- 195 -

М. И. ГИЛЛЕЛЬСОН

ЛИТЕРАТУРНАЯ ПОЛИТИКА ЦАРИЗМА
ПОСЛЕ 14 ДЕКАБРЯ 1825 г.

Взаимоотношения Пушкина и его литературных соратников с цензурой привлекали внимание многих исследователей.1 Однако многие документы, имеющие непосредственное отношение к этой проблеме, до сего времени остались вне поля зрения исследователей. Мы имеем в виду комплекс материалов, относящихся к истории цензурного устава 1828 г. Эти материалы отложились в нескольких архивах, и только совместное, перекрестное изучение всех архивных документов позволяет восстановить с достаточной полнотой борьбу мнений, связанных с заменой устава 1826 г. новым, более либеральным уставом 1828 г.

Работа негласного комитета по цензурным вопросам происходила в обстановке секретности. Тем не менее Пушкин, имевший давние приятельские отношения с лицами, возглавившими оппозицию уставу 1826 г., был в курсе заседаний этого комитета. И, конечно, многие журнальные и писательские замыслы Пушкина и его друзей во второй половине 1820-х годов прямо или косвенно соотносились с деятельностью этого негласного комитета, и, следовательно, без привлечения материалов этого комитета проблема «Пушкин и цензура его времени» не может считаться до конца изученной.

Внутренняя политика Александра I представляет классический образец колебаний от либерализма к аракчеевщине, и чем дальше, тем упорнее и настойчивее к реакции. В свою очередь изменение курса государственной политики способствовало революционизированию декабристского движения. Поляризация общественных сил привела в начале

- 196 -

1820-х годов к упорной борьбе двух взаимоисключающих тенденций. Многие печатные органы («Невский зритель», «Соревнователь просвещения и благотворения», «Сын отечества», «Полярная звезда», «Мнемозина») становятся проводниками декабристских идей.2 Широкое распространение вольнолюбивых идей в периодических изданиях обратило на себя неблагожелательное внимание верховной власти. Либеральный цензурный устав 1804 г., этот осколок «дней Александровых прекрасного начала», необходимо было заменить более жестким инструментом надзора за умственной жизнью страны; устав 1804 г. стал помехой, досадным анахронизмом в годы Священного союза и военных поселений.

С июня 1820 по май 1823 г. при Главном управлении училищ заседал особый комитет для составления нового цензурного устава. Душою и негласным руководителем комитета был М. Л. Магницкий, один из ревностных гонителей просвещения. Начав свою карьеру при Сперанском, Магницкий вовремя учуял новые веяния, быстро переориентировался и стал одним из идеологов реакционных бюрократических кругов. Эта эволюция, столь характерная для многих чиновников александровского царствования, превосходно уловлена в злой эпиграмме Вяземского на Магницкого:

NN, вертлявый по природе,
Модницкий, глядя по погоде,
То ходит в красном колпаке,
То в рясах, в черном клобуке.
Когда безбожье было в моде,
Он был безбожья хвастуном,
Теперь в прихожей и в приходе
Он щеголяет ханжеством.

Проект цензурного устава, составленный под руководством Магницкого, отличался крайней реакционностью; невежественная боязнь всего нового, попытка оградить Россию от либеральных и революционных идей — таков был символ веры вчерашнеге ученика Сперанского, переметнувшегося в стан охранителей российской косности.3

Между тем оказалось, что некоторые параграфы проекта Магницкого вторгаются в область духовной цензуры. А ведь в то же время Синод трудился над новым уставом духовной цензуры. Подобное нарушение ведомственных прав было недопустимо, и проект Магницкого был возвращен обратно в комитет для точного разграничения обязанностей светской и духовной цензуры. Александр I царствовал еще два с половиной года, но он так и не утвердил устав Магницкого. Непоследовательность Александра I оказалась на пользу русской словесности, русскому революционному движению. Усиление надзора за печатью в первой половине 1820-х годов при отсутствии жесткого цензурного устава было лишено должной целеустремленности. Благодаря расхождениям между действовавшим уставом 1804 г. и частными указаниями Главного управления училищ создалось положение, при котором многое порой зависело от разумения каждого цензора. Именно поэтому оказалось возможным получить разрешение московской цензуры, действовавшей более независимо, нежели в столице, на издание произведений Рылеева. Можно думать, что выход в свет «Полярной звезды» также был бы немыслим, если бы устав Магницкого был своевременно утвержден.

Вступление на престол Николая I привело в конечном счете к торжеству консервативного начала. Но это торжество наступило не сразу: подспудные течения внутри правительственной бюрократии тайно бурлили в первые годы его правления. Мрачному семилетию конца его царствования противостоят первые шесть лет, когда Николай I

- 197 -

колебался в выборе государственного курса. Эти колебания, отразившиеся в зигзагах цензурной политики, сделали возможным проникновение в печать некоторых произведений литераторов-декабристов.

Восстание 14 декабря и следствие по делу декабристов показали Николаю I, какое первостепенное влияние оказывает на общество литература. Надеть «намордник» на прессу стало страстным желанием царя, едва усидевшего на троне в первый день своего царствования. Уже в начале января 1826 г. Николай I вызвал к себе министра народного просвещения А. С. Шишкова и отдал повеление «о скорейшем приведении к окончанию дела об устройстве цензуры».4

По распоряжению министра работу над составлением цензурного устава возглавил директор канцелярии министерства П. А. Ширинский-Шихматов. В обсуждении проекта устава непосредственное участие принимали цензоры А. И. Красовский, А. С. Бируков, К. К. фон Поль. В основу проекта был положен устав 1823 г. Еще в первые дни работы над проектом исполняющему должность попечителя Петербургского учебного округа Д. П. Руничу была послана бумага с просьбой «немедля доставить находящееся у него в рассмотрении дело о проекте нового цензурного устава в Департамент народного просвещения для представления г-ну министру».5

За два месяца цензурный проект Магницкого был подправлен, расширен за счет педантичной регламентации, и 14 марта 1826 г. А. С. Шишков доложил Николаю I, что проект цензурного устава приведен к окончанию, и просил разрешения «удостоить означенный проект предварительного своего прочтения».6 С середины марта до 17 мая проект находился у Николая I. За это время проект побывал в чтении по крайней мере у двух «консультантов» царя (имена их неизвестны). Сохранились их письменные мнения, указывающие на то, что «детище» Шишкова—Магницкого было встречено с явной настороженностью и неодобрением:

Замечания на устав цензуры

п. 184-й. Не позволяется пропускать к напечатанию места в сочинениях и переводах, имеющие двоякий смысл, ежели один из них противен цензурным правилам.		По сему параграфу все почти сочинения могут быть запрещены.
п. 185-й. Запрещается сочинителям и переводчикам в печатных произведениях их означать целые места точками или другими знаками, как бы нарочно для того поставляемыми, чтобы читатели угадывали сами содержание пропущенных повествований или выражений, противных нравственности, благопристойности или общественному порядку.		Мне кажется, что сие правило, принятое без исключения, стеснит писателей без всякой пользы.
п. 213-й. Общая или частная история народов, а также исторические отрывки и рассуждения, которые по образу изложения повествуемых происшествий и по связи других приводимых в них обстоятельств обнаруживают неблагоприятное расположение к монархическому правлению, строго воспрещается.		По сему параграфу история греческая, римская и всех вообще республик будет запрещена.
п. 214-й. История не должна заключать в себе произвольных умствований, которые не принадлежат к повествованию и коих содержание противно правилам сего устава.		Мало сего рода сочинений, в которых не было рассуждений сочинителей. Тацита, Тита Ливия, и даже Карамзина история запрещены будут.

Вверху листа с этими замечаниями резолюция Николая I: «Замечания сии сообщить».7 А. С. Шишков ответил царю, что он считает необходимым

- 198 -

для обуздания вольнодумства сохранить без изменения эти четыре статьи устава; в частности, он писал: «Тацит и Тит Ливий принадлежат к классикам, печатание коих разрешено. Что касается до истории Карамзина, то нет сомнения, что цензура ни в каком случае не могла бы сама собою позволить печатание оной, и для того-то история сия и издана не по ее разрешению, а по высочайшему повелению блаженной памяти государя императора».8

Слухи об этих замечаниях проникли в публику. 29 сентября 1826 г. Вяземский писал Жуковскому и А. И. Тургеневу: «Что за новый устав цензурный! <...> В уставе сказано, что история не должна заключать в себе умствований историка, а быть голым рассказом событий. Рассказывают, что государь, читая устав в рукописи, сделал под этою статьею вопрос: „в силу этого должно ли было бы пропустить историю Карамзина? Отвечайте просто да или нет“. Они отвечали: нет! Государь приписал тут: вздор! но, между прочим, вздор этот остался и быть по сему».9

Действительно, эти четыре пункта проекта целиком вошли в устав 1826 г. Зато по вопросу о цензуре иностранных книг А. С. Шишков потерпел поражение, которое, как мы увидим из дальнейшего изложения, оказалось роковым для всего устава. Шишков предлагал создать при Министерстве народного просвещения всеобъемлющую цензуру и, естественно, включил в свой проект параграфы по цензуре иностранных книг. Эти параграфы стали предметом особого рассмотрения. Неизвестно, кому передал Николай I этот вопрос на «экспертизу» — сохранился писарский экземпляр пространной записки (без подписи). Автор этой записки, в частности, писал: «Благонамеренная цензура иностранных книг у нас необходима; но она должна руководствоваться мерами благоразумия и снисхождения. Всякая мера строгости в сем случае произведет более зла, нежели добра».10 Прочитав эту записку, Николай I начертал на ней: «Цензура книг в России издаваемых должна быть под Мн. просвещения; но цензура книг иностранных должна быть в Минис. внут. дел или полиции».11 Получив резолюцию царя, А. С. Шишков вынужден был изъять из проекта все параграфы, относящиеся до цензуры иностранных книг.12

Наконец, 10 июня 1826 г. цензурный устав, который современники по справедливости нарекли «чугунным», был утвержден.

