70

И. М. ДЬЯКОНОВ

ОБ ИСТОРИИ ЗАМЫСЛА «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА»

1. Начальные поиски

К началу 20-х годов Пушкину было ясно, что всего сделанного до сих пор недостаточно для создания подлинно «европейской» национальной литературы (о литературе «мировой» тогда не думалось). Русской словесности были нужны жанры и произведения, в которых можно было ставить существенные жизненные вопросы и обращаться к мыслящему читателю. Такого читателя никоим образом нельзя было отождествить с теми, кого удовлетворяли любовная лирика, дружеские послания или даже эпос в духе Ариосто. Заметим, что нарисованная Пушкиным в 20-х годах Татьяна, человек думающий и чувствующий, читала много, но только прозу и только по-французски (главным образом романы, французские и переводные). Онегин, как известно, тоже относился к поэзии без интереса, и списки книг, которые он читал (в окончательном тексте и в черновиках их сохранилось несколько), почти не содержат стихов1 — даже переложения произведений Байрона можно в данном случае отнести к поэзии лишь условно. Не содержат эти списки и никакой русской литературы.2

Неестественность такого положения была понятна каждому, и Пушкин, работая над романом, дважды счел себя вынужденным оправдывать круг чтения своих героев, один раз в связи с Татьяной, другой — вкладывая такое оправдание в уста Онегина: «Но где мы первые познанья И мысли первые нашли, Где применяем испытанья, Где узнаем судьбу земли — Не в переводах одичалых Не в сочиненьях запоздалых Где русской ум да русской дух Зады твердит и лжет за двух. Поэты наши переводят, А прозы <нет>», и т. д. (глава 3, строфа XXXII, беловик А; VI, 583—584). Ср. «Альбом Онегина», <7> (VI, 615—616).

С точки зрения Пушкина, русской подлинно художественной прозы вообще не было. Это было его твердое убеждение на протяжении многих лет.3 Пути развития поэзии и прозы, предлагавшиеся преддекабрьской

71

критикой и литературной практикой, были для Пушкина неприемлемы. Между тем в начале 20-х годов Пушкин серьезно размышлял о прозе и о необходимости романа как главного прозаического жанра.4

Можно спорить с мнением Пушкина, указав, что русская проза в 1810-х годах все же была. Однако остается фактом то, что Пушкин не принимал ее всерьез. Почти единственным русским прозаиком он в 1822—1823 гг. считал Карамзина (набросок 1822 г. «О прозе», письмо к Вяземскому от 6 февраля 1823 г., тирада рассказчицы в «Рославлеве» 1831 г.) — конечно, не автора «Бедной Лизы», а историка, выученика Ливия и Тацита. Однако карамзинская «История государства Российского» не давала еще образца прозы, которая бы обращалась с понятиями, свойственными современности. В собственно художественной прозе господствовали неестественный язык XVIII в. и устарелые жанры, а лучшей прозой была описательная или эпистолярная. Пушкин, видимо, прежде всего потому считал, что русской прозы нет, что не было русского литературного прозаического языка, достаточно богатого, чтобы свободно выражать общие понятия современной мысли и современной национальной жизни, — того, что Пушкин называл русским «метафизическим языком». Вследствие этого в начале 20-х годов в прозе надо было делать сразу огромный прыжок вперед, и молодой литератор еще не решался на то, чтобы в одиночку одновременно «образовывать» и русский язык общих понятий, и «большую» русскую прозу.5

Однако необходимо было создавать жанр, в котором можно ставить проблемы частной жизни и общества, давая их образную картину и непрямую нравственную оценку. Напрашивалась мысль о романе (это было тем более актуально, что между 1818 и 1820 гг. русских столиц достигли во французском переводе романы Вальтера Скотта, революционизировавшие европейскую прозу);6 но раз на прозу Пушкин не решался, то самым близким ему жанром оказывалась современная романтическая поэма (французские переводы Байрона появились в России одновременно с переводами Вальтера Скотта; это были новинки, еще не дошедшие до Татьяны Лариной). Вышедший в 1821 г. «Кавказский пленник» показал читателю, что Пушкин обратился к современному герою.

Конечно, Пушкин этого периода находился в кругу байроновской (и руссоистской) проблематики: индивидуальность и толпа, цивилизация и естественный человек; именно потому здесь была применима и уместна байроновская техника.7 Но если «пафос» Байрона — в утверждении ценности личности даже ценой своих, чужих и общих страданий, то эмоционально-нравственная задача поэм Пушкина, от «Кавказского пленника» до «Евгения Онегина», — в опровержении ценности личности, утверждающей

72

себя такой дорогою ценой.8 Давно уже замечено, что весь «байроновский» период Пушкина есть период борьбы о Байроном и преодоления его влияния. «Байроновский» герой — таинственный, готический, отмеченный печатью трагического рока, даже в своей преступности противостоящий антипоэтическому миру — у Пушкина либо вовсе отсутствует, либо в нем подчеркнуто преимущественно губительное начало. Герои Байрона (включая Чайльд Гарольда, несмотря на то что он странствует по современным Байрону Испании и Греции) задрапированы в средневековые одежды, а Дон Жуан, хотя он условно отнесен к XVIII в., производит такое впечатление, будто он вообще вне времени и пространства. Кавказский же пленник — светский петербуржец начала XIX в.

Очень важно для понимания места «Кавказского пленника» в творчестве поэта, что он «в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века» (письмо к В. П. Горчакову от октября—ноября 1822 г. — XIII, 52); другими словами, Пленник — это русский собрат Адольфа, героя Констана, читатель Байрона, бегло намеченный предшественник Онегина. Подчеркнутая современность Пленника (как позже Онегина) делает его не готическим байроническим героем, а байронистом, реально попавшим в наши дни в романтическую обстановку. Но Пушкин многократно высказывал свою неудовлетворенность поэмой.9 Итак, Пушкин еще в 1820—1821 гг. поставил перед собой задачу написать произведение о своем современнике; первой попыткой был «Кавказский пленник», и поскольку она не удалась, постольку перед Пушкиным эта задача по-прежнему осталась.

Важно в «Кавказском пленнике» и то, что сам Пленник пассивен, а героическое лицо в поэме — женщина, противостоящая этому мнимо байроническому персонажу и ради него самоотверженно отказывающаяся от своей любви и самой жизни. Положительным персонажем является женщина и в драматическом фрагменте «Скажи, какой судьбой» (1821), в «Бахчисарайском фонтане», а затем в «Онегине», в «Рославлеве», в «Капитанской дочке». Героическое самоотвержение женщины, противопоставленное действиям мужчины, нередко эгоистическим или выказывающим недостаточное чувство долга, — черта, не раз отмечавшаяся как характерная для произведений Пушкина 20—30-х годов.10

Менее существенны для нашей темы другие «южные поэмы» Пушкина. Отметим лишь, что последняя из них, «Цыганы», писалась тогда, когда «Онегин» уже казался самому Пушкину более чем на половину законченным. Поэтому ясно, что он начал писать роман в стихах не оттого, что разуверился в романтической поэме как жанре: для решения собственно байронических и руссоистских проблем она была по-прежнему хороша. Дело, очевидно, в том, что рамки ее были узки для тех более широких задач, которые ставил себе Пушкин с тех пор, как убедился, что попытка изобразить своего современника в «Кавказском пленнике» не удалась. Короткая («быстрая») поэма с «романтическими переходами»

73

ходами» не давала возможности исследовать современную жизнь и современного героя: его объективный портрет вытеснялся острым сюжетом, и не хватало места для социально-бытового фона («эпохи»), без которого герой не мог стать достоверным. Кроме того, коль скоро Пушкину предстояло вывести не вневременного байронического героя, а характерную фигуру современности — его подражателя в реальной жизни, ясно, что этого героя по необходимости пришлось бы подать в сатирическом ключе, для чего форма «быстрых» романтических поэм тем более не была приспособлена. Для поставленной цели нужен был роман, где несложный, лишенный острых поворотов сюжет мог бы развиваться именно на фоне эпохи, не спеша, и оставалось бы место и для сатирических портретов, и для размышлений («Роман требует болтовни», — писал Пушкин несколько позже).11 Но с прозой дело пока не ладилось.

Мысль об «Онегине» пришла Пушкину, по его свидетельству, еще в 1820 г. в Гурзуфе.12 Но тогда он мыслился еще не в виде романа (хотя бы и стихотворного), а, насколько можно судить, в виде строфической сатирической поэмы. Именно в Гурзуфе Пушкин, надо думать, познакомился с тем, как сходную стихотворную форму использовал Байрон,13 которого он там читал, причем не только в прозаическом французском переводе, но и делая попытки, вместе с Ек. Н. и Н. Н. Раевскими, разобраться в английском оригинале. Заметим, что Байрон, как и молодой Пушкин, в теоретическом отношении исходил от позиций классицизма.14

Классицистическая поэтика допускала жанр с остросовременной тематикой, причем жанр стихотворный, а потому естественный для Пушкина. Это был жанр сатиры. Пушкин уже ранее писал малые сатиры; но возможен был и сатирический эпос. К нему Пушкин, видимо, и обращается еще в Кишиневе. Речь идет о «ювеналовском» отрывке «О муза пламенной сатиры». Уже давно замечено, что в нем слышна «онегинская строфа» (с пропуском стихов <10> и <11>). Но четкости этой строфы в нем еще нет, и его трудно датировать позднее 1822—1823 гг. Поэтому можно с большой долей уверенности считать, что он принадлежит к доонегинским наброскам сатирической поэмы. Существенно, что в отличие от классицистических прототипов XVII—XVIII вв. он не был направлен против литературных противников.15

Можно, как нам кажется, наметить две линии развития мыслей Пушкина, ведших к роману в стихах. Одна была связана с его размышлениями о прозе и необходимости романа как главного прозаического жанра; решению этой проблемы мешали отсутствие «метафизического» русского языка и неуверенность Пушкина в том, что он справится с прозой. Другая была связана с мыслью решить задачу большого современного произведения стихотворными средствами: была испытана «быстрая» романтическая поэма («Кавказский пленник») и отвергнута, по крайней мере для этой цели, но затем появилась идея сатирической поэмы в духе байроновского «Беппо» и первых песен «Дон Жуана».

Видимо, Пушкину очень рано стало ясно, что от жанра сатирических строфических поэм, над которыми он думал уже несколько лет, один шаг до столь нужного ему жанра — романа. Обозначение «роман» появляется уже в первом черновике 1-й главы (строфа II; VI, 214).

74

По изложенным выше причинам Пушкину необходимо было создавать его так или иначе как стихотворный. Однако, назвав свое сочинение уже в самом начале «романом», Пушкин, видимо, первое время воспринимал это обозначение как переносное, метонимическое. Начав писать 9 мая 1823 г. строфы 1-й главы без всякого заглавия,16 он в нижнем углу второй страницы выписывает придуманное им название: «Евгений Онегин», но не с определением «роман в стихах», а просто «поэма в <n главах») (черновик ПД № 834, л. 5). Выражение «роман в стихах», употребленное всерьез как жанровое определение, в дошедших до нас пушкинских бумагах впервые встречается в письме к Вяземскому от 4 ноября 1823 г.; но из контекста видно, что оно возникло раньше этого письма и не позже окончания 1-й главы в октябре того же года.

Решение превратить поэму «Евгений Онегин» в нечто совершенно новое — в роман в стихах, принятое в важном для поэтического развития Пушкина 1823 году, пришло в момент, когда поворот в его судьбе принес ощущение новых, бо́льших сил; оно совпало с его переездом из «полуазиатского» Кишинева в «европейскую» Одессу, с иным кругом общественных и интеллектуальных интересов. В таком настроении душевного подъема было можно, наконец, приняться за большой «постоянный труд». О необходимости этого «постоянного труда» писал Пушкин Вяземскому еще в сентябре 1822 г. и так назвал «Онегина», прощаясь со своим трудом в сентябре 1830 г. в Болдине (гл. 8, строфа L).

Что именно имел в виду Пушкин под «романом», когда в 1823 г. он так обозначил свое произведение? В какой литературный ряд оно тем самым включалось? Что представляло оно для самого автора? Кажется, лучше всего к «Онегину» подходит то определение, которое дал жанру романа сам Пушкин: «историческая эпоха, развитая в вымышленном повествовании» (рецензия на «Юрия Милославского» М. Н. Загоскина, 1830 г. — XI, 92). Правда, эта дефиниция учитывает опыт Скотта, и поэтому считается, что она не может быть отнесена к 1823 г. Но почему Пушкин не мог учитывать опыт Скотта и в 1823 г.? Какой же другой опыт жанра романа мог он тогда учитывать? Конечно, не роман в письмах, хотя расцвет его был еще недавним прошлым, и он еще не вышел тогда из моды; Фильдинга и Смоллетта едва ли Пушкин в то время хорошо знал; «Адольфа» даже сам Бенжамен Констан не считал подлинным романом, да в нем — в отличие от «Онегина» — и нет «эпохи, развитой в вымышленном повествовании»; о романах мадам де Сталь и Шатобриана это, пожалуй, и можно утверждать, но лишь с известной натяжкой. Все же типологически более близкими предшественниками были «уэверлеевские» романы Скотта. «Онегин» отличается от них тем, что эпоха, развитая в нем, — это современность, тогда как Скотт позже Пушкина пришел к роману о современниках; но такая самостоятельность должна меньше всего удивлять нас в Пушкине, и Д. П. Якубович недаром сказал, что Пушкин «повстречал В. Скотта» на собственном пути.17 Когда же Пушкин позже, в 1830 г., давал дефиницию романа, он, несомненно, исходил не только из скоттовского, но и из своего опыта.

Однако, как сказано, «Онегин» был задуман как сочинение сатирическое; сатирическим оно осталось и превратившись в роман. На это не раз указывал сам Пушкин. Так, в предисловии к 1-й главе (Пб.,

75

1825) Пушкин (от лица мнимого издателя) говорит: «...да будет нам позволено обратить внимание читателя на достоинства, редкие в сатирическом писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов» (VI, 638). Эти слова вызвали критические замечания А. А. Бестужева, который судил о 1-й главе как о сочинении сатирического жанра вроде байроновского «Дон Жуана». Пушкин отвечал ему: «Ты сравниваешь первую главу с Дон-Жуаном. — Никто более меня не уважает Дон-Жуана <...>, но в нем нет ничего общего с Онегиным. Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, много хочешь <...> У меня затрещала бы набережная, если б коснулся я сатиры»18 (письмо от 24 марта 1825 г., — XIII, 155). Тут Пушкин, видно, вспомнил, что сам же первый и упомянул сатиру в связи с «Онегиным», и прибавил: «Самое слово сатирический не должно бы находиться в предисловии <...> 1-я песнь просто быстрое введение».

Бестужев хотел от Пушкина сатиры политической, и от этого-то он и отбивался.19 Однако легкий иронический, даже сатирический тон сопровождает Онегина до конца. Этот тон не оставляет Евгения полностью даже в печальной для него последней главе («Мой бестолковый ученик», «Признаться: то-то б одолжил», «Мой неисправленный чудак»). Еще в варианте 1830 г. (болдинском) сатирический тон был сильнее заметен, потому что за иронической VIII строфой 8-й главы («Все тот же ль он иль усмирился?»), — той строфой, где говорится о множественности «масок» Онегина, — не следовало возражение-защита (строфы IX—XIII): «— Зачем же так неблагосклонно» и далее, от «Блажен, кто с молоду был молод» до «Как Чацкий с корабля на бал». Строфы IX—XI прежде находились частью в «Альбоме Онегина» (первоначально входившем в 7-ю главу), где защита была вложена в уста самого обвиняемого, частью в тогда еще не выброшенной главе «Странствие», где они в форме несобственно-прямой речи также передавали мысли самого Онегина. В варианте 1830 г. после VIII строфы последней главы («Довольно он морочил свет. — Знаком он вам? И да, и нет») сразу шел выход Татьяны в бальную залу. В печатном варианте Пушкин обычно смягчал насмешливость, но, говоря словами предисловия к 1-й главе (якобы «от издателя»), роман всегда сохранял «наблюдения верные и занимательные» — «под покровом сатирической веселости».

Сатирическая поэма в духе «ювеналовских строф» не состоялась; да и вряд ли Пушкин, веселый, отходчивый, мог бы долго придерживаться этой манеры письма. Из горькой, острой политической сатиры, от которой «затрещала бы» Дворцовая набережная, ничего не осталось, кроме устно передававшегося «ювеналовского» наброска. Однако сатира была унаследована в «Онегине», и не просто в силу инерции той же (или почти той же) системы рифмовки и того же стихотворного размера,

76

инерции поэмы, строфически организованной, что в тогдашнем восприятии Пушкина было свойственно байроновскому сатирическому жанру. Сатира на жизнь частную в романе была неизбежна потому, что хотя Онегин — портрет типичного молодого человека времени Александра I, но портрет этот — развенчивающий героя, ибо он изображен

С  его  безнравственной  душой,
Себялюбивой  и  сухой,
Мечтанью  преданной  безмерно,
С  его  озлобленным  умом,
Кипящим  в  действии  пустом.20

(Гл.  7,  строфа  XXII;  VI,  148)

Именно такой герой, как мы знаем, единственно и привлекал внимание Онегина (второй вариант черновика этой строфы — VI, 438): мрачный, губительный для окружающих Мельмот Мэтьюрина, мечтательный Рене Шатобриана, презирающий светскую чернь, эгоцентричный, со скованной волей Адольф Констана21 и, конечно, разочарованный жизнью, погруженный в себя наблюдатель общественных страстей Чайльд Гарольд и другие байроновские герои, — или же, вернее, сам Байрон, как он себя в них изобразил (гл. 1, строфа XXXVIII; см. черновики: VI, 217, 244, 307, 439).22 Главной маской Онегина была маска байрониста (так же как и для Кавказского пленника до него); но в романе объектом сатиры является не сама лишь маска, а более глубокая эгоистичная, безвольная, зависимая от модных страстей сущность пушкинского современника. Конечно, здесь не «ювеналов бич», а лишь легкая ирония, но все же образ героя сатиричен.

