51

А. А. КАРПОВ

ПУШКИН-ХУДОЖНИК В «ИСТОРИИ ПУГАЧЕВА»

1

Пушкинская «История Пугачева» изучается преимущественно в плане ее собственно исторического, научного содержания. С другой стороны, уже со времен Белинского в этом произведении безусловно признавались и художественные достоинства. Эти достоинства усматривались в лаконичном и выразительном слоге, в яркости отдельных деталей и сцен. Однако художественное начало не сводится только к мастерскому изложению исторического материала. Пушкин-поэт постоянно дает о себе знать в исследовании, написанном Пушкиным-историком. По-видимому, поэтические черты «Истории» являются выражением более глубокого замысла, осуществлением наряду с логическим и художественного принципа изучения прошлого.1

Художественное начало проявляется и в подходе автора «Истории Пугачева» к отбору источников, и в методах их исторической критики, и в способах их использования в тексте. Оно обнаруживает себя в широком применении принципов художественной типизации, в символике реалистических деталей. Наконец, интерес Пушкина-поэта к теме народного восстания определяет самую специфику видения событий в их связи с судьбами отдельных участников, проявляется в стремлении соединить изучение исторических фактов с исследованием человеческих характеров, — стремлении, зафиксированном уже в заглавии пушкинского труда.

52

Эти черты «Истории Пугачева» приобретают принципиальный смысл при ее изучении в контексте научной и литературной жизни пушкинской поры. Глубокий след в творческой биографии Пушкина оставила «История государства Российского» Н. М. Карамзина, воспринятая поэтом и его современниками как событие не только русской историографии, но и русской литературы.2 В своем труде Карамзин решал и эстетические задачи, стремясь к художественному воссозданию характеров и событий. «Прилежно истощая материалы древнейшей российской истории, — писал он в предисловии к своему произведению, — я ободрял себя мыслию, что в повествовании о временах отдаленных есть какая-то неизъяснимая прелесть для нашего воображения: там источники поэзии!».3

Поэтический интерес к минувшим событиям, сочетание логического начала с образно-эмоциональным оказываются свойственными и деятелям нового этапа в развитии историографии.

В 1810—1830-е годы общественное сознание переживает резкие перемены в отношении к историческому прошлому. Работы О. Тьерри, Ф. Гизо, Ф. Минье и других представителей «новой» исторической школы во Франции закладывают основы современных представлений о характере и движущих силах исторического развития. Историческое повествование приобретает более строгий документальный характер, но при этом процесс развития исторической науки сопровождается и обращением к художественной литературе, опорой на завоевания писателей-романтиков, и в первую очередь Вальтера Скотта.4 Результатом обращения ученых к опыту исторического романа оказалось не только пробуждение интереса к определенным эпохам и проблемам, не только лежащее за страницами их монографий решение общетеоретических вопросов, выработка собственно научных принципов историзма. Представителей «новой» школы во французской историографии объединяло признание необходимости «поэтической» истории, стремление воссоздать события минувших эпох в их живом своеобразии, показать их глазами современников. «Историческая наука, — пишет современный исследователь, — нашла в историческом романе свою поэтику: принципы изображения и композиции, стиль, метод исследования и метод творчества, ту своеобразную творческую психологию, которая была связана с заново истолкованным историческим материалом».5 Романтическая историография основывалась и на новом понимании исторического источника. Свидетельства о прошлом ученые ищут теперь в материалах, никогда прежде не попадавших в поле их зрения; они изучают «историю там, где другие ее не искали: в легендах, преданиях и народной поэзии».6

Идеи и методы «новой» историографии получили распространение в России, в значительной степени создав ту идеологическую атмосферу,

53

в которой формировались исторические взгляды Пушкина. Интерес к работам французских историографов не оставляет Пушкина на всем протяжении 1830-х годов.7 О глубоком проникновении поэта в существо их метода свидетельствует афористически точное определение произведений О. Тьерри и Баранта («романическая живость истины, выведенная перед нас в простодушной наготе летописи» — XI, 121).

Рассмотрение процессов взаимодействия литературы и внелитературных форм словесности (в частности, историографии) в период, когда создавалась «История Пугачева», показывает, какой широкий и принципиальный характер носили эти процессы, позволяет уточнить круг проблем, в разработку которых включается Пушкин, приступая к своему исследованию. Художественное своеобразие «Истории Пугачева» не сводится, однако, к набору общих для жанра «художественной истории» черт. Художественный метод изучения прошлого в «Истории Пугачева» самостоятелен и равноправен научному. С этим в первую очередь и связана специфика жанра пушкинского труда.