В этом уставе, содержавшем 230 (!) параграфов, всяческие запреты были расписаны до мельчайших подробностей; тщательно были предусмотрены меры, препятствующие свободному и независимому изъявлению мнений и суждений автора. Параграф 158 предусматривал особо строгое наблюдение за повременными изданиями, ибо последние, быстро раскупавшиеся публикой, «в случае предосудительного содержания могут производить гораздо опаснейшие последствия». Запрещалось печатать мнения частных лиц «о преобразовании каких-либо частей государственного управления». В. Ф. Одоевский так характеризовал этот драконовский цензурный кодекс: «Сей устав, сверх необычайной стеснительности всех мер, замечателен тем, что в нем запрещались не только целые роды сочинений, но целые отделы наук; запрещалось не только что-либо противное какому бы то ни было правительству или какому бы то ни было вероисповеданию, но философия, политика, геология, вообще всякое рассуждение, где автор от рассмотрения природы восходит

- 199 -

мыслию к божеству; наконец, даже биография и мемуары и проч. и т. п.».13

В. Ф. Одоевский нисколько не преувеличивал. Вот, к примеру, некоторые правила о пропуске, или, вернее сказать, о непропуске в печать исторических сочинений:

«178

Есть ли сочинитель, описывая последовавшие в разных государствах против законной власти возмущения, старается, прямо или косвенно, оправдать виновников оных и закрывать происшедшие оттого преступления, ужасы и злосчастия целых народов; есть ли всех сих горестных последствий не представляет в спасительное поучение современникам и потомкам, то сочинение его, осуждаемое справедливостию и человечеством, подвергается строгому запрещению.

179

Такому же жребию подвергается всякое историческое сочинение, в котором посягатели на законную власть, приявшие справедливое по делам их наказание, представляются как жертвы общественного блага, заслуживающие лучшую участь.

190

<...> всякая вредная теория, таковая, как например о первобытном зверском состоянии человека, будто бы естественном, о мнимом составлении первобытных гражданских обществ посредством договоров, о происхождении законной власти не от бога, и тому подобное, отнюдь не должно быть одобряемо к напечатанию».14

Придерживаясь этих инквизиторских параграфов, цензура включила в индекс запрещенных книг труды величайших мыслителей; сочинения Вольтера, Руссо, Дидро, Гольбаха, Гельвеция, Монтескье и многих других становились запретным плодом для русского читателя.

Цензурный устав 1826 г. мог прочно затормозить развитие отечественной культуры. И понятно, что отовсюду стали раздаваться голоса протеста. «Особенно стараются растерзать на части цензурный устав, экземпляры которого встречаются даже в гостинодворских лавках, — писал фон Фок Бенкендорфу. — Литераторы в отчаянии. Писатели и журналисты носятся с своим негодованием по всем кружкам, которые они посещают, а у них связи и знакомства огромные». Неблагоприятные для правительства толки неслись не только из среды литераторов и широкой публики. И в правительственном лагере не было полного единства. Смена лиц в государственном аппарате при воцарении Николая I была значительной, но не всеобъемлющей. В некоторых ведомствах уцелели деятели александровского царствования. Наиболее дальновидные из них опасались, что откровенно реакционный курс может повлечь за собой нежелательные политические последствия, новый кризис, чреватый сотрясением самых основ крепостнического государства. Именно поэтому они считали необходимым проводить более «обтекаемую» внутреннюю политику, в частности придерживаться более здравомыслящих цензурных установлений.

Голоса протеста против нового цензурного устава раздавались не только из рядов оппозиции. В архиве III отделения сохранилась анонимная

- 200 -

записка, автор которой считал утверждение этого устава серьезным политическим просчетом правительства. Верноподданнические чувства автора этой записки не подлежат сомнению, но, принадлежа к числу умных приверженцев власти, он в то же время писал: «Все акты нынешнего государя имеют особенное отличительное свойство великодушия, правоты, откровенности, доверенности к верным подданным и доброжелательства. Все изданы с целию ободрять честных и благомыслящих людей, обуздывать злоупотребления низших властей, облегчать народные тяготы. Тем неприятнейшее действие произвел в просвещенной части публики новый устав о цензуре, написанный без знания дела, на правилах, диктованных Магницким, Фотием и т. п., и имеющий целию совершенно уничтожить распространение всяких мыслей, погасить науки и истребить словесность, ограничив оную переводами вялых и ничтожных книг. Может быть, что при сочинении сего устава не имели сей цели, но последствия оного будут вышеисчисленные. Таково суждение людей, который имели случай читать сей устав. Негодование публики, при появлении его в свет, будет весьма велико; но самое невыгодное на счет правительства мнение возбудит он в чужих краях: надобно всячески стараться, чтоб его не переводили на немецкий или на французский язык. Сие впечатление будет тем сильнее и вреднее, что правила и дух сего устава совершенно противны содержанию манифеста от 13 июля; не будут знать, чему верить.

В одном немногочисленном отборном обществе рассуждали о сем уставе. Вот некоторые замечания, оставшиеся в памяти сочинителя сих строк.

§ 2. „Ведению цензуры подлежат все вообще музыкальные ноты“. Что это значит? Слова, текст при нотах — так! Но самые ноты? Увертюры, сонаты, вальсы, аллегро, адажио? Это непонятно...

В § 78 дается цензору позволение вновь рассматривать в печати то, что им уже одобрено в рукописи, и перепечатывать на свой счет что ему угодно: сим способом чрезвычайно затрудняется издание книг. Цензоры будут напечатанную книгу перемарывать и портить; напечатание же на их счет никогда производиться не будет <...>

В § 125 определено, чтоб все вообще учебные книги предварительно рассматриваемы были в академиях и университетах, а потом подвергаемы одобрению цензуры. Это принесет большой вред, ибо наши академии состоят из людей упрямых и пристрастных, которые придавят всякого, кто дерзнет прейти за черту, которую они в лености своей положили наукам и словесности. Отличнейшие наши литераторы не суть члены Академии Российской, которая, конечно, употребит все старание, чтоб они никогда в нее не вступали и чтоб никакая хорошая учебная книга постороннего автора не мешала распродаже произведений ее членов. Что наши академии в 90 лет произвели хорошего и полезного? Каким образом употребили они великие способы, им дарованные? — Теперь они получили власть истреблять и то, что делается в пользу наук другими.

В § 141 сказано: „Статьи, касающиеся до государственного управления, не могут быть напечатаны без согласия того министерства, о предметах коего в ней рассуждается“. Сим параграфом уничтожены все благие последствия книгопечатания. Ни просвещение народное, ни промышленность частная и государственная, ни изобретения по военной и морской части не могут доходить до сведения русской публики! В манифесте 13 июля сказано, что государь желает знать благие мысли своих подданных, доходящие к нему законным путем, а здесь сей законный путь преграждается. Можно быть уверену, что теперь совершенный мрак покроет все отечественные сведения и что только взяточники, ябеды и доносчики будут иметь средство доводить до правительства свои мнения и необходимости. Можно вообразить, какие прижимки последуют от этого в цензуре. Советую, на основании сей статьи, написать путешествие

- 201 -

по России. На этой станции нет лошадей! нельзя печатать: противно Почтовому департаменту. Встретился мне пьяный матрос. Противно начальству Морского штаба. В этой деревне есть приходское училище. Об этом справиться в Департаменте народного просвещения. Я выпил рюмку водки, разведенной водою. Противно министру финансов.

В § 142 запрещены все стихи, посвящения и сочинения, надписанные государю императору и особам высочайшего дома. Сим параграфом уничтожены все оды Ломоносова, Державина, патриотические стихотворения Жуковского и проч.

В § 143 запрещается печатать записки частных людей по тяжебным делам. За эту статью взяточники и ябедники воздвигнут монумент ее автору. Гласность в юридических делах есть страх воров и злодеев, которые именем государя и закона грабят людей, давят невинных, оправдывают порочных. Печатание записок сенатских, представляемых в общее собрание, произвело самые благие последствия. Позвольте всякому тяжущемуся печатать свои записки и доводы, не касаясь лично судей и противников своих; дайте сему ход в журналах и газетах: половина тяжб прекратится, а другая будет судима с толком. Теперь же славно в мутной воде ловить рыбу.

§ 144 запрещены мистические учения тайных обществ, и по справедливости: этим средством хитрецы сводили с ума слабых и набивали себе карманы; но к чему было в § 145 сказать, что сему же запрещению подлежат сочинения, в коих ложно утверждается, что существовали оные тайные общества в самой якобы глубокой древности. Известно по всем историям, что Элевзинские и другие таинства теряются во мраке веков. К чему было наводить людей на этот пункт! Этот самый § устава о цензуре подлежит запрещению, по вредной мысли, им возбуждаемой.

§ 151 сказано: „Не позволяется пропускать к напечатанию места, имеющие двоякий смысл, ежели один из них противен цензурным правилам“. Сие подает повод к бесконечным прениям и прижимкам со стороны цензоров. В прежнем уставе повелено было толковать в лучшую сторону. В оправдание нового сего § приводят, что цензура на основании прежних правил пропускала сочинения возмутительные: Исповедь Наливайки, Войнаровского и проч. Это неправда. Сии сочинения отнюдь не дмусмысленные: они явно проповедуют бунт, восстание на законную власть, выставляют в похвальном виде мятежников и разбойников и проч., и пропущены к напечатанию единственно по непростительной глупости цензора, читавшего оные и не понимавшего в них явного злоумышления. Теперь, за злоумышление одного и за глупость и невежество другого, должна страдать вся русская публика, и пишущая и читающая...

В §§ 186 и 187 запрещаются сочинения логические и философические, наполненные бесплодными и пагубными мудрованиями новейших времен. Спрашивается: знает ли человек, писавший сей устав, что есть логика? В какой логике нашел он вредные умствования? Для чего не присовокупил он к ней алгебры и геометрии? Страшно подумать, что этот устав сделается известным Европе!

