуации, и это шаг за шагом выявляет все несходство их жизненных целей и мировосприятия, их психологической организации и нравственных принципов.

Первое, что привлекает внимание в структуре образов обоих героев, — четкость социальной характеристики: рамки «петербургской повести» как бы предопределяют подход к персонажу, автору и читателю важно знать «род его, и племя, и чин, и службу, и года» (V, 97) — все то, что определяет положение человека в иерархии столичных величин. Выше мы уже говорили о том, что к началу действия повести и поэмы жизнь уравняла возможности потомка древнего боярского рода и сына обрусевшего немца.30 Оба они (хотя и по разным причинам) оторваны от социальной среды, их породившей, и в своем поединке с судьбой сталкиваются с ней один на один. Оба обладают известной независимостью, но независимость их зыбка и ненадежна. Сознание этой неустойчивости окрашивает и направляет размышления Германна и Евгения в тот момент, когда каждый из них, изображенный крупным планом, впервые оказывается с глазу на глаз с читателем.

Мысли Германна влекутся к «покою и независимости» как к конечной земной цели, далее которой он не загадывает. Умножение капитала, богатство — в его глазах единственное средство «упрочить свою независимость».

162

Искушение, мечта о чудесном обогащении борются в его сознании с доводами трезвого рассудка, которым дотоле повиновался он беспрекословно. «Расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, — убеждает себя Германн, — вот что утроит, усемерит мой капитал...» (VIII, 235).

И бесспорная в глазах Германна логика (от капитала — к «покою и независимости»), и девиз «расчет, умеренность и трудолюбие» были в пушкинском восприятии не приметами его индивидуального жизненного credo, а закрепляли вековой социальный опыт общественной среды, породившей героя, были своеобразным заветом рода, который он унаследовал вместе с «маленьким капиталом». В подтверждение этому достаточно вспомнить два произведения 1835 г. — оду «На выздоровление Лукулла», где наследник-нувориш мечтает: «Я сам вельможа буду тож; В подвалах, благо, есть излишек» (III, 405), и «Сцены из рыцарских времен», где в уста богатого купца Мартына вложены слова: «...слава богу, нажил я себе и дом, и деньги, и честное имя — а чем? бережливостию, терпением, трудолюбием» (VII, 215).

Совсем иной социально-психологический тип воплощен в герое «Медного всадника». О независимости мечтает и родовитый бедняк Евгений, но независимость его иная. Германн рвется прочь из «смиренного своего уголка» (VIII, 236), стремится, обретя в «фантастическом богатстве» могущество, стать наравне с Томскими и Нарумовыми, а может быть, — как знать! — увидеть их агонию («Кто не умеет беречь отцовское наследство, тот все-таки умрет в нищете» — VIII, 241), встать над ними. Самое понятие Германна о независимости — плод его зависимости, рождено ею. Идеал Евгения, напротив, «самостоянье человека» (III, 847—849), если и не во всей полноте собственно пушкинского понимания этих слов, то воплощающее в себе существенную грань этого понятия.31 В своем «малом» мире Евгений рисуется себе как «сам большой» (V, 448), и осознает он этот мир как самоценный и независимый от мира «праздных счастливцев». В потоке его размышлений независимость сопряжена с честью,32 и обе они мыслятся как необходимое условие существования. Если же «независимость и честь» не даны вместе с жизнью, надо доставить их себе трудом. Все это настолько само собой разумеется, что не надолго задерживает мысль героя, а лишь служит ее отправным пунктом. Евгений еще сетует на нехватку «ума и денег», на то, что есть ведь «праздные счастливцы», которым жизнь легка и при «уме недальнем», но мысль его скользит по всем этим предметам,

163

устремляясь к тому единственному, что занимает ее всерьез, — к Параше. Мечта героя — скромное счастье с Парашей, ради этого он «трудиться день и ночь готов», ради этого нужно ему и «местечко».

Осколок исторического боярского рода, Евгений не тужит об утраченных славе и величии. Кровь предков сформировала его жизненные принципы — «независимость и честь», наделила безвестного чиновника личным достоинством, которое заставляет его «дичиться знатных».33 В черновиках поэмы мотив этот получал еще большую рельефность: «Приют смиренный и простой», мечта героя о «мещанском» счастье там противопоставляли себя высокомерию «гордого света», миру столичной знати с ее «блистательной неволей» (V, 448). Не то с Германном «Пиковой дамы». Волею судьбы он поставлен на перепутье между миром своих предков, между своим реальным общественным и имущественным положением и миром, к которому он прикосновен в силу обстоятельств и к которому он хочет приобщиться теснее. Маниакальная одержимость этой идеей, нравственные и человеческие жертвы, приносимые Германном во имя ее осуществления, крах попыток героя противопоставить свою волю законам живой жизни составляют нерв «Пиковой дамы». Здесь — существо противоположности, которой отмечены типы Германа и Евгения.

