- 121 -
В. В. ВИНОГРАДОВ
СЮЖЕТ О ВЛЮБЛЕННОМ БЕСЕ В ТВОРЧЕСТВЕ ПУШКИНА
И В ПОВЕСТИ ТИТА КОСМОКРАТОВА (В. П. ТИТОВА)
«УЕДИНЕННЫЙ ДОМИК НА ВАСИЛЬЕВСКОМ»Настоящая статья представляет собой доклад, прочитанный академиком В. В. Виноградовым в Государственном музее А. С. Пушкина в Москве в 1962 г. и вскоре вслед за этим в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР. За последнее десятилетие появилось несколько работ об «Уединенном домике на Васильевском», где этот доклад упоминается; авторы ссылаются на него либо для подтверждения своей точки зрения, либо полемизируя с ним, причем позиция В. В. Виноградова получает при этом противоположное истолкование.
В 1970 г. в № 1 «Вопросов литературы» напечатаны заметки А. А. Ахматовой об «Уединенном домике» (с. 195—206). Находя в повести сильное автобиографическое начало («некое осознание своей жизни» — с. 196—197), Ахматова одновременно предостерегает: «...не надо ни минуты забывать, что мы имеем топорную копию Титова с зашифрованного подлинника Пушкина» (с. 201). Суммируя опыт предшественников, она пишет: «Насколько изменил Титов — сказать трудно, но, по мнению исследователей, начало более пушкинское» (с. 198). В примечаниях Э. Герштейн к этому месту читаем: «Имеется в виду доклад В. В. Виноградова „Пушкинское и титовское в стиле повести «Уединенный домик на Васильевском»“, прочитанный в Государственном музее А. С. Пушкина (Москва) 18 декабря 1962 г.» (с. 204).
Если Ахматова действительно имела в виду доклад В. В. Виноградова, то, по-видимому, содержание его было передано ей неточно.
Позицию В. В. Виноградова оспаривает Л. Зингер в статье «Судьба одного устного рассказа» (Вопросы литературы, 1979, № 4, с. 202—228). Подхватив наблюдение Ахматовой об автобиографичности «Уединенного домика», он делает попытку доказать, что этот рассказ — «произведение пушкинское в гораздо большей степени, чем принято до сих пор считать» (с. 228), что в нем «так много явных и скрытых проекций на его (Пушкина, — Ред.) грядущие классические образцы, как ни в каком другом» (с. 222). На риторический вопрос: «с чем пришел Титов к Пушкину в гостиницу Демута?» — Зингер отвечает: «По всей вероятности, с почти дословной, мы бы сказали стенографической, записью пушкинского рассказа» (с. 219). «Заманчивые параллели» с позднейшими произведениями Пушкина Зингер видит и в сюжетных ситуациях, и в образах, и в поэтике фантастического, и в стиле повести, при этом он полемизирует с В. В. Виноградовым, считая, что выделение «титовского» в стилистике повести «чревато опасностью вышвырнуть вместе с Титовым (а то и вместо Титова) самого Пушкина» (с. 220). Стилистические слабости повести Л. Зингер склонен относить за счет ее жанровых особенностей: «Мы имеем дело не с прозой в обычном смысле, а с печатной
- 122 -
публикацией устного рассказа» (с. 220). Еще до Зингера эту же мысль высказал американский исследователь А. Коджак, который попытался обнаружить в «Уединенном домике» приметы устной речи Пушкина (см. его статью «Устная речь Пушкина в записи Титова»: American Contributions to the Seventh International Congress of Slavists. Warsaw, August 21—27. 1973. Vol. II. Warsaw, 1973, p. 321—338). Коджак также слышал о докладе В. В. Виноградова и выражает сожаление, что он до настоящего времени не опубликован.
Настоящая публикация исключает возможность ссылок на устное сообщение, иногда услышанное из вторых рук и сделанное 20 лет тому назад. В спор об «Уединенном домике» включается голос самого В. В. Виноградова — тонкого знатока языка и стиля пушкинской прозы.
Вопрос о возможности или невозможности печатать «Уединенный домик на Васильевском» в составе сочинений Пушкина требует специального рассмотрения. Редакция считает наиболее убедительным решение, принятое Б. В. Томашевским во втором «малом» академическом собрании сочинений Пушкина в десяти томах (1956—1958), где этот рассказ дан в «Приложении» к девятому тому (с. 507—540).
Редакция
СЮЖЕТ О ВЛЮБЛЕННОМ БЕСЕ В ТВОРЧЕСТВЕ ПУШКИНА
И В ПОВЕСТИ ТИТА КОСМОКРАТОВА (В. П. ТИТОВА)
«УЕДИНЕННЫЙ ДОМИК НА ВАСИЛЬЕВСКОМ»1
Вопрос о предмете словесного описания или изображения, о персонаже, «герое» рассказа и о возможных стилях его художественного воплощения приобретает особенную остроту, содержательность и важность, когда речь заходит о разных способах его языковой передачи в ту или иную эпоху или об изложении одного и того же разными лицами. Сопоставление форм и типов выражения, относящихся к одному и тому же объекту художественного воспроизведения, чрезвычайно существенно для теории художественной речи, для теории и истории литературных стилей. Правда, сама проблема тождества этого объекта является очень сложной и трудной. Ведь такое тождество может в простейших случаях определяться единством имени, жизненной ситуации, события, аксессуаров происшествия или стандартов устойчивого быта, однотипностью и однородностью действующей личности, характера персонажа, основных звеньев сюжета. Таковы, например, литературные воспоминания современников о Пушкине, Гоголе, Гончарове, Тургеневе, Салтыкове-Щедрине, Достоевском, Л. Толстом, Чехове, Горьком и других крупных русских писателях. Тождество объекта изображения и здесь не исключает резких различий в понимании характера или портрета личности, динамики его развития, в композиции его творческой истории.
Еще более сближаются и даже совпадают в общем предмете изображения литературно-художественные произведения, отражающие и воспроизводящие один и тот же эпизод, одно и то же явление или происшествие, одну и ту же историческую действительность, ее отрезок или «кусок». Но и в этом кругу литературных соотношений трудности установления тождественных соответствий при определении объектов словесно-художественного воплощения очень велики, а иногда просто непреодолимы. В самом деле, можно выстроить в одну шеренгу исторические романы и описания, посвященные личности Петра I или Петровской эпохе, начиная с «Арапа Петра Великого» или «Истории Петра» Пушкина и кончая хотя бы «Петром Первым» Алексея Толстого, и устанавливать
- 123 -
стилистические и композиционно-художественные соответствия, схождения и расхождения между ними.
Сразу же возникает вопрос, всегда ли эти романы и повествования непосредственно соотносились с исторической действительностью, не было ли во многих случаях промежуточных или посредствующих звеньев и призм не только в виде тех или иных новых документальных или исторических памятников, но и в виде предшествующих словесно-художественных произведений. Попытки такого исследования известны в отношении романа Л. Н. Толстого «Война и мир», «Масонов» А. Ф. Писемского и др.
В тех случаях, когда очевидна или самим автором непосредственно открывается и даже подчеркивается ориентация на стили других или чужих литературных произведений, связанных с той же художественной тематикой, вопрос соотношения и связи между действительностью и стилем ее авторского изображения чрезвычайно усложняется (ср., например, «Записки Гавриила Добрынина» и «Житие архиерейского служки» Виктора Шкловского). Выступает задача раскрытия и объяснения стилевых систем тех посредствующих призм, которые в новой интерпретации повлияли на способы словесно-художественного выражения и отражения данной действительности.
Еще сложнее бывает задача, когда сопоставляется стилизация какого-нибудь произведения с его оригиналом. В этой связи можно упомянуть о раннем сочинении Л. М. Леонова «Записки некоторых эпизодов, сделанных в г. Гогулеве А. П. Ковякиным» (Русский современник, 1924, № 1 и 2). Это сочинение имеет своей подосновой книгу М. А. Поликарпова «Стихотворения» (с автобиографией автора) (СПб., 1908).
Совсем особый жанр представляют художественные произведения, восходящие к устным новеллам других лиц и записанные под влиянием воспоминаний об этих рассказах. Такова, например, повесть Тита Космократова (В. П. Титова) «Уединенный домик на Васильевском»,1 до некоторой степени воспроизводящая слышанный автором рассказ Пушкина о «влюбленном бесе».
Отделение пушкинского от титовского в структуре повести Тита Космократова «Уединенный домик на Васильевском» — задача настолько сложная, что в ее сетях запутывались такие пушкинисты, как Н. О. Лернер, П. Е. Щеголев, Б. В. Томашевский, Н. Л. Степанов и др.
2
Современная Пушкину журнальная критика связывала повесть Тита Космократова «Уединенный домик на Васильевском» с новым жанром немецкой повествовательной прозы и ее отражениями в кругу русских повестей того времени: «лица русские, но нет ничего русского»;2 «нескладная бесовщина»; «изобретение вялое, не обнаруживающее в изобретателе ни тени художественного таланта» и т. п.3 Это говорит о том, что с творчеством Пушкина и стилем его прозы в общественном сознании той эпохи повесть Тита Космократова о влюбленном бесе совсем не сочеталась. Эти направления русской прозы осознавались тогда как очень далекие, принадлежавшие к совершенно различным жанрам и типам литературы.
Повесть Т. Космократова «Уединенный домик на Васильевском» постигло забвение, из которого не вывели ее даже записки А. П. Керн,
- 124 -
указавшей на самую близкую связь этой повести с пушкинским рассказом о влюбленном бесе. В записках А. П. Керн сообщалось, что «некто Титов» записал со слов Пушкина «сказку про черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров», и опубликовал свою запись пушкинского рассказа в виде повести.4
Интерес к повести В. П. Титова оживился с выходом в свет воспоминаний А. И. Дельвига. Здесь были помещены отрывки из письма Титова к А. В. Головину (от 29 августа 1879 г.), в котором о повести «Уединенный домик» говорится следующее: «В строгом историческом смысле это вовсе не продукт Космократова, а Александра Сергеевича Пушкина, мастерски рассказавшего всю эту чертовщину уединенного домика на Васильевском острове поздно вечером, у Карамзиных, к тайному трепету всех дам, и в том числе обожаемой тогда самим Пушкиным и всеми нами Екат. Никол., позже бывшей женою кн. Петра Ив. Мещерского. Апокалипсическое число 666, игроки — черти, метавшие на карту сотнями душ, с рогами, зачесанными под высокие парики, — честь всех этих вымыслов и главной нити рассказа принадлежит Пушкину. Сидевший в той же комнате Космократов подслушал, воротясь домой, не мог заснуть почти всю ночь и несколько времени спустя положил с памяти на бумагу. Не желая, однако, быть ослушником ветхозаветной заповеди „не укради“, пошел с тетрадью к Пушкину в гостиницу Демута, убедил его прослушать от начала до конца, воспользовался многими, поныне памятными его поправками, и потом, по настоятельному желанию Дельвига, отдал в „Северные цветы“».5
Отсюда стали заключать, что в рассказе Титова Пушкину принадлежат не только фабула, не только общие приемы и образы рассказа, а также способы его сюжетного развития, но и некоторые стилистические детали, «поправки». Однако в тех же воспоминаниях А. И. Дельвига сообщается об отношении к повести Титова, к ее стилю В. А. Жуковского, который однажды сказал А. А. Дельвигу: «Охота тебе, любезный Дельвиг, помещать в альманахе такие длинные и бездарные повести какого-то псевдонима».6 Очевидно, повесть Титова не произвела большого впечатления на современников. Во всяком случае она им не показалась оригинальной и близкой к творчеству Пушкина. Но зато позднее, будучи тесно связана с именем Пушкина, она привлекла живое и заинтересованное внимание наших критиков, литературоведов и писателей в 10—20-е годы XX в.