В § 213 сказано: „Так как устав о цензуре не должен быть известен никому из писателей или художников, издающих в свет произведения свои, то, в случае важных обстоятельств, ответственность за содержание напечатанных уже творений их не прекращается от того, что они напечатаны по одобрению цензора. Ибо гораздо виновнее тот, кто, занимаясь на свободе одним только сочинением своим, обдумывает в тишине кабинета что-либо вредное для общественной безопасности и нравов и потом издает в свет, нежели цензор, рассматривавший сочинения его, по обязанности своей, наряду со многими другими“. Этою статьею ниспровергается вся безопасность писателей, переводчиков и издателей, и цензор, забывший свою обязанность, имеет все право возложить

- 202 -

вину на издателя. К чему же учреждается цензура? К чему она прижимает, волочит, разоряет авторов, если еще сверх того не дает им гарантии? И когда оканчивается сия ответственность? Теперь всякий новый министр вправе предать суду людей, кои писали до его времени и печатали с одобрения цензора книги, которые ему не нравятся. Постановление неосновательное и противное здравому смыслу и справедливости.

Вот некоторые беглые мысли о новом уставе. Нет никакого сомнения, что с появлением его в свет оный возбудит великое неудовольствие и причинит крайний вред правительству, ибо поневоле заставит порицать его меры и не доверять его торжественным обещаниям.

21 июля 1826».15

Автор анонимной записки был неодинок в своей уничтожающей оценке цензурного устава 1826 г.: не только оппозиционные элементы передового дворянства были возмущены этим детищем Магницкого—Шишкова, но и более умные сторонники правительства находили, что подобное неслыханное стеснение печатного слова подорвет кредит самодержавия как внутри страны, так и за ее пределами. Они понимали, что дух нового времени требовал более гибкой политики в области общественного мнения. В недрах канцелярии III отделения сохранился устав о цензуре 10 июня 1826 г., испещренный многочисленными резкими замечаниями на полях.16 Приведем наиболее характерные пометы.

Против параграфа 141, гласящего: «Статьи, касающиеся до государственного управления, не могут быть напечатаны, без согласия того министерства, о предметах коего в них рассуждается», написано: «Ужас».17 Этот параграф устава, присвоив цензурные права различным ведомствам, в течение полувека был одним из серьезнейших препятствий для развития русской прессы.

Против параграфа 151: «Не позволяется пропускать к напечатанию места в сочинениях и переводах, имеющие двоякий смысл, ежели один из них противен цензурным правилам», стоит выразительная надпись: «Варварство».18

Против параграфа 154, обязывающего не пропускать рукописей с грамматическими погрешностями, язвительно замечено: «Цензоры невежи».19

Против параграфа 213, по которому, как отмечалось выше, авторы несли ответственность за свои произведения, невзирая на цензорский гриф, кратко обозначено: «Инквизиция».20

После введения в действие цензурного устава 1826 г. нарекания и недовольства не прекратились. Вот одно из донесений, написанное фон Фоком по агентурным сведениям: «Сообщено. Генерал граф Сухтелен (наш посол в Швеции) сказал одному своему доверенному: „Правда, что много рассевают дурных слухов и что это обескураживает народ и питает неприятные чувства. Но для уничтожения вредного влияния скрытых врагов одно средство: Il faut un peu délier la presse.21 Ныне таков век“. — Это совершенно справедливо. Нынешняя цензура представляет правительство в самом смешном виде и каждый день как на заказ делает недовольных. Трудно поверить, что цензор Ветринский из одной статьи вымарал слова: любовь к отечеству, где говорилось, что французские канонеры были одушевляемы благоразумием и любовью к отечеству. Он же вымарал слово краеугольный камень (pierre angulaire), где говорится, что свобода промышленности есть краеугольный камень

- 203 -

богатства народов. В первом случае цензор руководствовался одною монашескою книгою, где доказывается, что любовь к отечеству не есть христианская добродетель; во втором случае он утверждал, что краеугольный камень есть Иисус Христос, понеже так он назван в Евангелии. Сей же цензор вместе с Красовским запретили перепечатывать письмо Владимира Измайлова о Сарепте, потому что там говорится в пользу немцев и хвалится их нравственность и чистота. Цензоры сказали, что это обидно для русских, чтоб немцы жили чище и были нравственнее других. Письмо сие было уже три раза напечатано. — Некому жаловаться на цензуру: они сами судят себя и никто не мешается в их дела. Авторы чуть не плачут, а вся умная часть публики оскорблена сими притеснениями».22

О необходимости считаться с общественным мнением писал фон Фок в своих донесениях Бенкендорфу в Москву летом 1826 г.: «Талейран выразился очень верно: „Я знаю кого-то, кто умнее Наполеона, Вольтера с компанией, умнее всех министров настоящих и будущих, и этот кто-то — общественное мнение“. Общественное мнение не навязывается; за ним надо следить, так как оно никогда не останавливается. Можно уменьшить, ослабить свет озаряющего его пламени, но погасить это пламя — не во власти правительства. Наполеон сам сказал, что если бы можно было дать сражение общественному мнению, он не боялся бы его; но что, не имея таких артиллерийских снарядов, которые могли бы попадать в него, приходится побеждать его правосудием и справедливостью, перед которыми оно не устоит: действовать против него другими средствами, говорит он, значит даром тратить и деньги, и почести; надо покориться этой необходимости; общественное мнение не засадишь в тюрьму, а прижимая его, только доведешь до ожесточения».23

Хотя неблагоприятные толки о цензурном уставе 1826 г. стали доходить до Николая I еще до введения его в действие, вначале царь не был склонен прислушиваться к этим мнениям. Более того, 8 июня 1826 г. т. е. за два дня до подписания устава о цензуре Министерства народного просвещения, Николай I приказал министру внутренних дел В. С. Ланскому подготовить устав для цензуры иностранных книг, руководствуясь цензурным уставом Шишкова.24 15 июля 1826 г. председателем Цензурного комитета Министерства внутренних дел был утвержден М. М. Демчинский, который к началу ноября подготовил проект устава иностранной цензуры с приложением секретных инструкций. Проект предусматривал исключительно строгие правила ввоза в Россию книг и журналов. По замыслу Демчинского, — он имел отличный чиновничий нюх и сразу же учуял средневековый «колорит» устава Шишкова, — иностранная цензура должна была стать неким подобием великой китайской стены, отделяющей русское просвещение от интеллектуальной жизни Западной Европы. С особым «блеском» были составлены секретные инструкции. По сути дела, было предусмотрено создание двух иностранных цензур: одной для простых смертных и другой — для высокопоставленных особ. Последним разрешалось выдавать под расписку, для их личного пользования, крамольные иностранные книги и журналы.

8 ноября 1826 г. министр внутренних дел В. С. Ланской передал проект цензуры иностранных книг на высочайшее утверждение, и неожиданно произошла первая «осечка»: Николай I не подписал представленный ему проект, а создал Временный комитет для его рассмотрения. В состав этого комитета были назначены В. С. Ланской, генерал-адьютант И. В. Васильчиков, управляющий Министерством внутренних дел

- 204 -

граф К. В. Нессельроде, генерал-адъютант Бенкендорф, сенатор С. С. Уваров и действительный статский советник Д. В. Дашков.25

15 ноября 1826 г. состоялось первое заседание этого комитета, члены которого позволили себе не согласиться с высочайшей волей. Николаю I было сообщено следующее мнение комитета: «Приступив к исполнению высочайшего поручения, комитет при самом начале своих занятий имел рассуждение, что цензура иностранных книг по многим уважениям отлична от цензуры книг, внутри государства издаваемых, и что уже по сему самому и правила для них не могли бы быть во всем одинаковы. — О сем своем предварительном заключении комитет поставил долгом всеподданнейше донести его императорскому величеству и просить о высочайшем разрешении, дозволено ли будет ему иметь суждение о правилах для цензуры иностранных книг по тем началам, кои бы он нашел для предлежащего дела приличными и достаточными, хотя бы оные были и не совсем согласны с правилами, в уставе 10 июня 1826 года начертанными».26

В развитие мнения Временного комитета Д. В. Дашков представил докладную записку «О ценсурном уставе»:

«Ценсура внутренняя действует, рассматривая в рукописи сочинения и переводы, издаваемые в России, и не дозволяя печатание тех, кои признает вредными. Ценсура внешняя рассматривает книги, привозимые из-за границы, и запрещает те, кои признает вредными. И та и другая должны препятствовать обращению в народе книг, содержащих в себе учение и мысли, противные вере, престолу, добрым нравам, или предосудительное личной чести граждан. Главные для них правила должны быть одни и те же.

Законы ценсурные суть, по существу своему, запретительные, подобно всем законам уголовным. Но последние могут с точностию предвидеть преступления и определить заранее, что почитать грабежом или убийством. Напротив того, никакая мудрая предусмотрительность не может исчислить всех случаев по делам ценсуры и постановить, какой именно оборот речи или намек почитать вредным и подвергать запрещению. Чем пространнее и подробнее будут ценсурные законы, тем более остерегаться должно, чтобы они не подали повода к неправильным толкованиям и применениям. При всем возможном совершенстве они будут еще многое оставлять на произвол ценсорам. Когда же сверх того излагатель закона потеряет из виду истинную цель ценсуры и запретительное, то есть отрицательное, ее свойство, если он захочет не только удерживать ею зло, но еще давать направление словесности и общему мнению, то неудобства умножатся до бесконечности и успехи полезного для государства просвещения будут стеснены непременно. Произвольная власть ценсора будет действовать в круге обширнейшем, где никакие постановления не могут ее ограничить.

Но если, даже заключив ценсуру в истинных ее пределах, нельзя резко означить той черты, по коей должен итти ценсор, то закон может и должен указать ему две крайности, равно отделяющие его от предположенной благотворным правительством цели: запрещение вредного и стеснение просвещения. На сих двух крайностях закон может поставить, так сказать, грани, дабы ценсор знал, чего избегать должен: сим определяется и мера его ответственности. Потом должно дать ему в руководства некоторые частные правила, объяснить случаями и примерами главную

- 205 -

мысль и виды правительства и наставить его, как искать среднего пути между обеими заповедными крайностями. Но сии наставления не долженствуют входить в состав закона, ибо не могут согласоваться с существенными его свойствами в изложении — точностию и повелительною краткостию. Сверх того, некоторые виды правительства (например в отношении политическом) могут от времени до времени изменяться, а сила закона преимущественно основана на его незыблемости. По сему нужно отделить временную часть постановлений ценсурных от главных начал, о коих было выше сказано (в отношении к вере, престолу, нравственности и чести личной) и кои ни в каких обстоятельствах не должны быть изменяемы.