В этой связи приобретает дополнительное значение то, уже отмечавшееся выше обстоятельство, что тема «мещанской» любви героя, возникшая поначалу в составе повести об игроке, была впоследствии отторгнута этим замыслом и усвоена сюжетом «Езерского». Между вдовой добродушного, безалаберного немца и дочерью ее Шарлоттой и «вдовой и дочерью» «Медного всадника» пролегла ощутимая грань, закрепившая трансформирующую работу творческой мысли Пушкина. Как мы видели, «Езерский» усвоил тему повести об игроке почти в первоначальном ее виде. К моменту включения в «Медный всадник» тема эта полностью освободилась от элементов «жанра», бытовой характерности. В результате в ней возобладал мотив беззащитности и скудного достатка «вдовы и дочери», осмысленный на этой стадии сквозь призму батюшковского «Послания к А. И. Тургеневу».34 Любовь Евгения приобрела тем самым идеальный характер, сравнявшись по силе со страстью Германна повести об игроке и не унаследовав вместе с тем красок немецкой Коломны.

Любовь к бесприданнице Параше так же поглощает все помыслы Евгения, как сознание необходимости умножить свой капитал без остатка подчиняет себе жизнь Германа «Пиковой дамы». В этом еще одно коренное сходство-различие между героями двух «петербургских повестей» Пушкина. Но на грани катаклизма, которому суждено решительно перевернуть их жизнь, Германна и Евгения сближает какая-то наивная доверчивость к судьбе: оба они, мечтая об осуществлении своих надежд, строят планы далекого будущего. Мотив этот развит в «Пиковой даме» и в «Медном всаднике» далеко не в равной мере, и тем не менее обоим героям придана уверенность в продолжении своего рода, мысль о далеком потомстве. «Ребята», «дети», «внуки» — непременная деталь идиллии, которая рисуется перед мысленным взором Евгения (V, 139, 448—449); «дети мои, внуки и правнуки благословят вашу память» (VIII, 242), — умоляет Германн графиню.

С момента, когда Германн сделал свой выбор, пренебрег заветами предков и связал свою судьбу с тайной трех карт, он оказался во власти стихий. До поры до времени он еще чувствует себя хозяином положения,

164

но инициатива явно ускользает из его рук. И вновь фабульная ткань «Пиковой дамы» обнаруживает звено, по своей функции в развивающемся сюжете сопоставимое с одним из фабульных звеньев «Медного всадника». Германн в комнате Лизаветы Ивановны, внизу — только что умершая графиня Анна Федотовна, рядом с героем — девушка, раздавленная исходом своей опрометчивой доверчивости. «Германн смотрел на нее молча: сердце его также терзалось, но ни слезы бедной девушки, ни удивительная прелесть ее горести не тревожили суровой души его. Он не чувствовал угрызения совести при мысли о мертвой старухе. Одно его ужасало: невозвратная потеря тайны, от которой ожидал обогащения <...> он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона» (VIII, 245).

Вспомним знаменитую сцену из «Медного всадника», когда во время потопа

На  звере  мраморном  верьхом,
Без  шляпы, руки сжав  крестом,
Сидел  недвижный, страшно бледный
Евгений. Он страшился, бедный,
Не  за себя. Он  не слыхал,
Как  подымался  жадный  вал
.............
Его отчаянные взоры
На  край один  наведены
Недвижно  были...
..............
         ... Боже, боже!  там —
Увы!  близехонько к  волнам,
Почти у самого  залива —
Забор  некрашеный, да  ива
И  ветхий домик:  там оне,
Вдова  и  дочь,  его  Параша,
Его  мечта...

(V, 141—142)

В этих двух отрывках все симптоматично — и образы, и мотивы, и элементы описаний, их сходство и их различие.

