- 215 -

С. Л. ДОНСКАЯ

К ИСТОРИИ СТИХОТВОРЕНИЯ «ТЕЛЕГА ЖИЗНИ»

Среди множества французских поэтов, больших и малых, с которыми исследователи соотносили Пушкина, устанавливая параллели, заимствования и реминисценции, имя Флориана никогда не упоминалось. Между тем, как нам кажется, следовало бы и его включить в их число, ибо «встреча» Пушкина с Флорианом, по-видимому, однажды состоялась. Есть все основания предполагать, что одна из басен Флориана послужила для Пушкина творческим импульсом при создании стихотворения «Телега жизни».

Произведения Флориана прочно входили в русский литературный обиход конца XVIII в. Его пасторали и романы, связанные с литературой сентиментализма и предромантизма, и его басни, в которых он выступал талантливым последователем Лафонтена, пользовались в России большой популярностью и усердно переводились на русский язык. Жуковский еще в Благородном пансионе перевел повесть Флориана «Розальба», ему же принадлежит переложение на русский язык флориановского перевода «Дон-Кихота». Басни Флориана переводили и Жуковский, и В. Л. Пушкин, и Дмитриев, а позднее — лицейский товарищ Пушкина Илличевский.

Пушкин несомненно знал французского поэта с детства. Его басни, считавшиеся хрестоматийными, он мог слышать и от французов-гувернеров, и от отца, и от дяди Василия Львовича. Сочинения Флориана Пушкин нашел, конечно, и среди книг отцовской библиотеки и может быть тогда (если не раньше) запомнил многие из них наизусть. Из воспоминаний сестры поэта известно, что он в детстве пробовал сочинять басни. Вполне вероятно, что эти не дошедшие до нас детские подражательные опыты явились плодом знакомства не только с баснями Лафонтена (в чем сомневаться не приходится), но и Флориана. Флориан, очевидно, оставался в поле зрения Пушкина и в Лицее, где продолжалось чтение и изучение французских поэтов XVIII в.; интерес к флориановским басням мог поддерживаться в эти годы не только детскими воспоминаниями, но и тем, что жанр басни усиленно культивировался в кружке карамзинистов.

Как относился Пушкин к Флориану в лицейскую пору — неизвестно. Можно, однако, предположить, что в эти годы сильного увлечения «поэзией чувств» и элегиями Парни сентиментально-меланхолические пасторали Флориана, при всей их манерности и слащавости, в какой-то мере могли быть ему интересны. Впоследствии же Пушкин неизменно отрицательно отзывался о сентиментальных сочинениях Флориана. Так, в 1822 г. он пишет Гнедичу: «Английская словесность начинает иметь

- 216 -

влияние на русскую. Думаю, что оно будет полезнее влияния французской поэзии, робкой и жеманной. Тогда и некоторые люди упадут, и посмотрим, где очутится Ив. Ив. Дмитриев — со своими чувствами и мыслями, взятыми из Флориана и Легуве» (XIII, 40).

Но если к сентиментальным произведениям Флориана Пушкин относился с явным раздражением, считая его влияние пагубным для русской литературы, то совсем иначе оценивает он его басни, как это явствует из той их характеристики, которую он дает мимоходом в статье «Французская Академия». Говоря о баснях Антуана Арно, Пушкин отмечает, что тот «не старался подражать ни Лафонтену, ни Флориану; здесь нет веселой простоты первого, нет изящной и грациозной чувствительности второго: здесь эпиграмма, здесь сатира, здесь Ювенал, сделавшийся баснописцем — может быть, по одинаковой причине»1 (XII, 50).

Отдавая должное «изящной и грациозной чувствительности» басен Флориана, Пушкин тем не менее ставит его в один ряд с теми эпигонами Лафонтена, второразрядными французскими баснописцами, которые в большом количестве появились в конце XVIII в. и которых усердно переводили В. Л. Пушкин, Дмитриев, Хвостов и др. «Вольтер и великаны не имеют ни одного последователя в России, — с обидой за отечественную литературу пишет Пушкин в наброске статьи «О ничтожестве литературы русской», — но бездарные пигмеи, грибы, выросшие у корня дубов, Дорант, Флориан, Мармонтель, Гишар, M. de Жанлис — овладевают русской словесностью» (XI, 495—496).