Повесть Тита Космократова «Уединенный домик на Васильевском» была перепечатана в газете «День» в декабре 1912 г. (номера от 22, 23 и 24 декабря) П. Е. Щеголевым с литературно-критическими замечаниями, а в январской книжке журнала «Северные записки» за 1913 г. — Н. О. Лернером также с историко-литературным комментарием. В том же 1913 г. появилось отдельное издание повести.7 Любопытно, что в этом издании повесть характеризуется как «рассказ А. С. Пушкина по записи В. П. Титова». Однако здесь нельзя найти никакой попытки выделить «пушкинское» в самом стиле этой повести. Более широкая, хотя и целиком субъективно-импрессионистическая, попытка определить внутреннюю связь «Уединенного домика» с сюжетом и композицией других пушкинских произведений была предпринята в 1915 г.8
- 125 -
3
Историк литературы, сделавший эту попытку, коснулся «Петербургских повестей Пушкина» («Домика в Коломне», «Медного всадника» и «Пиковой дамы») и здесь, как ему казалось, нашел ключ к открытию «внутреннего основного параллелизма всех этих повестей» и «Уединенного домика на Васильевском». Тогда ему еще не был известен пушкинский план повести о влюбленном бесе.
Вот пушкинская запись этого плана:9
«Москва в 1811 (1810) году —
Старуха, две дочери, одна невинная, другая романическая — два приятеля к ним ходят. Один развратный; другой В.<любленный> б.<ес>. В.<любленный> б.<ес> любит меньшую и хочет погубить молодого человека — Он достает ему деньги, водит его повсюду — [бордель]. Наст.<асья> — вдова ч.<ертовка> <?> Ночь. Извозчик. Молод.<ой> челов.<ек>. Ссорится с ним — старшая дочь сходит с ума от любви к В.<любленному> б.<есу>» (VIII, 429).
Самое непонятное и немотивированное в этом воспроизведении пушкинского плана повести о влюбленном бесе — это расшифровка начертаний «вдова ч.<ертовка>». Почему «чертовка», а не «чиновника», что во всяком случае ближе к фабуле и сюжету повести В. Титова. В пушкинском конспекте плана очевидны резкие отличия от его сюжетного развития в рассказе «Уединенный домик»: место действия — Москва; две дочери, а не одна; их посетители — два приятеля, из которых один «развратный», другой — «влюбленный бес»; сцена дальнейшего развращения «развратного» — «бордель»; сумасшествие старшей дочери от любви к «влюбленному бесу» и проч. Повесть Титова представляет собой совсем иное развитие пушкинского замысла и соприкасается с ним лишь в отдельных, правда иногда довольно существенных, частях. Очевидно лишь, что сходный сюжет очень занимал Пушкина и прочно укрепился в его художественном сознании, если спустя 6—7 лет после этой записи поэт рассказал в салоне Карамзиных основанную на нем новеллу с несравненным «блеском, остротой и увлекательностью речи» (как об этом вспоминала А. П. Керн). Впрочем, возможно, что самая запись плана повести о влюбленном бесе относится к более позднему времени (к 1827—началу 1828 г.). Сохранился написанный рукою Пушкина список «драматических проектов», среди которых упоминается и «Влюбленный бес».10 Этот список, дважды напечатанный П. В. Анненковым, воспроизведен, датирован и прокомментирован М. А. Цявловским.11 Так как список «Литературных проектов А. С. Пушкина» (как назвал его П. В. Анненков)12 находится на обороте листа, на котором написан текст стихотворения «Под небом голубым страны своей родной», то датировка списка ставится в зависимость от времени написания этого стихотворения. «Под небом голубым...» датировано 29 июля 1826 г. Список сделан после того, как стихотворение было написано. Фантастическую новеллу о влюбленном бесе Пушкин рассказал в Петербурге у Карамзиных до отъезда в Малинники 20 октября 1828 г. «Так как трудно допустить, — пишет М. А. Цявловский, — чтобы Пушкин, уступив
- 126 -
Титову рассказ о „влюбленном бесе“, сам продолжал над ним работать, то и план произведения о „влюбленном бесе“, а следовательно, и список с этой темой написаны до передачи сюжета Титову, т. е. самое позднее до 20 октября 1828 г.».13
Однако в этих рассуждениях не учитывается вполне реальная возможность того обстоятельства, что в замыслах Пушкина драматический проект «Влюбленного беса» мог представлять собою совсем особую художественную поэтическую структуру — со своеобразным развитием сюжета по сравнению с ранним планом повести о влюбленном бесе.
Во всяком случае после публикации плана «Влюбленного беса» нетрудно было установить его связь с фабулой «Уединенного домика».
Автор упомянутой гипотезы стремился выявить разнообразные сюжетные связи повести Титова с «Домиком в Коломне», «Медным всадником» и «Пиковой дамой». По его мнению, в «Домике в Коломне» Пушкин пародировал «Уединенный домик», как пародировал в «Графе Нулине» историю и Шекспира.
Внутреннее соотношение «Уединенного домика», «Домика в Коломне», «Медного всадника» и «Пиковой дамы» рисуется при этом в таком виде: «Основание всей группы — „Уединенный домик на Васильевском“. Основная тема — столкновение человека с темными силами, его окружающими. Подарив „Уединенный домик“ Титову, Пушкин отнесся к повести как к первоначальному, еще хаотическому, черновому замыслу. Расчленение этого хаоса привело поэта к созданию „Домика в Коломне“, — повести, в которой возникшее столкновение разрешено комически, с победой на стороне человека. „Медный всадник“, как и сам „Уединенный домик на Васильевском“, служит примером разрешения трагического. Однако и в „Уединенном домике на Васильевском“, и в „Домике в Коломне“, и в „Медном всаднике“ инициатива столкновения принадлежит темным силам. Продолжая расчленение основной темы, Пушкин впоследствии дает пример обратной возможности, т. е. случаи, когда инициатива конфликта принадлежит самому человеку: таким примером служит „Пиковая дама“. Здесь следует еще подчеркнуть, что трагическое разрешение конфликта объединительно выражено и здесь точно в такой же форме, как в двух предыдущих случаях: главный герой повести, Германн, сходит с ума».14
Осмысляя весь этот цикл пушкинских произведений в мистическом аспекте «чертовщины» и художественного изображения способов борьбы с ней, автор статьи в «Аполлоне» делает «последний вывод» из своего анализа: «Возводя черта на слишком высокую ступень или хотя бы только поднимая его до себя, как делали Павел, Евгений и Германн, мы лишь увеличиваем его силу, — и борьба с ним становится для нас невозможной. Дьявол, как тень, слишком скоро перерастает своего господина. Однако для всех, кто мыслит и колеблется, неизбежна участь этих „безумцев бедных“. Вдова же не колебалась, потому что не мыслила. „Маврушку“ разоблачила она по-бабьи, по-глупому, сама не понимая того, что делает. А „понимавшие“ погибли».15
Анализ возможных способов обращения с темными силами в творчестве Пушкина побуждает исследователя привлечь к обсуждению еще «Гробовщика» и «Каменного гостя»: «В самом деле: вызов пьяного и глупого гробовщика совершенно тождествен с вызовом Дон-Жуана <...> Но сознательно дерзкий Жуан погибает: ожившая статуя губит его, как погубил оживший Всадник Евгения. А дерзнувший спьяна, по глупости гробовщик принимает у себя целую толпу мертвых, но потом просыпается, —
- 127 -
и все это оказывается вздором, маревом, сном, и он мирно садится пить чай».16
Подобная интерпретация сюжета «Уединенного домика», его композиционной и образной структуры, его связей с «Домиком в Коломне», с «Графом Нулиным», с «Медным всадником», с «Гробовщиком» и даже с «Каменным гостем» основана на субъективных домыслах, мистических натяжках и произвольных сопоставлениях. Случайные, а отчасти и мнимые соответствия в отдельных частностях сюжетных схем не объясняются в аспекте общих закономерностей развития пушкинского стиля и пушкинской сюжетологии.
Эти мысли, предположения и положения оказали некоторое влияние на последующую пушкиноведческую литературу, связанную с трактовкой целого ряда пушкинских — стихотворных и прозаических — произведений конца 20-х и первой половины 30-х годов XIX в.
Ю. Г. Оксман считал, что некоторые части не реализованной поэтом сюжетной схемы о влюбленном бесе оставили след в позднейшем его творчестве. Так, «историко-бытовые контуры „Москвы в 1811 г.“ памятны всем (по обозначенному как «Рославлев» «Отрывку из неизданных записок дамы. 1811 год»), а характернейшие детали фантастики „Влюбленного беса“ трактовались в том же аспекте в известном по передаче В. П. Титова „Уединенном домике на Васильевском острове“».17
В. Писная также сопоставляет «Уединенный домик на Васильевском» с «Домиком в Коломне» и с «Медным всадником». О замысле Пушкина она пишет: «Так как „Влюбленный бес“ внесен Пушкиным и в список произведений драматических, то можно думать, что поэт предполагал обработать его в драматической форме: сюжет дает прекрасный материал для такой обработки; здесь, как и в маленьких трагедиях, основная тема — развитие страсти, только не в человеческой, а в дьявольской душе».18
Таким образом, в пушкиноведческой литературе сложилось убеждение, что сюжет «Уединенного домика на Васильевском» помогает проникнуть в одну сферу образов пушкинского творчества, нашедшую разнообразное отражение и выражение в прозаических и стихотворных произведениях великого поэта конца 20-х и первой половины 30-х годов. Очень интересен и показателен тот факт, что образы эти легко переносились из романтической поэтики в ясный, но сложный мир пушкинской реалистической художественной действительности.
4
Конечно, было бы чрезвычайно важно выделить в повести Тита Космократова элементы пушкинского стиля. Однако это — операция очень трудная, опасная и сложная. Отношение стиля пушкинского устного рассказа к стилю его литературных повестей — величина неопределенная. Правда, если судить по стилю пушкинских писем, можно подозревать наличие некоторых общих черт изложения в стиле разговорной речи Пушкина и в стилях его художественной прозы. Но ведь одно дело — изложение самим Пушкиным однородных сюжетов в устной и письменной форме, другое — переложение разными слушателями пушкинского устного рассказа. Сам В. П. Титов утверждал, что он стремился воспроизвести
- 128 -
в своей повести не только образы Пушкина и главную сюжетно-повествовательную нить рассказа, но и «положить с памяти на бумагу» самый стиль и характер пушкинского словесного изложения. Кроме того, уже по написании повести Титов будто бы убедил Пушкина ее «прослушать от начала до конца» и «воспользовался многими, поныне очень памятными его поправками».
В силу всех этих обстоятельств у пушкинистов явилась уверенность, что в стиле повести «Уединенный домик на Васильевском» много пушкинского. Показательна квалификация этой повести в издании 1913 г. с послесловием П. Е. Щеголева: «Рассказ Пушкина в записи В. П. Титова». Неточность такой характеристики очевидна. Однако желание потеснее связать повесть Титова, написанную по канве пушкинского рассказа, с творчеством самого Пушкина, было слишком сильно. Отсюда и резкое противопоставление этой повести другим сочинениям В. П. Титова, например повести «Монастырь святой Бригитты», напечатанной в тех же «Северных цветах на 1831 год».