Оба героя даны здесь в момент крайнего напряжения, оба изображены статуарно, они неподвижны, даже позы их («наполеоновские» позы) сходствуют: и Германн, и Евгений находятся на критическом рубеже земного своего существования. В пароксизме внутреннего напряжения Евгений не воспринимает буйствующих стихий, подобно тому как, ожидая отъезда графини на бал, перед ее домом «Германн стоял в одном сертуке, не чувствуя ни ветра, ни снега» (VIII, 239). За этим внешним сходством, однако, тем более резко выступает контраст между внутренними побуждениями, душевным состоянием героев повести и поэмы. Евгений страшится не за себя, за Парашу. Не то с Германном. Только что оказавшись невольной причиной смерти графини, ранив жестоким признанием душу ее воспитанницы и пробудив в ней чувство раскаяния и запоздалой вины, Германн не испытывает даже и простых «угрызений совести». Лишь потеря тайны, а с нею — и ожидаемого богатства ужасает его. Этически герои противостоят друг другу. Не случайно именно в сцене потопа при имени Евгения впервые появляется эпитет бедный, который сопутствует ему до конца поэмы. Примечательно и другое: в «Пиковой даме» этот эпитет определяет Лизавету Ивановну, сначала «бедную воспитанницу знатной старухи» (VIII, 233), потом жертву Германна.

Германна и Евгения сближает то, что оба они люди одной страсти. Но природа их страсти различна. Евгений устремлен к Параше, он дышит и живет в предчувствии грядущего семейного счастья. В своем

165

стремлении создать «смиренный» приют он сложно сопряжен с Петром, тоже созидателем, но не в малом, а в великом.35 В созидательном пафосе и Петр, и Евгений при всей несоизмеримости их целей выступают как носители живого начала, противостоящего холодной, разрушительной стихии. Параша, т. е. другой человек, для Евгения цель, а не средство. Для Германна же и люди, и обстоятельства, и игра — все обращается в средство. Живое низводится им до роли простого орудия, служащего осуществлению его замыслов. В известном смысле герой «Пиковой дамы», обуреваемый своей бесчеловечной страстью, подобен разбушевавшейся стихии «Медного всадника». В связи с этим привлекает внимание, что система образов обеих «петербургских повестей» включает уподобление зверю. В поэме Нева, «как зверь остервенясь, на город кинулась» (V, 140; в черновике (V, 450) — «как тигр остервенясь»); в повести «Германн трепетал как тигр» (VIII, 239), ожидая встречи с графиней.

По ходу действия страсть, владеющая героями, толкает их на риск, но и риск этот в каждом случае отвечает характеру страсти. Поглощенный мыслью о возлюбленной, Евгений, пренебрегая опасностью, переправляется через бушующую Неву, а позже, в краткую минуту просветления, дерзко бросает вызов «державцу полумира». Германн же сначала пробирается в спальню графини, чтобы вырвать у нее чудесную тайну,36 потом ставит на карту весь свой капитал во имя его умножения.

Медный всадник дважды встает на пути Евгения.37 В сцене наводнения Евгений и его малое счастье, столь беззащитные перед лицом разъяренной стихии, сопоставлены с «кумиром на бронзовом коне», недосягаемым для волн и безучастно обращенным спиною к бедному страдальцу. Однако Евгений целиком поглощен внезапной бедой. Он смотрит поверх кумира, устремив «отчаянные взоры» к заливу. Столкновение между ними происходит лишь при второй встрече, когда прояснившаяся мысль героя обнаруживает в горделивом истукане «строителя чудотворного», виновника разыгравшейся трагедии. С сознанием своей правоты Евгений бросает «державцу полумира» дерзкий вызов, и кумир, остававшийся недвижным во время злобного бунта стихии, в ответ на злобный шепот несчастного теряет свою невозмутимость и гневно преследует его. «Тяжело-звонкое скаканье» Медного всадника уже сопоставляли с явлением Командора в финале «Каменного гостя» и с полетом Золотого петушка в концовке «Сказки о золотом петушке». В фабульную

166

ткань поэмы, вместе с апокалиптическим «видением» Евгения, входит фантастический мотив.