———

Познакомимся с басней Флориана «Le voyage»:

Partir avant le jour, à tâtons, sans voir goutte,
Sans songer seulement à demander sa route,
Aller de chute en chute, et se traînant ainsi,

- 217 -

Faire un tiers du chemin jusqu’à près de midi;
Voir sur sa tête alors amasser les nuages,
Dans un sable mouvant précipiter ses pas,
Courir, en essuyant orages sur orages,
Vers un but incertain où l’on n’arrive pas;
Détrompé vers le soir, chercher une retraite;
Arriver haletant, se coucher, s’endormir:
On appelle cela naître, vivre et mourir.
Que la volonté de Dieu soit faite!2

Перевод этого стихотворения, сделанный П. И. Дмитриевым, появился в «Вестнике Европы» еще в 1803 г. Приводим этот перевод:

ПУТЕШЕСТВИЕ

Начать до света путь и ощупью идти,
На каждом шаге спотыкаться;
К полдням уже за треть дороги перебраться;
Тут с бурей и грозой бороться на пути,
Но льстить себя вдали какою-то мечтою;
Опомнясь по́д вечер вздохнуть,
Искать пристанища к покою,
Найти его, прилечь и наконец уснуть...
Читатели! Загадки в моде;
Хотите ль ключ к моей иметь?
Все это значит в переводе:
Родиться, жить и умереть.

Дмитриев очень точно воспроизводил и символику оригинала («тут с бурей и грозой бороться на пути»), и однотонность синтаксической формы своего оригинала. Характерный для Дмитриева сглаженный, очищенный от какого-либо просторечия язык в данном случае превосходно передавал лексически бледный и однообразный поэтический язык Флориана. В переводе есть одно только отступление от оригинала: Дмитриев ввел в него обращение к читателям, в котором сообщал об иносказательном смысле стихотворения. Отступление это придает всему стихотворению оттенок легкого салонного остроумия, которое было присуще оригинальным басням самого Дмитриева. С этим тоном никак не вязалась последняя строка флориановского стихотворения «Que la volonté de Dieu soit faite!» (Да будет над нами воля божья!), и понятно, почему Дмитриев ее опустил.

В 1823 г. вышло собрание сочинений Дмитриева (с предисловием Вяземского), в которое, в числе других переводов, вошло и «Путешествие». Уже в апреле этого года Пушкин в письме к Вяземскому делился с ним своими впечатлениями о его предисловии. Вряд ли Пушкин ограничился чтением одной лишь статьи Вяземского. Он, несомненно, вновь перечитал или хотя бы просмотрел входившие в книгу оригинальные стихи Дмитриева и его поэтические переводы.

Перевод флориановского «Путешествия» несомненно был известен ему еще с той поры, когда дядя Василий Львович мальчиком возил его в дом своего друга и литературного единомышленника И. И. Дмитриева, где Пушкину, конечно, доводилось слушать и переводы, и оригинальные сочинения хозяина дома. Переводы Дмитриева (вместе со своими собственными

- 218 -

переводами из Флориана) мог читать Пушкину и сам дядя Василий Львович. По свидетельству отца поэта, «внимал он чтению басен и других стихотворений Дмитриева и родного дяди своего Василия Львовича Пушкина, затвердил некоторые наизусть и радовал тем почтенного родственника».3

Теперь этот перевод Дмитриева мог вызвать у Пушкина воспоминание об оригинале, освежить в памяти знакомое с детства французское стихотворение. Тем более что тема его примыкала к кругу мыслей и ощущений, с юности волновавших поэта. Размышления о развитии и изменении человека в связи с законами движения времени, о действии общих и неотвратимых законов жизни, о «чреде определенной» очень рано появляются в пушкинской лирике, получая свое дальнейшее развитие и углубление в зрелом творчестве поэта — и в его поэтических раздумьях, и в статьях, и в письмах.

Как бы итогом этих многолетних раздумий Пушкина звучат в его статье «Александр Радищев», написанной за год до смерти, следующие слова: «Время изменяет человека, как в физическом, так и в духовном отношении. Муж, со вздохом иль с улыбкою, отвергает мечты, волновавшие юношу. Моложавые мысли, как и моложавое лицо, всегда имеют что-то странное и смешное. Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют» (XII, 34).

Стихотворение «Телега жизни» было одним из звеньев лирических размышлений поэта на эти темы. Пушкин написал его летом 1823 г., т. е. спустя несколько месяцев после того, как, перечитывая сочинения Дмитриева, вновь натолкнулся на флориановское «Le voyage».