2

Документ определяет и содержание, и характер любого научно-исторического исследования. Для Пушкина же опора на документ, следование ему являются в «Истории Пугачева» особенно принципиальными, определяются стремлением раскрыть историческую правду о Пугачеве и «пугачевщине», воссоздать истинный ход событий. Но в таком случае чрезвычайно симптоматичным выглядит самый круг исторических источников, характер их обработки и использования в тексте.

В процессе создания «Истории Пугачева» пушкинские принципы работы над документальными источниками, сложившиеся в художественном творчестве поэта,8 существенно дополняются и совершенствуются, приобретают иную специфику. Расширяя круг источников, включая в него вместе с правительственными сообщениями и архивными материалами свидетельства современников пугачевского движения, произведения фольклора,9 Пушкин стремится не только к полноте фактической информации, но и к проникновению в самую атмосферу эпохи крестьянской войны.

Однако в «Истории Пугачева» эстетически значимым является не только принцип отбора, но и характер организации материала. В этом отношении показательно, что, используя свидетельства обеих противоборствующих сторон, Пушкин в некоторых случаях не ставит своей задачей извлечь из этих контрастных показаний некую критически выверенную, «объективную» точку зрения, как это постарался бы сделать ученый-историк. Поэта интересует и сам противоречивый характер документов: драма истории, отражаясь в сознании участников событий, предстает в его произведении и другой стороной — непримиримым конфликтом

54

мнений. Обнажая таким образом социальный характер каждой версии событий, Пушкин из объективного столкновения этих противоположных показаний извлекает особый эффект, благодаря которому в тексте «Истории Пугачева» возникает определенная двуплановость, носящая не только смысловой, но и художественный характер. Противоположным политическим позициям, которые занимают авторы официальных сообщений и принадлежащие к народной массе очевидцы событий, соответствует различие не только в оценке восстания, но и в самой манере изображения. Характерные образы, особенности отбора и оценки деталей зачастую позволяют выделить внутри интонационно-единого повествования отдельные фрагменты текста и за каждым таким отрывком увидеть субъект речи — автора высказывания.10

Взаимодействуя в контексте произведения, обе группы свидетельств перерастают в образы противостоящих друг другу культур и мировоззрений.

Контрастный, противоречивый характер показаний противоборствующих сторон особенно ярко сказывается по отношению к центральной фигуре «Истории» — фигуре Пугачева. В пушкинском исследовании сталкиваются два различных, четких по своим симпатиям и антипатиям понимания его личности. Временами Пугачев как бы двоится, распадается на противоречащие друг другу образы. И хотя собственно пушкинская оценка личности «мужицкого царя» не сводится ни к одной из представленных в источниках точек зрения, для ее формирования оказываются важными оба взгляда, ибо само восприятие борющимися сторонами поведения и личности Пугачева в значительной степени характеризует его как исторического деятеля.

Такая двойственность намечается уже при первом появлении Пугачева на страницах «Истории».11 «В смутное сие время, — читаем в начале второй главы, — по казацким дворам шатался неизвестный бродяга, нанимаясь в работники то к одному хозяину, то к другому, и принимаясь за всякие ремесла <...> Сей бродяга был Емельян Пугачев, донской казак и раскольник» (IX, 13). Его задерживают, содержат под стражей в Казани, откуда он бежит, появляясь среди заговорщиков. «Они <...> положили быть новому мятежу. Самозванство показалось им надежною пружиною. Для сего нужен был только прошлец, дерзкий и решительный, еще неизвестный народу. Выбор их пал на Пугачева. Им нетрудно было его уговорить. Они немедленно начали собирать себе сообщников» (IX, 14).

Но вскоре рассказ о Пугачеве как бы подхватывается другим повествователем. «Славный мятежник» вновь возникает на страницах пушкинского труда, но уже в облике, разительно отличающемся от прежнего. Изменяется и манера повествования. Оно замедляется, детализируется, становится более выразительным и литературным (как чисто литературным является и способ введения героя в повествование, связанный с тайной): «Зарубин уехал, и в ту же ночь перед светом возвратился с Тимофеем Мясниковым и с неведомым человеком, все трое верхами. Незнакомец был росту среднего, широкоплеч и худощав. Черная борода его начинала седеть. Он был в верблюжьем армяке, в голубой калмыцкой шапке и вооружен винтовкою» (IX, 15).