До сих пор в современной русской филологии проблема пушкинского и титовского в «Уединенном домике на Васильевском» решается разными исследователями противоречиво и предлагаются диаметрально противоположные ее решения.
Л. С. Сидяков сближает «Уединенный домик» с «массовой» романтической повестью 20-х годов, в частности с повестями Погорельского. «„Уединенный домик на Васильевском“, — пишет он, — не протокольная запись рассказа Пушкина, но повесть, написанная неопытным автором на основе пушкинского сюжета. Свойственное Пушкину ироническое отношение к романтической фантастике, хотя и заметное в повести, не определяет ее характера. Самый стиль „Уединенного домика на Васильевском“ также резко отличается от стиля пушкинской прозы».19
Н. Л. Степанов относительно определения степени пушкинского и титовского в повести занимает двойственную, неопределенную позицию. Он считает в настоящее время «выясненным с полной достоверностью, что „Уединенный домик на Васильевском“ — это пушкинский замысел, записанный со слов Пушкина В. П. Титовым». Функции молодого литератора В. П. Титова Н. Л. Степанов сводит к роли простого «записывателя», своеобразного стенографа. При этом Н. Л. Степанов утверждает, что «необходимо разграничить вопрос о замысле, идейном содержании повести Пушкина, реализованном в сюжете и фабуле „Уединенного домика...“, и о стиле ее». «Если фабула пушкинского рассказа, — пишет он, — была довольно точно сохранена Титовым <...> то иначе, конечно, обстояло дело с манерой повествования». В повествовании Титова «не слышится словесное звучание пушкинской прозы, ее умный и скупой слог», а образы и характеры действующих лиц «не выступают с пушкинской ясностью и отчетливостью». Правда, в некоторых эпизодах повести он отмечает следы или отголоски пушкинского иронического, пародийного стиля. Все это позволяет Н. Л. Степанову сделать вывод о необходимости введения повести «в круг пушкинских замыслов» и привлечения «внимания к этому столь необычайно осуществленному „опубликованию“ пушкинского рассказа, являющегося одним из первых прозаических замыслов Пушкина». Степанов полагает, что «Уединенный домик на Васильевском» должен быть включен и в состав пушкинских собраний сочинений в качестве особого приложения.20
- 129 -
5
Своеобразное освещение вопроса об «Уединенном домике» предложено Т. Г. Цявловской в связи с изучением всего комплекса вопросов пушкинского творчества, относящихся к демонологическому циклу. В основе ее работы лежит требование совместного изучения литературных текстов писателя и изобразительных форм его творчества. Она пишет: «Метод совместного изучения литературных и графических набросков поэта <...> приводит к установлению единственной в своем роде в творчестве Пушкина сюиты метаморфоз замысла в виде подступов к романтической поэме, к повести в прозе, к драматическому этюду, к лирическому стихотворению, которое было поэтом завершено и даже напечатано».21 При этом Цявловская не ставит вопроса, не скрываются ли под общим условным заглавием «Влюбленного беса» совершенно разные сюжеты и замыслы великого поэта. Она считает, что «вслед за планом повести (1822) Пушкин в конце 1823 г. написал стихотворение „Демон“, в котором раскрыл характернейшие черты холодного скептицизма, охлаждающего юношеское вдохновение <...> Следующей ступенью размышлений поэта было, по-видимому, рассмотрение души скептика, пораженного любовью. Именно этот психологический конфликт, столкновение чувств противоборствующих, и требовал драматургического раскрытия». Но драму Пушкин не написал, а «противоречивое сочетание чувств ненависти и любви в одном существе» он изобразил в стихотворении «Ангел», где «ради еще сильнейшей антитезы демон представлен полюбившим не женщину земную, а одного из антиподов своих, „чистого духа“, ангела». Т. Г. Цявловской кажется возможным, что «тема, волновавшая Пушкина шесть лет, с 1821 года, властно требовавшая своего осуществления, завершилась картиной, статическим изображением мгновения, когда демон понял, что он полюбил и что пошатнулась основа его существа».22 С этим заключением нельзя согласиться.
В стихотворении «Ангел» образ нежного, чистого ангела противопоставлен демону как сияющее, но пассивное начало:
В дверях эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял...Контрастно обрисован демон:
А демон мрачный и мятежный
Над адской бездною летал.И уже одно созерцание духа чистого вызывает в «духе отрицания и сомнения» смутное познание иных ощущений:
На духа чистого взирал
И жар невольный умиленья
Впервые смутно познавал.Первое смутное познание невольного жара умиленья — это не любовь. По «Словарю языка Пушкина» легко увидеть, как далеки у него значения слова «умиление» от значения слова «любовь», хотя умиление может и сопровождать любовь, быть ее дополнительным аксессуаром. Ср., например, два значения у Пушкина: 1) в значении «действия по глаголу „умилить“» («она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости» — XIII, 304); 2) в значении «нежное, теплое чувство (вызываемое чем-нибудь трогательным)», например: «Я схватил ее руку и прильнул к ней, обливая слезами умиления» («Капитанская дочка» — VIII, 308), и др.23
- 130 -
Лишь на фоне такого понимания приобретают особенную смысловую остроту и тонкость следующие слова из речи демона:
Прости, он рек, тебя я видел,
И ты недаром мне сиял.Прежде всего, нельзя обойти молчанием извинение или просьбу демона о прощении за то, что он видел ангела (ср. «На духа чистого взирал»). Еще глубже и значительнее следующее признание демона, который обращает сияние ангела на себя:
И ты недаром мне сиял.
Ведь сначала сияние нежного ангела было изображено как его постоянное качество. Теперь же, воспринятое демоном с «жаром невольным умиленья», оно приводит его впервые к смутному познанию своей «слепоты», или, вернее, «неполноты» его ненависти и презрения:
Не все я в небе ненавидел,
Не все я в мире презирал.Это, конечно, частичный отказ демона от некоторых своих благоприобретенных качеств, которые так характеризуются в заключительных стихах пушкинского стихотворения «Демон»:
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.(II, 299)
Но вот «ангел нежный» пробудил в демоне тяготение к благословению хоть маленькой части природы. Так как в русском языке, в его системе, в его стилистике и в его поэтических трансформациях слова «ангел» и «демон» одинаково принадлежат к категории мужского пола и рода, то трудно сказать, была ли, как думает Т. Г. Цявловская, в стихотворении «Ангел» «душа скептика поражена любовью». Во всяком случае нежный и чистый ангел вызвал впервые смутное познание «жара невольного умиленья» и сознание того, что «не все» он «в небе ненавидел», «не все» он «в мире презирал». Кроме того, у Пушкина нет признания «демона мрачного и мятежного» в любви к «ангелу нежному».
Стремление вместить весь пушкинский цикл замыслов и осуществленных словесно-художественных произведений, относящихся к небесам, ангелам и демонам, в одну «сюиту-метаморфозу» привело к суждениям крайне неубедительным. Но все это имеет лишь косвенное отношение к анализу стиля «Уединенного домика». Выводы Т. Г. Цявловской, относящиеся к стилю повести, противоположны точке зрения Н. Л. Степанова. Она считает, что «нужно отказаться от безоговорочных восхищений слабой повестью Тита Космократова, от мысли о включении ее в собрание сочинений Пушкина, хотя бы и в приложении, и удовлетвориться констатацией, что замысел повести и ряд интересных деталей ее отражают замысел молодого Пушкина и некоторые живые черты условно-литературной фантастики, вплетающейся в повседневную жизнь, нарисованную реалистически».24
Из анализа материалов — литературных и графических — становится ясно, что замысел романтической поэмы не имеет ничего общего с последующим планом прозаической повести о влюбленном бесе. Если даже
- 131 -
допустить версию (ничем не обоснованную) о крутых поворотах или переворотах в пушкинской поэтической системе, то и тогда нельзя не заметить, что план прозаической повести о влюбленном бесе не связан с ранними романтико-демонологическими замыслами Пушкина. А так как устная новелла, выросшая из этого плана о влюбленном бесе, была публично рассказана Пушкиным не ранее первой половины 1828 г. (свидетельства А. П. Керн и В. П. Титова), то можно и датировку всего плана прозаической новеллы отнести к предполагаемому Ю. Г. Оксманом времени — 1826—1828 гг.
Любопытно, что к 1826 г. (приблизительно к августу) относится и третий вариант, или третий сюжет, связанный с темой влюбленного беса. Именно это заглавие «Влюбленный бес» находится в известном списке задуманных и отчасти начатых Пушкиным драматических произведений. По поводу этого заглавия С. М. Бонди высказался следующим образом: «Заглавие мало что говорит. Можно почти с уверенностью утверждать только одно — что это не тот сюжет о влюбленном бесе, который рассказан был Пушкиным гостям Дельвига и пересказан с разрешения Пушкина в печати В. П. Титовым»; и дальше: «Если не отождествлять это заглавие списка с сюжетом „Уединенного домика“, то можно вообразить себе крайне интересный замысел драмы, находящийся, может быть, в какой-то связи с аналогичными темами Байрона, Т. Мура и А. де Виньи и близкий к лермонтовскому „Демону“».25
Таким образом, С. М. Бонди утверждал, что под условным обозначением «Влюбленный бес» скрывались разные сюжеты, разные художественные замыслы Пушкина, связанные с темой влюбленного беса, нашедшей многообразное воплощение в произведениях мировой литературы. И это очень вероятно.
Новеллу о влюбленном бесе Пушкин рассказывал в период между весной 1827 и осенью 1828 г.
В 1827—1828 гг. перед Пушкиным все острее и яснее вырисовывались контуры новой реалистической системы художественного изображения. Задача словесно-художественного воплощения замысла повести о влюбленном бесе ставила перед Пушкиным особенно сложные сюжетно-идейные, композиционные и стилистические трудности и препятствия. В этот период он все глубже и яснее представляет сложные и разносторонние пути развития реалистической художественной системы и производит целый ряд далеких один от другого и разнообразных опытов в сфере искусства слова.
Пушкинская повесть о влюбленном бесе могла носить лишь сатирический или пародический характер. Быть может, эти экспрессивно-стилистические черты выступали гораздо явственнее и острее в устном рассказе Пушкина, чем в титовском воспроизведении. Но все это нуждается в точном и всестороннем анализе и стилистическом освещении.
6
Повествование в «Уединенном домике на Васильевском» облечено в устно-литературную форму живого рассказа, который непосредственно обращен к читателям и носит глубокий субъективный отпечаток авторского «я». Тит Космократов выступает в роли светского рассказчика, и можно было бы подумать, что его окружает аудитория знакомых слушателей, если бы не было упоминания о «почтенных» читателях. В конце повести говорится о том, что в основе ее лежит изустное петербургское предание, «известное некоторым лицам среднего класса».
- 132 -
Живая связь с читателями в форме прямых обращений к ним устанавливается уже с самого начала рассказа. «Кому случалось гулять кругом всего Васильевского острова, тот без сомнения заметил, что разные концы его весьма мало похожи друг на друга. Возьмите южный берег, уставленный пышным рядом каменных, огромных строений, и северную сторону, которая глядит на Петровский остров и вдается длинною косою в сонные воды залива». Ср. далее: «И вы идете мимо ряда просторных огородов»26 и т. д.