Однако Пушкин в письмах к Дельвигу от 16 ноября 1823 г. и к А. И. Тургеневу от 1 декабря 1823 г. не только говорил об «Онегине» как о произведении, невозможном для цензуры, но во втором из них писал про себя, что «захлебывается желчью».23 Между тем написано это не только после 1-й главы, но и после 2-й! Где же желчь? Конечно, не в шутливом описании госпожи Лариной и ее соседей, и даже не в иронии по поводу пиитических восторгов Ленского, хотя последний в черновике смешнее, чем в печатном тексте (но и там описание его чтения вслух Ольге, углубления в патетического Шиллера перед дуэлью и предсмертные пародийные стихи звучат довольно насмешливо). Однако желчь предполагает озлобление, жажду литературного возмездия. Предметом для этого в романе мог к концу 1823 г. быть уже только сам Онегин. С ним его автору приходилось бороться как с противником: «Мне было грустно, тяжко, больно Но одолев меня в борьбе

77

Он сочетал меня невольно Своей таинственной судьбе —».24 Теперь с помощью сатиры нужно было одолеть его («с его безнравственной душой») — в том числе и в себе самом.

Но ясно, что не сатира сама по себе была центральной задачей «Онегина»: он принадлежал к совершенно особому, новому жанру романа. Впервые именно здесь современная эпоха была развернута «в вымышленном повествовании». И поэтому изображение «человека, которых тысячи встречаем наяву» (как с упреком замечал А. А. Бестужев, — XIII, 149), как раз и входило в авторскую задачу — именно этот человек мелькнул у Пушкина уже в «Кавказском пленнике». Это предполагало нравоописание с выражением авторского отношения (шутливого) к описываемому, что в категориях архаической поэтики можно было отнести к сатирическому роду. Но далее под пером Пушкина это «шутливое описание» нравов25 превратилось в подробную «физиологию» (применяя термин XIX в.) большого света и усадьбы. Такой задачи еще никогда и никто — даже Байрон26 — не решал в стихах.

Пушкин сам называл «Онегина» стихотворным романом «вроде Дон-Жуана» (письмо к Вяземскому от 4 ноября 1823 г.); но этим он указывал только на самую общую жанровую природу своего нового произведения. Против сближения замысла «Онегина» с «Дон Жуаном» Пушкин, как мы видели, протестовал, и справедливо. Между экзотическим вневременным антуражем первых песней «Дон Жуана», известных тогда Пушкину, и точным нравоописанием Петербурга 1819 г. в «Онегине» нет ничего общего. Правда, бесконечные байроновские отступления создавали хороший прецедент для Пушкина,27 и, как уже сказано, похоже на то, что знакомство с английским «Дон Жуаном» в 1820 г. навело его на мысль использовать для поставленной им себе задачи жанр строфической сатирической поэмы. Однако Пушкин, ссылаясь в предисловии к 1-й главе на ее байроновский прототип, называет вовсе не «Дон Жуана», а «Беппо». Действительно, 1-я глава «Онегина», ироническое описание нравов Петербурга, гораздо более похожа на «Беппо», шуточное описание нравов Венеции, с той разницей, что юмор «Беппо» грубее, стих тяжеловеснее, а в отступлениях немало «личностей», которых так старался избегать Пушкин. Дальнейшие же главы романа непохожи ни на «Беппо», ни на «Дон Жуана»,28 разве что только множеством авторских отступлений.

Пушкин придавал большую важность определению «роман в стихах» (письмо к Вяземскому от 4 ноября 1823 г.). Стихотворная форма не требовала создания новой прозаической техники и лексики, позволяла не торопиться с развертыванием сюжета («забалтываться», как говорил Пушкин). Но, кроме того, она позволяла писать с афористическим блеском. Она позволяла совершить нечто абсолютно новое в европейской литературе: не только никто еще не писал в стихах подлинного романа, но никто так не «разворачивал» свою эпоху «в вымышленном повествовании».

78

Новая форма удовлетворяла Пушкина: «от прозы меня тошнит», — пишет он Вяземскому 19 августа 1823 г. (XIII, 68), прося написать за себя прозаическое предисловие ко второму изданию «Руслана и Людмилы» и «Кавказского пленника» (ср. также письмо от 14 октября 1823 г.). Работа над стихотворным романом о современнике спорилась в соответствии с замыслами Пушкина.

2. Додекабрьский план «Евгения Онегина»

Каков же был первоначальный план этого романа в стихах? Прежде всего надо совершенно отбросить предположение о том, что определенного замысла вообще не было. Повод, правда, дал сам Пушкин в заключительных строфах последней главы: «Промчалось много, много дней С тех пор как юная Татьяна И с ней Онегин в смутном сне Явилися впервые мне — И план свободного романа Я сквозь магический кристалл Еще неясно различал» (гл. 8, строфа L, беловик Ba; VI, 636; ср. с. 190).

Если верить этим стихам, роман был «свободным», план его был неясен, конец тоже; первой в замыслах явилась Татьяна, а уж «с ней» Онегин. Нарисованная Пушкиным картина относится к «поэзии», но не к «действительности». Байрон — тот, когда начинал «Дон Жуана», в самом деле не знал, куда он поведет героя.29 Но такая техника была совершенно чужда и даже незнакома Пушкину. Вопрос о его планах довольно подробно разработан Б. С. Мейлахом, и он ясно показал, что план — весьма существенная фаза создания пушкинских произведений: «Целенаправленность замыслов Пушкина проявлялась, как правило, с самого начала».30 Поэт, от которого до нас дошли планы и предварительные записи почти для всех поэм, драм, повестей, даже для некоторых лирических стихотворений, не мог сделать исключения для своего главного, «постоянного» труда и начать его без ясного плана, без продуманного замысла от завязки до развязки. То обстоятельство, что план этот до нас не дошел, следует отнести к числу случайностей. Но его можно до известной степени реконструировать, экстраполируя данные о ходе рабочего процесса.

Б. С. Мейлах считает, что переломным моментом в развитии типа пушкинских планов была работа над «Борисом Годуновым». Но планы-наметки совершенно прежнего типа встречаются у Пушкина и после «Бориса Годунова», а более развернутые планы — и раньше (ср., например, планы стихотворений «Ты прав, мой друг» (II, 778), «Наполеон» (II, 707), планы драматического замысла 1821 г. «Скажи, какой судьбой»). Все зависит от конкретных задач плана. Например, если в поэме нужно было планировать только порядок хода повествования, то в развернутых драматических произведениях («Скажи, какой судьбой», «Борис Годунов», «Сцены из рыцарских времен») планировать надо было распределение мизансцен, и уже поэтому планы в том и другом случае не могли быть одинаковыми. Помимо общих планов бывали еще планы стихотворений или отдельных пассажей в более крупных произведениях (например, письма Татьяны). Но основным типом первичного плана большого произведения оставался один и тот же вплоть до 30-х годов, когда появляются планы более подробные. Приводим четыре плана более ранних, чем «Онегин», и четыре более поздних:

79

План31 «Кавказского пленника» (1820): «Аул | Пленник | Дева | Любовь | Бешту | Черкесы. | Пиры. | Песни | Воспоминанья. | Тайна. | Набег. | Ночь... | Побег» (IV, 285 и сл.; ср. там же более ранний план).

План «Гавриилиады» (1821): «Святой дух, призвав Гавриила описывает ему свою любовь и производит в сводники [Гавриил влюблен.] Сатана и Мария» (IV, 368).

План поэмы о гетеристах (1821): «Два арнаута хотят убить Александра Ипсиланти. Иордаки убивает их — поутру Иордаки объявляет арнаутам его бегство — Он принимает начальство и идет в горы — преследуемый турками — Секу (место битвы, — И. Д.)» (V, 153).

План «Бахчисарайского фонтана» (1821?): «Гарем | Мария | Гирей и Зарема | Монах — Зарема и Мария | Ревность. Смерть М. и Зар. | Бахчисарай<ский> Ф.» (IV, 402).

План «Цыганов» (1824): «Старик | Дева | Алеко и Мариола | Утро. Медведь, селенье опустелое | Ревность | Признание | Убийство | Изгнание» (IV, 453).

План «Тазита» (второй) (1829—1830): «1 Похороны | 2 Черкес христианин | 3 Купец | 4 Раб | 5 Убийца | 6 Изгнание | 7 Любовь | 8 Сватовство | 9 Отказ | 10 Миссионер | 11 Война | 12 Сражение | 13 Смерть | 14 Эпилог» (V, 336).

План «Метели» (1830): «Помещик и помещица, дочь их, бедный помещ. Сватается, отказ — Увозит ее — Мятель — едет мимо — останавливается<?>, барышня больна — Он едет с от<чаяния> в армию. Убит. М<ать> и от<ец> умир. Она помещ. За нею сватаются. Она мнется <?>. Пол<ковник> приезжает, объяснение» (VIII, 623; план написан за три дня до самой повести).

План «Романа на Кавказских водах» (1831?): «[Кавказские воды. Семья русская Якуб<ович>] приезжает. Якубович хочет жениться. Якубович — impatronisé. Arrivée du veritable [amant] — les femmes enchantées de lui. Soirées32 в Калмыцкой кибитке — Встреча — изъяснение — поединок — Якуб<ович> не дерется — условие. Он скрывается. — Толки, забавы, гулянья — Нападение черкесов, enlèvement33 — — [Москва. Приезд Яку<бовича> в Москву]» (VIII, 964 и сл.). Позже, по обыкновению 30-х годов, были более подробные разработки этого плана. Разумеется, он имеет мало общего с биографией реального Якубовича.

Взглянув на приведенные здесь наброски, мы не можем не признать крайне маловероятным, чтобы Пушкин когда-либо мог без плана приступить к важному труду. Ясны и общие, основные приемы, какими пользовался он, набрасывая такой план: конспективно отмечались основные точки сюжета, связанные с двумя-тремя персонажами, прежде всего с протагонистами.

Очень важно, что начиная с определенного периода для протагонистов, если это допускал сюжет, по возможности избирались образцы из числа реальных лиц (живых или хорошо документированных исторических).34 Отметим, что для всех пушкинских планов безусловно характерно, что живые люди или исторические либо книжные персонажи, вводимые в план для обозначения протагонистов, представляли собой не

80

«прототипы», т. е. как бы натурщиков, с которых якобы «списывались» герои произведения, а «опорные образцы», зримых представителей данного типажа, наглядные доказательства его жизненности.35 Даже реальные исторические «прототипы» (Шванвич — Швабрин, Островский — Дубровский) фактически были для Пушкина лишь такими живыми доказательствами достоверности типажа.

В приведенных выше планах больше живых «опорных образцов», чем кажется с первого взгляда. Если исключить «Гавриилиаду» и «Бахчисарайский фонтан», где их не могло быть по характеру сюжета, они есть почти всюду, начиная с «Кавказского пленника» (1820): здесь это А. Н. Раевский — он, правда, не назван в самом плане, но это видно из других источников;36 в «поэме о гетеристах» герои названы, в «Романе на Кавказских водах» тоже, в «Цыганах» образцом Земфиры была реальная цыганка Земфира37 (и то же, вероятно, верно и в отношении Мариулы), а прототип Алеко — это, прежде всего, сам Пушкин.38 Можно было бы добавить и «Братьев разбойников», где живым образцом послужили реально существовавшие братья Засорины. Кто был «опорным образцом» для героев «Метели» — неизвестно, но для одновременного с ней «Выстрела», план которого не сохранился, можно считать вероятным, что ими были некто Зубов (граф) и сам Пушкин (Сильвио).39 То же встречаем в «Дубровском», в «Капитанской дочке», в «Русском Пеламе», в «Les deux danseuses».

План «Онегина» (не позже 1823 г.), несомненно, был похож на приведенные нами; надо полагать, что в нем (на что намекал и сам автор) были «опорные образцы». Не забудем, что «Онегин» был посвящен той же проблеме современного молодого человека, которая была намечена в не удовлетворившем Пушкина «Кавказском пленнике», являясь как бы его развитием по-новому, другими средствами.

Итак, есть основание думать, что между 1820 и 1823 гг. был написан и продуман план большой поэмы, затем переосмысленной как роман в стихах, и что в этот план — скорее всего под условными именами типажей-образцов — были введены по меньшей мере главные протагонисты, без которых не могло быть и самого романа: умный, но пустой повеса-скептик, терпящий поражение по ходу фабулы, и женщина, обнаруживающая высокие качества души, ум и силу воли. Вероятно, был введен (видимо, без имени) и молодой поэт, вокруг судьбы которого возникал конфликт. Другие персонажи могли быть введены или нет — они были важны для деталей развития фабулы, но не для основного сюжетного конфликта.

Мы знаем по другим, позднейшим произведениям Пушкина, что в ходе работы герой постепенно отдалялся от исходного образца: менялись

81

внешность, жизненный фон, судьба, мог вводиться новый исходный образец, переосмысливаться первоначальный, даже на позднем этапе замысла.40 Но сами образцы в начале работы были у Пушкина всегда. В «Онегине» это прямо отмечено им самим: «А та, с которой образован Татьяны милый идеал...» (гл. 8, строфа LI). Эти образцы были заложены в плане, но чтобы реконструировать план «Онегина», нужно извлечь для этого материал из самого романа.

Пушкин подставлял в свой план, для сокращения, имя известного лица, обладавшего нужными чертами. Но чтобы определить этот образец, мы сами должны сформулировать, каковы должны были быть минимальные черты личностного и общественного типа каждого из протагонистов, для того чтобы этот роман мог состояться. В дальнейшем мы покажем, что, несмотря на существенные сюжетные изменения, вносившиеся Пушкиным по ходу работы, основные черты первоначального замысла сохранялись вплоть до черновиков 6-й главы и даже дольше. Для верности в той словесной характеристике, которую мы дадим героям и которая для Пушкина лаконично заменялась в плане одними именами условных «опорных образцов», мы будем пользоваться материалом глав 1—6. Но так как принципиальное решение романного конфликта, несомненно, тоже должно было присутствовать уже в первоначальном плане (ибо и без него не было бы этого романа), мы вправе для характеристики героини привлечь и те черты, которые полностью проявляются лишь в развязке.

Итак, не зная еще имен, которыми Пушкин мог назвать своих протагонистов в плане, попробуем реконструировать их портреты и определить «опорные образцы».

Герой. Тип светского молодого человека, ведущего обычную для своей среды распущенную жизнь, поверхностно «просвещенного», умного и потому чуждого дворянской и иной «толпе», однако и политические идеалы своих передовых современников разделяющего лишь поверхностно и скептически; и при всем том зависимого от моды и от текущего общественного мнения той же «толпы». Кроме общих черт пушкинскому герою приданы некоторые конкретизирующие личные особенности. Поскольку они вводятся с первых строк первого черновика, постольку вероятно, что и они были намечены уже на стадии плана: принадлежность к петербургскому свету, положение неслужащего дворянина, мимо которого (хотя он ровесник А. Н. Раевского и Пети Ростова) прошла война 1812 г. (это, очевидно, намеренно так задумано в связи с тем, что действие романа, по крайней мере по первоначальному замыслу, должно было развиваться в сфере личной жизни);41 дружба с интереснейшими людьми 10-х годов (Чаадаевым, Кавериным, Пушкиным); начитанность на уровне современной политической и литературной мысли; насмешки над поэзией,42 отсутствие интереса к другой литературе, кроме модных новинок конца 10-х годов (Байрона, Констана, Мэтьюрина, пожалуй, Скотта); ирония, язвительность в духе Адольфа; отсутствие

82

материальной корысти (гл. 1, строфа LI; гл. 2, строфа IV). Авторская характеристика — «полурусский».43

Для отождествления «опорного образца» нужно, чтобы данное лицо входило в круг близких знакомых поэта не позже 1822 г. С первого взгляда кандидатура Александра Николаевича Раевского, казалось бы, почти неизбежна. Она подтверждается тем, что тип Онегина, как уже давно замечено, является развитием типа Кавказского пленника, «опорным образцом» для которого был прежде всего А. Н. Раевский; вероятно, на него же намекает Пушкин в упоминавшемся выше письме к Н. Б. Голицыну.44 Совпадает А. Н. Раевский с Онегиным и по возрасту (26 лет в 1821 г.). Сличая одну за другой характерологические черты тех близких друзей и приятелей Пушкина, о которых мы знаем что-либо определенное, мы ни у кого не обнаруживаем столь полного сходства с чертами героя романа, как у А. Н. Раевского.45 Различие — видимо, обусловленное принципиальными замыслами Пушкина, — в том, что Онегин не был в военной службе.