Если первый из рассказов стилистически сух и нейтрален, то второй носит явно беллетризованный характер, как бы берется в интонационные кавычки. Он строится на основе показаний казака Михайлы Кожевникова (IX, 692—695). Пушкинская обработка этих показаний носит творческий характер. В результате создается впечатление обобщенности рассказа; индивидуальный автор — участник события — как бы заменяется коллективным, удаленным от изображаемого случая. Меняя характер

55

освещения события, насыщая рассказ атмосферой таинственности, подчеркивая необычность происходящего, Пушкин сообщает этому событию черты художественного образа — образа народной молвы о появлении государя Петра Федоровича. Не случайно рассказу о «великой особе» предшествуют слова: «Между тем разнеслись странные слухи...» (IX, 14), — они определяют характер дальнейшего повествования. Частный случай как бы пропускается через призму народных чаяний, надежд на появление заступника, освободителя.

По сути, уже само обостренное внимание к «неведомому человеку» подсказывает разгадку его тайны. И незнакомец, появившийся на хуторе Кожевникова, не обманывает этих ожиданий, оказываясь государем — таким, какого ждал народ: император, спасшийся чудом, исходивший Русь и присмотревший повсюду «многую неправду», является, чтобы совершить суд («думал он <...> повсюду поставить новых судей»), восстановить справедливость («возвести на престол государя великого князя»). Он ничего не желает для себя, он велик и загадочен («Сам же я, — говорил он, — уже царствовать не желаю»); он гуманен (стремление избежать «напрасного кровопролития») (IX, 15).

Если в начале главы перед нами самозванец, принявший имя Петра III, то во втором рассказе впечатления подлинности народного государя не нарушает и вклинивающийся в него комментарий («Высказав нелепую повесть, самозванец стал объяснять свои предположения» — IX, 15). «Он для тебя Пугачев, — говорил Пушкину Д. Пьянов, — а для меня он был великий государь Петр Федорович» (IX, 373). Слова старого казака отражают отношение народа к Пугачеву, проявившееся и в создании «пугачевской легенды», в поэтической форме отразившей лозунги восстания, самосознание восставших.12 Эта легенда входит в пушкинское повествование в качестве внутренней, этической и идеологической характеристики движения. Ее завязкой на страницах «Истории» и является эпизод появления «великой особы».

Народное «мнение» о Пугачеве — это одновременно и свод чаяний и надежд угнетенных масс.13 Образ мужицкого царя, вобравший в себя мечты о легендарном государе, выражает народные представления об осуществляемой в ходе восстания справедливости, о характере взаимоотношений между народом и властью: «Когда въехал он (Пугачев, — А. К.) в крепость, начали звонить в колокола; народ снял шапки, и когда самозванец стал сходить с лошади, при помощи двух из его казаков, подхвативших его под руки, тогда все пали ниц. Он приложился ко кресту, хлеб-соль поцеловал и сев на уготовленный стул, сказал: вставайте, детушки» (IX, 20).14 Для этого эпизода характерны идилличность, картинность изображения. Описываемая здесь сцена будто пришла из сказок и преданий о «добром царе».15

Но если «мнение народное» интерпретирует Пугачева как воплощение идеалов и надежд, то вторая — дворянская — оценка личности предводителя мятежа полностью противостоит такому восприятию: Пугачев рассматривается как «изверг натуры», «разбойник», «преступник», «вор», «злодей». Эта оценка, также входящая в пушкинское повествование, основана

56

на другой группе источников, где личность Пугачева снижается, измельчается, очерняется. Проявлением такой тенденции может служить, например, сообщение Екатерины II в письме к Вольтеру о «слабости духа»,16 которую самозванец оказал перед судом, так что «принуждены были постепенно приготовить его к услышанию смертного приговора» (IX, 79). Подобные свидетельства, определения в свою очередь образуют целую систему, единое повествование о событиях, согласно которому Емелька Пугачев — «дерзкий вор» и «разбойник» — возглавляет бунт «ослепленной черни», вначале разросшийся «по непростительному нерадению начальства» (IX, 80), но затем пресеченный. После подавления мятежа Пугачев кается, выказывает малодушие и трусость.

Иногда Пушкин непосредственно сталкивает оба взгляда, демонстрируя в таком столкновении всю их внутреннюю непримиримость, противоположность в освещении одного и того же явления.

Вот как, например, выглядит в тексте «Истории» картина жизни в Бердской слободе: «Когда ездил он (Пугачев, — А. К.) по базару или по Бердским улицам, то всегда бросал в народ медными деньгами. Суд и расправу давал сидя в креслах перед своей избою. По бокам его сидели два казака, один с булавою, другой с серебряным топором. Подходящие к нему кланялись в землю и, перекрестясь, целовали его руку. Бердская слобода была вертепом убийств и распутства. Лагерь полон был офицерских жен и дочерей, отданных на поругание разбойникам. Казни происходили каждый день. Овраги около Берды были завалены трупами расстрелянных, удавленных, четвертованных страдальцев. Шайки разбойников устремлялись во все стороны, пьянствуя по селениям, грабя казну и достояние дворян» (IX, 26—27).