Из сего следует:

1. Что законы для обеих ценсур, внутренней и внешней, должны быть одни и те же, в одном ли министерстве будут сосредоточены сии ценсуры или оставлены по-прежнему в разных ведомствах.

2. Что закон должен с возможною точностию определить главные, непременные основания ценсуры, не расширяя напрасно круга ее действия, и содержать в себе только те положения, кои следует к общему сведению и исполнению.

3. Что сверх того надлежит дать ценсорам в руководство наставления, кои, не быв обнародованы, могли бы по обстоятельствам изменяться, между тем как государственный закон оставался бы неприкосновенным.

Сии отдельные по существу своему части смешаны в уставе о ценсуре 10-го июня 1826 г., и тем еще умножены неудобства сего постановления. Общие замечания на оные ныне представлены на высочайшее благоусмотрение. Если его императорскому величеству угодно будет признать их правильными и дать повеление об исправлении устава, то сей труд мог бы совершен быть следующим образом:

Сперва были бы рассмотрены порознь все положения устава 10-го июня для означения, какие из них исправить, какие сохранить во всей их силе и куда отнести сии последние в новой редакции.

Потом комитет приступил бы к начертанию нового устава, общего для книг российских и иностранных. Его можно разделить на две части. В первой были бы определены: истинная цель и круг действия ценсуры; разные ведомства по ценсурным делам; устройство ценсурных комитетов, управление ими и порядок производства дел. Во второй содержались бы все правила, кои долженствуют иметь силу закона и в коих ценсоры и писатели должны видеть свои обязанности и взаимные отношения. Изложив сии правила, с ясностию и точностию, будет дана ценсору возможность запретить всякую вредную книгу на их основании, не ссылаясь на свои частные наставления.

Правила для типографщиков, книгопродавцев и мелочных торговцев будут собраны в одно, особенное полицейское учреждение.

Оба сии постановления, по подлежащем рассмотрении в Государственном совете и по высочайшем утверждении, должны быть обнародованы; и всякое их нарушение подвергает виновного взысканию по общим законам.

Наконец, частные наставления ценсорам следует разделить на двое: одни для рассматривания книг, внутри империи печатаемых; другие для привозимых из-за границы. Сии наставления должны быть изъяснением (комментарием) устава; цель их есть — сблизить по возможности означенные выше две крайности, оставляя на произвол ценсору только тот промежуток, коего уже нельзя определить никаким руководством. Впрочем, учредив таковой порядок, средства к исправлению будут легки и удобны. При всякой перемене обстоятельств или ошибке, замеченных внимательным начальством, можно тотчас дополнить или переменить сии частные наставления ценсорам, не касаясь коренных, обнародованных узаконений.

- 206 -

Частные наставления для рассматривания книг иностранных должны, в некотором отношении, быть различны с теми, кои даны будут для книг русских. — Первые обращаются в немногих руках и между людьми образованными; а по сему не так скоро могут подать повод к соблазну. Часто встречается в иностранных сочинениях, писанных вообще в хорошем духе, несколько нескромных выражений, кои были бы исключены, по чувству приличия, из русской книги: запрещать ли в таком случае целые томы, иногда и десятки томов, полезных успехам просвещения?

Можно бы, кажется, установить две степени в запрещении иностранных книг: одни, не поступая в продажу и быв отбираемы у книгопродавцев, выдавались бы ценсурою только лицам известным, с подпискою о хранении их для собственного употребления; другие же были бы никому не выдаваемы без особенного высочайшего разрешения. Таков порядок, наблюдаемый и австрийскою ценсурою».27

Для своего времени записка Д. В. Дашкова — поразительно смелый документ: ее автор не побоялся сказать Николаю I, что цензурный устав 1826 г., признанный Временным комитетом не приложимым по своим основным положениям для начертания устава цензуры иностранных книг, также неудовлетворителен для цензуры книг, выходящих внутри

- 207 -

страны. Вспомним, что этот устав был высочайше утвержден; между тем Д. В. Дашков в своей записке признал его не отвечающим своему назначению.

В то же время записка Д. В. Дашкова была составлена умно и дальновидно. Правила, предлагаемые в ней для выработки нового цензурного устава, неоспоримые по своей юридической обоснованности (недаром Д. В. Дашков был впоследствии назначен министром юстиции!), были настолько гибки, что предполагали возможность как либеральной цензурной политики, так и усиления цензурного гнета. Оговариваясь, что цензура не должна стеснять развитие просвещения, Д. В. Дашков предлагал, помимо цензурного устава, утверждать для цензоров дополнительные секретные наставления, которые в зависимости от политических обстоятельств могли бы иметь различный характер. Как мы увидим из дальнейшего изложения, эта мысль, принятая при составлении цензурного устава 1828 г., позволила правительству Николая I сочетать новый либеральный устав с жестокими цензурными репрессиями.

Получив мнение Временного комитета и записку Д. В. Дашкова о «Ценсурном уставе», Николай I был поставлен перед выбором: либо разогнать комитет и создать новый из других лиц, либо уступить требованию комитета. Он избрал последнее.

«По поводу сего доклада последовало отношение статс-секретаря Муравьева от 21 ноября на имя управляющего Министерством внутренних дел о том, что государь император, рассмотрев докладную сего комитета записку, изволил изъявить свою высочайшую волю, что оный комитет может иметь суждение, не стесняясь цензурным уставом 10 июня 1826 года для печатаемых внутри государства книг изданных, и оному комитету в то же время изложить свои замечания, если нужны будут на сей цензурный устав 10 июня, для того высочайше соизволяя, чтоб министр народного просвещения Шишков был его членом. В отношении же его статс-секретаря Муравьева от 24 ноября объявлено было, что государь император повелеть соизволил инженер-генерал-лейтенанту Карбониеру быть членом сего Временного комитета».28

Комитет одержал первую значительную победу: согласившись с мнением комитета, Николай I разрешил, кроме того, «изложить свои замечания» на действующий цензурный устав. Что означало подобное решение? Было ли это приказанием составить новый цензурный устав? Вряд ли. Туманная формулировка «изложить свои замечания» давала возможность различного толкования. Скорее всего, обеспокоенный запиской Д. В. Дашкова и нежелательными разговорами о цензурном уставе, Николай I хотел услышать мнение комитета, какие именно параграфы этого устава вызывают особые нарекания.

Однако члены комитета (за исключением вновь введенных в его состав А. С. Шишкова и Л. Л. Карбониера) стали расширительно трактовать полученное разрешение — надо было, не теряя времени, использовать уступку царя и развивать достигнутый успех. Было вынесено решение: «Комитет, имея в виду, что проект цензурного устава Министерства внутренних дел, в главном своем основании согласный с уставом о цензуре 10 июня, не может быть рассматриваем без предварительного соображения правил, в сем последнем изображенных, имея при том высочайшее повеление изложить свои замечания, если нужно будет, на сей последний устав, положил прежде всего заняться сказанным соображением. Вследствие чего прочтено было несколько параграфов помянутого устава, и по некотором рассуждении комитет признал удобнейшим, дабы каждый член, по усмотрению своему, представил на оный замечания, кои потом составят общее комитета суждение и заключение».29

- 208 -

В стране, где все было регламентировано до последней запятой, произошло неслыханное событие: явочным порядком комитет приступил к пересмотру цензурного устава! Началась упорная и длительная борьба за отмену старого и введение нового цензурного устава.

Комитет представил А. С. Шишкову и Карбониеру проект замечаний с резкой критикой устава 10 июня, «которого благородная цель теряется в противоречиях и отступлениях от истинного предназначения цензуры, а средства, предлагаемые уставом к прекращению зла и водворению добра, кажутся комитету недостаточными, неудобоисполнительными, затруднительными и во многих отношениях двусмысленными, а потому и недействительными. Сие происходит преимущественно от выведения цензуры из круга действия, определяемого ей взаимным отношением других государственных учреждений, и от неточности и неопределительности выражений в объяснении обязанности писателя и цензора».30

Такое решение комитета было равносильно торжественному реквиему по цензурному уставу 1826 г., и понятно, что оно вызвало возмущение у ревностных защитников этого устава. Получив замечания комитета, Карбониер стал на дыбы: он представил свои возражения и, кроме того, заявил, что комитет неправомочен заниматься пересмотром действующего цензурного устава.

Мнение Карбониера на замечания комитета сохранилось: это огромная записка, состоящая из 132 пунктов и занимающая 74 листа. В делах комитета имеется также черновик «Проекта замечаний на Устав 10 июня и ответ на возражения г. Карбониера» и, кроме того, подробные возражения, сделанные фон Фоком. 120 страниц исписал фон Фок, полностью разбивая аргументацию Карбониера. Не имея возможности дать полностью эти документы, приведем несколько характерных примеров из «диалога» Карбониера и фон Фока.

Карбониер: «Цензура споспешествует народному просвещению, ибо тогда только, когда в народном обращении не выпускается ничего вредного, правительства могут с совершенною безопасностию и без ограничения распространять полезные познания и удовлетворять благоугодному желанию своему управлять народом просвещенным, имеющим в себе все средства достигать до высшей степени могущества, благоденствия, изобилия».

Фон Фок: «Софизм. Последующее отнюдь не выводится из предыдущего. Воспрещение печатания вредного не способствует распространению просвещения, ибо цензура, запрещая вредную книгу, не издает на место оной книги полезной. Могут быть совершенно безвредные и вместе с тем вовсе нелепые и безопасные книги, как например сказка о Бове Королевиче. Зачем приписывать цензуре то, чего ни коем образом исполнить не в состоянии? К чему умствование о предметах, совершенно посторонних?».

Карбониер: «Цензура необходимо направляет общее мнение, ибо чрез отсечение всего вредного и ложного читатели привыкают к истинному и полезному и писатели употребляют свои дарования только на хорошие сочинения».

Фон Фок. «Софизм. Отсечением вредного не вставляется полезное. Отрицательное действие не производит положительного».

Карбониер: «Потомство примет с благоговением только те творения, которые без сомнения пропустила бы самая разборчивая цензура».