Тот же образ начал жить самостоятельной жизнью уже в «Кавказском пленнике» и теперь продолжал ее в новом романе. Можно было бы сказать, что «опорным образцом» для Евгения Онегина был уже не А. Н. Раевский, а литературный герой «Кавказского пленника», как Пелам для «Русского Пелама», и т. п. Доказательством того, что Пушкин, когда стал реально писать роман, уже переставал видеть в Онегине Раевского, служит отсутствие следов дальнейшего развития отношений между Пушкиным и Раевским (после 1822 г.) в образе и судьбе Онегина. Да, вероятно, и с самого начала Пушкин имел в виду не одно лицо: скучающих скептиков, похожих на Онегина, в свете, очевидно, было достаточно. Но не потому ли Онегину приданы и некоторые черты самого Пушкина, что нужен был человек не служивший; служба же Пушкина в Петербурге была фиктивной. К собственным пушкинским чертам относится в 1-й главе образ жизни героя; черновые строфы XVIIб — в во 2-й главе (VI, 281), посвященные страсти Пушкина к карточной игре, были в беловике (VI, 563) одно время переадресованы Онегину. И такое родство между героем и поэтом — общая черта для романа «Евгений Онегин» и его предшественника, «Кавказского пленника».

Героиня. Тип женщины сильных и неподдельных страстей, человека думающего. Лишь в конце романа мы узнаем, что она обладает сильной волей и умеет обуздывать страсти по велению долга, но мы вправе считать, что эта черта должна была быть предназначена героине с самого начала, иначе трудно представить себе, как мог бы получиться именно данный, а не какой-то другой роман. Б. С. Мейлах правильно подчеркивает целеустремленность поэта от плана и до конца его воплощения как наиболее характерную черту пушкинского творчества. Конкретизирующие особенности: «уездная барышня», задумчивая, застенчивая; читает, говорит и пишет по-французски; однако характеристика ее — «русская душой». Так как сам Пушкин писал, что у Татьяны был прототип, то исследователи, естественно, его искали. «Опорным образцом» для героини должна была быть хорошо знакомая Пушкину женщина выдающегося характера, но, конечно, не из тех, с кем он был близок. Мысль исследователей обращалась к семейству Раевских. Все сестры

83

Раевские были женщинами незаурядными и обладали сильной волей и чувством долга, но они не были «уездными барышнями», да и по многим другим причинам никто из них не подходит к Татьяне 2—6-й глав. Еще менее возможно, чтобы Татьяна была «списана» с тригорских барышень, если говорить о Тригорском 1824—1826 гг. Ольга и Татьяна были обрисованы поэтом в Одессе. Откуда же в жизни Пушкина еще до Одессы взялся опыт знакомства с «уездными барышнями»? Ответ: из поездки в Михайловское в июле—августе 1817 г.

Но в это время молодым Вульфам-Осиповым было 8—12 лет; в поле зрения Пушкина могла быть только Анна Николаевна Вульф, но трудно найти женщину, характерологически менее похожую на Татьяну Ларину. Анна дружила с сестрой Пушкина Ольгой. Здесь-то, в «уездной» обстановке, Пушкин впервые ближе узнал свою сестру, задумчивую любительницу одиноких прогулок и французских книжек, бледную и черноглазую, постарше Татьяны Лариной. С семьей Пушкин побывал в Михайловском снова летом 1819 г. (там тогда умер его маленький брат). В 1821—1822 гг. Пушкину было известно о какой-то безнадежной любви его сестры. Позже она дружила с Вяземским и была близка литературному окружению брата.

Положительный образ женщины, конечно, не случайно проходит через почти все творчество Пушкина. Бесполезно подыскивать ему литературные прототипы, если бы поэт не видел им соответствий в русской действительности. Надо полагать, что «опорным образцом» его самой излюбленной героини должна была быть реальная женщина, совершенно по-особому любимая и уважаемая им. Между тем наблюдательная и хорошо знавшая Пушкина А. П. Керн говорит про него: «Я думаю, он никого истинно не любил, кроме няни своей и потом сестры».46 Так как Арина Родионовна в «образцы» героини «Онегина» не годится, есть смысл приглядеться к О. С. Пушкиной.

Что же могут поведать нам о несохранившемся плане романа его черновики? Главы 1 и 2 писались впервые начерно в одной и той же кишиневской тетради (ПД № 834), первая — с мая, вторая — с октября—ноября 1823 г. Читая эту рукопись, мы как бы присутствуем при создании романа и, что особенно интересно, при рождении героев, как тех, которые, вероятно, значились в плане, так и тех, которые там значиться не могли.

Нам не известно, был ли в плане главный герой назван именем живого «опорного образца» (в «Кавказском пленнике» его предшественник и в плане был безымянен). Черновик не имеет вообще никакого заглавия, только дату. На второй странице рукописи в строфе III главы 1 (стих 5) герой впервые назван по имени «Евгением», и у конца той же строфы, на поле, Пушкин, как уже упоминалось, написал: «Евгений Онегин, поэма в <...>», — как видно, именно тут придумалось название; и на той же странице, в следующей строфе, IV, Пушкин, переправляя первоначальный черновик 2-го стиха: «[Приближилась] Пришла — пора», вставил слово «Онегину» вместо тире — знака пропуска, а ниже, в стихе «Вот наш Евгений на свободе», исправил «Евгений» на «Онегин». Так — видимо, впервые — появился Евгений Онегин — неясно, сначала ли в наброске заглавия, или заглавие возникло под влиянием правки строфы IV (VI, 215—216).

Ленского в плане и в замыслах не существовало — по крайней мере под этим именем. Он является в романе только рычагом драматического конфликта. Таким подчиненным персонажам Пушкин не обязательно давал реальный «опорный образец», и скорее всего в предполагаемом плане стояло просто «Поэт» (ср. «Монах», «Старик»). Но вот в октябре 1823 г.

84

1-я глава кончена, начата 2-я глава, и Пушкин приступает к ее строфе VI (VI, 267): «В числе соседей благородных Один» — строка оборвана. Это будущий Ленский. Но он еще не Ленский и не приехал из Германии, а просто живет тут, недалеко от имения Онегина. Текст зачеркивается. Новый текст: «С Онегиным [в одну же пору] одной порою» — и эта строка вся зачеркнута. «В свою деревню в <пропуск> пору Другой помещик [молодой] [прискакал] Владимир Холмской». Тут же исправлено на «Владимир Ленской» — вот где впервые появляется это имя.47 Затем «Владимир Ленской» тоже зачеркивается, и Пушкин начинает упорно трудиться над строками, которые позже вылились в знакомые: «И столь же строгому разбору В соседстве повод подавал»; и далее уже без помарок: «По имени Владимир Ленской, Душою школьник геттингенской, Крикун, мятежник и поэт» и т. д.

Вскоре (не позже первых чисел декабря 1823 г.) мы можем присутствовать при том, как рождаются образы Ольги и Татьяны (в таком порядке).

Некоторые пушкинские рукописи с трудом поддаются расшифровке по слоям правки, но в черновиках 1-й и 2-й глав по большей части виден полный текст первоначального наброска каждой строфы, который сам по себе представляет большой интерес. К сожалению, это не так легко показать по публикации черновиков. Отнюдь не претендуя на создание некоего лучшего прецедента, чем данный нам академическим изданием, над которым ломали голову лучшие текстологи России, и прежде всего такой ученый, как Б. В. Томашевский, я лишь для данного конкретного случая (вряд ли это возможно во многих других) хочу показать читателю возникновение интересующих нас здесь строф, начиная не с верхнего слоя правки, а с первого наброска. В отступление от общепринятых текстологических правил издания пушкинских черновиков нам хотелось по возможности передать самую манеру и темп письма, ускорение, стяжение, замедление, знаки сокращения, если можно — даже самый ход исправлений. В рукописи, например, видно, где иссякали чернила на пере и его приходилось снова макать в чернильницу.

Ольга в черновике (ПД № 834, л. 34 и сл.; VI, 285 и сл.), как и в известном нам тексте, вводилась во 2-й главе строфой XXI — «Чуть отрок, Ольгою плененный», а затем строфой XXII в варианте «Вот юность! Ольга [подарила Ему любови первый] сон»; но после последней строки «Замену тусклых фонарей» идут строфы XXIIа, XXIIб и XXIII, из которых первые две не сохранились в окончательном тексте. Эти-то строфы мне и хочется показать в ходе их возникновения. Звездочки означают моменты обмакивания пера в чернильницу.

Первый набросок строфы XXIIа (первый слой правки дан курсивом):

[Но]  кто-жъ  та  была, которой  очи
Онъ, безъискуства,  привле<кал> [, об]
Которой  онъ  идни  иночи *
И  думы  сердца  посвящалъ —
[Со]  ребенок,  дочь [<нрзб>] — сосѣдей бѣдных
Вдали  связей  [Вд]                   связей  вредныхъ48
Одна                      весела

85

Въ  глазахъ  родителей  [она  цвѣла]49
Цвѣла        как  ландышь  потаенный —
Не  знаемый     вътравѣ  глухой
Ни  мотыльками       ни  пчелой —, *
И  въночь  ивъ  утро окропленной
Росою  неба
                         солнечным <!> лучомъ —
                    быть  можетъ  рано  обреченной
Размаху  гибельной  косы
[Иль червь]   [Минутной]50

Итак, во-первых, нет никаких указаний на то, что Ольга имела сестру; во-вторых, несмотря на некоторую стилизацию строфы под тон Ленского, нельзя не заметить, что Ольге здесь предназначены совершенно иная роль и судьба, чем в окончательном варианте. В романах XVIII—начала XIX в. для героини предусматривалось только два выхода из сюжета: либо счастливый брак, либо ранняя романтическая смерть.51 Пушкин же, по справедливому замечанию Томашевского,52 в 1823 г. «не освободился еще в полной мере от романтического сознания», и нет оснований думать, что он уже был готов порвать с композиционными канонами, соблюдавшимися его современниками. Очевидно, к концу XXIIа строфы 2-й главы Ольга еще была главной героиней.53 Интересен традиционный мотив бедности героини.

Следующая строфа, XXIIб, начата твердым и размашистым почерком, которого, однако, хватило только на самые первые строки. Далее идет долгая и кропотливая работа (для удобства даю несколько упрощенную транскрипцию):

«Ни [Mistress] дура Английской породы Ни своенравная [Мадам] Мамзель [Наставница <пробел> моды] [Благодаря уставам моды] [Не портили [ее] даров природы] [Наставница ее] [Качала няня колыбель] (В России по уставам [моды] Необходимые досель) [Не стали портить] [Не воспитали] Не баловали Ольги милой Фадеевна рукою — (добавлено: хилой) Ее качала колыбель [Потом [стлала ее] уже стлала] [И детскую стлала постель] Стлала ей детскую постель [Читать молитвы научила] Помилуй мя читать учила [И сказку говорила ей] [Чесала золото кудрей] Гуляла с нею, средь ночей Бову рассказывала <ей> [Она ж] [Потом] [И всё ж] Она ж за Ольгою ходила По утру наливала чай И баловала невзначай».

Даже няня оказывается няней Ольги, а не Татьяны, — очевидно, потому, что Ольга до этих пор и была героиней. Заметим, что отсутствие гувернантки указывает на то, что Пушкин и в этой строфе продолжает линию «соседей бедных».

Мы только что упомянули, что черновик в тетради ПД № 834 — самый ранний текст 2-й главы. Ольга к этому времени успела прожить в романе — и пробыть главной героиней — всего на протяжении четырех строф, т. е. день или два. Когда же и где было задумано сделать ее главной героиней? Ответ: в плане. И не в том дело, что в плане из двух сестер главная, которая потом была названа Татьяной, еще носила

86

имя Ольги, а в том, что именно Ольга, предмет любви Ленского, и должна была быть главной героиней, а другой сестры вообще не существовало, поскольку она не имела никакой функции. Но если Ольга, как главная героиня, была уже в плане, то это имя можно рассматривать как имя реального человека — «опорного образца», ибо, как мы знаем, именно такие имена Пушкин вводил в планы своих произведений, взятых из действительной жизни. Этим реальным лицом могла быть Ольга Пушкина, сестра поэта, так же как и няня Ольги имеет образцом Арину Родионовну Яковлеву, няню именно Ольги Пушкиной, хотя и поэт называл ее няней.54

Однако, продолжая обрисовывать Ольгу («Ольгу I»), Пушкин дает ей портрет, непохожий на его сестру, в традиционно-романтическом роде (золотые кудри промелькнули уже в строфе XXIIб). Тем же легким, беглым почерком, каким он набросал строфу XXIIа («Кто ж та была, которой очи...»), Пушкин, снова обмакнув перо, выписывает, пока не высохли чернила, начало строфы XXIII (VI, 288):

*

Всегда  тиха,  всегда  послушна
Всегда  [как  утро] [беспечна]  как  утро простодушна
Как  поцелуй — мила
Улыбка,  очи  голобые <?>
И  кудри                    льняные
Движенья  <два  слова  густо  вычеркнуты>
Все  походило  <нрзб.>  наро [на  романъ]
Прочитанный *

В этом месте, опять обмакнув в чернильницу высохшее перо, Пушкин начал править написанное: «Как первый поцелуй — мила», «Как поцелуй любви мила, Глаза как небо голубые Улыбка локоны льняные Движенье [нежный <?>] звонкий голосок». Но тривиальная романтическая блондинка явно не давалась его перу: слишком все и впрямь походило на «прочитанный роман». Начинается трудная работа — Пушкин торопливо перемарывает и снова перемарывает стих за стихом; постепенно мы видим, как складываются строки: «...но любой роман Откройте — и найдете верно Ее портрет — он очень мил <...> Но надоел он мне безмерно».

Правка строфы XXIII отличается от правки строфы XXIIб (о няне): как и там, почерк и здесь более мелкий, но он как бы летящий; отдельные буквы не стянуты, а вытянуты почти в линию. И точно таким же почерком нанесен второй слой правки строфы XXIIа — «Кто ж та была». Я думаю, что не ошибаюсь, считая второй слой правки строфы XXIIа одновременным с большой правкой строфы XXIII. Теперь впервые Ольга — «меньшая дочь — соседей бедных». Но строфа осталась недоделанной: от замысла гибели Ольги поэт еще не отказался, и над ее судьбой еще предстояло думать, перебирая разные варианты. Конец строфы XXIIа был оставлен до беловика, где она была сначала выписана полностью, потом переделывалась, затем, вместе с XXIIб, была вычеркнута.

Вернувшись к строфе XXIII, Пушкин дошел до окончательного суждения о портрете Ольги-блондинки («надоел он мне безмерно») и затем, опять уверенной рукой, дописал строфу до конца: «[...] [Я] И новый карандаш беру Чтоб описать ее сестру» — и начал следующую: «Ее сестра звалась... Наташа».

Наташа? Да, да, Наташа. Татьяны не было вовсе. И в плане не было. Протагонистами были Евгений и Ольга, и их конфликт должен был, очевидно,

87

завязаться из-за ревности Поэта (Ленского), а роман, надо думать, кончился бы смертью Ольги, отвергающей Евгения как убийцу своего, хотя и нелюбимого, жениха. На наших глазах у тривиально-романтической Ольги возникла нетривиальная сестра Наташа. Для молодого Пушкина «Наталья» — еще характерное имя горничных и субреток.55 По-видимому, имя требовалось простонародное (отсюда отточие, подчеркивающее неожиданность имени): эта говорящая по-французски (и, следовательно, имевшая «мамзель») уездная барышня будет представлять в романе положительные черты русского народного характера. С ходу, не обмакивая вновь пера, Пушкин пишет: «Мне жаль, что именем таким Страницы нашего романа <пробел> освятим» (строфа XXIV — ПД № 834, л. 35; VI, 298). Однако имя «Наталья» к тому времени уже привилось в литературе. Нужно было что-то более приметное. Да и рифма, видимо, не приходила. Пушкин поднял перо, чтобы вычеркнуть «Наташа» и написать «Татьяна».56 Так впервые появилась наша и Пушкина любимая героиня; затем началась последовательная, слово за словом, правка начального четверостишия, прежде чем написался конец строфы.

Перестройка с одной героини на другую шла постепенно и по разным линиям.57 И хотя «опорный образец» был для Пушкина прежде всего образцом

88

характерологическим, но, может быть, известную роль в решении «уволить» «Ольгу I» с амплуа главной героини в данном случае играло то, что ее портрет, нарисованный Пушкиным, не вязался со зрительным образом отправного «прототипа»: Ольга Пушкина не была розовой и золотистой блондинкой. Уже в первой строфе черновика после метаморфозы «Наташа — Татьяна» (гл. 2, строфа XXV; VI, 290) мы читаем: «Вы можете друзья мои Себе ее [Ее лицо] представить сами Но только с черными очами» — именно эта примета обязательна. Но не поэтому, становясь главной героиней, Татьяна унаследовала Ольгу Пушкину как «опорный образец», а потому, что характерологически Ольга Сергеевна была гораздо более похожа на Татьяну, чем на Ольгу (как «I», так и «II»).