«Я» рассказчика нередко выражается непосредственно — в формах 1-го лица глаголов и в формах местоимений «я» и «мы». Например:
«Несколько десятков лет тому назад, когда сей околоток был еще уединеннее, в низком, но опрятном деревянном домике, около означенной возвышенности, жила старушка, вдова одного чиновника, служившего не помню в которой из коллегий» (с. 149).
«...с другими старухами она, не знаю почему, водилась вовсе не охотно; зато уж и старухи не слишком ее жаловали» (с. 151).
«Мы условимся называть его Павлом» (с. 151—152). «Я забыл еще сказать, что его никогда не видели в православной церкви; но Павел и сам был не слишком богомолен; притом Варфоломей говаривал, что он принадлежит не к нашему исповеданию. Короче, наш юноша наконец совершенно покорился влиянию избранного им друга» (с. 155).
«Всякому просвещенному известно, что разговор любящих всегда есть самая жестокая амплификация: итак, перескажу только сущность его» (с. 182).
«Павел остолбенел, и признаюсь, никому бы не завидно, пробежав несколько верст, очнуться в снегу в глухую полночь, у черта на куличках. Что делать? идти? — заплутаешься; стучаться у ближних ворот? — не добудишься» (с. 189).
Особенно показательно и характерно ироническое выступление авторского «я», целиком транспонированного в атмосферу мировой литературы, в таком контексте: «Протяжно пробило одиннадцать часов на Думской башне, и Павел, любовью окрыленный... Но здесь я прерву картину свою и, в подражание лучшим классическим и романтическим писателям древнего, среднего и новейшего времени, предоставлю вам дополнить ее собственным запасом воображения. Коротко и ясно: Павел думал уже вкусить блаженство... как вдруг постучались тихонько у двери кабинета...» (с. 186—187).
Этот способ авторского повествования был типичен для стилистической манеры рассказа или повести еще со времен Карамзина. Характерно, что в «Повестях Белкина», а затем в «Рославлеве», даже в «Капитанской дочке» Пушкин отдает свободную и щедрую дань этому установившемуся приему, но с существенными его осложнениями, обусловленными многоликостью повествования, множественностью субъективных призм и образов рассказчиков. В самой этой форме сказа нет далекого расхождения между ранним повествовательным стилем Пушкина и стилем Титова.
В рассказе В. П. Титова довольно широко представлена стихия разговорно-литературной речи, в ее, так сказать, среднем, нейтральном потоке, без заметной примеси резких экспрессивно-стилистических выражений и конструкций бытового просторечия. Например:
«По праздникам в церковь; по будням утро за работою; после обеда мать вяжет чулок, а молодая Вера читает ей Минею и другие священные книги» (с. 150).
«Лишь только, одевшись, он вышел со двора, откуда ни возьмись, Варфоломей навстречу. Неприятна была встреча для Павла; но свернуть было некуда» (с. 156).
- 133 -
«При малейшем хрусте снега Вера подбегала к окну смотреть, не Варфоломей ли возвращается; но лишь кошка мяукала, галки клевались на воротах, и калитку ветер отворял и захлопывал <...> Варфоломея нет как нет» (с. 201).
«Варфоломей не выслушал ее и, как исступленный, ну молоть околесную: уверял, что это всё пустые обряды, что любящим не нужно их, звал ее с собою в какое-то дальнее отечество, обещал там осыпать блеском княжеским, обнимал ее колена со слезами» (с. 205).
«Все это, разумеется, было странно и досаждало Павлу, на которого теперь, как на бедного Макара, валилась одна неудача за другою. Он хотел было затеять объяснение...» (с. 171).
«...но в эту минуту он почувствовал себя ударенным под ложку; у него дух занялся, и удар, без всякой боли, на миг привел его в беспамятство» (с. 176).
«Игроки замяли спор, и всю суматоху как рукой сняло. Павел на сей раз пропустил все мимо ушей» (с. 184).
В рассказе Тита Космократова есть стилистические оценки употребляемых выражений из сферы просторечия: «Вера давно уже достигла того возраста, когда девушки начинают думать, как говорится в просторечии, о том, как бы пристроиться» (с. 150); «Он звал Веру сестрицею, любил ее, как всякий молодой человек любит пригожую, любезную девушку, угождал ее матери, у которой и был, как говорится, на примете» (с. 152).
Вместе с тем в рассказе Тита Космократова разговорно-литературная струя очень часто оттесняется книжной — то официально-торжественной, то изысканно-литературной. Образуются риторические фигуры последовательного напряжения — с синтаксической однородностью связи частей предложения, с однотипным порядком слов, симметрического контраста, параллелизма и т. д. Например:
«...с грустью помышляла она о преклонных летах своих, с отчаянием смотрела на расцветшую красоту двадцатилетней дочери, которой в бедном одиночестве не было надежды когда-либо найти супруга-покровителя» (с. 150—151).
«Ветреный молодой человек испытал в короткое время столько душевных ударов и сокровенные причины их оставались в таком ужасном мраке, что сие произвело действие неизгладимое на его воображение и характер» (с. 213).
«...но сон долго не опускался на его вежды; самая действительность была для него сладким сновидением» (с. 184).
Изысканный литературно-книжный способ изображения особенно сильно дает себя знать при описании лица Варфоломея: «Варфоломей был статен, имел лицо правильное; но это лицо не отражало души, подобно зеркалу, а, подобно личине, скрывало все ее движения; и на его челе, видимо спокойном, Галль верно заметил бы орган высокомерия, порока отверженных» (с. 161).
Показательно также литературное сравнение, относящееся к Варфоломею: «Но в то время, как Павел мучился сомнением, отворилась дверь, и Варфоломей вошел с таким же мраморным спокойствием, с каким статуя Командора приходит на ужин к Дон-Жуану» (с. 174).
В стиле Титова нередко употребляются те перифрастические обороты, те риторические штампы книжной речи, против которых уже боролся Пушкин. Например: «Вообразите себе женщину знатную, в пышном цвете юности, одаренную всеми прелестями, какими природа и искусство могут украсить женский пол на пагубу потомков Адамовых» (с. 168); «Весна не успела еще украсить луга новой зеленью, когда сей цветок, обещавший пышное развитие, сокрылся невозвратно в лоне природы всеприемлющей» (с. 214).
- 134 -
Точно так же стиль В. П. Титова не чуждается канцелярски-деловой, официальной терминологии и фразеологии. Например: «около означенной возвышенности» (с. 149); «Первая мысль его была идти в церковку, где давно, давно он не присутствовал» (с. 155); «полиция нашла нужным о причинах его учинить подробное исследование» (с. 211); «бо́льшую часть приказаний отдавал письменно, и то еще, когда положат на его стол бумагу к подписанию» (с. 215).
В стиле В. П. Титова находят широкое применение славянизмы несколько архаического, иногда стихотворного типа. Например: «жестокосердие» (с. 155); «чтобы облегчить сие новое бремя» (с. 153); «и живые ланиты ее покрылись бледностию» (с. 160); «взор, который пресекал все набожные помыслы» (с. 160).
В повествовательном стиле «Уединенного домика на Васильевском» очень явственно в разных направлениях выступают черты риторического стиля, отчасти восходящего к ритмической прозе Карамзина, отчасти связанного с общими принципами и приемами поэтики русского преромантизма: «Поблекла свежесть ланит ее — небесные глаза, утратив прежнюю живость, еще пленяли томным выражением грусти, угнетавшей душу ее прекрасную» (с. 214); «Огонь, разносимый вьюгою, презирал все действие воды, все усилия человеческие» (с. 209); «Мало-помалу зимний небосклон окутывался тучами, а в больной жизнь и тление выступали впоследнии на смертный поединок» (с. 201); «Ночь с своей черной пеленою приспела преждевременно» (с. 201); «...узнав от старухи дорогою, что было ей известно из цепи несчастных приключений» (с. 212); «Мутная невыразительность кончины была в ее глазах, когда она, подозвав будущих молодых к своей постели, с какою-то нелепою улыбкою говорила...» (с. 197); «Между тем рука смерти все более и более тяготела над старухою: зрение и память час от часу тупели» (с. 197); «Одно его моление к небу состояло в том, чтобы Вера исцелилась и он мог служить для ней образцом верного супруга» (с. 213); «...опасность слишком ясно поразила вещее сердце дочери» (с. 199).
Элементы сентиментального, чувствительно-благонравного стиля также в некоторых местах и в некоторых ситуациях рассказа обнаруживаются довольно явственно. Например: «Так утешала себя добрая, невинная Вера» (с. 198).
7
Уже общее описание стилевой структуры «Уединенного домика на Васильевском» показывает — при наличии некоторого сходства, особенно в самом начале повествования — очень значительные расхождения со стилем пушкинской прозы. Это сказывается даже в употреблении отдельных слов и выражений.
Так, в прозе Пушкина не употребляются многие встречающиеся в языке «Уединенного домика на Васильевском» слова: «оконечность» («по мере приближения к этой оконечности <Васильевского острова>»); «отягощения» («избавляли его от сих совершенно лишних отягощений»); «припас» (у Пушкина только во множ. ч. — «припасы»); «соучастник веселья» (у Пушкина встречается лишь «соучастие»); «исповедовение» (у Пушкина — «исповедание»); «нескрытный» («Павел оставался для нее предметом предпочтения нескрытного»); «дыбиться» («седые волосы стали дыбиться под чепцом»); «десятерить» («этот нуль десятерит достоинство единицы»); «скидать» («и не скидали перчаток во весь вечер»); «переменчивый»; «косоногий»; «с некоторой крутостью»; «дрожа всеми составами» (у Пушкина во множ. ч. в стиле журналистики: «в огромных составах государства преобразованного»); «изукрасить» (в смысле «украсить»:
- 135 -
«природа меня не изукрасила наравне с тобою»); «неизменчиво» («пленяешь навеки, постоянно, неизменчиво»); «дожидать» («В прихожей дожидал его богато одетый слуга графини»; у Пушкина только «дожидаться»); «соименник»; «вприбавок» («да к этому вприбавок сию же минуту застрелится»); «пребыть» (в архаическом значении: «Волнение души не позволило ему долго пребыть в обществе»; у Пушкина лишь в заключительной формуле письма: «честь имею пребыть всепокорнейший слуга» кого-либо); «земноводное чудовище»; «крупными цифрами странной формы и отлива»; «подслепый» («стереть слезу, украдкой навернувшуюся на подслепую зеницу его»); «одержать» (в значении «держать в своей власти, всецело овладеть»: «Припадок одержал юношу полные трое суток с переменчивою силою»; у Пушкина только в выражении «одержать победу»); «невыразительность» («мутная невыразительность кончины»); «стало» (в значении вводного слова «стало быть»: «стало, он не злой человек»); «впоследние» («в больной жизнь и тление выступали впоследние на смертный поединок»); «ну молоть околесную» (ни «молоть», ни «околесная» у Пушкина не встречаются); «заливные трубы»; «полтинная» («поставить полтинную перед его образом»); «врачевство» («Никакое врачевство не могло возвратить ей ни веселости, ни здоровья»); «всеприемлющий» («сей цветок <...> сокрылся невозвратно в лоне природы всеприемлющей») и др.
