157

Пятница. 16 февраля 1823.

<...> Не сочинял никогда никаких речей... Нет, соврал! Сочинил в жизнь мою две речи, достойные печи, произнесенных в торжественных собраниях Общ<ества> люб<ителей> с<ловесности>, н<аук> и х<удожеств> 15 июля и 26 ноября, а которых годов — не упомню. Что за речи? Хуже Глинкиных! A propos!^в Недавно в Обществе соревнователей был почетный член Ф. П. Львов. Он читал какую-то старую свою дрянь, а Глинка, учтивый детина, изо всех кишок ну его хвалить — оскорбил даже многих сочленов своих, предпочтя старинную галиматью Львова новейшей галиматье. «Вот как писали во времена Державина! Сделайте милость, ваше пре<восходительст>во, прочтите еще что-нибудь, повейте на нас роскошью Екатеринина века». — Но Львов все уже прочел. И начал читать сам Глинка. У него никогда не бывает недостатка в стихах. И вот он читает, а Львов, или Скимнин,¹⁶ восклицает при каждом стихе с умысла или без умысла: «Тьфу, как хорошо! Тьфу, как хорошо!» <...>

Сегодня Илличевский отправляется в Париж. Барон Дельвиг был при смерти болен и во время болезни своей написал стихи, в которых между прочим есть пляшущий покой.¹⁷

Каково же отделали в В<естнике> Е<вропы> Бестужева?¹⁸ А он поехал в Москву. Вовремя же туда приедет <...> Поблагодарите братца за стишки. Из басни его цензор вымарал moralité (так добрый секретарь вздыхает, когда просителя советник обирает).¹⁹ Потому что запрещено писать что-либо о чиновниках, которых звание утверждено правительством <...>