Теперь постараемся установить, какие опорные моменты сюжета должны были находиться в плане?

В своем минимальном виде пушкинский план крупного произведения фиксирует протагонистов, которые уже сами по себе дают исходные моменты сюжета, например будущий замысел «Скупого рыцаря» в Михайловском: «Жид и сын. Граф» (VII, 303). Более развитые планы отмечают и ключевые точки сюжета и некоторых дополнительных персонажей, стоящих в этих точках. В зависимости от надобности в плане могло быть больше или меньше подробностей, но очень подробные планы, кроме как в поздний период и особенно для драматических произведений, редки. Развернутый план трудно восстановить. Но следы импровизации во 2-й главе свидетельствуют в пользу того, что план романа (или тогда еще поэмы) был только очень конспективный. Мы можем реконструировать, исходя из типологии пушкинских планов и пользуясь «пережитками» в черновиках, тот минимум имен, сюжетных узлов и конфликтов, без которых не было бы положено начало развитию этого сюжета вообще. Описание Онегина в петербургском свете, хотя и являлось «просто быстрым введением», было важно для характеристики героя и, возможно, предусматривалось планом. Особенно существенна была деревня, действительно появляющаяся с самого начала романа. Упоминание имени «опорного образца» героя в связи с деревней избавляло бы не только от необходимости перечислять в плане черты его характера (как это сделали мы выше), но само по себе уже разъясняло бы и суть надвигающегося конфликта. Можно реконструировать примерно такую информацию: <UÚU> (= Раевский? Евгений?) неслужащий, в петербургском свете. Приезд в деревню. Поэт, Ольга, дочь соседей, его невеста. Ольга влюблена в <UÚUU>. Котильон. Дуэль.

Нельзя, конечно, утверждать, что план был составлен именно в этих словах, но ясно, что мы здесь привели моменты, которые должны были быть в плане непременно (кроме разве котильона). Дальнейшее реконструировать труднее. Там, где до нас сохранилось несколько планов («Русский Пелам», «Капитанская дочка», «Роман на Кавказских водах» и др.), видно, что последовательно планировавшиеся развязки обычно несколько расходились, хотя сохраняли определенное единство сюжета. Высказывалось мнение, что Онегин должен был соблазнить героиню, но, по моему мнению, это противоречит всей идее романа. Вероятнее, в плане сообщалось, что герой влюбляется в Ольгу, она его отвергает и умирает. Все это, разумеется, чисто гадательно. Была ли введена Одесса и встреча там героя с Пушкиным? Одно несомненно: моральное превосходство героини над героем должно было быть заложено в самом замысле, иначе мы имели бы перед собой не этот, а другой роман. Как видим, есть достаточные основания предполагать, что образ героя был задуман и выполнялся как сатирический, сниженный. Лишь любовь героини несколько приподымает его к концу романа, но так ли это было и в замысле? Заметим, что по окончательном утверждении Татьяны в романе Ольга, после некоторого сопротивления, сходит на нет как героиня

89

и остается лишь пружиной для дуэльного конфликта, навеки разорвавшего связи героя (Онегина) с героиней (теперь Татьяной). Подводя впоследствии в Болдине итоги своему роману (26 сентября 1830 г. — VI, 532), Пушкин выделяет три главы для трех героев: Онегина, Ленского и Татьяны. Четырех никогда и не было: пока Ольга («I») была героиней, не было Татьяны; когда явилась Татьяна, Ольга («II») очень скоро была вытеснена на положение совсем второстепенного персонажа, ибо даже и Ленский был не более как движителем сюжетного конфликта между протагонистами.

Замысел романа как современного понимался Пушкиным в самом буквальном смысле: начало действия отстояло всего на четыре года от начала работы над романом, и герои как бы жили параллельно с автором и его друзьями, встречались с ними, беседовали, спорили, и сам Пушкин был одним из персонажей. Отсюда тщательно соблюдаемая календарная приуроченность событий романа.58 Надо думать, что дуэль героев должна была произойти, как и в окончательном варианте романа, в 1821 г. (или уже в 1820 г.), развязка же — тогда, пока еще длился заданный в нравоописании исторический момент, скорее всего к году начала работы над романом (1823 г.): ведь никто не переносит действие в будущее — разве что романа утопического.

Известно, что Пушкин придавал исключительное значение симметричности композиции,59 и в его больших произведениях всегда легко можно найти поворотный пункт. В первоначальном «Онегине» центром задуманного повествования представляется не дуэль, дающая лишь толчок развитию главного конфликта героя и героини, и, конечно, не бал у Лариных, а скрещение его и ее линий. В литературе вопроса встречается указание на вероятную связь конечной сцены романа, где героиня отвергает Онегина, с «Принцессой Клевской» мадам де Лафайет, где героиня решает остаться верной памяти умершего мужа. Если это так, то аналогия относится скорее к «Ольге I», как бы «вдове» Ленского, чем к позднейшей Татьяне. Но разрыв невесты убитого с убийцей, даже если она его любила, требовал в героине меньше трагической решимости, чем поступок Татьяны, осудившей Онегина не за дуэль — дуэль соответствовала нравам эпохи, — а за недостойную слабость. Введение новой героини — Татьяны — и вызванное этим осложнение сюжета сначала не нарушали указанную выше симметрию композиции, ибо скрещение линий Онегина и Татьяны так или иначе происходило в 4-й главе (при получении Онегиным письма и объяснении); и это означает, что в тот момент (1824 г., первые месяцы в Михайловском) роман, вероятно, все еще мыслился в семи главах. После введения Татьяны сюжет должен был сравнительно мало отличаться от окончательного варианта. Однако

90

в течение некоторого времени в романе (как, надо думать, и в плане) не были задуманы ни сон Татьяны, ни именины, ни изучение Татьяной библиотеки Онегина: в черновике 4-й главы (по-видимому, от января 1825 г.) мать отправляла ее в Москву по зимнему следу сразу после объяснения с Онегиным и до дуэли.60 «Одесские строфы», вошедшие позже в главу «Странствие» (от «Я жил тогда в Одессе пыльной» до «Лишь море Черное шумит»), тоже записаны вчерне еще в рукопись 4-й главы (тетрадь ПД № 835; начата в Михайловском с письма Татьяны).

Таков был первоначальный план стихотворного романа «Евгений Онегин», с теми поправками, которые возникли в ходе написания 2-й и 3-й глав и начала 4-й. Бо́льшая часть была написана в Одессе, часть в Михайловском (письмо Татьяны и разговор с няней, объяснение с Онегиным и намерение матери ехать с Таней в Москву, а также строфы о временах года, позже разработанные иначе и попавшие в другие места). Дальше в работе Пушкина был перерыв — он писал «Бориса Годунова», — и лишь 2 января 1826 г. он снова сел за ту же тетрадь ПД № 835, чтобы кончить по-новому 4-ю главу и начать 5-ю.

За это время произошли декабрьские события, но было совершенно неясно, как сложится жизнь при новом режиме. Ожидая обыска и ареста, Пушкин сжег многие свои бумаги, в том числе мог случайно погибнуть план «Онегина», быть может написанный на каком-нибудь обороте листа. Но пока жизнь ссыльного ни в чем не изменилась. Пушкин продолжал роман, развивая его замысел в прежних рамках.

Отъезд Татьяны в Москву зимой 1820/21 г. до дуэли все же осложнял композицию романа, особенно линию противопоставления Татьяны и Онегина, и затруднял сохранение симметричности построения, столь ценимой Пушкиным. Тема зимы, чуть затронутая уже было в 4-й главе, вероятно, навела Пушкина на мысль ввести в роман Татьянин день — именины представляли идеальную мизансцену для завязки темы дуэли (оскорбление должно было быть публичным, на дерзости с глазу на глаз Ленский так болезненно не реагировал, см. строфы IV и V главы 3).61 При этом можно было в момент трагического конфликта не терять из поля зрения главную героиню — Татьяну. В связи с Татьяниным днем появляется и тема гадания и сновидения.62 Все они предвещают дурное, и, возможно, героиня все еще была приговорена к ранней смерти. Вернувшись к роману 2 января 1826 г., Пушкин пишет конец 4-й и 5-ю главу, придавая им форму, очень близкую к окончательной.63 Вслед за тем он сразу пишет и 6-ю главу — «Поединок». По-видимому, она фактически была закончена к 28 августа—3 сентября 1826 г., когда Николай I вызвал Пушкина в Москву.

91

3. Последекабрьский замысел романа в двенадцати главах

Осенью 1826 г. роман был почти кончен:64 оставалось свести Татьяну и Онегина в Петербурге или Москве для их окончательного объяснения. Поскольку дуэль была помещена в начало 1821 г., постольку романного времени вполне хватило бы на то, чтобы отнести развязку к уже минувшему теперь александровскому веку. Но это противоречило бы основной задаче — говорить о современных проблемах и нравах. «Осовременить» же роман значило теперь перенести продолжение действия в последекабрьский период: ведь он соотносился с календарем, и это, казалось бы, второстепенное обстоятельство имело немаловажное значение для дальнейшей истории замысла «Онегина».

И Пушкин решил не кончать роман так, как было задумано, а продолжать его. В 1828 г. 6-я глава вышла с пометой «Конец первой части». А это, учитывая дантовскую склонность Пушкина к числовой симметрии, безусловно значило, что в 1826—1828 гг. он задумал написать вторую часть из еще шести глав. При соотнесении с календарем это должно было завести действие романа в николаевскую эпоху — вероятно, до 1828 г.

Вывод этот неизбежен, но не может не вызвать недоумения. Заводить действие за декабрь, обойдя полным молчанием влияние декабрьских событий на мир Онегина и Татьяны, было невозможно. Можно ли было коснуться декабрьских событий, пусть обиняком, и надеяться напечатать весь роман в сравнительно обозримом будущем? Как ни странно, было можно.

Декабрьское восстание было подавлено и ушло в прошлое, а в Петербурге не без некоторых оснований представлялось, что конец царствования Александра был при всем том периодом более мрачной реакции, чем начальные годы правления Николая I: это было время Аракчеева, Рунича и Магницкого, архимандрита Фотия. Новая метла, именно потому что новая, вымела много старого сора; было и немало новых обещаний. И опять, как когда-то в Одессе, Пушкина охватило настроение радостного оптимизма. В течение 1826—1829 гг. Николай действительно предпринял ряд политических шагов, которые позволяли надеяться на установление в стране законности и правопорядка. Были устранены, высланы, отданы под суд наиболее одиозные деятели эпохи аракчеевщины, начата подготовка к составлению свода законов, официально обещано обращать внимание на справедливые желания и жалобы населения, рассматривались проекты ограничения крепостного права; никто из родных и близких осужденных декабристов не пострадал ни в малой мере. Ряд событий, а также действия Николая вплоть до 1829 г. заставляли думать о близости более либерального времени.

Проницательный, во многом государственно мысливший Пушкин по свойственному ему оптимизму и простодушию (недаром его «неподкупный голос» был «эхом русского народа») в 20-х годах ложно оценил перспективы николаевского правления. «Стансы» царю были выражением искренних надежд и прямым результатом разговора с царем; как дано понять в них Пушкиным, себе он отводил роль благожелательного, но неподкупного советника-критика при царе — не столько Карамзина, сколько князя Якова Долгорукого, имя которого не раз возникает в его стихах и прозе.65 И вот первый совет — будь похож на Петра: «Как он

92

неукротим и тверд, И памятью как он незлобен» (III, 40). Все, что сказано в «Стансах», было настолько глубоким убеждением Пушкина, что, даже подводя в «Памятнике» итоги своей деятельности, он счел в ней главным то, что он «милость к падшим призывал». О вере в скорое прощение декабристов говорит Пушкин в письме к Вяземскому от 14 августа 1826 г., надеясь на милости при коронации. Коронация не принесла им амнистии, но последовала «амнистия» самому Пушкину, и сам он был поставлен (как ему казалось) в особое положение среди русских литераторов, освобождавшее от всех цензоров, кроме самого царя. Чем не князь Яков Долгорукий? И Пушкину в конце 1826 г. думалось, что можно ждать и большего.

Здесь начинается полоса оптимизма Пушкина. Он сразу же задумывает журнал (письмо к Вяземскому от 2 ноября 1826 г.), собирается «тиснуть Годунова» (письмо к Языкову от 9 ноября). Правда, уже в том же ноябре выяснилось, что цензура царя — это цензура III отделения, «но все перемелется, и будет мука, а нам хлеб да соль» (письмо к М. П. Погодину от 28 ноября 1826 г. — XIII, 307). «Из этого вижу для себя большую пользу» (письмо к С. А. Соболевскому от 1 декабря 1826 г. — XIII, 312) — оптимизм неисправимый! Около нового 1827 г. Пушкин написал послание к декабристам, где он выражает надежду на их освобождение и возвращение им «меча» чести, т. е. дворянской шпаги. «Стансы» были написаны еще в 1826 г., но напечатаны лишь осенью 1827 г. Значит, оптимистические надежды полностью сохранялись. 16 сентября 1827 г. Пушкин говорил А. Н. Вульфу (как записано в его дневнике): «Теперь уже можно писать и царствование Николая, и об 14 декабря».66 Это настроение не изменилось и в 1828 г., когда было написано (но не было Николаем разрешено к печати) стихотворение «Друзьям», где мы опять встречаем образ поэта — советчика царей, но уже как бы в условной форме («Беда стране, где <...> небом избранный певец Молчит, потупя очи долу»). Даже история с «Гавриилиадой» во второй половине 1828 г., вызвавшая такие стихи, как «Воспоминание», «Дар напрасный, дар случайный», не заставила Пушкина потерять надежду. И в 1829 г., в <6—7> «декабристских строфах» «Онегина» (VI, 522), он, хотя и неуверенно («авось»), все еще говорит о возможной амнистии декабристам. Еще 16 марта 1830 г. мы читаем в письме к Вяземскому по поводу каких-то мертворожденных проектов частичных реформ, обещанных Николаем: «Вот тебе случай писать политический памфлет, и даже его напечатать, ибо правительство действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения» (XIV, 69). А 2 мая 1830 г. Пушкин пишет тому же другу о необходимости создать политическую газету. Но и «Литературная газета» Дельвига была в конце года остановлена — куда и думать было Пушкину о газете политической! Осенью 1830 г. в Болдине появляется формула: «Не всяк князь Яков Долгорукой» (III, 261).

Все это свидетельствует о том, что между сентябрем 1826 и началом 1830 г. Пушкину могло казаться, что многое ему удастся напечатать, когда (а не «если») станет позволительным хотя бы обиняком говорить об историческом изменении судеб русского общества после декабря. И только этим можно объяснить новый замысел Пушкина — дополнить роман второй частью и довести его действие до последекабрьской поры.67

Новый замысел был немалым: как в свое время заметил С. М. Бонди, Пушкин решил перенести конфликт романа из микрокосма частной

93

жизни (который не был у него затронут даже 1812 годом) в макрокосм большой истории. Недаром он в 1824—1825 гг. много времени и души потратил на изучение Шекспира, Скотта и Карамзина. А теперь история вихрем пронеслась по рядам его соратников, критиков и друзей. В конце 1826 г. она впервые показала Пушкину, что банальность решения любовного конфликта в пользу нелюбимого мужа может быть снята и другим трагическим поворотом судьбы, кроме ранней романтической смерти. Словом, надо было начинать вторую часть «Онегина» и подготовку ко введению в нее последекабрьских мотивов.

Ясно, что перейти к ним прямо от уездных событий 6-й главы без такой подготовки было невозможно. Ей должны были служить 7-я и 8-я главы («Москва» и «Странствие»). Первая была задумана еще в ноябре 1826 г., но по-настоящему начата в феврале 1827 г. — в эпоху надежд после разговора с государем и «Стансов». По-видимому, Пушкин вначале (все еще находясь под влиянием замысла короткого «Онегина») предполагал посвятить эту главу как судьбе Татьяны, так и Онегина до их новой встречи в Москве или Петербурге. Во всяком случае, он в марте 1827 г. опубликовал в «Московском вестнике» строфы из «Странствия» под названием «Одесса. (Из седьмой главы Евгения Онегина)», но между тем начал работу не над путешествием Онегина, а над строфами, посвященными Татьяне, из которых, собственно, потом и вылилась нынешняя 7-я глава. Однако мысль включить в ту же главу также и путешествие Онегина не оставляла Пушкина. В черновике 7-й главы (ПД № 838, л. 69) после строфы XXIV, содержащей выводы Татьяны о характере Евгения, стоит строфа XXIVа с описанием отъезда Онегина («Куда не зная точно сам» — VI, 442), позже вошедшим по частям в «Странствие», строфы <1—5> (VI, 474—476, 495—496) и в окончательную 8-ю главу. А в другом черновике 7-й главы (ПД № 836, л. 30; VI, 491) Пушкин впервые (?) записывает полностью строфу, составлявшую переход от путешествия Онегина к «декабристским строфам»:68 «Итак я жил тогда в Одессе...».