Германн встречается с графиней Анной Федотовной тоже дважды. Сначала — это беспомощная старуха, у которой герой стремится любой ценой выведать тайну, потом — призрак графини, на определенных условиях обещающий герою чудесный выигрыш. Для поэтики «Пиковой дамы» характерен прием, отличающий повесть от поэмы: каждое из двух свиданий героя со старухой отзывается в дальнейшем действии своеобразным эхом, отбрасывает своего рода тень, и каждый раз это явление застает героя в сознании вины перед графиней. В день похорон Германн явился в церковь, «чтобы испросить <...> прощения» у покойницы. Вот тут-то и «показалось ему, что мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом» (VIII, 247). Вторично то же видение посетило Германна в момент рокового проигрыша, когда «ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась» (VIII, 251). И снова герой сознает, что достоин мести старухи. В «Пиковой даме» элемент фантастики разработан шире, мотивирован сложнее, чем в «Медном всаднике», но принципиальное сходство поэтических структур от этого не становится менее очевидным.

———

Возвращаясь от малого к большому, от наблюдений над сходством элементов построения к вопросу о том, что объединяет «петербургские повести» Пушкина — прозаическую и стихотворную — как две вариации жанра повести философской, начнем с их названия. Обе они, и «Пиковая дама», и «Медный всадник», названы не именем фабульного героя, а именем его антагониста и даже не его самого, а его метафорического «заместителя», по смерти антагониста принявшего на себя его функции и в определенный момент решительно вмешивающегося в судьбу героя. Но дело не только в этом: названия повестей полисемантичны и символичны. Слова «Пиковая дама» означают не просто игральную карту, но и старую графиню, и символ судьбы, увлекающей героя к безумию и к гибели. В этой связи стоит напомнить, что азартная игра — традиционный символ и дерзкого испытания судьбы, и игры случая, и силы рока, опровергающего человеческие расчеты.

Столь же многозначно и название поэмы, где Медный всадник — не только Фальконетов монумент. Это и Петр, и историческое дело Петра во всей совокупности его последствий, исторически созидательных и негативных. Как справедливо отметил А. Ф. Лосев,38 образ Петра обретает в поэме черты мифологизма. Но и графиня, являющаяся Германну в виде призрака, который ставит ему определенные условия, и дважды насмехающаяся над его попытками навязать судьбе свою волю, вырастает в фигуру мифологическую. Подобно Командору «Каменного гостя» или Золотому петушку из пушкинской сказки, и Медный всадник, и Пиковая дама олицетворяют Возмездие, вершат суд над героем.39

167

Соответственно образам антагонистов «укрупняются» и образы главных героев. При всем несходстве Германна и Евгения в центре обоих произведений — поединок героя с судьбой. Но Евгению противостоит историческая сила, внешняя по отношению к нему, действующая через посредство стихий истории и природы. Здесь, по верному замечанию А. Платонова, налицо трагедия, разыгрывающаяся «между равновеликими силами, причем гибель одной не увеличивает этического достоинства другой».40 Во втором же случае, в «Пиковой даме», сила, уничтожающая Германна, коренится в глубинах его сложной и противоречивой натуры. Бунт Евгения — бунт во имя утверждения личности и ее права на «самостоянье», гуманистического начала как начала, равновеликого культурно-историческому строительству. Иное в «Пиковой даме». Призрак графини тщетно взывает к нравственному чувству Германна, пытаясь пробудить в нем сознание вины перед другими людьми и призывая его искупить эту вину: Германну отказано в человеческой душе, его душа — «душа Мефистофеля». Неслучайно после катастрофы Евгений переживает миг просветления, когда от воспоминания о тяжкой своей утрате он возвышается до осмысления трагедии и ее причин, улавливает роковую связь между Петром, городом, гибелью Параши. Германну же не дано подняться над владеющей им неподвижной идеей, осознать сокровенную логику событий, приведших его к краху. При всем своем внутреннем потенциале Германн — натура ущербная, и повесть вершит этический суд над ним.41 В «Пиковой даме» противоборствующие силы в известном смысле меняются местами: роковая пиковая дама — месть герою, попирающему Человека во имя обретения «фантастического богатства». Поэтому трагедия повести — трагедия одного, маленького Наполеона, пытавшегося противопоставить живой жизни свою волю и не имевшего силы устоять в неравном поединке.

Таков сложный контрапункт, соединяющий два замысла Пушкина, развивавшиеся параллельно и взаимно обогащавшие друг друга на протяжении их создания. Оба они выражают разные грани философско-исторического мировоззрения поэта, представляя собой два принципиально сходные и вместе с тем глубоко оригинальные жанровые образования. Высшие достижения Пушкина в жанре прозаической повести и поэмы «Пиковая дама» и «Медный всадник» являют пример трансформации традиционных жанровых форм согласно законам пушкинской поэзии мысли.