Фон Фок: «Сие ложно. Не говоря уже о писателях иностранных, цензура не пропустила бы Карамзина».31

- 209 -

В одном месте фон Фок ядовито задел самого Шишкова, полагая, что и в его сочинениях можно обнаружить места, подлежащие преследованию, запрещению согласно цензурного устава 1826 г. Фон Фок писал: «...что разумеется под словом нравы? Какое-нибудь слишком вольное стихотворение, ненравоучительная повесть, похвала вину, картам, двусмысленная эпиграмма, как например приведенная в книге „Рассуждение о старом и новом слоге“:

Женился Блез, старик без мочи,
На Стелле, что в пятнадцать лет,
И, не дождавшись первой ночи,
Закашлявшись оставил свет.
Тут Стелла бедная вздыхала,
Что на супружню смерть нетронута взирала.

Эта эпиграмма не слишком пристойна и не назидательная для нравов; но можно ли подвергнуть суду автора за напечатание оной по одобрению цензуры? По уставу 10 июня очень можно, ибо там отнюдь не определены важные случаи».32

Как известно, эта эпиграмма Ломоносова была направлена против Сумарокова, который в своей переделке трагедии «Гамлет», пользуясь французским переводом пьесы Шекспира, под влиянием французского языка неудачно употребил слово «тронуть». У Сумарокова мать Гамлета, повествуя об убийстве мужа, говорит:

Тех пагубных минут, как честь я потеряла
И на супружню смерть нетронута взирала...

А. С. Шишков привел эту эпиграмму Ломоносова в своем полемическом сочинении «Рассуждение о старом и новом слоге», желая показать, как смешны бывают галлицизмы в русском языке. В пылу полемики с Карамзиным и его литературными соратниками А. С. Шишкову было не до благопристойности — мог ли он думать, что много лет спустя, когда он уже займет пост министра народного просвещения, ему будет поставлено в вину приведение этой двусмысленной эпиграммы? К сожалению, Шишков так и не узнал о едкой реплике фон Фока — один из членов комиссии написал на полях его замечаний: «Пример выбран очень кстати: но я бы полагал его выпустить для избежания всякой личности». И действительно, при переписке этот пример был опущен.

С резко отрицательным мнением о подготовленном цензурном уставе Министерства внутренних дел выступил С. С. Уваров. 12 декабря 1826 г. он представил в комитет подробную записку, представляющую первостепенный интерес для уяснения атмосферы работы комитета. С. С. Уваров писал:

«Приступая по высочайшему повелению к изложению некоторых замечаний на цензурный устав, 10 июня сего 1826 года утвержденный, я поставляю долгом объяснить сперва следующее:

Г. министр народного просвещения в докладе своем государю императору при поднесении вышесказанного устава говорит, что мысли его по сему предмету были уже изложены в 1815 году, но что мнение его не обратило на себя внимание тогдашнего Министерства просвещения. В 1815 году возникло не по Министерству просвещения, а в Государственном совете деле о цензуре, по поводу представленного министром полиции проекта цензурного устава. Тогда дело состояло в вопросе: кому принадлежит в России цензура иностранных книг, Министерству ли просвещения или Министерству полиции? В то же самое время его высокопревосходительство Александр Семенович Шишков, как член Государственного совета, дал особое мнение, в коем действительно излагал часть тех соображений о цензуре вообще, кои служили основанием новому уставу 10 июня 1826 года, но сие особое мнение не могло в то время касаться

- 210 -

Министерства народного просвещения, полагавшего тогда (см. мнения графа Разумовского и князя Голицына), что устав 1804 года при небольших, так сказать, домашних дополнениях совершенно достигал своей цели во всех отношениях, и имевшего в виду не преобразование цензуры в России, по новому определению оной, а просто решение вышеупомянутого вопроса, в Государственном совете возникшего. — Впрочем, дело сие осталось неоконченным, и на сих днях по высочайшему повелению препровождено к нам из Государственного совета. К сему осмеливаюсь присовокупить, что в десятилетнее управление мое С.-Петербургским цензурным комитетом (от 1810 по 1821) не встретилось, сколько я помню, ни одного важного дела, в коем устав 1804 года оказался бы недостаточным, и, как мне кажется, ни один раз внимание высшего правительства не было утруждаемо посторонней жалобой на комитет, и комитет не получал во все сие время никаких замечаний на счет своих действий.

Устав 1804 года полагает в обязанность цензуры: „доставлять обществу книги и сочинения, способствующие к истинному просвещению ума и образованию нравов, и удалять книги и сочинения, противные сему направлению“ (п. 2). — Устав 10 июня 1826 года определяет, напротив, цель учреждения цензуры следующими словами: „чтобы произведениям словесности, наук и искусств дать полезное или по крайней мере безвредное для блага отечества направление“ (п. 1). Если к этому определению прибавить еще содержание п. 3, то явствует, сколь самое определение цензуры, ее значение и круги ее действий расширены в новом уставе. Из сего необыкновенного смысла, данного слову цензура, проистекает бо́льшая часть распоряжений, отличающих сей новый закон от устава 1804 года, как напр<имер> учреждение Верховного комитета (глава V), составленного из трех министров и данного в пособие министру народного просвещения (п. 5). Если цензура просто бы ограничивалась обязанностью не дозволять к напечатанию всего противного религии, правительству, нравственности и всего предосудительного для личной чести, то, конечно, учреждение Верховного комитета, из трех первоклассных государственных чиновников составленного, было бы бесполезно; но если цензура должна (как говорит п. 6) наблюдать за науками и воспитанием, за нравами и даже за внутреннею безопасностью, за направлением общественного мнения согласно с политическими обстоятельствами, то Верховный цензурный комитет делается каким-то высшим политическим судилищем, коему ничего подобного нигде, по крайней мере открыто, не существует. Впрочем, и самое положение сего Высшего судилища, по смыслу устава, довольно стеснительно, ибо „сей комитет собирается только по приглашению министра народного просвещения“ (п. 27) „и сей последний имеет один право вносить дело в оный“ (п. 28), „и сверх того комитет ни с кем не имеет никаких сношений“ (п. 28). — Сообразив сие, конечно, заключить можно, что занятия прочих членов, т. е. гг. министров иностранных и внутренних дел, необременительны, ибо и самые ежегодные инструкции, цензурным комитетом даваемые, названные в п. 33 „Главнейшие обязанности Верховного комитета“, составляются правителем дел (п. 34), на деятельность коего возлагается особенная надежда; он и „директор канцелярии министра просвещения“ (п. 7), и „все журналы поступают к исполнению в канцелярию министра“ (п. 32). Хотя по общему учреждению министерств все дела должны стекаться в департаменты.

Сверх изданных инструкций возлагается на Верховный комитет: „изыскание средств к изъятию из обращения в народе прежде изданных вредных книг“ (п. 37). Под сими словами подразумевать должно, кажется, право делать обыск в частных библиотеках: ибо каким образом изъять из народного обращения книги, не подвергая осмотру библиотеки частных людей? Полагать можно, что исполнение сего распоряжения должно затруднить Верховный комитет.

- 211 -

Если, удалясь от сих крайностей, цензура Министерства внутренних дел, будучи приведена в обыкновенные, везде ей принадлежащие границы, будет просто составлять род таможни для удержания всякого контрабандного произведения ума, то Верховный комитет с отвлечением его кругом действия для наблюдения за оной в полной мере лишний. Требовать от цензуры, чтобы она давала направление наукам, воспитанию и мнению и пеклась о красотах слога, было бы то самое, что приписать таможне право распоряжаться государственною промышленностью. Бдительность таможни ограждает промышленность, охраняет ее от вредного влияния запрещенных законами товаров, но отнюдь не может давать ей направление или движение. Если возложить на таможню обязанность одушевлять ход промышленности, то она перестанет быть таможней. Если попечению цензуры предоставить направление умов, наук, воспитания, политических мнений, вкуса, то она не есть уже цензура, по крайней мере в общем значении сего слова.

В деле, каков цензурный устав, все зависит от главных начал и от духа, в коем оный составлен: в уставе 10 июня очевидно стремление к какой-то необыкновенной строгости, будто бы могущей предупреждать, по средствам чрезвычайных мер, все злоупотребления и заблуждения по сей части государственного управления; оттоле происходит сложность мелочных форм, умножение инстанций, денежные штрафы, ненависть к точкам (пп. 63, 152) и наконец необычайное удержание личной ответственности сочинителя и по изданию с дозволения цензуры напечатанного сочинения (пп. 213, 214), хотя сие последнее противоречит самому понятию цензуры, ибо ясно, что где остается в полной мере личная ответственность сочинителя перед законом, там не надобно цензуры; а где учреждена цензура, то невозможно преследовать (и без давности) сочинителей, печатавших сочинение с актального дозволения правительства. Сие последнее распоряжение не согласуется с существующими общими законами; сверх того, оно, кажется, обнаруживает какое-то чрезмерное опасение на счет мнимых последствий, не всегда выгодное для правительства и могущее возбудить даже некоторое к нему недоверие.

Не находя удобности приспособить общее распоряжение устава 10 июня 1826 года к вновь составляемому уставу Министерства внутренних дел, можно заключить, что частные правила, для цензоров начертанные, еще менее могут быть приняты в руководство при рассмотрении иностранных книг, ибо строгое соблюдение сих цензурных наставлений равнялось бы с едва ли не совершенным запрещением всех книг, из чужих краев доставляемых.

„Всякое косвенное порицание монархической власти (п. 168), всякое предложение частных людей о преобразовании каких-либо частей управления или изменения прав и преимуществ (п. 169), всякое рассуждение о правительствах, советы и наставления оным (п. 171)“ — будучи единожды запрещены, ни одна англинская или французская книга о современной политике, о законодательстве, о торговле, о финансах, о парламенте, о камерах, об англинском или французском министерстве не будет допускаема в Россию, а что было бы еще гораздо чувствительнее, мы неминуемо лишиться должны чтения древних историков, ибо п. 180 запрещает всякое историческое сочинение, в коем обнаруживается неблагоприятное расположение к монархическому правлению, из чего следует, что Фукидид, Ксенофонт, Тацит и большая часть древних греческих и римских историков останется навсегда под печатью цензуры. — С другой стороны, те из древних, которые, писав в духе монархическом, могли бы избегнуть строгости оного п. 180, неминуемо осуждены будут по силе следующего п. 181, запрещающего в истории умствования, не принадлежащие к повествованию. Сему жребию, вероятно, подвергнутся и все новейшие историки, из коих ни один не ограничился сухим повествованием, а все рассуждали о происшествиях.