После же того как «Странствие» было окончательно выделено в отдельную главу, 7-я глава, посвященная судьбе Тани после дуэли, приняла вид, близкий к окончательному (так уже в тетради ПД № 838). Татьяна посещает дом Онегина после его отъезда (как уточнено в черновике ПД № 841, л. 118 об. (VI, 476), он 3 июня (1821 г.) уехал уже и из Петербурга) и перед ее отъездом в Москву около рождества 1821 г. В библиотеке Онегина, которую читала Татьяна, в ходе работы над главой происходили перемены: сначала в ней были романы Мэтьюрина, Шатобриана, Констана и еще «двух-трех». Но затем Пушкин вычеркивает и их, и остаются лишь «творец негодного Жуана, да Скотт да два иль три романа». В чистовике выброшен и Скотт. Обычно, исходя из 3-й главы (строфа XII), считают, что Байрона («Британской музы небылицы») Татьяна читала и раньше. Но тогда для сопоставления загадочной позы Онегина с его байроновским оригиналом умной Татьяне не надо было бы ходить в чужую библиотеку, хотя онегинские пометки на книгах, конечно, яснее бы раскрыли ей его моральную и интеллектуальную позицию.

Очевидно, надо точнее разобраться с XII строфой 3-й главы: «А ныне все умы в тумане, Мораль на нас наводит сон, Порок любезен — и в романе, И там уж торжествует он. Британской музы небылицы Тревожат сон отроковицы» и т. д. Речь, конечно, идет о байронической моде («ныне все умы», «мораль на нас наводит сон»): «Лорд Байрон прихотью удачной Облек в унылый романтизм И безнадежный эгоизм». Сочинения Байрона доходили в России до единиц сразу же по выходе

94

в свет в Лондоне, а до большинства русских читателей — во французском переводе в 1818—1820 гг. В принципе Татьяна могла бы их читать еще до встречи с Онегиным (так же как «Жана Сбогара» Нодье, 1818, и французский перевод «Вампира» Байрона-Полидори, 1819), но вспомним, что книги доходили до нее случайно и с запозданием (гл. 2, строфа XXIX; гл. 5, строфа XXIII); к тому же чтение ее уже было упомянуто во 2-й главе (строфа XXIX) и только что в 3-й главе (строфа X), и Байрона среди перечисленных авторов не было. Далее, в списке строфы XII фигурируют «Мельмот» Мэтьюрина, вышедший по-французски лишь в 1821 г., и «Вечный жид»: интерес к этому персонажу относится в России преимущественно к 20-м годам (точнее — от конца 10-х до середины 30-х); очевидно, прав В. Набоков, указывая, что в данной строфе говорится вовсе не о Татьяне, а вообще о модном чтении времени написания главы (1824): весь список книг строфы XII противопоставлен списку Татьяниного чтения в 3-й же главе (строфа X) и относится скорее к Онегину, ибо Онегин, «кто б ни был он, уж верно был не Грандисон», т. е. не типичный герой Таниных книг (а именно книг Ричардсона). Заметим, что близкий к Пушкину по времени словарь Ф. И. Рейфа,69 дающий отличную картину живого словоупотребления первой половины XIX в., переводит слово «отроковица» как «девочка-подросток до 12 лет» (в позднейших изданиях исправлено на «15 лет»). Итак, речь идет всего лишь о том, что к 1824 г. байроновская мода захватила даже маленьких девочек. Но Татьяна в 1820 г. была девицей на выданье, а Байрона и Констана не читала, и находка в библиотеке Онегина чтения, совсем непохожего на привычное ей, была для нее открытием.

В помощь карандашным маргиналиям Татьяне в первых вариантах 7-й главы дается «Альбом Онегина». Большинство записей в нем по-светски тривиальны. Серьезна только одна запись (VI, 431): «Меня не любят и клевещут В кругу мужчин несносен я Девчонки предо мной трепещут Косятся дамы на меня — За что? — за то что разговоры Принять мы рады за дела [Что близоруким важны] Что важны <нам?> иные вздоры [Что многому пора прошла] [Что знать глупа, что чернь подла] Что [юных] пылких дум неосторожность Самолюбивую ничтожность Иль оскорбляет иль смешит Что ум, простор любя, теснит... [Что дружба] предает [со смехом] безумно [Что недоверчива любовь]». В беловой рукописи в «Альбоме» вставлена еще строфа об отсутствии русской прозы («Сокровища родного слова» и т. д.). Из этого «Альбома» действительно видно, что Онегин — сочетание горьких философских размышлений с довольно пошлой распущенностью.70 Сатиричность возникающего образа бесспорна, и вывод Татьяны оправдан, по крайней мере в значительной степени.

Однако уже после белового автографа, в рукописи для печати, Пушкин исключил «Альбом Онегина». Вероятно, правильна догадка Набокова: Пушкин нашел, что положительной героине читать чужие дневники не пристало. Но он, безусловно, не преследовал задачи смягчить сатирическое разоблачение героя. Горький вывод Татьяны о характере Онегина сохранен полностью, только более отчетливо сформулирован: «Что ж он? Ужели подражанье, Ничтожный призрак, иль еще Москвич в Гарольдовом плаще, Чужих причуд истолкованье, Слов модных полный лексикон?..

95

Уж не пародия ли он?» (гл. 7, строфа XXIV). Ответ на это, разумеется: «Да, пародия».

Процитированные строки (несмотря на позднейшую защиту Онегина в IX—XI строфах окончательной, 8-й главы с лейтмотивом «Блажен, кто смолоду был молод» — впрочем, первоначально, как мы видели, это самозащита самого Евгения) — мнение не одной Татьяны, но и автора: на характер романа как «шутливой пародии» все еще указывал Пушкин в набросанном 28 ноября 1830 г. в Болдине предисловии к последним главам романа (VI, 541), а слово «модный» уже тоже было им сказано от себя (гл. 3, строфа XV: «Татьяна, милая Татьяна! <...> Ты в руки модного тирана Уж предала судьбу свою»). Прочитав оригинал — Байрона, Татьяна и без «Альбома» узнала в Онегине модную копию. Пушкин мог бы отсрочить это открытие Тани до ее вхождения в высший свет, где она, конечно, достаточно встретила бы доморощенных байронистов и наполеонов. Но трудно судить о том, как планировались в тот момент дальнейшие главы романа.

Полубеловик (ПД № 157; VI, 618) последнего отрывка 7-й главы «Москва» был написан 4 ноября 1828 г.; лишь тогда Пушкин принялся всерьез за главу «Странствие».

Эта глава — куда (как подробно аргументировано в другой работе71) входили в «декабристские строфы» — была начата (помимо давно написанных «одесских строф») и кончена, по указанию самого Пушкина, в 1829 г.72 До нас, действительно, дошли несколько стихов из «декабристских строф», датированных мартом 1829 г.,73 и строфы полубеловика главы «Странствие» (ПД № 841; VI, 476—481), от начала путешествия до Астрахани, датированные 2 и 3 октября (1829 г., так как в октябре 1828 г. Пушкин кончал 7-ю главу, а 24 декабря 1829 г. в той же самой тетради он уже начал 9-ю, нынешнюю 8-ю главу — «Большой свет»).

Факт существования «декабристских строф» до 9-й (ныне 8-й) главы, еще в 1829 г., является, таким образом, несомненным доводом в пользу их первоначальной принадлежности к главе «Странствие». Другим доводом является совпадение хронологического приурочения «Странствия» и «декабристских строф»: Онегин пускается в путь 3 июня 1821 г. и прибывает в Одессу осенью 1823 г., а «декабристские строфы» содержат сначала описание состояния Европы в целом (включая Россию) после Наполеона и по 1823 г., а затем историю тайных обществ в России с 1820 и тоже по 1823 г.74 Третий довод заключается в следующем: с одной стороны, Онегин приезжает в Одессу в конце 1823 г. (и встречает здесь Пушкина, причем встреча эта в сохранившейся части главы не несет никакой сюжетной нагрузки), и на этом же году обрывается описание истории Европы и России; с другой стороны, из Одессы Онегин уезжает раньше Пушкина («Странствие», <32>), т. е. между осенью 1823 и летом 1824 г., а приезжает в Петербург («с корабля на бал») поздней осенью 1824 г., когда Татьяна замужем уже «около двух лет». Таким образом, здесь зияет хронологический и сюжетный пробел. Четвертый довод заключается

96

в том, что в сохраненном Пушкиным беловике «Странствия» (VI, 495—504) первые четыре строфы условно обозначены одной первой строкой строфы <1>, и точно так же помечены не выписанные полностью строфы <20—29>, сама же глава короче других глав строф на двадцать и в конце имеет помету, явно указывающую на то, что еще немало строф в ней недостает. Пятый довод состоит в том, что отрывок, предшествующий в главе «Странствие» описанию встречи Онегина с Пушкиным, начинается строфой <20> «Я жил тогда в Одессе пыльной», подхватывается строфой <30> «Итак, я жил тогда в Одессе» и естественным образом продолжается «декабристской строфой» <1>: «Властитель слабый и лукавый <...> Над нами царствовал тогда». Шестой довод состоит в том, что, по свидетельству П. А. Катенина,75 в первоначальном тексте главы «Странствие» (в несохранившейся части главы) имелись политические моменты (Пушкин назвал Катенину военные поселения, но вряд ли был с ним вполне откровенен). Седьмым доводом является свидетельство П. А. Плетнева,76 что Пушкин «действительно сжег» именно 8-ю главу, т. е. «Странствие». И, наконец, когда Пушкин однажды полностью77 читал главу «Странствие», то, по свидетельству слушавшего чтение А. И. Тургенева, в ней он описывал «путешествие его (Онегина, — И. Д.) по России, возмущение 1825 г.», т. е. историю декабристского заговора,78 поскольку текст обрывался на 1823 г., и упоминал о Н. И. Тургеневе (т. е. «Странствие» включало <15> «декабристскую строфу»); это было в декабре 1831 г., когда Пушкину пришлось выбросить из романа всю главу «Странствие», и ее уже не имело смысла делить на «главу 8» для печати и «главу 10» не для печати. Чем, собственно, была так называемая «10-я глава» — на этом мы вкратце остановимся ниже. Здесь же мы будем исходить из принадлежности «декабристских строф» к главе «Странствие» как из факта несомненного.

Зачем же была введена история Европы, России и тайных обществ в ткань «двенадцатиглавного» романа, и при том именно в данном его месте? Поскольку это глава о странствиях Онегина, постольку, очевидно, она должна была столкнуть именно его с силами истории и, надо полагать, привести его в соприкосновение с тайными обществами; значит, предвиделось такое развитие сюжета, при котором личное будет противостоять историческому. «Декабристские строфы» никак не могут быть началом какой-либо главы (ибо иначе к чему относится слово «тогда» в строфе <1>?), но они не являются и самым концом главы «Странствие»: он не сохранился, так как ясно, что в нем снова вводился герой, иначе все эти строфы повисали бы в воздухе. Военные поселения могли упоминаться в недошедшем конце главы или, скорее, в одном из несохранившихся кончиков зашифрованных «декабристских строф» (от которых, как известно, в шифре дошли только начальные стихи каждой строфы). Маршрут Онегина пролегает по многим из мест, где побывал сам Пушкин, включая Кавказ, Крым и Одессу, и можно допустить, что судьба приводила его из Одессы, скажем, в Каменку.

Вероятное соприкосновение Онегина с тайным обществом или его деятелями еще не означало непременно его превращение в героический персонаж. К его внезапному патриотизму на пустом месте, толкнувшему

97

его в путешествие по России, Пушкин относится весьма иронически, ср. строфу <5>:

Наскуча  или  слыть  Мельмотом
Иль  маской  щеголять иной
Проснулся  раз  он  патриотом
Дождливой  скучною  порой
Россия, господа, мгновенно
Ему  понравилась отменно.
И  решено.  Уж  он  влюблен,
Уж  Русью  только  бредит  он
Уж  он  Европу  ненавидит
С  ее  политикой  сухой
                                           и  т.  д.

(VI, 495—496)

Из этого явствует, зачем в главе «Странствие» нужна была этно-географическая панорама Русского государства, а также эмоциональное рассмотрение политики Европы и России до 1823 г. включительно, которое дают нам «декабристские строфы». Все это готовило к каким-то сюжетным событиям в последующих главах (и годах). Вероятно, имеет значение то, что Пушкин начал набрасывать «декабристские строфы» в начале своего путешествия (с 5 марта 1829 г.) на Кавказ и в действующую армию до Арзрума, где он снова встретился с декабристами. Возможно, одной из целей путешествия было повидать сцену действия предполагавшегося конца романа.

Важно, что обе главы — 7-я и «Странствие», включая «декабристские строфы» — были неспешным вступлением ко второй части романа, рассчитанной на еще четыре главы, кроме этих. Иначе они композиционно неоправданы. Какое растянутое введение, никак не развивающее действие, составляло бы «Странствие» к нынешней последней главе, где герою предстоит всего лишь увидеть Татьяну, влюбиться и получить отказ! Разве нужно для этого объездить Россию и познакомиться с российской и европейской политикой? Если роман должен был кончиться (как ныне) весной 1825 г., то «Странствие» — монументальное «ружье», которому не дано «выстрелить». Понятно, почему Пушкин его выкинул, но непонятно, зачем он его писал, если не было замысла последекабрьского романа во многих еще главах.

По известному воспоминанию М. В. Юзефовича (записанному им и опубликованному лишь в 1880 г.), в июне 1829 г. Пушкин «объяснял <...> довольно подробно все, что входило в первоначальный замысел „Онегина“, по которому, между прочим, Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов».79 К этому заметим пока только, что основным в романе было и оставалось противопоставление сатирического, разоблачительного портрета умного, но никчемного человека, загубившего свою и две чужие жизни, портрету Татьяны, сочетавшей ум с силой воли и чувством долга.80 Смешно думать, что под влиянием несчастной любви Онегин вдруг перековался бы и пошел бы в декабристы, как брат архивариуса Линдхорста в драконы. Еще страннее думать, что после нескольких месяцев несчастной любви, когда он не выказывал никаких признаков «перековки», он бы внезапно вдохновился впечатлениями, полученными еще до этого, во время путешествия.

Если обе главы — о Татьяне в имении Онегина и в Москве и об Онегине в странствиях — это введение к предполагавшимся главам 9, 10, 11

98

и 12, то неспешный их темп и пестрота оправданы: ведь в последующих четырех главах, связанных хотя бы частично с изменениями в русском обществе после декабря 1825 г., было бы невозможно избежать весьма разнообразных событий и мотивов. Оправданы и преддекабристские строфы «Странствия» (где действие кончается на грани 1823 и 1824 гг.), но оправданы они только при условии совершенно определенного хода дальнейших глав в «двенадцатиглавном» романе.

Мы предполагаем, что в нем должны были сначала развертываться какие-то события, связанные (может быть, косвенно, имея в виду надежды на опубликование) с декабрьским движением, а роковое расставание Онегина с Татьяной вытекало бы уже из них. Только такой вариант давал бы логическую связь «декабристских строф» в главе «Странствие» с последующим и не требовал бы скачка назад в композиции. Конфликт между страстью и долгом мог бы остаться и прежним и лишь быть перенесен в область, где вступают в действие также и исторические силы.

Можно, казалось бы, представить себе и иной вариант: сначала происходили бы события, соответствующие нынешней 8-й главе, включая встречу и объяснение Онегина и Татьяны (как известно, приуроченное Пушкиным к апрелю 1825 г.); это объяснение не было бы, очевидно, решительным; а лишь затем развивались бы какие-то совершенно новые события, и развязка давалась бы какая-то совсем другая, вовсе отличная от того, что происходит в дошедшем до нас тексте романа. Этот вариант не представляется вероятным потому, что он требовал бы прибавления еще добавочного конфликта к уже демонстрированному и решенному. Это был бы не конец того же романа, а новый роман-продолжение с теми же персонажами. Если же все это осталось бы в пределах одного романа, то создало бы композиционную асимметрию, глубоко чуждую и противную Пушкину. Но к этому вопросу мы еще вернемся.

Сейчас мы будем исходить из предположения, что «двенадцатиглавный» роман должен был развиваться по первому из приведенных нами вариантов. При этом крайне трудно предположить, что в последекабрьский период Пушкин отказался бы от иронически-сатирического отношения к Онегину и готовил бы ему героический апофеоз, вознеся его над Татьяной.81 А если он такой апофеоз готовил, то еще труднее представить себе, каким образом, убедившись что «последекабрьский» роман не пройдет, Пушкин от ставшего героическим Онегина преспокойно вернулся к Онегину, герою «пародии» (см. набросок предисловия к главам 8—9),82 которому он судил моральное поражение. Любая реконструкция замыслов Пушкина должна исходить из неизменности соотношения основных протагонистов, разрешаемого победой нравственно сильной Татьяны над нравственно слабым Онегиным: ведь дуэль, показавшая Онегина как мелкого и слабого человека, не исчезла бы ни в каком варианте продолжения романа.