Пушкинскому языку несвойственны словосочетания: «оплот от разлитий» (у Пушкина «оплот» всегда употребляется абсолютно, без предлога от); «погребено в седые сугробы» (у Пушкина только «погребсти» в чем-нибудь); «призвать в помощь» (у Пушкина: «призван был в свидетельство»); «Желает видеть его в завтрашнее утро»; «дорожил добрым ее мнением, а в нем почитал себя потерянным надолго, если не навеки» (ср. у Пушкина в «Капитанской дочке»: «увидеться с той, которую почитал уже для меня потерянною»); «как будто из просонок»; «давно подозревал Варфоломея в содействии к его разладу с графинею» (у Пушкина «содействие» никогда не употребляется в сочетании с предлогом к); «Вера решилась послать по духовника старую служанку» (у Пушкина: «иду по грибы» в «Барышне-крестьянке»; «Укажи дороженьку по невесту ехати», т. е. в народно-поэтическом стиле, в совершенно иных сферах литературного употребления); «иссохшею рукою машет ей к Варфоломею»; «воскресив Веру из обморока», и др.
В языке В. П. Титова встречаются и многие другие конструкции, не находящие параллелей в языке Пушкина. Например: «Картежная игра, увеселения, ночные прогулки — все призвано было в помощь» (с. 152—153); «...при внезапном появлении высокого белокурого человека с серыми глазами приходил в судороги, в бешенство» (с. 216; ср. у Пушкина в «Арапе Петра Великого» — в речи Гаврилы Афанасьевича: «Вот, например, сын покойного Евграфа Сергеевича Корсакова на прошедшей ассамблее наделал такого шуму с Наташей, что привел меня в краску» — гл. IV); «...покойница, при мерцании свечи нагоревшей, приподнимает голову с мукою неописанной и иссохшею рукою машет ей к Варфоломею» (с. 207); Предпочтение этой прелестной девушки к товарищу» (с. 164); «...и крепко держа руки ее, грозил, что не выпустит, да к этому вприбавок сию же минуту застрелится» (с. 183); «Она спала и видела о своем выздоровлении» (с. 196).
Употребляет Титов и такие семантические фразовые образования, как «издерживать время», «выпутывать руку свою» (из холодной руки Варфоломея), «юноша опрометью высказал все чувства души» (у Пушкина «опрометью» лишь в связи с глаголами движения — кинуться, вбежать), «он почувствовал себя ударенным под ложку», «миртовые деревья укращали яркость света канделябров», «глаза его катались», «взглянула еще раз с умилением грусти неописанной на вкопанного», «осыпать блеском княжеским» и др.
- 136 -
Пушкинскому языку чуждо употребление слова «угрызения» без всяких определительных распространений: «Но мог ли он без угрызений сравнить себя с той невинною, добродетельною девушкой?» (с. 153). Ср.: «угрызение совести»; у Пушкина: «Змеи сердечной угрызенья».
Еще примеры непушкинского словоупотребления: «Вера <...> оборотилась, взглянула еще раз с умилением грусти неописанной на вкопанного и, махнув ему рукою, повторила: „спешите ради меня, ради бога“ — Варфоломей скрылся» (с. 201). Ср. выражения: «совершить погибель матери в сей, а может быть — кто знает? — и в будущей жизни» (с. 214).
Само собой разумеется, что эти внешние показатели отличий стиля Тита Космократова от прозаического стиля Пушкина еще не определяют точной грани и дифференциации между этими стилями. И все же их нельзя не учитывать.
8
Заранее можно сомневаться в том, чтобы в 20-х годах XIX в., когда формы разговорно-бытового сказа еще совсем не были разработаны в русской литературе, а художественная проза носила резкую печать книжности или стихотворной «поэтичности», живой пушкинский устный рассказ мог быть непосредственно и адекватно воспроизведен в записи В. П. Титова.
Вот серия титовских романтических образов и пространных перифраз, по своему строю далеких от пушкинского прозаического стиля: «...и луг, и море, и бор, осеняющий противоположные берега Петровского острова, — всё погребено в серые сугробы, как будто в могилу» (с. 148); «...он в нужде снабжал нашего юношу припасом, которого излишество тягостно, а недостаток еще тягостнее, — именно деньгами» (с. 154); «Два раза, выходя из храма божия, с душою, полною смиренными набожными чувствами, она замечала его стоящим у каменного столпа притвора церковного и устремляющим на нее взор, который пресекал все набожные замыслы и, как рана, оставался у нее врезанным в душу» (с. 160—161); «Растревоженный в душе, он опять вспомнил о давно покинутой им Вере, как грешник среди бездны разврата вспоминает о пути спасения» (с. 170—171); «Чтобы вообразить себе то состояние, в каком несчастный Павел ожидал на другой день своего бывшего друга и настоящего соперника, должно понять все различные страсти, которые в то время боролись в душе его и, как хищные птицы, словно хотели разорвать между собою свою жертву» (с. 172); «...с какою досадою он смотрел на улицу, где бушевала точно такая же мятель, как и в душе его» (с. 173); «— Я тебе не друг! — закричал Павел, отскочив от него в другой угол комнаты, как от лютой змеи; дрожа всеми составами, с глазами, налитыми кровью и слезами, юноша опрометью высказал все чувства души, может быть и несправедливо разгневанной» (с. 174); «Варфоломей во все время безмолствовал поодаль, уставив на больную глаза, которые, когда лампада роняла на них свое мерцание, светились как уголья» (с. 203).
Способы сочетания и соединения разговорных и литературно-книжных элементов в стиле «Уединенного домика на Васильевском» иные, чем у Пушкина. Различия сказываются и в отборе слов и выражений, и в приемах их связывания, и в формах распространенных, перифрастических образов. Вот, например, иллюстрация: «...он как полуумный выбежал на двор, чувствуя в себе признаки воспалительной горячки; бледный, в беспорядке, рыскал он по улицам и верно нашел бы развязку всем сомнениям в глубокой Неве, если б она, к счастию, не была закутана в то время ледяною своей шубою» (с. 177); «Утомилась ли судьба преследовать Павла или хотела только сильнее уязвить его минутным роздыхом В несчастиях, он, воротясь домой, был встречен неожиданным исполнением
- 137 -
главного своего желания» (с. 178); «Волнение души не позволило ему долго пробыть в обществе, он спешил домой предаться отдыху, но сон долго не опускался на его вежды; самая действительность была для него сладким сновиденьем» (с. 184); «На другой день юноша лежал изнеможенный на кровати в своей комнате. Подле него стоял добрый престарелый дядька и, одною рукою держа вялую руку господина, часто отворачивался, чтобы стереть другою слезу, украдкой навернувшуюся на подслепую зеницу его» (с. 192); «Врач, убежденный верным дядькою, с ним вместе не отходил целый день от одра юноши» (с. 193); «Зато он умел всегда и выпутать его из опасных последствий» (с. 154); «...сказал Павел, выпутывая руку свою из холодной руки Варфоломея» (с. 157).
При наличии элементов разговорности все же далеки от пушкинских также и способы синтаксических сцеплений и смысловых объединений слов: «Дом ее стоял в не очень шумной улице и снаружи не представлял ничего отличного, но внутри — богатое убранство, освещение» (с. 167); «Они застали нескольких пожилых людей, которые отличались высокими париками, шароварами огромной ширины, и не скидали перчаток во весь вечер» (с. 168). Ср. у Пушкина в «Арапе Петра Великого»: «Стол, уставленный множеством блюд, был окружен суетливой и многочисленной челядью, между которою отличался дворецкий строгим взором, толстым брюхом и величавой неподвижностью» (VIII, 20).
Связь и взаимодействие разговорно-просторечной и книжно-литературной струи или стихии в структуре повествовательного стиля «Уединенного домика» наглядно обнаруживаются, например, в способах употребления лексических дублетов типа «поломя» и «пламя». Вот примеры: «Она очнулась и в страхе увидела двери отворенными настежь, комнату в дыму и синее пламя, разбегавшееся по зеркалу и гардинам» (с. 207); и тут же: «Первое ее движение было схватить кувшин воды, в углу стоявший, и выплеснуть на поломя» (с. 207). Ср. далее: «...пока она оттирала снегом виски полумертвой, пламя показалось из окон, из труб и над крышей» (с. 208); «...капрал <...> до конца жизни проповедовал в шинках, что на своем веку лицезрел во плоти нечистого со хвостом, рогами и большим горбатым носом, которым он раздувал поломя, как мехами в кузнице» (с. 210).
В «Словаре языка Пушкина» (т. III) «полымя» отмечено только раз — в выражении «из огня да в полымя» в «Капитанской дочке» в речи Савельича: «Савельич от меня не отставал, поговаривая про себя: „Вот тебе и государев кум! Из огня да в полымя... Господи владыко! чем это все кончится?“». Форма «поломя» в языке Пушкина не встречается. Форма «пламень» указана 27 раз, «пламя» — 40.
Образы и переносные выражения в рассказе Тита Космократова бывают банальны. Нередко близкие образы повторяются. Таково сравнение с пушечным выстрелом: «Сия тактика имела вожделенный успех — и тихое, дрожащее рукопожатие с тихим шепотом: „Завтра, в 11 часов ночи, на заднее крыльцо“, громче пороха и пушек возвестили счастливому Павлу торжество его» (с. 183); «В этот миг словно пушечный выстрел пробудил спящую служанку» (с. 207).
В стиле Пушкина нашли очень слабое отражение элементы романтически-ужасной фразеологии и образной системы (некоторые отголоски этого типа встречаются в стиле «Пиковой дамы»). Между тем в стиле повести «Уединенный домик на Васильевском» формы романтически-ужасной риторики нередко сказываются при изображении чувств героев, особенно Варфоломея. Например: «...прервал Варфоломей с каким-то адским смехом» (с. 159); «Что происходило тогда с Варфоломеем? глаза его катались, на лбу проступал пот, он силился что-то сказать и не мог выговорить» (с. 200); «Растревоженный в душе, он опять вспомнил о давно покинутой им Вере, как грешник среди бездны разврата вспоминает
- 138 -
о пути спасения» (с. 171); «...должно понять все различные страсти, которые в то время боролись в душе его и, как хищные птицы, словно хотели разорвать между собою свою жертву» (с. 172); «Я тебе не друг!» — закричал Павел, отскочив от него в другой угол комнаты, как от лютой змеи; дрожа всеми составами, с глазами, налитыми кровью и слезами, юноша опрометью высказал все чувства души, может быть и несправедливо разгневанной» (с. 174).
Характерны риторико-романтические элементы даже в речах действующих лиц. Вот реплика Веры: «Ты молод, Павел, — говорила она, — а я отцвела мой век; скоро примет меня могила, и там бог милосердый, может быть, пошлет мне прощение и спокойствие» (с. 213—214).
9
Если глубже вникнуть в стилистическое развитие повести «Уединенный домик на Васильевском», то создается впечатление, что начало ее гораздо ближе по своей речевой структуре к нормам и стилистическим качествам пушкинского стиля, чем середина и заключительные части. Это, конечно, не значит, что и в зачине рассказа не встречается отступлений или отклонений от норм пушкинской стилистики, от пушкинского языка. Например: «от вала, служащего оплотом от разлитий» (с. 148); «все погребено в седые сугробы, как будто в могилу» (с. 148); «одиночество <...> изредка было развлекаемо посещениями молодого, достаточно отдаленного родственника» (с. 151); «иногда совесть проснется в душе, в виде раскаяния или мрачного предчувствия» (с. 153); «в одном из своих соучастников веселия» (с. 153); «идти в церковь, где давно, давно он не присутствовал» (с. 155); «Павел замялся» (с. 159); «холодный пот проступил в морщинах лица ее» (с. 162); «седые волосы стали дыбиться под чепцом» (с. 163); «но Павел оставался для нее предметом предпочтения нескрытного» (с. 164); «и ему изредка казалось, что он может быть счастлив такою супругою, как Вера» (с. 164), и др.