- 212 -

Все теории о правах и законах, все метафизические изыскания о праве естественном, народном, гражданском, уголовном запрещены п. 190. Следственно, мы не будем читать ни Монтеские, ни Филанджиери, ни Пуфендорфа, ни Бентама.

История правоведения подчиняется п. 181, т. е. требуется без умствования. Но где найти историю правоведения без умствования и как ее написать по одним хронологическим числам дней и годов?

По содержанию п. 192 книги о естественных и медицинских науках, вероятно, подвергнутся опасности всеобщего запрещения, ибо вышепомянутый параграф не дозволяет никакого отступления от вещественного к духовному, нравственному или гражданскому миру. — В нынешнем положении естественных и медицинских наук нет возможности ограничить их одною номенклатурою; и решительно сказать можно, что теперь в Европе не выходит в свет ни одного сочинения по сим наукам, в коем, напротив, не требовалось бы от автора, чтоб он возвышался к обозрению общих истин и к созерцанию природы в больших, непременных ее законах и действиях. — Если принять сей параграф, то творения Гумбольдта, Кювье, Гуфеланда и Алибера причислены будут к вечной контрабанде.

Краткое сие извлечение из устава 10 июня ведет к заключению, что ни в главных его началах, ни в частных распоряжениях не представляет удобности приноровить к оному цензурный устав Министерства внутренних дел.

Если сему последнему дано будет основание твердое, но простое и не сложное; если особенно исполнение оного возложено будет на цензоров, равно известных своими познаниями и правильным образом мыслей, то цель Высшего правительства без сомнения достигнута будет. — Вредные сочинения будут остановлены, а полезные или по крайней мере безвредные будут поступать без замедления в общее употребление. Цензоры (в выборе коих и главное затруднение и главная важность сего дела) будут в случае сомнения требовать решения от высшего своего начальства; а если сверх сего угодно будет его императорскому величеству назначить (не гласно, а так сказать приватно и временно) двух или трех доверенных особ, к коим цензоры могли бы иногда обращаться или к коим Министерство внутренних дел могло бы обращать цензоров, в случае какого-либо с их стороны недоумения, то цензорское дело может иметь свое течение с безопасностью для правительства и без притеснения для публики».33

Эта записка С. С. Уварова, равно как и замечания Д. В. Дашкова и возражения фон Фока на мнение Карбониера были положены в основу заключения комитета о действовавшем цензурном уставе. Мнение Карбониера, выступившего с защитой этого устава, было решительно отвергнуто комитетом. Комитет пришел к выводу, что пределы цензуры должны быть значительно сужены. Переходя в наступление на устав 1826 г., комитет подверг резкой критике основополагающие принципы этого цензурного узаконения:

«Комитет для того еще полагает нужным изменить устав 10 июня, что Министерство просвещения при изложении главной цели оного основало

- 213 -

сию цель на непрочном начале, объявляя всенародно, что цензура должна давать направление словесности. Сие предположение Министерства просвещения, без сомнения благое, произведет совершенно противоположное действие. Народ, будучи уверен, что каждая мысль автора, каждое выражение, каждое слово есть внушение правительства, станет почитать всякое умствование частного писателя статьею официальною, толковать об оной сообразно с своим понятием и на сем основывать свои заключения. Действие сие вредно для правительства. В каждом государстве, где существует литература, официальное должно быть отделено резкою чертою от неофициального и народ должен утверждаться в тех правилах, что не всему печатному должно верить, что разум человеческий может заблуждаться, но что одно правительство достойно безусловной доверенности и только его акты не подвержены суждению и критике.

В государстве не может и не должно существовать судебное место для исправления умов <...> Правительство сочиняет официальные акты и наблюдает только, чтобы в частных сочинениях не было ничего противного принятым правилам, — следственно, цензура действует отрицательно. Она уподобляется таможне, воспрещающей ввоз запрещенных товаров, а не есть фабрика, где делаются товары хорошие.

Замечания комитета и возражения на оные генерал-лейтенанта Карбониера самим разногласием своим касательно истолкования пунктов устава служат доказательством, что закон не полон и не ясен и потому, по мнению комитета, подлежит перемене; ибо если люди, которым поручено для блага общего рассмотреть устав, должны спорить между собою о смысле закона, то какой вред произойдет от оного, когда он подвергнется толкованиям лиц менее опытных или не столь благонамеренных и беспристрастных?».34

Отвергнув возражения Карбониера и установив общие принципы, которые должны быть положены в основу нового цензурного устава, комитет перешел к подробному рассмотрению цензурного устава 1826 г. Заключение комитета звучит беспощадным обвинительным приговором:

«1. Цензуре приписан круг действия, вовсе ей не принадлежащий, а именно: наблюдение за науками и воспитанием юношества, попечение о нравах и направление общественного мнения (II, III, IV, V, VI); наблюдение и исполнение мер полицейских (XIII, XXII, XXXV, XLVII, L); поправки и перемены в сочинениях, ей представляемых (XVII, XXXIII); требование от авторов и издателей качеств и достоинств, не подлежащих ее суждению (XXIV); наблюдение, чтоб в сочинениях не было ничего бесполезного, между тем как она должна запрещать только вредное (XXXII, XLIV); суждение о художественном достоинстве и сходстве портретов (XLI); рассматривание музыкальных нот без слов (VII); определение, кто из современных писателей есть классический.

2. Многие правила в том уставе неопределительны, неясны и сбивчивы, как-то: о неблюдении народной чести (VIII); об исключении произвольных умствований из истории (XL); о рассмотрении книг философических (XLII, XLIII).

3. Многие правила сего устава без пользы стеснительны и могут вредить и препятствовать ходу словесности и успехам наук и просвещения, а именно: требование представлять все в рукописи (XVI); запрещение точек (XVIII); обременение медицинских и учебных книг двумя цензурами (XXIII); гонение на издателей, коих статьи задержаны цензурою (XXV); запрещение в отрывках того, что позволено в целом (XXX); позволение толковать в дурную сторону (XXXI); запрещение суждений косвенных (XXXI); стеснение позволительности книг философских (XLII, XLIII) и наконец возложение ответственности на автора за вину цензора (XLIV).

- 214 -

4. Некоторые правила ненужны и излишни, как-то: запрещение всех без разбора книг о тайных обществах (XXVII), также книг о магии, астрологии и проч. (XXVIII).

5. Некоторые предписываемые сим уставом формы кажутся комитету лишними и обременительными, как-то, например: объявление книгопродавцам о запрещенных книгах (XV); равномерно и несообразны (впрочем, и отнюдь не принадлежащие к сему уставу) некоторые назначения наказаний (XLVIII, XLIX, LI).

6. Сим уставом требуется составление вовсе ненужного Верховного цензурного комитета (XII); собственные действия цензуры ограничиваются теснейшим противу прежнего кругом, и многие губернии России затрудняются в книгопечатании (X), между тем как суммы, назначенные для содержания новой цензуры, превосходят издержки прежней в 16 раз.

7. В редакции устава равномерно найдены комитетом нарушения порядка и ясности, а именно: излишние подробности, ограничивающие и затемняющие смысл целого (XXXIV); присовокупление ненужных подробностей о внутреннем устройстве (XI); грамматические погрешности и недостаток ясного смысла.

Приняв в соображение все сии обстоятельства, комитет мнением полагает войти к его императорскому величеству со всеподданнейшим докладом о сих последствиях его сравнений и всеподданнейше просить высочайшего соизволения: составить новый проект общего устава для рассмотрения всех книг и изданий, как печатаемых внутри государства, так и привозимых из-за границы, соблюдая притом необходимое в рассмотрении тех и других различие. Сим только средством прекратятся бесплодные словопрения, коим без того не предвидится предела».35

В окончательной редакции заключительная часть мнения комитета сформулирована более осторожно: «представить о последствиях сих сравнений на высочайшее его императорского величества благоусмотрение и ожидать дальнейших его величества повелений». Однако весь текст мнения комиссии не оставлял сомнения в том, что комиссия убеждена в необходимости составления нового цензурного устава.

Сторонники Шишкова пытались всячески помешать работе по пересмотру цензурного устава; они пускались на тайные происки, стремясь воздействовать на Николая I. Вот некоторые агентурные донесения по этому поводу: «Сообщено. Цензор Красовский, управляющий делами графини Софии Владимировны Строгоновой и домашний у Натальи Петровны Голицыной, при помощи монахов начал сильно действовать, чтобы новый план цензуры не состоялся и цензурный комитет остался на прежнем положении. Предполагается просить генерала Васильчикова, С. С. Уварова, флигель-адъютанта Строгонова и т. п. Тем по крайней мере утешают себя цензоры. — Министр Шишков объявил, что пока он министром, то устава и комитета не коснутся, и что он пустил уже бомбу, которой не разжуют вдесятером. Вообще не должно предполагать, что действия комитета о составлении нового устава не контролируются. Противная партия имеет своих протекторов; монахи и женщины, друзья Шишкова и Карбоньера, покровители цензоров — все это сильно хлопочет, чтобы уничтожить работу комитета».36

Председатель Главного цензурного комитета Карбониер был одним из самых ретивых сторонников цензурного устава 1826 г.: «Карбоньер объявил официально в цензуре, что одержана победа Министерством просвещения над комитетом, назначенным для рассмотрения цензурного устава. Министр Шишков объявляет о сем всем и каждому. Письмо его к государю и замечания на возражения комитета ходят по рукам и посланы даже в Москву. Публика, особенно благонамеренные люди и

- 215 -

друзья славы престола, повесили головы. Все приятные надежды на блестящее и, как говорят, на откровенное царствование меркнут. Этот проклятый цензурный устав, как страшилище, как привидение, у всех на глазах. Враги престола радуются этому и беспрестанно выводят его на сцену. Что остается делать друзьям государя? — Защищать устав невозможно. Даже люди, весьма близкие к престолу, говорят, что дело кончено с уничтожением комитета и что новый устав позволено составлять членам комитета, чтобы не слишком огорчить их тем, что Шишков победил их. — Говорят, что члены комитета играют в бирюльки, которые после рассыпаются». Сверху на этом донесении Бенкендорф написал: «Не долго будут ликовать».37