Этот эпизод распадается на два самостоятельных отрывка (первый, кончающийся словами «целовали его руку», и второй, со слов «Бердская слобода»). Они имеют один объект изображения, но резко отличаются друг от друга по своему общему колориту, по отбору материала изображения. Если первый отрывок рисует жизнь в Бердской слободе в сказочных образах, в духе уже знакомых нам мотивов пугачевской легенды, то второй резко диссонирует с идилличностью его тона, явно тяготеет к дворянскому восприятию пугачевщины.

Оба запечатленных в этих контрастных отрывках взгляда находят опору в действительности, но оба обращены лишь к одной из ее граней. Работая над «Историей Пугачева», Пушкин приходит к пониманию того, что у каждой из противоборствующих сил существует своя социальная правда, исключающая понимание правды другой стороны и резко противопоставленная ей.17 Возникающая на основе использования свидетельств враждующих сторон двуплановость, соседство и столкновение в тексте «Истории Пугачева» политически и эстетически полярных трактовок восстания является своеобразным композиционным приемом, раскрывающим (и здесь Пушкин-художник идет рука об руку с Пушкиным-историком) одну из основных идей произведения — идею трагического и неизбежного раскола нации.

Методы организации материала в структуре пушкинского повествования подчинены одной задаче — с наибольшей полнотой охватить события и «вширь», и «вглубь». «История» — сложное целое, совокупность различных уровней повествования, каждый из которых характеризуется своим особым масштабом изображения — от самого общего плана, воссоздающего

57

ход исторических событий, до «среднего» и «крупного» планов, фиксирующих внимание на определенной интересующей автора ситуации или личности. При помощи «крупных» планов, ярких деталей, при помощи эпизодов, выделяющихся из текста в силу своей повышенной эмоциональности и художественной завершенности,18 Пушкин задерживает внимание читателей на наиболее важных темах и ситуациях, расставляет смысловые акценты.

Эти разнородные фрагменты текста скреплены единой авторской позицией, слиты в пушкинском труде, в котором сквозь события крестьянской войны просматривается целая эпоха русской истории, где за спинами столкнувшихся в смертельной схватке противников вырастают Россия дворянская и Россия народная с присущими каждой из них системами ценностей, со своими сильными и слабыми сторонами.

Высокие представления о дворянской России, дворянской культуре связаны с появляющимися на страницах «Истории» именами Суворова, Дмитриева, Державина, Крылова. Особенно выделяется в этом отношении фигура Бибикова, в которой воплощены лучшие черты, присущие дворянству: чувство долга, чести, патриотизм, независимость.19 Посвященные Бибикову страницы «Истории Пугачева» написаны Пушкиным в особом стилистическом ключе; перед читателем встает образ носителя дворянской культуры XVIII в. в ее высоких проявлениях: «Александр Ильич Бибиков принадлежит к числу замечательнейших лиц Екатерининских времен, столь богатых людьми знаменитыми. В молодых еще летах он успел уже отличиться на поприще войны и гражданственности. Он служил с честию в семилетнюю войну и обратил на себя внимание Фридриха Великого. Важные препоручения были на него возлагаемы: в 1763 году послан он был в Казань, для усмирения взбунтовавшихся заводских крестьян. Твердостию и благоразумною кротостию вскоре восстановил он порядок <...> В 1771 году он назначен был <...> главнокомандующим в Польшу, где в скором времени успел не только устроить упущенные дела, но и приобрести любовь и доверенность побежденных» (IX, 32). Умирая, он произносит: «Не жалею о детях и жене; государыня призрит их: жалею об отечестве» (IX, 54). Речь Бибикова в «Истории» образна, ярка, демократична, что помогает подчеркнуть национальные истоки его характера.

Но рядом с обликом дворянской России, дворянской культуры в пушкинском тексте возникает и образ восстания, вырастающий до образа России народной. Восстание предстает в «Истории Пугачева» не как «беспорядки», вызванные кучкой злоумышленников, но как вторая Россия, стихия мятежа, вырвавшаяся на поверхность исторической жизни. Какова она, чего можно от нее ждать? Этот вопрос звучит в «Истории». В пушкинском отношении к «бунту» уловимо ощущение его новизны, непонятности (вспомним сцену, когда Суворов расспрашивает Пугачева, — здесь Россия дворянская всматривается в народную).