Но, вообще говоря, таких выражений и конструкций в начале повести, точнее, в первой трети ее, не так много. Однако и здесь бросается в глаза совсем непушкинский метод построения диалога. Прежде всего, именно в диалогической речи у Титова нередко используются выражения «языка дурных обществ», тем более что и самая манера чередования перебоя и связи реплик здесь имеет мало общего с остролаконической пушкинской системой.
Вот примеры из «Уединенного домика»:
«— <...> скажи, пожалуй, сколько лет ей?
— А мне почему знать? Я не крестил ее!
— Я сам никого не крестил отроду, а знаю наперечет и твои лета и всех, кто со мной запанибрата.
— Тем для тебя лучше, однако...
— Однако не в том дело, — прервал Варфоломей, — я давно хотел туда забраться с твоею помощью. Нынче погода чудная, я рад погулять. Веди меня с собою» (с. 157). Ср.: «Вези меня с собою, или — давай левую» (с. 159).
В монологических высказываниях Варфоломея просторечно-разговорные формы сочетаются и сталкиваются с книжными формами наставления и афористического рассуждения. Например: «То-то и есть: вы, молодежь, воображаете, что обвенчался, так и бал кончен; ан только начинается. Помяни ты мое слово — поживешь с женою год, опять вспомнишь об людях; но тогда уж потруднее будет втереться в общество. Притом люди необходимы, особливо человеку семейному: у нас без покровителей и правды не добудешь. Может быть, еще тебя стращает громкое имя: большой свет? Успокойся: это манежная лошадь; она очень смирна,
- 139 -
но кажется опасною потому, что у нее есть свои привычки, к которым надо примениться. Да к чему тратить слова по-пустому? Лучше поверь их истину на опыте. Послезавтра вечер у графини И...; ты имеешь случай туда ехать» (с. 166—167).
Если оставить в стороне несколько непушкинских словоупотреблений и чуждое пушкинскому стилю сравнение большого света с манежной лошадью, то аналогии этой манере монологизированного диалога скорее можно найти в образцах пушкинского эпистолярного стиля.
Ср. другой афоризм Титова, вложенный в уста Варфоломея и относящийся к свету: «Теперь недостает тебе только одного: навыка жить в свете. Не шути этим словом; я сам никогда не был охотником до света, я знаю, что он нуль; но этот нуль десятерит достоинство единицы» (с. 165).
Структура каламбуров, применяемых В. П. Титовым, не свойственна художественно-прозаическому стилю Пушкина: «Павел принадлежал к числу тех рассудительных юношей, которые терпеть не могут излишества в двух вещах: во времени и в деньгах. Он, как водится, искал и приискал услужливых товарищей, которые охотно избавляли его от сих совершенно лишних отягощений и на его деньги помогали ему издерживать время» (с. 152); «Сии слова, подобно яду, имеющему силу переворотить внутренность, превратили все прежние замыслы и желания юноши» (с. 167).
Очень далеки от норм пушкинского стиля способы смежного расположения разных значений одного и того же слова, близкие к каламбуру, но ничем не мотивированные и потому проходящие почти незамеченными. Например: «...степенный, тщательно одетый товарищ его крайне ей понравился; она, по своему обыкновению, видела в нем выгодного жениха для своей Веры. Впечатление, произведенное Варфоломеем на сию последнюю, было не столь выгодно» (с. 160).
В. П. Титовым применяется прием сочетания фраз по контрасту или на основе неожиданного присоединительного сцепления. Этот прием находит широкое употребление и в стиле Пушкина, но у Титова он лишается стилистической и семантической тонкости. Например: «Разумеется, не обходилось и без неприятностей: иногда кошелек опустеет, иногда совесть проснется в душе, в виде раскаяния или мрачного предчувствия» (с. 153).
В составе повествовательного стиля «Уединенного домика на Васильевском» отсутствуют формы несобственно-прямой или чужой речи. Правда, в строе косвенной речи — при авторской передаче слов персонажа — иногда проскальзывают условные признаки его собственных выражений. Например, о рассказе полицейского капрала: «...один полицейский капрал из молодцов задумал было ворваться в комнаты, дабы вынести труп; но пробыл минуту и выбежал в ужасе; он рассказывал, будто успел уже добраться до спальней и только что хотел подойти к одру умершей, как вдруг спрыгнула сверху образина сатанинская, часть потолка с ужасным треском провалилась, и он только особенною милостию Николы Чудотворца уберег на плечах свою головушку, за что обещал тут же поставить полтинную перед его образом <...>, капрал <...> до конца жизни проповедовал в шинках, что на своем веку лицезрел во плоти нечистого со хвостом, рогами и большим горбатым носом, которым он раздувал поломя, как мехами в кузнице. „Нет, братцы, не приведи вас бог увидеть окаянного“. Сим красноречивым обетом наш гений всегда заключал повесть свою, и хозяин, в награду его смелости и глубокого впечатления, произведенного рассказом на просвещенных слушателей, даром подносил ему полную стопу чистейшего пенника» (с. 209—210). Ср. также: «Через несколько времени, уже в глухую ночь, старая служанка прибрела с вестью, что священника нет дома, но когда воротится, ему скажут и он тотчас придет к умирающей» (с. 202).
- 140 -
Все это очень примитивные, непушкинские формы несобственно-прямой или смешанной речи.
Автор иногда ограничивает свою задачу общей передачей «сущности» чужой речи и прерывает эту передачу словами «и проч. и проч.»: «Графиня уверяла, что насмешки ее над дурным французским выговором относились не к Павлу, а к одному его соименнику, что она долго не могла понять причины его отсутствия, что наконец Варфоломей ее наставил и проч. и проч.» (с. 182).
Впрочем, в очень редких случаях в повествовании как бы окрашиваются субъективной окраской речи и мысли персонажа. Автор заинтересованно склоняется к внутреннему самочувствию героев. Но это отражается больше всего на синтаксических формах речи и не ведет к осложнению повествовательного стиля «чужими» выражениями. Например: «Павел остолбенел, и признаюсь, никому бы не завидно, пробежав несколько верст, очнуться в снегу в глухую полночь, у черта на куличках. Что делать? идти? — заплутаешься; стучаться у ближних ворот? — не добудишься. К неожиданной радости Павла, проезжают сани» (с. 189). Ср.: «А вот что», — отвечал он и, придвинув кресла, говорил долго и тихо. Что говорил? Бог весть, только кончилось тем, что она от него услышала такие тайны жизни и кончины покойного сожителя, которые почитала богу да ей одной известными» (с. 162).
Можно примириться с быстрым повествованием Титова при описании помех блаженству Павла (с. 187—189) и найти в нем много общего со стилем Пушкина. Правда, и тут в оборотах, в способах выражения есть кое-что далекое от пушкинской лаконической манеры, своеобразные «деловые» (официально-канцелярские) излишества. Например: «....доверенная горничная входит с докладом, что на заднее крыльцо пришел человек, которому крайняя нужда видеть молодого господина» (с. 187); «Но вот стучатся снова, и горничная входит с повторением прежнего» (с. 187).
Однако включенные в это живое и быстрое течение рассказа реплики Павла мало соответствуют пушкинским принципам построения диалога. Обратимся к примерам: «Пошлите к черту незнакомца, — кричит Павел, топнув ногою, — или я убью его» (с. 187); «Нет, полно! — закричал он вне себя от ярости, — я доберусь, что тут за привидение; это какая-нибудь штука» (с. 188); «Стой, стой, кто ты таков? — кричит вслед ему Павел» (с. 188).
Для стиля Титова характерны ритмико-синтаксические приемы плавного движения рассказа, унаследованные от Карамзина, инверсии прилагательных и дактилические концовки периодов. Например: «Всякий раз, когда такое видение прерывало сон Павла, встревоженная мысль его невольно устремлялась на Варфоломея; но через несколько времени черные глаза снова одерживали верх, покуда новый ужас не прерывал мечты пленительной» (с. 185); «Везет послушный Ванька невесть по каким местам, скрипит снег под санями, луна во вкусе Жуковского неверно светит путникам сквозь облака летучие» (с. 190); «Укрепившись в подозрении, что он попал в руки недобрые, наш юноша еще громче повторил прежний вопрос» (с. 191); «...он то дикими глазами глядел по нескольку времени в угол, то впадал в дремоту, впросонках дрожал и смеялся, то вскакивал с постели как сумасшедший, звал имена женские, потом опять бросался лицом на подушки» (с. 192—193).
Ср. еще несколько примеров инверсии в расположении прилагательных и причастий: «...юноша опрометью высказал все чувства души, может быть и несправедливо разгневанной» (с. 174); «...гобеленовые обои, где в лицах являлись, внушая сладострастие, подвиги любви богов баснословных» (с. 181); «..,от усталости ли, от иной ли причины, забылась сном неодолимым» (с. 204).
- 141 -
10
Необходимо отметить, что социально-стилевая дифференциация речей действующих лиц в языке «Уединенного домика на Васильевском» неопределенна и очень поверхностна. Ее принципы не могут идти ни в какое сравнение с пушкинскими. Конструкции и формы живого бытового просторечия в их разных социально-стилевых пластах и активных системах мало участвуют в построении характеристических образов повести «Уединенный домик на Васильевском». В этой повести, в сущности, три основных персонажа — Павел, Варфоломей и Вера, четыре дополнительных — мать Веры, кухарка-служанка, графиня и слуга Павла.
Речи Павла и Варфоломея по своему составу и стилистическому строю не противопоставлены. Они довольно однородны. Правда, Варфоломей употребляет в обращении слово «товарищ» («А я к тебе, товарищ!» — с. 156), пугается упоминаний о боге и ссылок на него. Стиль Варфоломея разнообразнее и сложнее стилей других персонажей по экспрессивным краскам и оттенкам (ср.: «Вчера ты скакал как сорока, а теперь надулся как индейский петух» — с. 158); он бывает афористичен (ср. стиль наставлений Варфоломея на с. 165—167 с афоризмами о свете, о покровителях и т. п.).
Но в общем оба стиля вращаются в рамках интеллигентски-бытовой речи, иногда с прибавкой элементов речи деловой и книжной. Например: «— Так! — отвечал Павел в смущении, — но теперь не могу исполнить это, ибо... ибо знаю, что тебе там будет скучно» (с. 158).
Характерно широкое применение в диалогической речи (Варфоломея, Веры, Павла) вводного слова «стало»: «Пустая отговорка; если хочу, стало, нескучно...» (в речи Варфоломея — с. 158); «Я согрешила перед богом, — думала девица; — не знаю, почему я сперва почла Варфоломея за лукавого, за злого человека. Но он гораздо лучше Павла; посмотрите, как он старается о матушке: сам себя бедный не жалеет. Стало, он не злой человек» (в речи Веры — с. 197—198).
Несколько более окрашена колоритом бытового просторечия речь матери Веры: «„Ах, мой батюшка! да вы, я вижу, мастер; растолкуйте мне, что же оне показывают?“ — спросила старушка с видом сомнения» (с. 162).