Значит, даже если Юзефовичу не изменила память и Онегин действительно попадал в число декабристов, ему и среди них не было уготовано героической роли. Как известно, Пушкин, высоко оценивая мотивы декабристов, будучи готов выйти с ними на площадь, тем не менее считал их выступление исторически неоправданным. Да к тому же на периферии декабристской молодежи существовали и Удушьев Ипполит Маркелыч, и даже Репетилов. И из лиц, наиболее близких к Онегину по социальным и характерологическим чертам, ни А. Н. Раевский, ни П. П. Каверин, ни даже П. Я. Чаадаев не играли особо героической роли в тайных

99

обществах. Итак, соприкосновение Онегина с тайными обществами или даже участие в них не должны были сделать из него героя: героиней — в смысле положительного начала в романе — конечно, как была, так и осталась бы Татьяна.

Даже принадлежа к тайному обществу, Онегин подлинным декабристом — скажем, Пущиным или Рылеевым — стать не мог. Татьяна должна была в любом случае стоять морально выше его, — и она поэтому вполне могла стать «декабристкой»83 (в том смысле, какой в это слово вкладывал Некрасов). Основным узлом романа был конфликт между безответственностью героя (которую никакая причастность к тайным обществам не могла бы устранить) и силой духа и чувством долга героини. Теперь, когда в 1825 г. в мир героев романа ворвалась история, Пушкин, надо полагать, должен был поставить их частные страсти во взаимоотношение с абсолютом истории — как в «Рославлеве», как в «Капитанской дочке», как в «Медном всаднике».

Но Ольга Сергеевна совсем не могла быть «опорным образцом» для Татьяны второй, последекабрьской части романа: в январе 1828 г. разыгралась трагикомическая история с ее «похищением» — без малого в 30 лет — расчетливо-байроническим Н. И. Павлищевым, отношения с братом стали печально меняться. Зато перед глазами Пушкина стоял новый образец духовной стойкости и верности долгу молодой женщины, к тому же из того самого семейства, в недрах которого в 1820 г. в Гурзуфе зародился замысел романа. В январе 1825 г., неполных 19 лет, Мария Николаевна Раевская по воле своего отца вышла замуж за нелюбимого ею, вдвое старшего, чем она, генерала свиты его императорского величества, князя, участника 58 сражений (и муж Татьяны был князь, и она говорит о нем, что «муж в сраженьях изувечен», что «нас за то ласкает двор...»). Через год генерал был арестован, и молодая жена его, княгиня Мария Николаевна Волконская, после долгих моральных испытаний добилась разрешения выехать к мужу в Сибирь и уехала в декабре 1826 г.

У нас нет и, вероятно, не будет доказательств тому, что Мария Раевская-Волконская была «опорным образцом» для Татьяны второй части «двенадцатиглавного» романа. Можно лишь отметить, что если в черновике строфы LIV главы 7-й (ПД № 838, л. 74 об.; VI, 462) и в полубеловике (ПД № 157, от 4 ноября 1828 г.; VI, 618) муж Татьяны — «[толстый] старый генерал», то в болдинском варианте бывшей 9-й (ныне последней) главы романа Пушкин его омолодил, сделав почти ровесником Онегина и единомышленником его во «мненьях»: «С Онегиным он вспоминает [Затеи, мненья прежних лет] [Друзей, красавиц прежних лет] Они смеются...» (гл. 8, строфа XXIII; VI, 626).84

Но во всяком случае Мария Раевская не «прототип-натурщица» Татьяны второй части: судьба Татьяны не могла воспроизводить ее судьбу, если Пушкин надеялся хотя бы в обозримом будущем опубликовать роман.

И все же есть еще одно косвенное доказательство того, что был замысел сделать Татьяну «декабристкой». Им является твердое убеждение жены декабриста М. А. Фонвизина, Н. Д. Апухтиной-Фонвизиной, в том, что именно она послужила прототипом Татьяны. Заметим, что позже она вышла не за кого-нибудь, а за И. И. Пущина, и он не разочаровывал ее в этой идее, а сам называл ее в разговоре и в письмах «Таней».85 В биографии

100

Н. Д. Фонвизиной есть черты сходства с биографией Татьяны: вышла замуж за генерала, за нелюбимого, а любимого отвергла. Но слишком много и различий: Фонвизина была набожна, пыталась в пятнадцать лет бежать в монастырь, за генерала вышла потому, что он выручил отца из долгов. И хотя вполне вероятно, что она могла встречаться с Пушкиным в свете, нет данных о том, чтобы Пушкин был сколько-нибудь близкьо знаком с Фонвизиными.86 Надо думать, что среди более или менее отдаленных знакомых Пушкина были десятки дам, вышедших замуж за генералов не по любви. Откуда же такая уверенность Фонвизиной? Не оттого ли, что общей ее чертой с Татьяной было то, что Фонвизина (как и Мария Волконская) последовала за мужем в ссылку? Но ведь это давало бы ей право считаться Татьяной только в том случае, если бы и Татьяна была по крайней мере задумана как «декабристка» и это было бы достаточно широко известно!

Надо думать, что Пушкин не одному сравнительно мало знакомому Юзефовичу рассказывал о планах последекабрьского продолжения «Онегина». Мужчины интересовались судьбой героя, женщины — героини. Обоим своим персонажам Пушкин, видимо, предназначал в годы своих оптимистических надежд судьбу, связанную с декабрьскими событиями. Если введение мотива тайных обществ (как мы предположили) должно было предшествовать кульминации — жертвенному отказу Татьяны от любви к нему ради нелюбимого мужа, то надо полагать, что именно муж Татьяны и через него сама Татьяна должны были быть замешаны в декабрьском движении. Так личные страсти вступали бы в трагическое противоречие с историческим долгом, которое решалось в пользу истории. Но даже в эпоху наибольшего оптимизма Пушкин не мог надеяться в романе, предназначенном для публики, послать Татьяну и ее мужа в Сибирь — нужно было выбрать место поближе. Муж Ек. Н. Раевской, М. Ф. Орлов («толстый генерал», подобно мужу Татьяны в черновике),87 отделался кратким содержанием в крепости и высылкой в свое имение (вместе с женой), но это, конечно, был слишком пресный вариант. Однако не вполне ли реалистично было бы послать мужа Татьяны на Кавказ? И вслед за ним и Онегина, где он бы, согласно альтернативному воспоминанию Юзефовича, и погиб бы, скорее всего так и не став декабристом? Но тут мы вступили в область чистых домыслов. Ясно лишь, что в несостоявшихся главах романа завязывались бы в некий узел частные и исторические судьбы героев.

Но Пушкин признал этот задуманный вариант неосуществимым еще раньше, чем в политике Николая I произошел окончательный поворот, уже вовсе не оставлявший места для иллюзий.

4. Третий замысел: «Онегин» в трех частях

Девятую главу Пушкин начал 24 декабря 1829 г. в той же тетради ПД № 841, куда записывал некоторые из строф «Странствия» и многое другое. Он набросал здесь начало введения («В те дни, когда в садах Лицея»). Кроме того, он в разное время делал разработки для строф с описанием бала. Из этих набросков нельзя заключить, было ли решено эту главу посвятить развязке. Но такое решение было принято не позже июня 1830 г.,88 когда 9-я глава вылилась уже в определенную связную

101

форму и завершалась строфами XLVIII и XLVIIIа: «...Поздравим Друг друга с берегом. Ура! Давно б (не правда ли?) пора. Пора! Перо покоя просит. Я девять песен написал», и т. д. В этой форме глава (видимо, черновая) до нас не дошла, и цитированные стихи известны только из предисловия к «Отрывкам из Путешествия Онегина», опубликованным как приложение к первому полному изданию романа. Осенью 1830 г. Пушкин колебался между решением издать его в восьми главах, совершенно исключив «Странствие», или в девяти, включив в него главы «Москва», «Странствие» и «Большой свет». Это отразилось в его беловых рукописях.

Дошедший до нас беловик (VI, 619 и сл.) озаглавлен «Пес. IX» и содержит эпиграф: «Fare thee well and if for ever Still for ever fare thee well»,89 а стало быть является рукописью 9-й главы, уже ставшей последней главою романа. Беловик близок к печатному тексту окончательной 8-й главы, но в нем был более полный текст введения (о Лицее и музе) и нет строф IX—XIII (от «Блажен, кто в юности был молод» до «Без службы, без жены, без дел Быть чем-нибудь давно хотел»). Эти строфы — с характерным, уже более не отмеченным в печатном варианте, но нужным для «двенадцатиглавного» варианта желанием Онегина «быть чем нибудь» — тогда составляли части все еще сохранявшейся главы «Странствие» и были изложением мыслей героя в несобственно-прямой речи. Нет «Письма Онегина», есть и другие отличия от окончательного текста. В данном случае для нас важно, что в этой рукописи уже нет концовки с указанием на «девять песен» (глава перебелена в тетрадочке до строфы XLV — до «Быть чувства мелкого рабом»). Далее оставлена чистая страница, а концовка переписана на разрозненных листах (отдельно строфа XLVI, строфа XLVII и строфы XLIX—LI). Последние листки («В») датированы: «Болдино, сент<ября> 25 <1830> 3—1/4 (т. е. три без четверти утра, — И. Д.)».

Исчезновение строфы «Пора, перо покоя просит, Я девять песен написал» и т. д. и появление другой концовки на отдельных листах говорят о переработке главы. Очевидно, Пушкин начал перебелять 9-ю главу в уже принятом ранее намерении не забираться в последекабрьские времена («по крайней мере для печати»)90 и все-таки приурочить решающую коллизию к последнему году царствования Александра I — к петербургскому светскому сезону 1824/25 г. Но затем он решил исключить и «Странствие», чем и должна объясняться замена концовки. К 25 сентября 1830 г. роман представлялся уже сокращенным до восьми глав. Тогда встал обычный для Пушкина вопрос об уравновешенности композиции, и на другой же день, 26 сентября, он пишет план-оглавление романа — все-таки в девяти главах (т. е. с сохранением «Странствия»). План имеет стройную структуру — три части по три главы в каждой: первая часть, начинающаяся описанием большого света, в трех главах знакомит читателя с тремя героями («Хандра» — с Онегиным, «Поэт» — с Ленским, «Барышня» — с Татьяной) и подводит их, каждого своим путем, к завязке; вторая часть («Деревня», «Имянины», «Поединок») содержит центральный сюжетный узел; третья («Москва», «Странствие», «Большой свет») показывает путь Татьяны и путь Онегина к развязке и самую развязку — на фоне описания большого света. План этот хорошо известен, и здесь нет необходимости его приводить (VI, 532).91 Но мысль расстаться с замыслом второй части давалась Пушкину с трудом, как

102

видно из проекта предисловия к главам «Странствие» и «Большой свет» (от 28 ноября 1830 г. — VI, 539—542). Он все еще надеялся впоследствии кончить весь роман, как он был задуман по последекабрьскому плану, сохранив пока в столе материалы к дальнейшим главам.92 Переход к новой, не ожидавшейся самим поэтом структуре романа был столь нелегким, что его колебания понятны. Трудно было отказаться от поднятой темы скрещения личных судеб с историческими (Пушкин впоследствии вернулся к ней в других вещах). То обстоятельство, что Пушкин все-таки решил в Болдине сохранить «Странствие», доказывает, что он по-прежнему считал целесообразным писать какой-то вариант последекабрьского «Онегина» — пусть в стол, но, несомненно, с надеждой на публикацию хотя бы в более отдаленном будущем. Недаром еще в письме к Вяземскому от 5 ноября 1830 г. Пушкин опять выражает надежду, что Николай I все же простит декабристов.

Это кажется странным, если учесть, что все это происходит на фоне революционных событий вне России, но в определенном смысле это согласуется с позицией, занятой в данном случае Пушкиным. Ему мерещился новый 1812 год, и это было существенно: перед лицом такой опасности Россия должна была быть сильной. А Пушкин не первый и не последний ошибочно считал, что чем сильнее вправе считать себя империя, тем меньше ей есть чего бояться и тем более у нее оснований к снисхождению. Поэтому позиция Пушкина в 1830 г. не противоречила его надеждам на смягчение судьбы декабристов.

Между тем июльская революция 1830 г. во Франции и другие события сделали для царя всякие разговоры о законности и милосердии невыносимыми. Одновременно все бо́льшая часть русского дворянского общества тоже шарахнулась вправо: восстание в конституционном государстве толковалось как дискредитация идеи конституции. Период кажущегося либерализма кончился.

Но все это ощутилось не сразу, и надежды Пушкина еще не совсем умерли; а помимо этих надежд другим основанием попытаться сохранить главу «Странствие» в «девятиглавном» варианте «Онегина» было, судя по намеку Пушкина, желание, чтобы перемена в героях, происшедшая между 6-й и последней главой, не была бы слишком резкой.93 Но чтобы «Странствие» могло пройти через цензуру Николая, его нужно было очистить от политических моментов. Это было трудно, так как глава с самого начала была задумана как политическая. Пушкин вынул из нее весь конец (после Одессы, включая «декабристские строфы», которые зашифровал, а «клэр» сжег)94 и написал новое заключение главы, посвященное Михайловскому и Тригорскому (строфы <32—34>); кроме того, он пометил «в X песнь» явно политическую строфу «Наскуча или слыть Мельмотом», цитированную выше (с. 97). Приехав в Петербург из Болдина, Пушкин читал Вяземскому в числе прочего болдинского «урожая» и выброшенные строфы (не подряд, а сначала, согласно дневнику Вяземского, «о 1812 годе и следующих», затем отдельно о декабристах).95 При этом Пушкин сказал, что это «из десятой главы, предполагаемой», т. е. еще не написанной (так и не написанной и впоследствии). Затем (в мае— июне 1831 г.) он, видимо, подавал на цензуру Николаю I главу «Странствие»,

103

а именно все то, что осталось в этой главе за вычетом отобранного «в X песнь».

Глава эта в обкорнанном виде, вероятно, была подана Николаю, и тот забраковал в ней все, кроме бессвязных отрывков, впоследствии опубликованных в виде приложения к полному изданию романа.96 Можно ли поверить в то, что Пушкин дважды калечил свое произведение сам? — предоставляем судить читателю. Во всяком случае из окончательного текста романа глава была изъята вопреки принятому в Болдине решению.97 Не потому ли Пушкин все же счел нужным опубликовать из нее разрозненные и сравнительно менее интересные отрывки, что желал показать читателям неполноту опубликованной версии, где между главами 7 и 8 по не зависящим от автора причинам исключена еще целая глава, и тем оправдать известную композиционную неслаженность романа и исчезновение из него некоторых ожидавшихся важных мотивов?

Существенно, что́ именно не попало в опубликованные «Отрывки из Путешествия Онегина» (как теперь называлось то, что осталось от главы «Странствие»):

<1> «Блажен, кто признал голос строгой». Перенесено в последнюю главу (гл. 8 окончательного текста).

<2—4> Продолжение того же рассуждения. Перенесено в последнюю главу.

<5> «Наскуча или слыть Мельмотом». Первые строки (наиболее невинные) перенесены туда же (несмотря на помету: «в X песнь», ибо таковая не состоялась).

<6> Приезд в Новгород: «Смирились площади — средь них Мятежный колокол утих». Выброшено (декабристская тематика).

<7> Поездка в Москву. Выброшено.

<8> Москва. «В палате Английского Клоба (Народных заседаний проба)». Выброшено (конституционная тематика).

Молва именует Онегина шпионом.98 Выброшено.

<9> Нижний Новгород. Осталось, но выброшено указание на Минина (как воспетого декабристами?).

<10> Волга. Упоминание Стеньки Разина. Выброшено. Разин был Пушкину по другому поводу специально запрещен Николаем I еще в 1827 г.

104

<11> Продолжение разинской темы: Астрахань. Выброшено.

<12> Терек. Успехи русских войск. Сохранено.

<13—19> Минеральные воды. Таврида. «Иные нужны мне картины <...> Да щей горшок» и т. д. Сохранено. «Таврида» была опубликована ранее.99

<20—29> Одесские строфы. Сохранены (уже публиковались).

<30—31> «Итак, я жил тогда в Одессе» — встреча Онегина с Пушкиным. «Как цицероновы авгуры» — переход к обзору политики Европы и России. Выброшено все, кроме первой строки «Итак, я жил тогда в Одессе...»

Далее следовали «декабристские строфы», изъятые еще ранее самим Пушкиным. Был намечен перенос в неосуществленную 10-ю главу.

<32—34> Расставание Онегина с Пушкиным и отъезд Пушкина в Михайловское («И был печален мой приезд»). Описание Михайловского и Тригорского. Написано 18 сентября 1830 г. в Болдине взамен изъятых уже строф, вероятно сводивших бы Онегина с тайными обществами. Выброшено (речь шла о ссылке).