Та Россия, которая раскрывается перед поэтом в восстании, неожиданна, значительна, противоречива. Она наступает, она активна, полна сил («тряхнем Москвою!»). В быстроте и внезапности, с какой восстание вспыхивает то там, то здесь, охватывая все новые области и неожиданно затухая в прежних, в лихорадочной поспешности, нетерпеливости, с которой восставшие стремятся воспользоваться своей, наконец, обретенной

58

свободой, видится и сила возмущения, и напряженное ожидание «воли», и неуверенность в законности этой «воли», в своем праве на нее. Характерен эпизод усмирения Державиным бунта (IX, 44), когда активность восставших мгновенно сменяется рабской покорностью.

Сознание исторической обусловленности народных движений становится основой исторической концепции Пушкина уже в период работы над историей Французской революции. Но в отношении к пугачевщине для него не менее важна и другая сторона — мотив стихийности, вдохновенности, непостижимости бунта. Сам бунт возникает в «Истории» как «проявление народного творчества».20 Поэзия мятежа особенно близка Пушкину-художнику, отсюда и образно-эмоциональное начало в его восприятии и изображении. «Пиитический ужас», который охватывает в «Капитанской дочке» Гринева, в значительной степени свойствен и пушкинскому восприятию восстания.

Размах народного движения, его сила, неудержимость, разрушительный характер вызывали у очевидцев сравнение с разбушевавшейся стихией — пожаром, наводнением. «... а зло таково, что похоже (помнишь) на петербургской пожар, как в разных местах вдруг горело, и как было поспевать всюду трудно» (IX, 39), — писал А. И. Бибиков в цитированном Пушкиным письме. Неоднократно возникая на страницах «Истории Пугачева» («Рейнсдорп, испуганный быстротою пожара» — IX, 20; «пламя могло ворваться в самую Сибирь» — IX, 40; «зло, ничем не прегражденное, разливалось быстро и широко» — IX, 40), эти сравнения подчеркивают катастрофичность происходящих событий, создают зримый образ восстания, который оказывается более емким, выразительным, нежели любое чисто логическое определение.

3

Но наряду с изображением восстания как стихии мы видим в «Истории» и «крупный план» изображения его — как переплетения множества человеческих судеб. Такой масштаб изображения событий, связанный с проникновением в психологию героя, с прослеживанием всех перипетий его судьбы, в наибольшей степени отвечал чисто художественным интересам Пушкина. И здесь в центре его внимания вновь оказалась фигура Пугачева.

Пристальный интерес поэта к личности предводителя мятежа свидетельствует о том, что к пушкинскому произведению нельзя подходить как к чисто научному труду. Особое внимание Пушкина к личности Пугачева, отозвавшееся уже в самом названии сочинения,21 в значительной степени определяет и способ изображения событий крестьянской войны.

Анализ текста «Истории» обнаруживает, что Пушкин ясно представлял глубокие причины, вызвавшие восстание, ничуть не преувеличивая той роли, которую сыграл в событиях сам Пугачев. Не случайно поэт охарактеризовал как «замечательные» слова Бибикова из его письма к Д. И. Фонвизину: «...не Пугачев важен; важно общее негодование» (IX, 45). Но при этом существенно, что основные черты восстания фокусируются в истории Пугачева как деятеля, личности, носителя определенного типа сознания.

Пугачев изображен в «Истории» в единстве своих качеств (как сугубо личных, так и общественно-исторических, внеиндивидуальных) и того восприятия, которое они получают у обеих противоборствующих сторон. Воплощая в себе идею восстания, фигура предводителя мятежа

59

оказывается тем индикатором, по отношению к которому проявляют себя обе враждующие стороны. Их симпатии и антипатии отражаются в отборе фактов его жизни, в их преломлении, в их литературной обработке. Но изображение Пугачева в «Истории» не ограничивается приведенными выше однолинейными, хотя и закономерными, характеристиками, которые дают ему представители борющихся сторон. Пушкин заглядывает за маски «злодея» и «батюшки-царя» — за маски, к которым всегда обращены дворянский и крестьянский повествователи. И проникая за эти маски, Пушкин обнаруживает богатство человеческого характера, его сложность и противоречивость. Сущность героя раскрывается через его поступки и речь, через проникновение в его внутренний мир. Так рождается художественный образ.

В изображении Пугачева Пушкин чужд всякой предвзятости, всякой модернизации и «олитературиванию». Но историческая правда оказывается для него неотрывной от художественной правды создаваемого образа. Пушкинский Пугачев — человек, принадлежащий своему времени и своей среде. Он невежествен, мстителен, часто жесток. Но в отобранных Пушкиным ситуациях раскрывается и смелость «славного мятежника», показываются присутствие духа, великодушие (как, например, в неожиданно комичном эпизоде с пастором-полковником).