Внутреннее сходство обоих стихотворений несомненно.4 И сходство это — не только в совпадении основной темы. Если бы близость сводилась только к этому, то легко можно было бы предположить, что Пушкин обратился к лирической теме, широко распространенной в мировой литературе и ранее неоднократно возникавшей в его собственном творчестве, вне всякой связи с флориановской басней. Однако сходство обоих стихотворений значительно конкретнее: здесь воплощение одного и того же образа путешествия «до ночлега», «до пристанища», символизирующего течение жизни, а также и сходное развитие лирической темы — перемены в состоянии путника на трех этапах этого однодневного путешествия — утром, днем и вечером.

Однако если лирический герой Флориана существует вне мира, а его путешествие никак не локализовано во времени и месте, то у Пушкина эти образы получают национально-историческую определенность. Флориановская символика воплощается у Пушкина в реалистических образах, глубоко типичных и национально живописных: жизнь превращается в крестьянскую телегу (противостоящую традиционным литературным «колесницам жизни»), вводится образ «седого времени», превращенного в лихого ямщика. Читатель почти видит (хотя о них ничего не говорится) лошадей, везущих телегу, слышит звон колокольчика. И по этой

- 219 -

русской дороге движется лирический герой стихотворения, в отличие от нейтрального и общезначимого флориановского странника, живущий в реальном мире. Это русский человек, современник автора, представитель его же поколения, принадлежащий той же среде, и это его национальная, социальная и историческая определенность, а следовательно, и реальность создается прежде всего благодаря языку стихотворения. У Флориана его вневременному, абстрактному герою соответствовал такой же условно-литературный, ничем не окрашенный язык стихотворения. Язык лирического героя Пушкина — это живой язык его современника со всеми приметами бытовой разговорной речи: тут и грубоватое слово «дуралей», и просторечная идиома «голову сломать», и лихое русское «пошел!», и даже брань.

Этой исторической конкретностью всех образов стихотворения определяется и его, так сказать, драматический конфликт, который возникает здесь как результат действительности и теснейшим образом с ней связан. Во флориановском стихотворении, собственно, никакого конфликта нет. В нем содержится лишь констатация всеобщего, объективно действующего закона человеческого существования. Для автора — это некий высший закон, проявление божественной воли, что подчеркивается последней строкой стихотворения, формулирующей философский итог его размышлений: «Да будет над нами воля божья!».

В отличие от флориановского пассивного путника, который целиком подчинен действию этих неумолимых законов, у Пушкина — и именно на этом весь философский акцент стихотворения — показано субъективное отношение его седока к бегу времени, к объективно действующим законам его движения. В пушкинском стихотворении на первом плане — отношение седока к ямщику, полемика человека и времени, т. е. в конечном счете — человека и истории. И хотя ямщик-время гонит лошадей так, как ему положено по его законам, человек активно, по-разному в разные периоды своего краткого пути относится к бегу телеги жизни (в которой будет впоследствии еще бесчисленное количество подобных же седоков). В юности он нетерпелив и неосмотрителен; ни о чем глубоко не задумываясь, он гонит время, он торопит общественные перемены, рискуя «голову сломать». С годами приходит благоразумие, трезвая оценка жизни, истории. И, наконец, — смирение, усталость, покорность неумолимым законам, жажда покоя.

В этом пессимистическом взгляде на взаимоотношения человека и истории, в той горечи, которой подернуто все стихотворение, несомненно отразились настроения, владевшие Пушкиным и всеми русскими передовыми людьми в эти годы, когда по-новому приходилось оценивать возможности исторических перемен. Горькие раздумья о человеке, его отношении к жизни, мысли о необходимости переоценки мира, ноты усталости и равнодушия к жизни настойчиво звучат не только в «Телеге жизни», но и в ряде других его стихотворений и черновых набросков 1822—1823 гг.

Таким образом, тема и образы, подсказанные Флорианом, оказались у Пушкина не только точно обозначенными во времени и месте, но и связанными с общественными переживаниями поэта в 1822—1823 гг. Это общественное содержание и определило весь драматический конфликт стихотворения, развитием которого в свою очередь обусловлена вся синтаксическая структура «Телеги жизни». У Флориана, где активное отношение путника к движению времени отсутствует, синтаксис очень однообразен: его «Путешествие» строится как распространенное предложение, выражающее утверждение тождества между инфинитивами «подлежащего» и сказуемого. Эта цепь инфинитивов, относящихся к подлежащему, завершается глагольной связкой: «это называется:

- 220 -

родиться, жить и умереть». Между тем у Пушкина, в зависимости от того как меняется психологическое и физическое состояние путника и его отношение к движению жизни, меняется и экспрессия образов, и все синтаксические формы.5 В частности, любопытно, как изменяется синтаксическая структура в 3-й строфе: «мы», которое было в первой строфе субъектом всех глаголов, становится здесь объектом воздействия; пассивное восприятие движения жизни, бездействия путника передается безлично-глагольными и именными конструкциями:

Но в полдень нет уж той отваги
Порастрясло нас; нам страшней
И косогоры и овраги.