5. Вариант «Евгения Онегина» для печати

1831 год был годом окончательного изменения политической ситуации. Всякие надежды на последекабрьское продолжение «Онегина» приходилось оставить. Писать 10-ю главу не было смысла. Пришлось Пушкину снова перекомпоновывать свой роман, готовя для печати урезанный вариант в восьми главах. Его нельзя было выпустить в свет, просто опустив главу «Странствие»: с ее пропуском бывшая 9-я (ныне 8-я) глава нуждалась в существенных переделках, которыми Пушкин и занимался в 1831 г. Они заключались в сокращении введения (о Лицее и музе),100 в переносе из «Странствия» (не совсем к месту) апологии Онегина «Блажен, кто смолоду был молод» (причем неподготовленному читателю совершенно неясно, о какой это «пылких душ неосторожности» идет речь, — возможно, это пережиток декабристской темы, и в этих строфах Пушкину было нужно намекнуть на пропущенные мотивы); далее, переделки заключались в некоторых изменениях описания петербургского света (в том числе исключено упоминание о жене Николая I),101 в добавлении «Письма Онегина», а также воспоминаний его об убитом Ленском и в различных мелких поправках.

Наиболее существенным изменением, без которого, видимо, для Пушкина немыслимо было издать роман в свет, было введение письма Онегина к Татьяне (5 октября 1831 г. — VI, 516—518). Тем самым вновь достигалась столь необходимая для Пушкина симметричность композиции: Свет — Деревня — Встреча — Письмо — Завязка (сюжетный узел: объяснение, роковой конфликт), затем Деревня — Свет — Встреча — Письмо — Развязка. Правда, теперь вторая половина сюжета была стиснута до двух глав против четырех в первой половине. Но другого выхода не было, если роман должен был кончиться в преддекабрьское время и выйти в свет.

За пределами «Евгения Онегина» остался замысел показать стойкость женской души в столкновении с историческим долгом. В 1831 г. Пушкин пытался перенести его в роман «Рославлев», героиня которого, княжна Полина, напоминает Татьяну второй части «Онегина», только вместо кризиса 1825 г. взят кризис 1812 г.

105

Что касается размышлений самого Пушкина и его близких о возможном продолжении «Онегина» в 1833—1835 гг., то, очевидно, серьезных намерений такого рода не было.102 Начинать новую композиционную работу с теми же героями не было ни сил, ни желания, ни нужды.

Еще несколько замечаний о публикации материалов к «Евгению Онегину». В нашей текстологии принято восстанавливать цензурные купюры, коль скоро после вмешательства цензора текст, появившийся в печати, не был переработан автором по художественным соображениям. Кажется, что это правило должно распространяться и на главу «Странствие». У нас имеются вполне исправные рукописи, а опубликованные обрывки, явный результат цензурного воздействия, не несут никаких следов творческой переработки. Представляется очевидным, что нельзя прятать некоторые из лучших строк, когда-либо написанных Пушкиным, в братскую могилу черновых вариантов академического издания. Конечно, «Странствие» уже нельзя вставить на прежнее место между 7-й и 8-й главами (как нельзя вставить «Пропущенную главу» в «Капитанскую дочку») — по той причине, что текст нынешней 8-й главы видоизменен и приспособлен к отсутствию «Странствия». Но публиковать в качестве приложения к «Онегину», с моей точки зрения, нужно полный текст поневоле исключенной главы — тем более что публикуются же именно таким образом уж совсем черновые фрагменты «декабристских строф» под обманчивым названием «Десятой главы» Онегина. Их, разумеется, надо публиковать как часть «Странствия», примыкающую к тексту его беловика, и под одной с ним шапкой.

Сноски

Сноски к стр. 70

1 Кроме Парни; но он, вероятно, был лишь орудием «науки страсти нежной». К чтению Онегина не относится список книг в первом черновике строфы XXII главы 7 (VI, 438) — это, вероятно, перечень книг, которых у Онегина не было; перед этим стихи 3—6: «...несколько творений С собой в дорогу он возил В сих избранных <...> томах Пожалуй <...> Вам знакомых Весьма немного [Вы б] нашли» — тут следует длинный список книг, очевидно знакомых скорее читателю, чем Онегину (в том числе латинских!). Ср. второй и все остальные варианты этой строфы, где уже прямо как онегинское чтение упомянуты только несколько модных романтических новинок, все в прозе (включая и байроновского «Дон Жуана», которого Онегин, конечно, читал во французском прозаическом переложении).

2 Она появляется в круге чтения Онегина лишь в 8-й главе (строфа XXXV).

3 Помимо указанных отрывков из черновиков «Онегина» (1824—1827) см. наброски «О прозе» (1822) и «О причинах, замедливших ход нашей словесности» (1824), ряд писем Пушкина к Вяземскому и другим и в особенности «Рославлева» (1831).

Сноски к стр. 71

4 «Лета клонят к прозе, — пишет Пушкин П. А. Вяземскому 1 сентября 1822 г. — <...> Предприими постоянный труд, пиши в тени самовластия, образуй наш метафизический язык, зарожденный в твоих письмах, — а там что бог даст. Люди, которые умеют читать и писать, скоро будут нужны в России» (XIII, 44; ср. письмо ему же от 6 февраля 1823 г. — XIII, 57). Обращаясь по форме к Вяземскому, Пушкин относит это обращение, в сущности, к самому себе (это его, а вовсе не Вяземского, «лета клонят к прозе»! А «постоянный труд» предполагает «большую» прозу — роман). Понимание важности прозы соединяется в пушкинских письмах 20-х годов с явно выраженным нежеланием самому писать художественную прозу, хотя некоторые попытки в этом направлении он уже делал.

5 «Прозой пишу я гораздо неправильнее, а говорю еще хуже», — говорил Пушкин вовсе не шутя еще в 1830 г. (!) («Опровержение на критики» — XI, 143).

6 Как и Грибоедову, Пушкину приходила в голову и драматическая форма — дошли планы и фрагмент разработки пьесы («Скажи, какой судьбой», 1821). В ней вероятны автобиографические реминисценции (карточная игра, единственный дядька; положительная героиня — сестра героя, что довольно необычно для комедийного жанра этого времени).

7 См.: Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. Л., 1978. Ср.: Петрунина Н. Н. Фридлендер Г. М. Над страницами Пушкина. Л., 1974, с. 6—19.

Сноски к стр. 72

8 Ср.: Гуревич А. М. Лирика Пушкина в его отношении к романтизму. (О нравственно-эстетическом идеале поэта). — В кн.: Проблемы романтизма, т. 2. М., 1971, с. 207.

9 Он повторяет это в семи письмах 1821—1825 гг. и в «Опровержении на критики» (1830).

10 Женщина потому является для Пушкина 20-х—начала 30-х годов главной положительной фигурой, что, способная выполнять свое естественное жизненное предназначение, она может оставаться поэтичной и на «общих путях», где мужчина неестественен, ибо он является частью «толпы», устремленной к низменным благам, а если и противостоит толпе, то лишь как индивидуалистический эгоист. Ср. о естественности женщин в «Романе в письмах» (VIII, 154), об «общих путях» в «Рославлеве» (VIII, 150). См. об ином отношении к женщине у Байрона: Дьяконова Н. Я. 1) Лирическая поэзия Байрона. М., 1975, с. 78; 2) Из наблюдений над журналом Печорина. — Русская литература, 1969, № 4, с. 125.

Сноски к стр. 73

11 В письме к А. А. Бестужеву от мая—июня 1825 г. (XIII, 180). Здесь же Пушкин противопоставляет художественные возможности романа возможностям байронических поэм и подражающих им повестей. В черновике письма к Н. И. Гнедичу от 29 апреля 1822 г. Пушкин говорит о герое «Кавказского пленника»: «Характер главного лица <...> приличен более роману» (XIII, 371).

12 См. письмо к Н. Б. Голицыну от 10 ноября 1836 г.

13 Сходную, но не тождественную: Байрон никогда не называл «Дон Жуана» «романом», и он не подходил под пушкинское понимание романа.

14 См.: Дьяконова Н. Я. Английский романтизм. М., 1978, гл. IV.

15 Отрывок известен лишь по позднейшим спискам (с 1825 г.).

Сноски к стр. 74

16 Пушкин начал работу над романом в «масонской тетради» ПД № 834. Дата 9 мая <1823 г.> стоит перед строфой «Мой дядя самых честных правил» и повторена в болдинском плане-оглавлении 1830 г. (см. ниже). В ПД № 834 рядом с первой датой иначе заточенным пером проставлена вторая — 28 мая <1823 г.> — это, вероятно, дата правки.

17 Якубович Д. П. «Арап Петра Великого». — В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. IX. Л., 1979, с. 262.

Сноски к стр. 75

18 Из этих слов ясно, что подлинной (т. е. политической) сатирой для Пушкина была сатира петербургская. И в этом отношении замысел 1-й главы романа был преемником более резких, «ювеналовских» замыслов.

19 Томашевский Б. В. Пушкин, кн. 1 (1813—1824). М.—Л., 1956, с. 611. Пушкин подверг 1-ю главу некоторой автоцензуре, например выбросил первоначальный конец строфы V, указывавшей на широкие, но поверхностные политические интересы Онегина (см.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1980, с. 128 (далее: Лотман Ю. М. Комментарий)). Что-либо противоцензурное в политическом смысле помимо этого отрывка в 1-й главе усмотреть трудно; однако для цензора Бирукова противоцензурными могли бы быть «ножки» и альковные похождения Онегина. Поэтому-то Пушкин вначале и предполагал, что роман (по крайней мере 1-я глава) не сможет пройти сквозь цензуру, и писал «спустя рукава». Но в связи с некоторыми изменениями в цензурной политике 1-я глава прошла в печать без труда.

Сноски к стр. 76

20 О сатирических замыслах Пушкина в «Онегине» см.: Лотман Ю. М. К эволюции построения характеров в романе «Евгений Онегин». — В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. III. М.—Л., 1960, с. 133 и сл. (там же об идеологическом климате, в котором жил Пушкин перед началом работы над «Евгением Онегиным»). Автор подробно прослеживает эволюцию персонажей, но мне кажется, что герои были менее изменчивы, чем ему представляется, и сохраняли на протяжении всего романа существенную цельность.

21 См.: Ахматова А. А. «Адольф» Бенжамена Констана в творчестве Пушкина. — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 1. М.—Л., 1936, с. 91—114. Поведение Онегина включает то, что Ахматова называет «адольфовской» светской стратегией (Ахматова А. Стихи и проза. Л., 1976, с. 533).

22 Пушкин неоднократно указывает на отождествление Онегиным себя с героями романов, «в которых отразился век», — с Чайльд Гарольдом, Мельмотом и, по-видимому, с Адольфом.

23 Б. В. Томашевский справедливо говорит, что «сатирическим» и даже «циническим» «Онегин» казался лишь по сравнению с привычной тогда романтической (или классицистической) приподнятостью (Томашевский Б. В. Пушкин, кн. 1, с. 605). Однако вопроса о том, почему сам Пушкин воспринимал свое произведение даже не просто как сатирическое, а как «желчное», это соображение не снимает.

Сноски к стр. 77

24 Эти строки, перенесенные в черновые варианты стихотворения «Демон», находились первоначально в черновике ПД № 834 2-й главы (VI, 279) и, видимо, относились здесь к Онегину.

25 См. предисловие к 1-й главе (ПД № 835, л. 10—14; VI, 527).

26 Байрон описал в стихах жизнь большого света в XI—XVII песнях «Дон Жуана», но до михайловской ссылки Пушкин читал (в прозаическом переводе) только первые пять (письмо к Льву Пушкину от 22—23 апреля 1825 г.).

27 Техника отступлений была еще раньше хорошо знакома Пушкину, хотя бы по Ариосто. В. М. Жирмунский указывает также на влияние жанра дружеских посланий (Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин, с. 370).

28 Исключение составляют описание того, как Татьяна подъезжает к Москве (гл. 7, 1827 г.), и изображение большого света (гл. 8, 1830 г.); здесь возможно художественное влияние «лондонских» глав «Дон Жуана». Но влияние это поверхностное: к этому времени художественная система пушкинского романа давно сложилась.

Сноски к стр. 78

29 См., например: «Вы спрашиваете у меня план Донни Джонни (Дон Жуана, — И. Д.) плана нет и не было, зато были и есть материалы» (письмо к Дж. Меррею от 12 августа 1819 г., см.: Байрон. Дневники и письма. М., 1963, с. 180).

30 Мейлах Б. С. Талант писателя и процессы творчества. Л., 1969, с. 104 и сл.; ср. с. 117—120.

Сноски к стр. 79

31 Данный план поэмы — не первый, а составлен уже в ходе композиционной перестройки поэмы. В принципе, однако, это для нас не меняет дела, так как речь идет об общей типологии пушкинских планов.

32 Якубович-покровительствуемый. Прибытие подлинного [возлюбленного] — женщины от него без ума. Вечерние приемы... (франц.).

33 Похищение (франц.).

34 Ср. план драматического замысла 1821 г., где персонажи условно обозначены именами живых петербургских актеров соответствующих амплуа. План то и дело прерывается более подробной наметкой некоторых диалогов, но в целом и он носит характер перечня сюжетных перипетий, привязанных к определенным именам.

Сноски к стр. 80

35 Причина того, что Пушкин нуждался в таких наглядных «образцах» для своих героев, заключается, может быть, и в характере его зрительной памяти: человек, который мог через много лет безошибочно нарисовать запомнившееся лицо, мог нуждаться в зрительном образе как опорной точке для творчества.

36 На полях рукописи поэмы (в группе с Черкесом, поэтому не как случайная маргинальная зарисовка) Пушкиным изображен Пленник с лицом А. Н. Раевского (ср. портреты А. Н., Ек. Н., Ел. Н., М. Н., Н. Н. (младшего) Раевских и (только линией профиля) Н. Н. Раевского, а также самого Пушкина и, по-видимому, врача семьи Раевских в конце той же рукописи). Судя по письму к В. П. Горчакову от октября 1822 г., Пушкин видел в Пленнике и самого себя (см. об этом: Томашевский Б. В. Пушкин, кн. 1, с. 393—397), а в письме к Вяземскому от 6 февраля 1823 г. он указывал на характерологическое сходство Пленника с П. Я. Чаадаевым.

37 См. письмо К. А. Ралли к Пушкину: Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества Пушкина, т. I. М., 1951, с. 400.

38 Алеко — местное уменьшительное от имени Александр. Разумеется, от Пушкина — только образ горожанина, пришедшего в табор.

39 См. об этом: Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества Пушкина, т. I, с. 342.

Сноски к стр. 81

40 См.: Левкович Я. Л. Принципы документального повествования в исторической прозе пушкинской поры. — В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. VI. Л., 1969, с. 189—191; Петрунина Н. Н. К творческой истории «Капитанской дочки». — Русская литература, 1970, № 2, с. 96—99.

41 Военная служба воспринималась как форма общественного служения (Лотман Ю. М. Комментарий, с. 50), оправдывавшего самое существование дворянского сословия, Онегин же задуман как крайний индивидуалист.

42 См. главу 1, строфы VI—VII и черновые варианты к главе 2, строфа XVIа (VI, 279). Тут же неожиданные строки «Мне было грустно, тяжко, больно», перенесенные в черновые варианты стихотворения «Демон». Несмотря на протест Пушкина (при жизни его не опубликованный), его современники, видимо, справедливо относили эти стихи к А. Н. Раевскому. Ср. о его «хохоте» над «Кавказским пленником» в «Опровержении на критики» (XI, 145).

Сноски к стр. 82

43 См. черновик главы 7, строфа LV (VI, 462). В печатном тексте так охарактеризован Ленский (гл. 2, строфа XII), но мотивировка другая (Ленский приехал из Германии, а Онегин не бывал за границей, и характеристика лишь указывает на импортированность его масок и противопоставляет его Татьяне).

44 «Как я завидую прекрасному климату вашего Крыма <...> Это колыбель моего „Онегина“; вы, конечно, узнали бы некоторых персонажей» (XVI, 184; оригинал по-французски).

45 О Мельмоте как маске А. Н. Раевского см. черновик письма к нему от 15—22 октября 1823 г. (XIII, 71).

Сноски к стр. 83

46 Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания. Дневники. Переписка. М., 1974, с. 93.

Сноски к стр. 84

47 Как известно, П. А. Плетнев решительно утверждал, что прототипом Ленского был Кюхельбекер. Пушкин легко дал второстепенному герою романтическую внешность, оставив ему немало душевных черт Кюхельбекера (см.: Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1968, с. 273—290), но внес и немало других черт (см.: Лотман Ю. М. Комментарий, с. 175—195). Ниже мы увидим, что он но смог применить прием изменения внешности к главной героине. Заметим, что и фамилия «Ленский», и фамилия «Онегин» уже встречались раньше как наименования литературных героев. Любопытно, что «Евгений» было традиционным именем отрицательного героя (см. там же, с. 113—115), а «Холмский» — именем «архаиста», героя нашумевшей комедии Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды».

48 Описка в последнем слове.

Сноски к стр. 85

49 В правке вычеркивание отменено.

50 Относятся ли вычеркивания последней строки, а также и сам ее текст к первоначальному наброску или же к первому слою правки — неясно. В конце первого слоя правки чернила на исходе.

51 Эта мысль принадлежит не Ленскому — зачем бы он стал думать о ранней смерти Ольги? — а, скорее, автору, который только один и мог знать к этому моменту, какая судьба ожидает Ольгу.