Образ Пугачева в «Истории» не статичен. Недавний «неизвестный бродяга» возносится на гребень народного возмущения, уравнивающего «покорителя Бендер» (генерала Панина) и «простого казака, четыре года тому назад безвестно служившего в рядах войска, вверенного его начальству» (IX, 70). Этому мятежу Пугачев дает свое имя, выразителем его он становится. Однако не менее важно и то, что значительность, постепенно обретаемая Пугачевым, не сводится только к значительности взятой им на себя роли, к росту Пугачева как исторического деятеля. Она включает в себя и рост Пугачева-человека.

Формирование человека под влиянием обстоятельств, выявление следов воздействия истории на человека — аспект исследования, связывающий «Историю Пугачева» с художественными произведениями писателя — «Повестями Белкина», «Кирджали», «Капитанской дочкой». С развитием повествования образ Пугачева постепенно перерастает прежние рамки, усложняется, приобретает все новые измерения. Абстрактная фигура «мужицкого царя» уступает место живой, трагической личности. В лице Пугачева соединяются частный человек и вождь, и критерии, предъявляемые к последнему, чрезвычайно высоки. Коллизии, которых не знал «нищий бродяга», существуют для нового Пугачева и определяют его жизнь.

Трагизм судьбы предводителя мятежа наиболее полно раскрывается Пушкиным через тщательно разработанные в «Истории» драматические ситуации (такие, как эпизод встречи Пугачева с семьей, сцены его пленения и казни). Эти эпизоды выделяются из общего текста не только благодаря большей образности, выразительности, но и в силу присущего им особого психологизма. Выявляя внутреннюю сложность, значительность происходящего, они тем самым позволяют и уточнить позицию автора «Истории».

Одним из важных моментов в судьбе «славного мятежника», подчеркнутых Пушкиным в «Истории», является несвобода поведения Пугачева («Пугачев не был самовластен» — IX, 27).22 Этой роковой несвободой, предопределяющей многое в поведении Пугачева — человека, втянутого в кровавую борьбу, стоящего во главе ее, оказывается скована и потребность в человеческих привязанностях. «Пугачев в начале своего бунта взял к себе в писаря сержанта Кармицкого, простив его под самой виселицей.

60

Кармицкий сделался вскоре его любимцем. Яицкие казаки, при взятии Татищевой, удавили его и бросили с камнем на шее в воду. Пугачев о нем осведомился. Он пошел, отвечали ему, к своей матушке вниз по Яику. Пугачев, молча, махнул рукой» (IX, 27). Этот последний жест Пугачева позволяет нам заглянуть в его душу, почувствовать, каковы наполняющие его переживания, ощутить их накал. Несвобода трагически переживается Пугачевым. Об этом говорят, в частности, и его слова «улица моя тесна» (IX, 27), перешедшие затем в «Капитанскую дочку». Но связав свою судьбу с восстанием, Пугачев остается верен ему, верен принятой миссии: «В казармах содержалась уже несколько месяцев казачка Софья Пугачева, с тремя своими детьми. Самозванец, увидя их, сказывают, заплакал, но не изменил самому себе. Он велел их отвести в лагерь, сказав, как уверяют: я ее знаю; муж ее оказал мне великую услугу» (IX, 66).

Примечательна та обработка, которой Пушкин подвергает лежащий в основе этого отрывка фрагмент источника («Histoire de la révolte de Pougatschef»). Эпизод встречи Пугачева с семьей у Пушкина существенно отличается от соответствующего места «Histoire...»:23 слова «заплакал, но не изменил самому себе», подчеркивающие человечность Пугачева, раскрывающие силу его переживаний, в источнике отсутствуют. Пушкин дополняет и изменяет рассказ источника в соответствии со своим пониманием личности Пугачева.

Другой трагический мотив в жизни предводителя мятежа — предчувствие поражения восстания, неотвратимости собственной гибели. Эта тема завершается сценой пленения Пугачева: «Пугачев сидел один в задумчивости. Оружие его висело в стороне. Услыша вошедших казаков, он поднял голову и спросил, чего им надобно? Они стали говорить о своем отчаянном положении, и между тем, тихо подвигаясь, старались загородить его от висевшего оружия. Пугачев начал опять их уговаривать итти к Гурьеву городку. Казаки отвечали, что они долго ездили за ним и что уже ему пора ехать за ними. Что же? сказал Пугачев, вы хотите изменить своему государю? — Что делать! отвечали казаки, и вдруг на него кинулись. Пугачев успел от них отбиться. Они отступили на несколько шагов. Я давно видел вашу измену, сказал Пугачев, и подозвав своего любимца, илецкого казака Творогова, протянул ему свои руки и сказал: вяжи! Творогов хотел ему скрутить локти назад. Пугачев не дался. Разве я разбойник? говорил он гневно» (IX, 76—77). И вновь Пушкин усиливает выразительность лежащего в основе этого эпизода материала.24 Тщательно разрабатывая, драматизируя и психологизируя подсказанную источником ситуацию, он раскрывает внутреннюю сложность, трагизм происходящего.