Непосредственный рассказ дает возможность автору в необходимых случаях открыто выражать свою оценку сообщаемых событий или черт характера действующих лиц, выступать со своими комментариями. Например: «...но Павел оставался для нее предметом предпочтения нескрытного, и, если сказать правду, так было за что: частые свидания с молодою родственницей возымели на юношу преблаготворное действие» (с. 163—164); «Как глупы любовники! Павел, пробежав сии магические строки, забыл и дружбу Веры, и неприязнь Варфоломея» (с. 178); «Всякому просвещенному известно, что разговор любящих всегда есть самая жестокая амплификация: итак, перескажу только сущность его» (с. 182).
В приемах ведения повествования и в способах построения речей Варфоломея разными стилистическими средствами выражается профессиональная специфика поведения и умонастроения беса и вообще бесовского племени, связанная с панической боязнью вмешательства бога. Так, именно в речи Варфоломея мать Веры называется «Васильевской ведьмой»: «— Да! да! Я и забыл о твоей Васильевской ведьме» (с. 157).
Варфоломей впервые произносит магическую формулу, которой обозначаются пределы возможностей человека по отношению к сфере действий бесовской силы: «...но в эту минуту он почувствовал себя ударенным под ложку; у него дух занялся, и удар, без всякой боли, на миг привел его в беспамятство. Очнувшись, он нашел себя у противной
- 142 -
стены комнаты, дверь была затворена, Варфоломея не было, и, как будто из просонок, он вспомнил последние слова его: „Потише, молодой человек, ты не с своим братом связался“» (с. 176—177).
Эта же формула звучит еще раз из уст извозчика, который вез Павла. Она здесь связывается с другими чертами демонологической романтики. На жестяном билете извозчика «не было означено ни части, ни квартала; но крупными цифрами странной формы и отлива написан был № 666, число Апокалипсиса, как он позднее вспомнил. Укрепившись в подозрении, что он попал в руки недобрые, наш юноша еще громче повторил прежний вопрос и, не получив отзыва, со всего размаху ударил своей палкою по спине извозчика. Но каков был его ужас, когда этот удар произвел звон костей о кости, когда мнимый извозчик, оборотив голову, показал ему лицо мертвого остова и когда это лицо, страшно оскалив челюсти, произнесло невнятным голосом: „Потише, молодой человек; ты не с своим братом связался“. Несчастный юноша только имел силу сотворить знамение креста, от которого давно руки его отвыкли. Тут санки опрокинулись, раздался дикий хохот, пронесся страшный вихрь; экипаж, лошадь, ямщик — все сравнялось с снегом, и Павел остался один-одинехонек за городскою заставою, еле живой от страха» (с. 191—192).
Более или менее отстоялись в стилистике художественной прозы и драмы того времени общепринятые тогда способы воспроизведения речи верного барского слуги — крепостного дядьки. В стиле Титова и в этом отношении нет ничего индивидуально-характерного. Речь дядьки Павла Ивановича совсем не напоминает о многообразии экспрессивно-индивидуальных и социально-типических примет и оттенков, которыми богата, например, речь Савельича в пушкинской «Капитанской дочке»: «Что это, сударь, с тобою сделалось?.. Ахти, господи! отроду такого греха не бывало!» (VIII, 284). Ср. у Титова: «Павел не слыхал его: он то дикими глазами глядел по нескольку времени в угол, то впадал в дремоту, впросонках дрожал и смеялся, то вскакивал с постели как сумасшедший, звал имена женские, потом опять бросался лицом на подушки. — „Бедный Павел Иванович! — думал про себя дядька: — Господь его помилуй, он верно ума лишился...“» (с. 192—193).
Ср. также однотипные стандартные приемы построения речи служанки вдовы — матери Веры:
«— Барыня приказала долго жить, — отвечала старушка, — а барышне бог весть долго ли жить осталось!
— Как? Вера, что?
— Не теряйте слов, молодой барин: барышне нужна помощь. Я прибрела пешком; коли у вас доброе сердце, едемте к ней сию минуту: она в доме священника церкви Андрея Первозванного.
— В доме священника? Зачем? — Бога ради, одевайтесь, все после узнаете. — Павел окутался, и поскакали на Васильевский» (с. 195).
Варфоломей изображается вне непосредственного соприкосновения с миром бесовским. Он не носит высокого парика и шаровар огромной ширины. Его руки не закрыты перчатками. Но он — противник бога и православной церкви. Он стоял лишь «у каменного столпа притвора церковного». «Бесовская» природа Варфоломея обрисовывается не только в чертах его портрета, но и в повторяющихся подчеркиваниях своеобразных реакций Варфоломея на упоминание бога или обращение к нему. Например: «Вдруг мысли ее туманились. „Он крутого нрава, — говорила она себе, — когда чего не хочет и скажешь ему: Варфоломей, бога ради это сделайте, — он задрожит и побледнеет“» (с. 198); «Отозвав Варфоломея, она ему сказала решительным голосом: „Царем небесным заклинаю вас, не оставьте матушку умереть без покаяния: бог знает, проживет ли она до завтра“, — и упала на стул, заливаясь слезами. Что происходило тогда в Варфоломее? Глаза его катались, на лбу проступал
- 143 -
пот, он силился что-то сказать и не мог выговорить» (с. 199—200); «Вера с кухаркою стояли на коленях и молились. Варфоломей, ломая себе руки, беспрестанно выходил в сени, жалуясь на жар в голове» (с. 203); «„Бог защитник невинных“, — закричала бедняжка, в отчаянии бросаясь на колени перед распятием. Варфоломей остолбенел, его лицо изобразило бессильную злобу» (с. 206). Ср.: «В эту минуту Варфоломей подошел к Вере. У самого беса растаяло бы сердце: так она была прелестна в своей горести» (с. 204).
11
Под псевдонимом Тита Космократова В. П. Титов напечатал еще ряд произведений различных жанров, между прочим и повесть «Монастырь св. Бригитты» в «Северных цветах на 1831 год». Если исключить некоторые специфические черты стиля этой повести, связанные со своеобразием жанра исторической новеллы, то в ней легко найти основные признаки повествовательной манеры, ясно обозначившиеся в рассказе «Уединенный домик на Васильевском».
Здесь широко представлены формы разговорно-бытового сказа — как в синтаксических, так и в лексико-фразеологических выражениях и стандартах. Например: «Политическая жизнь Швальберга заключалась в следующем: во дни собраний ратуши он первый придет в присутствие и, важно усевшись на красном шерстяном мешке, ждет, пока станут докладывать дело; потом, не пускаясь в дальние суждения, откланяется и скажет: я полагал бы справиться с прежними примерами»;27 «...город, холодея к союзу Ганзейскому, отправил делегатов так — только для вида» (с. 128); «...именно он порядком намылил голову любскому синдику» (с. 128); «На остроконечном фасаде его дома, между бездной украшений, намалеванных одно аляповатее другого, торчала пребольшая бычачья голова» (с. 129); «Но вдовец один раз в жизни решился поставить на своем» (с.130); «...и не один ревельский витязь брался выпить зараз полную чарку допелькюммеля, коли по слуху не узнает ее в церковном хоре» (с. 131); «Он опустился с важностью в дубовые кресла, погладил свое крутое брюхо и кивнул Эрнесту сесть» (с. 133—134); «Эрнест остолбенел» (с. 134); «Не испытав еще разлуки ни с кем близким, бедняжка закрыла руками лицо и захныкала как ребенок» (с. 135—136); «Но не спал бургомистр; сидя в верхнем жилье своего дома, при лампаде, он в утешение от горести просматривал старые пивоваренные счеты. Вдруг кто-то у входа брякнул молотком; чу! дверь отворилась; чьи-то шаги слышны по лестнице; и входит — кто бы вы думали? — Ну, точно как живой, входит призрак Эрнеста. Антоний ахнул, а мертвец — прыг ему на шею и ну душить в объятиях» (с. 147). Ср.: «После этого Эрнесту оставалось думать, что отец рехнулся» (с. 147).
С. Г. Исаков находит в повести В. П. Титова «Монастырь св. Бригитты» сильное влияние повести «Ревельский турнир» А. А. Бестужева-Марлинского. Он стремится доказать общность или, во всяком случае, значительное соответствие в приемах изображения и оценках рыцарства, отмечает симпатию, свойственную обоим писателям к «молодому, растущему сословию горожан» и его представителям, совпадение во взглядах на недостатки буржуазного общества, в отношении к простому народу. По мнению С. Г. Исакова, «по форме „Монастырь св. Бригитты“ Титова также напоминает повести Бестужева».28
- 144 -
Повесть В. П. Титова «Монастырь св. Бригитты» была положительно оценена «Московским телеграфом»,29 «Гирляндой»30 и некоторыми другими органами печати и литературы того времени. Но антиромантический «Телескоп» (в рецензии, по-видимому, Н. И. Надеждина) дал резко отрицательный отзыв об этой повести: «Пустота содержания, вялость рассказа, пошлые остроты, тупые шутки, беспрестанные обмолвки против языка — ну что это такое! И смешно и жалко!.. Долго ли еще будет продолжаться это несчастное поветрие повестей на Ливонию? А все про все „Ревельскому турниру“ спасибо! Это едва ли не сотая на него пародия».31
Рассказы и очерки, писанные на ливонскую тему, начиная с середины двадцатых годов XIX в. так или иначе связывались с литературным влиянием и художественной инициативой А. А. Бестужева. «Когда в „Северных цветах на 1831 год“ появилась повесть В. П. Титова „Монастырь св. Бригитты“, то переводчик этой повести на немецкий язык Фридрих Тийтц был уверен, что за этим псевдонимом скрывается А. А. Бестужев».32
Так же как и в рассказе «Уединенный домик на Васильевском», в повествовательном стиле повести «Монастырь св. Бригитты» явственно выступает ироническое отношение рассказчика к разным предметам из мира его изображения: «Сей доблестный оратор пал, как Цицерон, жертвою своего красноречия: оно до того тронуло стоявших под ним, что они двинулись с места и уронили его носом на головы окружающих» (с. 161); «Все окна присутствия велено открыть настежь, и синдик, расправив стоячие брызжи, среди которых его шея насилу могла двигаться, готовился читать определение народу» (с. 162—163); «Распахнулась дверь, и вошло что-то похожее на ходячую крепость» (с. 163).
Речь действующих лиц социально-стилистически мало дифференцирована, но широко опирается на общие основы бытового просторечия. Например: «— Здорово, любезный, здорово, — закричал старик, поднимаясь на цыпочки, чтобы обнять юношу. — Ну, славный же кубок! видно, что потрудился; ты уже, я смекнул, прямо глядишь в большую гильдию» (с. 133). Ср. тут же: «...жаль, что не разул его босиком».
Однако индивидуально-стилевая дифференциация речи действующих лиц повести здесь еще бледнее, слабее, чем в рассказе «Уединенный домик на Васильевском». Это объясняется прежде всего тем, что действующие лица этой повести далеки от реально-бытовой обстановки русской жизни начала XIX в. Правда, общие характеристические, эмоционально-экспрессивные различия в речи Аврелии—Авроры и бургомистра—Эрнеста очень ощутимы. Но они лишены социально-стилевого реалистического обоснования. Они условно-романтичны. Характерна с этой точки зрения речь «сухощавого учителя»: «— Мало этого! — звенел тоненький голосок сухощавого учителя, который, вскарабкавшись на городские весы, воображал себя на кафедре, — мало, любезные сограждане! ведь он magister juris, да какого еще juris? — universi, смей-ко кто заспорить против него в ратуше — он как раз заколет рогатым силлогизмом» (с. 160).