Это донесение, по всей вероятности, было написано в конце 1827 или в начале 1828 г. 14 октября 1827 г. Временный комитет постановил представить свои замечания на устав 1826 г. вместе с возражениями А. С. Шишкова и Карбониера на «благоусмотрение» Николая I, а пять дней спустя, 19 октября, царь дал распоряжение о закрытии Временного комитета.38

Между тем работа по выработке нового цензурного устава продолжалась, несмотря на закрытие комитета. Однако сейчас трудно с достоверностью утверждать, кто именно явился автором этого устава. Сведения противоречивы. В предисловии к запискам Н. И. Греча Р. В. Иванов-Разумник писал: «Греч принимал ближайшее участие в выработке устава о цензуре 1828 года; в рукописях Публичной библиотеки сохранился черновой проект этого устава с надписью: „Устав о цензуре, высочайше утвержденный 22 апреля 1828 года, составленный коллежским советником Гречем и потом рассмотренный и исправленный товарищем министра внутренних дел, тайным советником Д. В. Дашковым“».39 Шифр рукописи в предисловии не указан — попытки разыскать ее пока не увенчались успехом. Посмотреть же на эту рукопись необходимо — надо сверить, кем она написана. Ведь сохранилось следующее свидетельство В. Ф. Одоевского: «В мире чиновническом замечен мой цензурный устав 1828 года и права авторской собственности, о которой до меня никто и не думал...».40

Как бы там ни было, 22 апреля 1828 г. Николай I утвердил новый цензурный устав. Этот устав, объединивший правила как внутренней, так и иностранной цензуры, содержал всего 158 параграфов; он был составлен с явно выраженным намерением упростить и облегчить цензурные условия. По своим основным положениям он напоминал цензурный устав 1804 г.

23 апреля 1828 г. А. С. Шишков был уволен от должности министра народного просвещения согласно его просьбе, «по преклонности лет и по расстроенному здоровью». На его место был назначен князь Карл Андреевич

- 216 -

Ливен, занимавший с 1817 г. пост попечителя Дерптского учебного округа.

18 мая 1828 г. новый цензурный устав был распубликован. На первый взгляд казалось, что наступает эра цензурного либерализма; однако на самом деле оказалось иначе. Уход Шишкова не привел к кардинальному изменению в этой области. Среди правительственной бюрократии не было единомыслия по вопросу цензурной политики. В. М. Комовский так характеризовал в письме к А. М. Языкову хитросплетения цензурного ведомства: «Вы, конечно, любопытствуете знать: каково новое устройство цензуры и что можно ожидать в будущем? — Доселе еще ничего решительное не приведено в действие. Кандидатами в цензоры назначены здесь: Лодий, Щеглов и Сенковский, Гаевский и Сербинович; в Москве: Двигубский, Цветаев и Снегирев; еще должно назначить стороннего цензора; об избрании его из здешних цензоров предложено попечителю. Сверх того, в Москве хотят определить еще одного стороннего цензора. Как мило у нас законодательствуют: издадут закон — и прежде, нежели приведут в исполнение, исполнитель его уже переделает на свой лад. Вы знаете, я думаю, как должно устроить цензуру на основании нового устава. Главное управление цензур полагает совсем иначе. Один СПб. комитет остается невредим; в Москве, как я сказал, прибавляется еще один сторонний цензор для того, что в Харькове и Казани не хотят учреждать комитетов — в Казани будет один цензор для татарских и восточных книг. В Вильне сливают вместе цензуру иностранную и внутреннюю; и для этого комитет хотят составить из 4-х профессоров; сверх того, определяют одного жида (а может быть и двух, если Новосильцев настоит на своем проекте) для еврейских книг; в Ревеле и Митаве цензоров не будет, зато в Риге два вместо одного. В Одессе также будет отдельный цензор.

A propos — я говорю вам о действиях Главного управления, не сказав, кто действователи. Кроме министра и его товарища, как вы знаете, заседают в нем президенты академий: Шишков не ездит, за Уварова бывает Шторх. — Членом от Министерства иностранных дел назначен Дашков, который был в Америке (посланником либо консулом); от Министерства внутренних дел Филатьев — родственник Блудова. Блудов присваивает себе более всех влияния и может быть назван наиболее свободомыслящим; Оленин не довольно тверд, колеблется. Шторх не довольно принимает участия — глух и худо по-русски знает. Дашков еще скромничает; впрочем, мнение, поданное им относительно наказов цензорам, довольно отрадно. Филатьев тем хорош, что служит подпорою Блудову, — для него самого цензура и книгоиздавание, наверно, есть дело совершенно чуждое. Что сказать о Ливене? Принадлежа старому веку, он хоть не враг всего нового, однако же склонен иногда сжимать, — одним словом, строгий классик. У него есть несколько idées fixes, за которые крепко держится; такова, например, что просвещение бывает и хорошо и дурно; не веря, что хорошее само собою одолеет дурное, он неумолимый враг всему, что по своему суждению почитает дурным в просвещении; далее, ко всему должно примешивать Библию и пр. Впрочем, он чистосердечно желает добра и готов на все, что не сталкивается с его idées fixes. — Теперь надобно ждать, что представит Блудов, которому Главное управление поручило сочинять проект наказа цензорам; судя по предварительным толкованиям, можно ожидать хорошего. О дальнейшем не премину Вам сообщить».41

Письмо В. М. Комовского показывает, что утверждение цензурного устава 1828 г. не положило конца разногласиям по вопросу цензурной политики. Новый устав, более краткий и сдержанный, нежели устав 1826 г., давал в то же время больше простора для того или иного толкования

- 217 -

его статей. Как явствует из письма В. М. Комовского, в Главном управлении цензуры шли оживленные прения о направлении и устройстве цензуры. Читая это письмо, невольно вспоминаешь известную русскую пословицу: закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло. Самое невероятное заключалось в том, что высочайшая резолюция Николая I «быть по сему», начертанная 22 апреля 1828 г. на новом цензурном уставе, не привела, как того следовало ожидать, к автоматическому изъятию прежнего цензурного устава. Наступили месяцы уставного двоевластия. Оказалось, что в царской России, в стране строжайшей регламентации, где все расчислено по параграфам педантично составленных инструкций, возможно вопиющее нарушение установленного правопорядка.

К. А. Ливен, сменивший А. С. Шишкова на посту министра народного просвещения, не торопился сдать в архив упраздненный цензурный устав 1826 г. В конце 1828 г. фон Фок представил Бенкендорфу следующую любопытную записку: «Уже несколько недель носится слух, что министр просвещения намерен переменить цензурный устав 22-го апреля 1828 г. Поводом к сим слухам служило то, что в течение полугода закон, утвержденный торжественно государем императором, не приведен был в исполнение и цензура не переменялась. Цензоры же всегда ссылались на прежний устав в своих определениях, утверждая, что поелику они не сменены и новый устав не введен в действие предписанием министра, то они не почитают его действительным законом. Между тем святоши-интриганты, пользующиеся доверенностию министра, составляли планы к перемене устава, а ныне один из главных сочинителей прежнего устава объявил торжественно в одном обществе, что уже составлен план дополнений и перемен к новому цензурному уставу и скоро будет внесен в Государственный совет.

Между тем из Риги пишут, что губернатор велел перевести новый устав для рижского цензора и хотел печатать сей устав, но удержал по дошедшим до него слухам, что устав будет скоро переменен и что в Дерпте даже не перевели оного на немецкий язык, ожидая перемены. При сем из Дерпта и Риги получают письма от профессоров и ученых с горькими жалобами. Они на сем новом уставе основывали все свои литературные надежды, прославили его и превознесли, и вдруг получают известие, что происки и интриги подрывают один из лучших законов до приведения оного в исполнение.

Из Риги пишут по сему предмету следующее: цензором в Дерпте есть некто барон Унгерн-Штернберг, первейший ханжа и глава гернгутеров. Сей барон Унгерн, к общему соблазну добрых лифляндцев, купив дом за 30 т<ыс.>, продал в казну за 100 т<ыс.> слишком, по протекции кн. Ливена. — Поелику же сей барон Унгерн человек скупой и сребролюбивый, то, не желая лишиться цензорского места и жалованья, сильно вопиет против нового устава; почему догадываются, что он интригует, чтоб как можно более продлить исполнение закона или даже вовсе изменить. Ректор Эверс также не желает лишиться председательского места в цензуре. — Таким образом, частные виды замедляют исполнение закона и стремятся к низвержению оного к общему сожалению всех людей благонамеренных и беспристрастных».42

Бенкендорф наложил резолюцию: потребовать объяснений у К. А. Ливена. Запрос шефа жандармов произвел желанное действие: 20 ноября 1828 г. было начато дело о закрытии Главного цензурного комитета,43 а 1 декабря состоялось первое заседание Петербургского цензурного комитета.44 Таким образом, понадобилось 7 месяцев, чтобы сломить сопротивление

- 218 -

Министерства народного просвещения и ввести в действие новый цензурный устав.

Проволочка с введением цензурного устава 1828 г. показала, что во главе Министерства народного просвещения находится достойный преемник А. С. Шишкова, готовый препятствовать смягчению цензурного гнета. И хотя наиболее ревностные цензоры лишились своих мест, руль цензурной политики остался в цепких руках противников просвещения. Сосуществование двух цензурных уставов на протяжении семи месяцев было бесспорной победой наиболее консервативных элементов в правительстве Николая I: в эти месяцы цензурного двоевластия была поколеблена вера в новый цензурный устав и созданы благоприятные условия для ограничения устава путем подготовки дополнительных инструкций и положений.