Эволюция характера Пугачева, совершающаяся на протяжении восстания, для Пушкина закономерна и принципиальна. Значительность, которую обрела в борьбе личность предводителя мятежа, место, занятое им в народном сознании, демонстрируют заключительные эпизоды «Истории», в полный рост высвечивающие фигуру «славного мятежника». Занимая в композиции произведения особое место — место послесловия к событиям, эпилога, — они воспринимаются не просто как результат развития героя, но и как своеобразный нравственный итог всего восстания, запечатленный в личности Пугачева: «Он был в оковах. Солдаты кормили его из своих рук, и говорили детям, которые теснились около его кибитки: помните, дети, что вы видели Пугачева. Старые люди еще рассказывают о его смелых ответах на вопросы проезжих господ.

61

Во всю дорогу он был весел и спокоен» (IX, 78—79). В своего рода нравственный поединок, победителем из которого выходит Пугачев, превращается эпизод с Паниным. Слова Пугачева: «я не ворон <...> я вороненок, а ворон-то еще летает» (IX, 78) — звучат как грозное предупреждение непобежденного противника. В них в поэтической форме выразилась вера в неистребимость протеста — вера, неразрывно связавшая Пугачева с народом. Об этой связи, о месте, занятом предводителем мятежа в народной памяти, говорят и заключительные строки «Истории»: «...имя страшного бунтовщика гремит еще в краях, где он свирепствовал. Народ живо еще помнит кровавую пору, которую — так выразительно — прозвал он пугачевщиною» (IX, 81).

Таковы некоторые из моментов, связанных с жанровым своеобразием «Истории Пугачева», со специфической формой проявления в ней поэтического начала. Думается, что дальнейшая разработка вопроса о его месте и значении в пушкинском исследовании позволит уточнить и представления о соотношении «Истории» с художественным творчеством Пушкина, о месте «Истории» в идейной и творческой эволюции писателя в 1830-е годы.

Сноски

Сноски к стр. 51

1 К такой постановке вопроса объективно вели уже наблюдения, сделанные Е. А. Ляцким в статье «Пушкин-повествователь в „Истории Пугачевского бунта“» (Пушкинский сборник. Прага, 1929, с. 265—296). Однако, зафиксировав целый ряд специфически художнических особенностей «Истории» и уловив в них проявление единого замысла, Ляцкий полагал, что замысел этот состоял в накоплении материала к будущему историческому роману. В ходе последующего изучения «Истории Пугачева» были выявлены конкретные методы работы Пушкина с историческими источниками и вскрыт их идейно-художественный смысл (см.: Блок Г. Пушкин в работе над историческими источниками. М.—Л., 1949, с. 21—78; Измайлов Н. В. Оренбургские материалы Пушкина для «Истории Пугачева» и «Капитанской дочки». — В кн.: Пушкин. Исследования и материалы. Труды Третьей Всесоюзной Пушкинской конференции. М.—Л., 1953, с. 266—297). Новую попытку осмыслить присущие пушкинскому труду поэтические черты как определенную систему предпринял в своей статье «Художнические элементы в „Истории Пугачева“ Пушкина» В. М. Блюменфельд (Вопросы литературы, 1968, № 1, с. 154—174). В «Истории» он прослеживает своеобразное «эпическое течение», вскрывает его народно-поэтические истоки и разнообразные (художественные, исторические, философские) функции. При известной плодотворности наблюдений Блюменфельда статья не охватывает всех проявлений поэтического в труде Пушкина, а отдельные ее выводы (в частности, о жанровой природе «Истории») представляются спорными.

Сноски к стр. 52

2 См.: Макогоненко Г. П. Литературная позиция Карамзина в XIX веке. — Русская литература, 1962, № 1, с. 68—106; Лузянина Л. Н. Об особенностях изображения народа в «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. — Учен. зап. Ленингр. ун-та, 1971, № 355. Сер. филол. наук, вып. 76, с. 3—17, и др.

3 Карамзин Н. М. История государства Российского, т. I. СПб., 1818, с. XXIV—XXV.

4 Исключительную роль, которую сыграли в становлении научного метода представителей «новой» школы открытия Вальтера Скотта в области исторического романа, отметил, в частности, Пушкин: «Действие В. Скотта ощутительно во всех отраслях ему современной словесности. Новая школа французских историков образовалась под влиянием шотландского романиста» (XI, 121).