Симптоматично, что в диалогической речи персонажей этой повести Титова попадаются литературно-книжные выражения: «Все в городе уверены, что она утопилась: ибо несчастная объявила мне, что она прежде умрет, нежели кто-нибудь исторгнет ее из монастыря» (в речи бургомистра) (с. 148). Полны романтико-риторической фразеологии с сильным сентиментальным колоритом разговоры Аврелии и Авроры (с. 154—156). Нельзя не указать и на банальные риторические формулы условно-романтического
- 145 -
стиля: «Гром — ветер — буря — град — и — молния! — закричал он, вскочивши с места»; «Я бегу сей час и найду себе расправу» (с. 151).
Так же как и в «Уединенном домике на Васильевском», в повести «Монастырь св. Бригитты» рассказ автора иногда окрашивается субъективной экспрессией, основанной на эмоциональной оценке стороннего наблюдателя: «Сестры, держа в руках зажженные свечи, стоят двумя рядами и поют стихи погребальные. Что оне? хоронят отжившую сестру? нет — постригают новую» (с. 145). Ср. также размышления чухонского рыболова (с. 144).
Рассказ непосредственно обращен к читателю, иногда к читательницам: «Верно, вы испытали, мои чувствительные читатели, что тоска разлуки, подобно как и всякая душевная тоска, имеет свою слабость. Нет в мире такого обыкновенного человека, который бы в минуту отъезда на чужбину не сделался занимательным для некоторых и для себя в особенности» (с. 139); «Многим из людей благовоспитанного общества случалось ездить отсюда в Любек на пароходе. Можете спросить у них, забавна ли буря на Балтийском море?» (с. 141).
Авторское «я» в отдельных случаях выступает совершенно открыто: «Он бегал по комнате и... почтенные читательницы! Эрнест был малый скромный; но, признаюсь, в эту минуту он произнес такие божбы, такие ругательства, что даже по-русски невозможно выразить» (с. 149). Ср. также: «Но я не буду следовать рассказу доброго бургомистра: его многоречивость столько же надоела бы читателям, сколько она была досадна пылкому Эрнесту» (с. 150).
Приемы сентиментально-романтического стиля в повести «Монастырь св. Бригитты» выделяются еще сильнее и разнообразнее, чем в «Уединенном домике на Васильевском». Вот, например, как они обнаруживаются в изображении переживаний покидающего родину и возлюбленную Эрнеста: «Изо всей разлуки он помнил один страстный, мучительный поцелуй бледнеющей невесты. Счастливец! все предметы представлялись ему сквозь слезы любви. Каждое здание в городе, каждая рощица в окрестностях привязывалась к цепи сердечных воспоминаний» (с. 140).
Не менее характерно описание постепенного исчезновения берегов родины из глаз покидающего родину Эрнеста: «Даже надменные башни Вышгорода, на которые он всегда считал за долг смотреть с негодованием, возбуждали в нем теперь непростительную нежность. Вот! оне спустились в водное лоно; вслед за другими канул Герман, столь справедливо отличенный прозванием Длинного — торчит один шпиль св. Олая — но вот!.. и он пропал за островом. Кончено — умер город Авроры; осталось в живых одно воспоминание» (с. 140—141).
Ср.: «Как скромная фиалка, которая цветет на перегнившей почве, росла в монастыре невинная Аврелия. Еще в пеленках, сиротою, взяли ее в обитель. Ее воображение не знало бы в мире ничего лучше монастыря; ум ее не имел других познаний, как житие св. угодников, сердце — другой любви, как любовь к спасителю» (с. 154).
В стиле повествования «Монастыря св. Бригитты» выступают в разнообразных проявлениях черты поэтического, стихотворного стиля конца XVIII—первой четверти XIX в.: «Ревельская красавица пленяла полным своим станом, румяными ланитами, веселою, доверчивой улыбкою» (с. 131); «...и под длинными ресницами таился дремлющий огонь глубокого чувства. Беда, когда несчастие разбудит сей огонь» (с. 131—132).
Стихия книжной орнаментально-художественной прозы особенно внушительно дает себя знать в стиле пейзажа: «Настала прозрачная июньская ночь, и явилось новое зрелище: смолистые костры огромным освещением озарили все великое полукружие высот, от веселого Вимса до того лесистого берега, где утесы Титерта зубчатою стеною нависли над
- 146 -
волнами» (с. 137—138); «Безмолвна Мариентальская долина; морской ветер лег; взошел осенний месяц из-за высоты Штрейтберга. Он светится в водах излучистой Бригиттовки и по ту сторону отдыхает на белеющих стенах монастыря» (с. 143—144).
И в повествовательном стиле «Монастыря св. Бригитты» встречаются книжно-риторические выражения, иногда носящие явственный отпечаток церковнославянского влияния. Например: «Видя приближение грозной реформации, они жили в ослеплении, как упитанные тельцы перед закланием на пиршество» (с. 152).
Симметрия синтаксического словорасположения в рамках соседних или соотносительных предложений и единиц более крупного порядка, а также инверсированная постановка прилагательных на конце фраз сближают стиль повествования о св. Бригитте со стилем рассказа «Уединенный домик на Васильевском»: «Ветер в самом Ревеле причинил опустошения неслыханные» (с. 141).
В стиле повести «Монастырь св. Бригитты» легко заметить и налет канцелярско-деловой речи. Например: «...бургомистр Антоний <...> состоял в повиновении у своей сожительницы» (с. 130); «Ей принуждены были высказать все дело» (с. 135).
Стиль отношения от ратуши готландского города Висби особенно насыщен элементами деловой речи и канцеляризмами («Затем помянутая ратуша, в силу старинных договоров о взаимной отмене берегового права и пособиях в случае кораблекрушения, немедленно отрядила кого следует изловить, буде возможно, тела и часть груза» и т. п. — с. 143).
Характерны некоторые словоупотребления: «Эрнест воротится безвреден» (с. 136); «мелководия здесь и там оттенены зеленью и фиолетовою краской» (с. 137); «не заходя уже в монастыри покупать грехоотпущения» (с. 137); «он в последний раз завидел мановение белого платка своей возлюбленной» (с. 140).
Стилистический анализ «Уединенного домика на Васильевском» приводит к выводу, что в этом рассказе В. П. Титов лишь частично, в очень упрощенном и романтически формализованном виде, использовал общую сюжетную схему пушкинского «влюбленного беса», а также некоторые ее детали. Формы ее стилистического воплощения и развития принадлежат почти целиком В. П. Титову и обусловлены его эстетическими вкусами. Для понимания художественно-стилистической структуры пушкинской прозы и закономерностей ее развития рассказ Тита Космократова представляет лишь второстепенный интерес. Включение его в состав пушкинской художественной прозы совершенно не оправдано.
Таким образом, колебания стиля как беллетристического, так и философско-публицистического у В. П. Титова были довольно широки. Но общее их направление не совпадало с развитием поэтики и стилистики пушкинской прозы. По своим литературным вкусам и симпатиям В. П. Титов был ближе к В. Ф. Одоевскому.33
СноскиСноски к стр. 123
1 Северные цветы на 1829 год. СПб., 1828, с. 147—217.
2 Московский телеграф, 1829, ч. 25, № 1, с. 106.
3 Галатея, 1829, ч. I, № 5, с. 272—273.
Сноски к стр. 124
4 См.: Майков Л. Пушкин. СПб., 1899, с. 241. См. также: Керн А. П. Воспоминания. М., 1974, с. 34.
5 Цит. по: Дельвиг А. И. Мои воспоминания, т. I. М., 1912, с. 157. Ср.: Дельвиг А. И. Полвека русской жизни, т. I, Ред. и вступит. статья С. Я. Штрайха. М.—Л., 1930, с. 85—86.
6 Дельвиг А. И. Полвека русской жизни, т. I, с. 85.
7 «Уединенный домик на Васильевском». Рассказ А. С. Пушкина по записи В. П. Титова. С послесловием П. Е. Щеголева и Федора Сологуба. СПб., 1913.
8 Аполлон, 1915, № 3, с. 33—50.
Сноски к стр. 125
9 Напечатан впервые с датой 1821—1823 гг. Н. В. Измайловым в кн.: Неизданный Пушкин (собрание А. Ф. Онегина). М.—Пг., 1923, с. 147. Инициалы героя «В. б» — «Влюбленный бес» (ср. «Le diable amoureux» Ж. Кизотта) расшифровал Ю. Г. Оксман, см.: Оксман Ю. Г. Может ли быть раскрыт пушкинский план «Влюбленного беса»? — В кн.: Атеней, кн. 1—2. Л., 1924, с. 166—168.
10 О связи этой записи с планом «Влюбленного беса» см.: Оксман Ю. Г. Может ли быть раскрыт пушкинский план «Влюбленного беса»?, с. 166—168.
11 Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. М.—Л., 1935, с. 276—277.
12 Анненков П. В. Литературные проекты А. С. Пушкина. — Вестник Европы, 1881, т. VII, с. 60.
Сноски к стр. 126
13 Рукою Пушкина, с. 276—277.
14 Аполлон, 1915, № 3, с. 48.
15 Там же, с. 49.
Сноски к стр. 127
16 Там же.
17 Оксман Ю. Г. Может ли быть раскрыт пушкинский план «Влюбленного беса»?, с. 168.
18 Писная В. Фабула «Уединенного домика на Васильевском». — В кн.: Пушкин и современники, вып. XXXI—XXXII. Л., 1927, с. 24.
Сноски к стр. 128
19 Сидяков Л. С. Повесть А. С. Пушкина и русская повесть конца 20-х—30-х годов XIX века. Л.—Рига, 1961, с. 10. Ср.: Сидяков Л. С. Художественная проза А. С. Пушкина. Рига, 1973, с. 29—31.
20 Степанов Н. Л. Повесть, рассказанная Пушкиным. — Учен. зап. Моск. пед. ин-та им. В. И. Ленина, 1961, № 161, с. 21, 23, 28, 33.
Сноски к стр. 129
21 Цявловская Т. Г. Влюбленный бес. (Неосуществленный замысел Пушкина). — В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. III. М.—Л., 1960, с. 130.
22 Там же, с. 124—125.
23 Словарь языка Пушкина, т. IV. М., 1961, с. 696—697.
Сноски к стр. 130
24 Цявловская Т. Г. Влюбленный бес, с. 127—128.
Сноски к стр. 131
25 Бонди С. М. Драматургия Пушкина и русская драматургия XIX века. — В кн.: Пушкин — родоначальник новой русской литературы. М.—Л., 1941, с. 398.
Сноски к стр. 132
26 Северные цветы на 1829 год, с. 147. (Далее при цитировании повести Титова страницы по этому изданию указываются в тексте).
Сноски к стр. 143
27 Северные цветы на 1831 год. СПб., 1830, с. 127—128. (Далее при цитировании повести страницы по этому изданию указываются в тексте).
28 Исаков С. Г. О ливонской теме в русской литературе 1820—1830-х годов. — Учен. зап. Тартуского ун-та, 1960, вып. 98, с. 148—149.
Сноски к стр. 144
29 Московский телеграф, 1831, т. 37, с. 249; т. 38, с. 245.
30 Гирлянда, 1831, ч. 1, № 6, с. 157.
31 Телескоп, 1831, ч. 1, № 2, с. 229.
32 Исаков С. Г. О ливонской теме в русской литературе 1820—1830-х годов, с. 157.
Сноски к стр. 146
33 См.: Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский, т. I, ч. 1, 2. М., 1913.