И тем не менее на первых порах отмена цензурного устава 1826 г. возбудила надежды на торжество более либеральной литературной политики. Надо думать, что и Пушкин не избежал подобных иллюзий. Недавно нами было высказано предположение о том, что борьба вокруг цензурного устава в какой-то мере отразилась на творческих замыслах Пушкина.45 На наш взгляд, написание декабристской главы «Евгения Онегина» не может быть осмыслено вне конкретной исторической обстановки. Пушкин, вероятно, полагал, что при наступлении эры «разумной» цензуры станет возможным коснуться в романе истории царствования Александра I и трагических событий недавнего прошлого. Однако цензурный устав 1828 г. и направление внутренней политики Николая I в начале 1830-х годов не оправдали надежд, которые на них возлагались. Пушкин был вынужден «урезать» замысел «Евгения Онегина» и сжечь декабристскую главу романа.

Сноски

Сноски к стр. 195

¹ См.: Сухомлинов М. И. Император Николай Павлович — критик и цензор сочинений Пушкина. — В кн.: Сухомлинов М. И. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению, т. 2. СПб., 1889, с. 205—246; Лемке М. К. Николаевские жандармы и литература. 1826—1855 гг. СПб., 1908; Егоркин А. И. Литературные дела архива цензурного комитета. — В кн.: Пушкин и его современники, вып. XXIX-XXX. Пг., 1917, с. 98—130; Замков Н. К. К цензурной истории произведений Пушкина. — Там же, с. 49—62; Зенгер Т. Николай I — редактор Пушкина. — Литературное наследство, т. 16—18. М., 1934, с. 513—536; Данилов В. В. Документальные материалы об А. С. Пушкине. — В кн.: Бюллетень Рукописного отдела Пушкинского Дома, т. 6. М.—Л., 1956, с. 82—90; Левкович Я. Л. К цензурной истории «Путешествия в Арзрум». — В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1964. Л., 1967, с. 34—37; Шальман Е. С. «План статьи о правах писателя» Пушкина. — Изв. АН СССР. Сер. литературы и языка, т. 23, вып. 6, 1964, с. 531—538; Городецкий Б. П. Кто же был цензором «Бориса Годунова» в 1826 году? — Русская литература, 1967, № 4, с. 109—119; Петрунина Н. Н. Вокруг «Истории Пугачева». — В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. VI. Л., 1969, с. 229—251; Вацуро В. Э. К изучению «Литературной газеты» Дельвига. — В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1965. Л., 1968, с. 23—36; Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины». М., 1972.

Сноски к стр. 196

² Подробнее об этом см.: Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века. М.—Л., 1959; Базанов В. Ученая республика. М.—Л., 1964.

³ Об этом проекте см.: Скабичевский А. М. Очерки истории русской цензуры (1700—1863 гг.). СПб., 1892, с. 184—187.

Сноски к стр. 197

⁴ ЦГИА, ф. 733, оп. 118, № 557, л. 1.

⁵ Там же, л. 5.

⁶ Там же, л. 86.

⁷ Там же, л. 89.

Сноски к стр. 198

⁸ Там же, л. 127.

⁹ Архив бр. Тургеневых, вып. 6. Пг., 1921, с. 40.

¹⁰ ЦГИА, ф. 733, оп. 118, № 557, л. 100—101.

¹¹ Там же, л. 90. Резолюция Николая I шла вразрез с мнением А. С. Шишкова, полагавшего, что при Министерстве народного просвещения должна существовать единая, всеобъемлющая цензура. См. его докладную записку Николаю I: там же, л. 104—115.

¹² ЦГИА, ф. 733, оп. 118, № 557, л. 117—118.

Сноски к стр. 199

¹³ Русский архив, 1874, т. 7, с. 12.

¹⁴ ЦГИА, ф. 733, оп. 118, № 557, л. 119.

Сноски к стр. 202

¹⁵ ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, № 1785, л. 1—10.

¹⁶ ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, № 1782, л. 12—28.

¹⁷ Там же, л. 21 об.

¹⁸ Там же, л. 22.

¹⁹ Там же, л. 22 об.

²⁰ Там же, л. 26 об.

²¹ Надо дать немного простора печати (франц.).

Сноски к стр. 203

²² ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, № 1886, л. 35—36.

²³ Русская старина, 1881, № 11, с. 550—551.

²⁴ ЦГИА, ф. 733, оп. 118, № 558.

Сноски к стр. 204

²⁵ Там же, л. 155. Состав комитета был обнародован в официальном издании «Исторические сведения о цензуре в России» (СПб., 1862, с. 35), однако его работа была изображена в идиллических тонах: «Труды этого комитета продолжались весьма долго — до конца 1827 года, когда уже почувствована была потребность в новом цензурном уставе» (там же).

²⁶ ИРЛИ, ф. 357, оп. 2, № 486, л. 73.

Сноски к стр. 206

²⁷ ЦГИАЛ, ф. 1630, оп. 1, № 4, л. 1—9. Д. В. Дашкову также принадлежит «План 2-го проекта замечаний на цензурный устав 10 июня 1826 года»:

«Изложить качество: a. закона вообще.

b.  закона запретительного.

c.  Цензурного устава, как закона, касающегося до образованнейшего класса в государстве.

Определивши таким образом точку зрения, с которой комитет рассматривает устав 10 июня, показать:

I. Противоречие устава 10 июня общим качеством закона, как-то

a. Неясность и неопределенность большей части параграфов. (Причем обратить внимание на то, что сей устав не имеет определенных границ; по смыслу сих параграфов он содержит в себе смешение уголовных и полицейских установлений с цензурными).

b. Несообразность устава 10 июня с временными и местными обстоятельствами государства.

В обоих отношениях означить, каких случаев не предвидит устав 10 июня и каких злоупотреблений не предотвращает.

II. Противоречие устава 10 июня качествам закона запретительного:

а. Не обеспечивая равно от злоупотреблений лиц, поставленных от правительства для запрещения, и лиц, коих собственность может быть подвергнута запрещению.

b. Простирается далее нужного и потому может произвести противное действие, т. е. поставить тех, до кого он касается, в необходимость избегать оный.

Здесь также исчислить случаи, непредвиденные уставом.

III. Неудобства и излишние затруднения распорядительной части устава 10 июня, как-то:

a. Ненужное умножение числа инстанций.

b. Озабочение трех министерств делами, им чуждыми.

Из соображения сих 3-х отделений, ясно истекает следующая мысль: когда затруднения, исчисленные в 3-м отделении, были бы велики и при ясных, определительных правилах устава, то сколь должны увеличиться сии затруднения, когда к ним присоединится неясность и неопределительность замеченных параграфов.

IV. Цензурный устав 10 июня, будучи законом, касающимся до образованнейшего класса в государстве, не имеет ученого достоинства, как-то:

a. Несообразен с нынешним состоянием наук и даже содержит ошибки противу них.

b. Не имеет точного распределения.

V. Из всех сих недостатков ясно истекает: неисполнимость устава 10 июня.

Часть особенная:

1. Общее замечание на возражение г. Карбониера.

2. Необходимость и возможность соединения в общий цензурный устав цензурного наказа для книг, внутри России издаваемых, и цензурного наказа для книг, из-за границы ввозимых» (ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, № 1782, л. 11; черновой вариант этого документа, содержащий правку, см.: ИРЛИ, ф. 357, оп. 2, № 486, л. 26).

Сноски к стр. 207

²⁸ ИРЛИ, ф. 357, оп. 2, № 486, л. 82 об.—83.

²⁹ Там же, л. 83—84.

Сноски к стр. 208

³⁰ Там же, л. 84.

³¹ Там же, л. 140—215 (Первые замечания Комитета и ответы на оные г. Карбониера); л. 246—306 (Возражения фон Фока на ответы г. Карбониера).

Сноски к стр. 209

³² Там же, л. 298.

Сноски к стр. 212

³³ ЦГИАЛ, ф. 733, оп. 118, № 558, л. 261—267. Если участие фон Фока в работе комитета (фон Фок в данном случае трудился вместо своего начальника Бенкендорфа, члена комитета), оставалось неприметным, то деятельность Д. В. Дашкова и С. С. Уварова была на виду их противников. Вспоминая о работе комитета, А. С. Шишков писал: «...комитет сей, оставя порученное ему дело, принялся рассматривать и опорочивать изданный уже для российских книг цензурный устав. Опорочение сие сочинили два человека, из коих один написал и напечатал некогда речь, наполненную такими противными правительству и всякому благоустройству умствованиями, за которое надлежало бы его подвергнуть ответственности; а другой также некогда написал на одно из сочинений моих критику...» (Шишков А. С. Записки. Берлин, 1870, с. 128).

Сноски к стр. 213

³⁴ ИРЛИ, ф. 257, оп. 2, № 486, л. 75 об.—76.

Сноски к стр. 214

³⁵ Там же, л. 77 об.—80.

³⁶ ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, № 1886, л. 34.

Сноски к стр. 215

³⁷ Там же, л. 37.

³⁸ ЦГИА, ф. 733, оп. 118, л. 466—468.

³⁹ Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.—Л., 1930, с. 26.

⁴⁰ Русский архив. 1897, кн. 2, № 6, с. 284. Первоначальная работа по составлению цензурного устава велась в недрах Временного комитета, так как черновые материалы по проекту устава сохранились в делах этого комитета (ИРЛИ, ф. 357, оп. 2, № 486, л. 1—46, 49—67). Однако сравнение этих черновиков с утвержденным цензурным уставом 1828 г. доказывает, что эти первоначальные наброски значительно отличаются от окончательного текста (в частности, предполагалось оставление цензуры иностранных книг при Министерстве внутренних дел, а также создание книгопечатного отделения при Главном управлении училищ). Таким образом, следует думать, что во время существования Временного комитета была проведена лишь предварительная работа по составлению нового цензурного устава. Отсутствие в архивах бумаг, отражающих более поздние стадии работы, а также приводимое нами секретное донесение, из которого видно, что членам распущенного Временного комитета «новый устав позволено составлять», позволяют предположить, что Николай I дал неофициальное распоряжение продолжить работу по выработке нового цензурного устава.

Сноски к стр. 216

⁴¹ ИРЛИ, шифр 19.4.122 (фонд Языкова, IV, 19), л. ненум.

Сноски к стр. 217

⁴² ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, № 1789, л. 1—2.

⁴³ ЦГИА, ф. 77, оп. 1, № 750.

⁴⁴ Там же, № 752.

Сноски к стр. 218

⁴⁵ Гиллельсон М. И. От арзамасского братства к пушкинскому кругу писателей. Л., 1977, с. 41—42.