5 Реизов Б. Г. Французский исторический роман в эпоху романтизма. Л., 1958, с. 95. О художественных элементах в трудах историографов «новой» школы см. также: Реизов Б. Г. Французская романтическая историография (1815—1830). Л., 1956; Косминский Е. А. Историография средних веков (V в. — середина XIX в.). Лекции. М., 1963, с. 374—415.

6 Тьерри Огюстен. История завоевания Англии норманами, т. I. СПб., 1859, с. 8.

Сноски к стр. 53

7 В настоящее время мы располагаем рядом работ, которые касаются вопроса об отношении Пушкина к «новой» исторической школе, см.: Ясинский Я. И. Работа Пушкина над историей Французской революции. — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 4—5. М.—Л., 1939, с. 359—385; Томашевский Б. В. Пушкин и история Французской революции. — В кн.: Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. Л., 1960, с. 175—216 и др. О книгах французских историков в библиотеке Пушкина см.: Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. Библиографическое описание, № 573—575, 958, 959, 1431—1434. — В кн.: Пушкин и его современники, вып. IX—X. СПб., 1910.

8 См.: Левкович Я. Л. Принципы документального повествования в исторической прозе пушкинской поры. — В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. VI. Л., 1969, с. 180—188. Не случайно Пушкин видел в летописях богатые источники художественного творчества. Он писал: «...в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашних времен» (XI, 385).

9 См.: Ляцкий Е. А. Пушкин-повествователь в «Истории Пугачевского бунта», с. 267—268; Измайлов Н. В. Оренбургские материалы Пушкина для «Истории Пугачева» и «Капитанской дочки».

Сноски к стр. 54

10 О роли «скрытых цитат» в тексте «Истории Пугачева», см.: Блок Г. Пушкин в работе над историческими источниками, с. 21—78.

11 Там же, с. 70—71.

Сноски к стр. 55

12 О пугачевской легенде см.: Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды. М., 1967, с. 147—173.

13 Черты народной концепции (и политической, и художественной, и нравственной) «желанного» царя воплотились в пугачевской самохарактеристике в тексте его указов: «Я во свете всему войску и народом учрежденный великий государь, явившийся из тайного места, прощающий народ и животных в винах, делатель благодеяния, сладоязычный, милостивый, мягкосердый российский царь» (IX, 681).

14 В основе данного отрывка — показания крестьянина Алексея Кириллова (см. конспект Пушкина — IX, 622). См. также указ Пугачева: «Ожидать меня старайтесь к себе с истинною верностию, верноподданническою радостию и детскою ко мне, государю вашему и Отцу, любовию» (IX, 680).

15 См.: Ляцкий Е. А. Пушкин-повествователь в «Истории Пугачевского бунта», с. 276.

Сноски к стр. 56

16 Вводя это высказывание в текст «Истории» (IX, 79), Пушкин сопровождает слова «слабость духа» выразительным эпитетом — «неожиданная».

17 Ср. в «Замечаниях о бунте»: «Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало <...> Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства. Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны» (IX, 375).

Сноски к стр. 57

18 Таков уже упоминавшийся рассказ о таинственной «особе» (IX, 15), а также плач казачки Разиной (IX, 51) и др. Нередко подобные эпизоды, связанные единством темы или стоящей в их центре фигуры, образуют особые линии повествования внутри основного текста «Истории». Вспомним хотя бы сцены убийства мужа и отца Харловой, затем встречи ее с Пугачевым, ее смерти. В них с исключительной выразительностью раскрыто трагическое в судьбах участников кровавых событий пугачевщины.

19 См. также: Грушкин А. Пушкин 30-х годов в борьбе с официозной историографией («История Пугачева»). — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 4—5. М.—Л., 1939, с. 230.

Сноски к стр. 58

20 Александров В. Пугачев. (Народность и реализм Пушкина). — Литературный критик, 1937, № 1, с. 44.

21 См.: Ляцкий Е. А. Пушкин-повествователь в «Истории Пугачевского бунта», с. 279.

Сноски к стр. 59

22 Ср.: Блюменфельд В. Художнические элементы в «Истории Пугачева» Пушкина, с. 164—165.

Сноски к стр. 60

23 Наблюдение А. И. Чхеидзе, см.: Чхеидзе А. «История Пугачева» А. С. Пушкина. Тбилиси, 1963, с. 114.

24 «Когда казаки решились выдать Пугачева, то он подозвал Творогова, велел ему связать себе руки, но не назад, а вперед. — Разве я разбойник, говорил Пугачев» (IX, 497), — так выглядел этот эпизод в пушкинском конспекте.