Так, получив импульс от Флориана, Пушкин создал в «Телеге жизни» совершенно самостоятельное произведение, в котором флориановская лирическая тема и ее развитие получили широкое конкретно-историческое содержание и национально-реалистическое оформление.

——————

Сноски

Сноски к стр. 216

¹ Отметим одну любопытную подробность: упрекая Арно в излишестве сатирической резкости его басен, Пушкин вторично упоминает Флориана, на этот раз уже как автора пасторалей, которым он и противопоставляет «злые» басни Арно: «Не был ли Арно увлечен сам своею гиперболою? Не представлялось ли ему общество слишком порочным, а люди слишком злыми. Справедливо упрекали Флориана за излишнее множество овечек, рассыпанных в его сочинениях. Кажется, в баснях Арно не слишком ли много волков?» (XII, 50). Это несколько неожиданное сравнение несомненно возникло у Пушкина в связи с одной эпиграммой Лебрена. Пушкин был хорошо знаком с творчеством «возвышеного галла», которому он посвятил в свое время оду «Вольность» и знал его эпиграммы (одну из них («Oh, la maudite compagnie...») он цитирует в письме к Е. М. Хитрово в 1831 г.). Не мог он, конечно, не знать и лебреновской эпиграммы на Флориана, называвшейся «A l’auter d’une fade et ennuyeuse pastorale»:

Dans ton beau roman pastoral,
Avec tes moutons pêle-mêle,
Sur un ton bien doux, bien moral,
Berger, bergère, auteur, tout bêle.
Puis bergers, auteur, lecteur, chien,
S’endorment de moutonnerie.
Pour réveiller ta bergerie,
Oh! qu’un petit loup vienderait bien.

(Le Brun. Oeuvres, v. III. Paris, 1811, p. 159).

Даем прозаический перевод этой эпиграммы: «Автору одной слащавой и скучной пасторали. В твоем прелестном пастушеском романе вперемешку с овечками так добродетельно блеют все — и пастух, и пастушка, и автор. Затем от прекраснодушного этого блеяния и пастухи, и автор, и читатель, и сторожевая собака впадают в сон. Как нужен был бы какой-нибудь волк, чтобы разбудить твою овчарню!». Совершенно очевидно, что под теми, кто справедливо упрекал Флориана «за излишнее множество овечек», Пушкин имел в виду Лебрена, и весь пассаж об овечках у Флориана и волках у Арно в его статье навеян лебреновской эпиграммой.

Сноски к стр. 217

² Fables de Florian. Paris, 1846, p. 121. Даем прозаический перевод этого стихотворения: «Пуститься в путь, на ранней заре, ощупью, ни зги не видя, не позаботясь даже о том, чтобы спросить дорогу, идти, спотыкаться и так, то и дело падая и вставая, к полудню проделать треть своего пути; и тут, увидев собирающиеся над головой твоей тучи, ускорить шаг, бежать, увязая в зыбучем песке, претерпевая грозу за грозою, вперед, к неясной цели, к которой никогда не дойти; поближе к вечеру угомониться, искать себе пристанища, задыхаясь добраться до него, лечь и заснуть. Все это называется — родиться, жить и умереть. Да будет над нами воля божья!».

Сноски к стр. 218

³ Н. Н. Бантыш-Каменский. Словарь достопамятных людей русской земли, ч. II. СПб., 1847, стр. 60 (Прибавления).

⁴ Была попытка связать «Телегу жизни» со стихотворением Гете «An Schwager Kronos» («Вознице Кроносу», 1774) (В. А. Розов. Пушкин и Гете. Киев, 1908). Соотнесение это не представляется нам убедительным. Прежде всего оно основано на случайном, чисто внешнем сходстве: общим в обоих стихотворениях по существу является лишь образ возницы, везущего колесницу времени, — фигура в мировой лирике достаточно традиционная. Кроме того, нельзя не считаться с тем, что Пушкин, по свидетельству современников плохо владевший немецким языком, вообще не был знаком с лирикой Гете (см.: В. М. Жирмунский. Гете в русской литературе. Л., 1937, стр. 132 и след.).

Сноски к стр. 220

⁵ Особенности синтаксиса «Телеги жизни» подробно проанализированы В. Виноградовым в его книге «Язык Пушкина» (М.—Л., 1935).