52 Томашевский Б. В. Пушкин, кн. 2. Материалы к монографии (1824—1837). М., 1961, с. 94.

53 В. Лакшин заметил, что, судя по черновику письма Татьяны («Предвижу мой конец <не>дальной» — VI, 314) и ее гаданию (см. 29-е примечание Пушкина: VI, 193), она, по раннему замыслу Пушкина, должна была погибнуть (Лакшин В. Движение «свободного романа». — Литературное обозрение, 1979, № 6, с. 20). Этот мотив, очевидно, унаследован ею от «Ольги I».

Сноски к стр. 86

54 См.: Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Л., 1975, с. 499 и сл. Конечно, нельзя утверждать, что «образцом» для героини явилась только одна Ольга Сергеевна и что Пушкин отчасти не учитывал большой литературной традиции, стоявшей за именем «Ольга» (см.: Лотман Ю. М. Комментарий, с. 176—198).

Сноски к стр. 87

55 Ср. стихотворения «К Наталье» (1813), «К Наташе» (1814), «Кокетке» (1821).

56 Заметим, что отточие перед именем внесено очень мелко — видимо, вертикально поставленным кончиком пера, и поэтому нельзя сказать уверенно, относится ли оно к имени «Наташа» или к поправке «Татьяна», которую в таком случае надо относить к самому моменту написания еще первой строки. Однако кажется, что строки «Мне жаль, что именем таким Страницы моего романа» написаны одновременно со словом «Наташа».

57 Нельзя представлять себе дело таким образом, что с появлением сестры Ольга была тотчас низведена до второстепенной роли. По-видимому, соотношение между сестрами определилось не сразу, и от намеченной первоначальной линии Ольги Пушкин отказался не вдруг. Эти колебания оставили мало следов, но все же сохранилось кое-что, позволяющее предполагать, что они были. Во-первых, введя Татьяну, Пушкин тут же начинает рисовать образ девушки более образованной, чем могла быть «дочь соседей бедных», воспитывавшаяся одной няней и не имевшая гувернантки: уже в черновике строфы XXIX (ПД № 834, л. 79 об.; VI, 292) он дает ей читать Ричардсона, и тут же — для характеристики обстановки, в которой она росла, — вдруг переходит к Лариной-матери: Ричардсон унаследован от нее; мы узнаем, что родственницей матери была княжна, поклонником — гвардеец, а отец был «прямо русский барин» — бедность явно идет на нет. В беловике Татьяна уже читает Шатобриана и Руссо — вероятно, по-французски (VI, 568). Тем не менее, «соседи бедные» еще и здесь сохраняются в строфе XX (в черновике строфа XXIIа — VI, 287). Затем Пушкин зачеркивает эту строфу, вместе с «соседями бедными» и «гибельной косой», и в следующей строфе (о няне) начинает переправлять «Ольгу» на «Татьяну» и, мало того, переделывает конец следующим образом «Чесала шелк ее кудрей [Читать молитвы] [И чаем] по утру поила Да раздевала ввечеру Ее (Татьяну, — И. Д.) да старшую сестру» (VI, 567). Таким образом, Ольга из меньшой временно превратилась в старшую. Это связано с еще одним вариантом, не вошедшим в академическое издание. Его сообщил С. А. Соболевский П. И. Бартеневу, и он был опубликован в «Современнике» (1856, № VII, с. 11). Речь идет о строфе XXIIб черновика той же 2-й главы (VI, 281), или XXIII строфе беловика (VI, 563), где говорится о страсти Пушкина к картам. В беловике начата правка, и вместо: «Страсть к банку <...> Ни Феб, ни слава (в черновике: дружба), ни пиры Не отвлекли б в минувши годы Меня от карточной игры» — написано: «О двойка! <...> Ни Феб, ни дамы, ни пиры Онегина в минувши годы Не отвлекли бы от игры». Отрывок Соболевского является развитием этой же правки, только слово «дамы» заменено на «Ольга». Высказывалось предположение, будто в «Ольге» этого отрывка нужно видеть Ольгу Массон, дюжинную петербургскую куртизанку 1819 г. Это заставляло бы допустить, что Пушкин ввел двух дам по имени Ольга в одну и ту же главу романа. Вряд ли это вероятно, поэтому остается признать, что речь идет об Ольге Лариной и что Пушкин обдумывал вариант, по которому знакомство Онегина с Ольгой и начало их романа должны были быть отнесены еще к Петербургу — не оттого ли Ольга и сделалась «старшей сестрой»? Все эти переделки не были доведены до конца, и второй беловик 2-й главы был уже очень близок к окончательному тексту; и строфа о картах, и строфа о «гибельной косе», и строфа о няне выпали из него.

Сноски к стр. 89

58 Исходя из беглого указания Пушкина в его 17-м примечании к роману о том, что «в нашем романе время расчислено по календарю» (VI, 193), Р. И. Иванов-Разумник восстановил полную хронологию романа (см.: Пушкин. [Соч.]. Под ред. С. А. Венгерова. Т. III. Пг., 1909, с. 208—209). Пушкин ошибся только в дне недели, на который выпал Татьянин день в 1821 г. (четверг или суббота вместо среды) и допустил один явный анахронизм (упоминание испанского посла в 8-й главе, XVII строфе: в 1824 г. Россия не имела дипломатических отношений с Испанией). Мы не знаем, когда установился окончательный снежный покров в зиму 1820/21 г. в Псковской и Тверской губерниях, поэтому трудно говорить о том, что слова: «Снег выпал только в январе На третье в ночь» (гл. 5, строфа I) — не более как «художественная деталь», без реального значения. Нам представляется, что художественная роль «календаря» состоит в создании иллюзии реальности и соучастия с жизнью персонажей, и поэтому на него можно полагаться. Поиски ошибок в нем (В. Набоков) или отрицание самого его существования (И. М. Тойбин) не убеждают.

59 Ср. его очень горячо, полемически высказанное принципиальное утверждение, что один план дантовского «Ада» «есть уже плод высокого гения» (XI, 41). См.: Благой Д. Д. Мастерство Пушкина. М., 1955, с. 101, 181, 189 и др.; Мейлах Б. С. Талант писателя..., с. 103 и сл.

Сноски к стр. 90

60 Строфы XXIV—XXIVд черновой рукописи ПД № 835, л. 52—54 об. (VI, 356 и сл.). Они следовали после: а) строфы XVII (от «Так проповедовал Евгений» до «Имеет сельская свобода» и т. д.); б) строфы XVIIа (вставленная не к месту иначе очиненным пером эпиграмма на псковских барышень); в) строфы XXIII («Что было следствием свиданья»). Наброски «одесских строф» внесены в ту же тетрадь позже, может быть, уже после декабрьских событий.

61 Выше мы предположили, что ссора из-за котильона была введена уже в плане. Тогда альтернативой для этой мизансцены был бы Ольгин день — 11 июля. Дуэль сразу после объяснения Онегина с героиней годилась для «Ольги I», но с введением Татьяны вызывала сюжетные осложнения, а если Татьяна должна была уехать зимой, но до дуэли, то поединок пришлось бы отложить еще на целый год, до следующего Ольгина дня.

62 Сон, вероятно, служил и для ретардации действия в связи с переносом срока дуэли. Подробно о нем см.: Лотман Ю. М. Комментарий, с. 265—276.

63 В окончательном отдельном издании романа были выброшены блистательные начальные строфы 4-й главы (о женщинах) — может быть, потому, что в них мысли Онегина недостаточно отчетливо отделены от авторских и тем самым содержат некоторое принижение Татьяны. Эти строфы были напечатаны в «Московском вестнике» в 1827 г. и, думаю, должны публиковаться вместе с пушкинскими стихотворениями этого года.

Сноски к стр. 91

64 Этот факт был известен друзьям Пушкина. 22 сентября 1827 г. П. А. Плетнев писал ему в Петербург: «Онегин <...> по милости божией, весь написан. Только перебелить и пустить. А тут-то у тебя и хандра» (XIII, 344). Но дело было не в хандре, а в том, что Пушкин обдумывал вторую часть романа.

65 Как заметил Томашевский, в середине—конце 20-х годов Пушкину-историку свойственно было мыслить аналогиями (Томашевский Б. В. Пушкин, кн. 2, с. 175—177).

Сноски к стр. 92

66 Вульф А. Н. Дневники. М., 1929, с. 137.

67 Конечно, Пушкин отдавал себе отчет в том, сколь многое из сочиненного им и того, что он еще сочинит по ходу работы, ни в коем случае не пройдет даже сквозь предполагаемую более благоприятную цензуру. Но к автоцензуре перед печатью он привык.

Сноски к стр. 93

68 Дьяконов И. М. О восьмой, девятой и десятой главах «Евгения Онегина». — Русская литература, 1963, № 3, с. 37—61.

Сноски к стр. 94

69 Рейф Ф. И. Новый карманный словарь языков русского, французского, немецкого и английского, ч. I. Изд. 1-е. СПб., 1845. Заметим, что Ленский влюбился в Ольгу «отроком» — еще до отъезда в Германию, где пробыл не менее двух-трех лет, а вернулся он оттуда неполных 18-ти лет.

70 Можно было бы подумать, что мужские светские альбомы, подобно альбомам уездных барышень, были довольно одинаковы и мало характеризовали автора. Это не так: достаточно сличить «Альбом Онегина» с реальным альбомом П. П. Каверина (см.: Щербачев Ю. Н. Приятели Пушкина М. А. Щербинин и П. П. Каверин. М., 1912, с. 149 и сл.).

Сноски к стр. 95

71 См.: Дьяконов И. М. О восьмой, девятой и десятой главах «Евгения Онегина».

72 В плане-оглавлении, написанном в Болдине в 1830 г. (VI, 532), значится: «VIII — Странствие <Моск.> Павл. <1829>. Болдино». Помеченное угловыми скобками вписано сверху. Помета «Болдино» относится к переделке главы для нового варианта романа — написанию строф <32—34> (по крайней мере строфа <34> набросана в Болдине 18 сентября 1830 г.).

73 См.: Цявловская Т. Г. Новые автографы Пушкина на русском издании «Айвенго» Вальтера Скотта. — В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1963. М.—Л., 1966, с. 5—30.

74 Этому не противоречит упоминание в «декабристской строфе» <7> о ссылке заговорщиков в Сибирь, потому что весь отрывок, начиная с <6> («Авось...»), — авторское отступление; ср. о казни Рылеева уже в черновике 6-й главы, строфа XXXVIII (VI, 612).

Сноски к стр. 96

75 Письмо П. В. Анненкову от 24 апреля 1853 г., см.: Попов П. А. Новые материалы о жизни и творчестве Пушкина. — Литературный критик, 1940, № 7—8, с. 230—245.

76 См.: Соч. Александра Пушкина, т. XI. СПб., 1841, примеч. на с. 235. Ср.: Левкович Я. Л. Незавершенный замысел Пушкина. — Русская литература, 1981, № 1, с. 125.

77 В 1830 г. Пушкин читал главу Вяземскому отдельными кусками, которые так и отмечены в дневниковой записи последнего. См. ниже, с. 102.

78 Переписка братьев Тургеневых процитирована Томашевским в статье «Десятая глава „Евгения Онегина“» (Литературное наследство, т. 16—17. М., 1934, с. 388).

Сноски к стр. 97

79 Пушкин в воспоминаниях современников, т. 2. М., 1974, с. 107. «Первоначальный» у Юзефовича значит «не вошедший впоследствии в печатный текст», а не отброшенный до 1829 г.

80 Этому не мешает, что Пушкин мог отчасти сочувствовать своему герою в его отчуждении от людей. Но характерно, что Пушкин сказал об Онегине Анастасии Новосильцевой в болдинскую осень 1830 г.: «он Татьяны не стоил». См.: Гессен С., Модзалевский Б. Разговоры Пушкина. М., 1938, с. 155.

Сноски к стр. 98

81 Пушкин (полуиронически) говорит о «прямом благородстве» души Онегина (гл. 4, строфа XVIII; VI, 80): он действительно «очень мило поступил», отказавшись совратить наивно доверившуюся ему молодую девушку. Но это еще не великий героизм. Позже он сам осознает свою пустоту, но так ничего и не делает.

82 Для Пушкина «Евгений Онегин» — «пародия <...> Чайльд Гарольда» потому, что герой последнего выражает некое первичное явление, а Онегин — лишь его подражатель.

Сноски к стр. 99

83 Ср.: Лакшин В. Движение «свободного романа», с. 23.

84 Князь С. Г. Волконский был мужчина скорее худощавого сложения, 36 лет. А похожий на Волконского, но безымянный «холоднокровный генерал» в <16> «декабристской строфе» мог быть и не историческим Волконским, а мужем Татьяны, и тут и могла начинаться привязка этих строф к фабуле романа.

85 См.: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. Под ред. С. Я. Штрайха. М., 1956, с. 294—295.

Сноски к стр. 100

86 Н. Д. Фонвизина считала, что ее история была рассказана Пушкину их знакомым, а его дядей — М. М. Сонцовым.

87 Ср. рисунок Пушкина 1829 г. в Ушаковском альбоме, изображающий чету Орловых: Цявловская Т. Рисунки Пушкина. М., 1970, с. 135.

88 Первое свидетельство о романе в девяти (а не более) главах появляется в описи его сочинений, составленной Пушкиным именно в это время, см.: Рукою Пушкина. М., 1935, с. 252 и сл. См. также: Дьяконов И. М. О восьмой, девятой и десятой главах..., с. 47 и сл., примеч. 38 (там же о неожиданности решения Пушкина для Вяземского и других читателей романа).

Сноски к стр. 101

89 Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай! (англ).

90 Слова из чернового предисловия Пушкина к 8-й и 9-й главам (VI, 541).

91 Кроме названия глав Пушкин приводит здесь точные указания на место и время написания каждой из них. Ср.: Дьяконов И. М. О восьмой, девятой и десятой главах..., с. 56.

Сноски к стр. 102

92 Ясно, однако, что поскольку роман для печати должен был представлять нечто целое и иметь собственную развязку, постольку дальнейшее должно было быть совершенно отдельным продолжением, т. е. развиваться по второму варианту, обсуждавшемуся нами выше (с. 98).

93 Ср. мнение Катенина об этом, которое одобрительно цитирует Пушкин в предисловии к опубликованным «Отрывкам из Путешествия Онегина» (VI, 70).

94 19 октября 1830 г., в день Лицея. Надпись на рукописи «Метели»: «сжег X песнь» (т. е. то, что было отложено для будущей 10-й главы).

95 О порядке чтения строф Вяземскому см.: Дьяконов И. М. О восьмой, девятой и десятой главах... с. 38—39 (см. там же, с. 59 — предположения о цензорском чтении «Странствия» Николаем I).

Сноски к стр. 103

96 Главы «Онегина» обычно проходили цензуру III отделения без труда, но цензурная история последних глав неясна. Известно, что на рукописи одной главы Николай I сделал ряд помет и затем передал рукопись фрейлине А. О. Россет с тем, чтобы она сообщила его замечания Пушкину. М. А. Цявловский считал, что это была 7-я глава, исходя из простого рассуждения: в 1827 г., когда была готова 6-я глава, Пушкин еще не был знаком с А. О. Россет, а в 1832 г., когда представлялась последняя (ныне 8-я) глава, А. О. Россет уже вышла замуж и не была фрейлиной. О выброшенной главе Цявловский не думал. Но нет причин, почему бы император стал марать главу 7-ю («Москва»). А Пушкин в конце 1830 г. решил издать и 8-ю главу («Странствие»), и 9-ю. Поэтому вероятно, что он подал «Странствие» Николаю сразу по приезде в Петербург в мае 1831 г. и перед отъездом в Царское Село. Почему же Николай передал замечания через фрейлину, а не через Бенкендорфа? Как указал нам Н. Я. Эйдельман, возможно, из-за холеры, задержавшей его в Петербурге, когда императрица и двор (в том числе А. О. Россет) в июне переехали в Царское Село. Сохранился конверт, адресованный Николаем «Александре Осиповне Россет в собственные руки» и с пометой А. О. Россет-Смирновой о том, что в конверте содержалась 10-я глава «Онегина». Для Пушкина и его друзей «8-я глава» и «10-я глава» были синонимами, а когда последняя глава стала «8-й», то название «10-й» естественно закрепилось за «Странствием».

97 О том, что Пушкин по возвращении из Болдина решил издать «Онегина» в девяти главах, пишет и Вяземский (см.: Дьяконов И. М. О восьмой, девятой и десятой главах..., с. 38—39).

98 Автобиографическая черта. Когда после ареста декабристов в Москве появился ранее опальный, а теперь якобы обласканный царем Пушкин, о нем распускали слух, что он стал правительственным агентом.

Сноски к стр. 104

99 Литературная газета, 1830, 1 января, № 1.

100 Сокращение, вероятно, было вызвано нежеланием печатно приписывать еще живым поэтам похвалу себе.

101 См.: Лотман Ю. М. Комментарий, с. 84.

Сноски к стр. 105

102 Левкович Я. Л. Наброски послания о продолжении «Евгения Онегина». — В кн.: Стихотворения Пушкина 1820—1830-х годов. Л., 1974, с. 255 и сл.